А темные восторги расставанья,
А пепел грез и боль свиданий — нам.
Нам не ступать по синим лунным льнам,
Нам не хранить стыдливого молчанья.
Мы шепчем всем ненужные признанья,
От милых рук бежим к обманным снам,
Не видим лиц и верим именам,
Томясь в путях напрасного скитанья.
Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз.
Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,
Стремим свой путь в пространствах вечной тьмы,
В себе несем свое изгнанье мы -
В мирах любви неверные кометы!
М. Волошин
Она жила в сумерках в этом солнечном городе, где протекала шумная жизнь, яркие грузинки и армянки проходили по улицам. Смуглые мужчины пристально смотрели на неё, и ей тут же хотелось стать тенью и, скользнув по шершавой стене низкого каменного дома, утечь в щель между булыжниками старинной крутой улочки. И пусть сама она, поменявшись со своей тенью, останется столбом посреди тротуара, невидимым ни для чьих глаз, и будет наблюдать, как время движет всем живым, даже деревьями и камнями. Но она продолжала идти, и любопытство, последнее из чувств, не покинувшее её в той странной затянувшейся депрессии, продолжало сквозь зоркие глаза, через чуткие уши ловить всё удивительное, яркое и музыкальное, что ежесуточно плескалось в этом большом городе и безостановочно жило на его улицах и площадях, в жилых домах и организациях, в церквях, театрах и концертных залах, в скверах и парках, на берегах бурной реки и вокруг тихих озер, в лесу на горе и на кладбищах…
Она жила у бабушки, тихой седой армянской бабушки, которая её почти не понимала, но говорила с ней, иногда что-то объясняла и нисколько не надоедала. И Лене было уютно рядом с её старшей подругой, она тоже её любила, и грелась возле своего большого доброго «бабо».
Иногда она вспоминала, что давно не видела родителей, и говорила своей бабо, что сегодня поедет на вокзал. Ей нравилось заходить в полупустой вагон, проходить по мягкому, словно из пластилина коридору, в котором страшно было увязнуть. Откуда-то возникшая тревожность толкала в спину, и она, ощущая, как сердце стучит в груди и сбивается дыхание, закрывала дверь купе, а там, рухнув на скамейку, ловила широко раскрытым ртом воздух. Ощущая как вата глухоты обволакивает и входит в уши, она с тоской оборачивалась к зеркалу. При серо-жёлтом свете было трудно разглядеть глаза, и оттого силуэт напротив еще больше манил и притягивал. Глядя в глаза напротив, она наблюдала за странными движениями незнакомки, её плавными поворотами головы и внезапными резкими отворотами на 180 градусов и обратно. И точно видела несколько секунд назад затылок той с темно-серыми волосами, и с удовольствием наблюдала, как они разлетались на её голове, а потом, описав круг по оси, опадали на лицо.
И запах железной дороги просачивался сквозь все щели вагона, струился из-под пола, через окно. Её руки тянулись к раме. Но повиснув всем телом, открыть окно не удавалось, и она, толкаемая тишиной и жутью, запихнув сумку поглубже под скамейку, рывком открывала дверь и спешила на воздух. Там, стражей на черном силуэте неба стояли две проводницы, переминаясь с ноги на ногу. Эхо разносило людские голоса, крики паровозов, свистки, перестуки железа об железо. Вместо звезд крупно мерцали фонари, и вагон постепенно заполнялся. Ночью она видела обрывки чужих снов, слушала посторонние мысли, сквозь которые по дорожной привычке пробивались повторяемые под стук колес волшебные строчки:
...К чужим шатрам идти просить свой хлеб,
Подобным стать бродячему рапсоду -
Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.
Она ездила к родителям до тех пор, пока они не переехали в её город, поселившись за рекой в ближайшем к бабушкиному дому районе. Лена переехала жить к ним в дом, который был расположен значительно ближе к центру города. Жизнь закружила, и она уже редко навещала свою бабо, хотя любила её как и прежде. Иногда они говорили по телефону. Так продолжалось, пока не настал день, когда бабо умерла. А через несколько месяцев случилось землетрясение в городе её детства.
Она не думала о том, жалеет ли свой город, жалеет ли, что нет бабо. Это случилось, это стало неизбежностью, с этим надо было согласиться. И Лена соглашалась, но с горьким осадком, с пустой от мыслей головой, с чем-то непонятным, похожим на болезнь, поселившимся у неё в груди. И однажды холодным тёмным декабрём, после долгой утомительной дороги домой вдоль трамвайных путей, переступив порог дома, она поняла, что делать. Надо поехать туда, куда она раньше ездила. Впереди были два дня выходных, и она с ужасом и тоской представляла, как будет сидеть у окна своей комнаты и считать пустые часы. Чья-то неведомая воля решила всё за неё, и Лене оставалось лишь подчиниться. И она с радостью поспешила собрать легкий рюкзак, чтобы поскорее оказаться на вокзале и сесть в знакомый поезд. Её потянуло туда по привычке, потому что очень хотелось вернуться в дорогу, где она была одна, лететь сквозь мглу под стук колёс далеко-далеко. И неважно, что в конце пути её ждет разрушенный, окровавленный, неузнаваемый город. Она обязательно отыщет в нём хоть одну, а лучше несколько крупинок из прошлого, которые окажутся целыми и невредимыми, она найдет их даже в осколках разрушения. Твердо и решительно, сказав родителям о том, что уходит в совсем другом направлении, Лена поехала на вокзал.
На вокзале было необычайно людно. Все хотели попасть в район бедствия. У касс кишела черная масса из хмурых людей. Сливаться с ними не было никакого желания. В растерянности она ходила из одного зала в другой и везде наблюдала одинаковую картину: мужчины старые и молодые, одетые в черное ходили, разговаривали, кричали. У окна кто-то встал, освободив сиденье с края лавки. И она присела, не зная что же дальше делать и как себя вести. Рядом сидел седовласый мужчина лет шестидесяти с грустными глазами.
- Билетов нет. Вы хотите уехать?
- Да.
- Не надо вам туда. Там сейчас плохо. Электричества нет, газа нет. Холодно. Кто там у вас?
- Никого. Я там жила в детстве, училась в школе. Я должна увидеть город.
- У меня там сын. Вот хочу передать с кем-нибудь электрическую плитку, чтобы не мерз и мог что-нибудь приготовить, когда включат электричество. Включают два раза в день на один час. Можно ведь успеть, правда?
- Можно.
- Вам не надо туда ехать. Посидите тут, я сейчас пойду к поезду, передам, а потом вернусь.
И Лена не шевелилась, потому что она была уже не уверена, что ей действительно туда надо ехать. А еще было немного страшно, потому что казалось, что если она сейчас встанет и пойдет, то часть толпы пойдет следом за ней, а если она побежит, то и толпа бросится в погоню.
Старик вернулся грустный, неся в руках плитку. У поезда была давка, и он так и не смог пробиться к вагону или найти надежного пассажира. Окружавшие её тени отступили. Они вместе вышли из здания вокзала и пошли по пустой ночной улице. Лена тщетно пыталась поймать авто, редкие машины проезжали на большой скорости. Прошли уже почти два километра, когда они остановились в очередной раз и обернулись на звук приближающейся машины. Лена махнула рукой, жигули не снижая скорости пронеслись мимо. Старик показал на дверь одноэтажного дома, рядом с которым они стояли:
- Вот мой дом. Я вас приглашаю к себе. Вы останетесь до утра, потому что идти дальше одной опасно, а я из-за больных ног проводить вас так далеко не смогу.
- Нет, сейчас кто-нибудь остановится, вы только подождите еще немного, пожалуйста.
- Конечно, я подожду, но это безнадёжная затея. А если кто-то и остановится, я не советую ехать ночью, лучше дождаться утра.
И она оказалась в маленькой незнакомой комнате, где когда-то жил его сын, делал уроки, учился играть на гитаре. На стене висел плакат с рок-музыкантом в кожанке, верхом на никелированной Ямахе. Он смотрел на неё равнодушными глазами и улыбался уголками рта. От чая она отказалась, плотно закрыла дверь, легла на поскрипывающую железными пружинами кровать и почти сразу уснула. Перед сном она пыталась вспомнить строчки, так легко всплывающие в её голове под стук колёс, но вместо них приходили отдельные слова: комета, изгнанник, странник, посох… Утром её никто не будил. Дверь была также плотно прикрыта. Она слышала тихое шуршание, осязала запахи незнакомой жизни и ощущала в груди притихший цветок черного цвета, который на этот раз не успел проснуться. В большой комнате, куда она вышла, старик сидел за длинным столом, накрытым белой скатертью. На столе стояли блюдца с чашками для чая, большой чайник с кипятком и маленький заварочный. В хрустальной вазочке лежали конфеты и печенье. Старик пригласил её к столу.
Лене очень хотелось уйти, убежать, потому что она вдруг поняла, что в груди у этого старика тоже живет черный цветок, который сегодня еще не поднял голову. Ей не хотелось этого знать, но она поняла, что обидит его если не сядет с ним сейчас. И она вернулась, сходив перед тем в ванную, где сполоснула лицо и заглянула мельком в зеркало, чтобы поздороваться глазами с незнакомкой. При утреннем свете незнакомку было видно хорошо. Глаза у неё были уставшие и под ресницами еще жила ночь.
За столом, пока она пила чай, старик ей рассказывал что-то про свою жизнь, про сына, которого он воспитывал с малых лет один, про своё одиночество и про портреты, которые висели на стенах столовой. Лена запомнила только последнюю его фразу, которую он произнёс у двери, когда прощался:
- Будь вы постарше, я бы вас не отпустил.
У неё шумело в голове, солнце слепило глаза. Вдалеке показался троллейбус, и она поняла, что успеет добежать до остановки быстрее, чем он подъедет. И она побежала, впервые за много дней ощутив в груди белый свет и почувствовав, как кружится голова от невесомости, потому что ноги как будто получив крылья Икара несли её по воздуху.
Тбилиси. 1998. - Москва. 07.2010.