Помещение для нового отдела Борис Андреевич подбирал сам. Много посмотрел зданий и помещений, целых сто наверное, но остановился на старинном здании: потолки высокие, окна большие, но второй этаж - он его никогда не хотел, хотел первый, потому что и в жару конденционеров не надо - деревья и тень. Искал долго, но не нашлось и остановился на этом доме, с печатью на лбу «1903» - год строительства, наверное. Спрашивал, говорили, что это был когда-то райком, а еще раньше, вроде бы, полицейский участок, при царе ещё. Не видел, что в подвале, но мог и предположить, что там и камеры пыток есть: в царских полициях, говорят, пытали людей и камеры такие в полицейских участках были обязательно - пытошными назывались.
- Отдел поместишь в городе. Люди - те же двадцать, ну, или двадцать пять у тебя будет. Денег не жалей - заказ государственный, как был, так и будет. - Сказал шеф. - Люди людьми, но только ты сам теперь шефом будешь, вот и командуй, и помещение ищи! Ко мне не ходи, только уж край если, да и телефон есть. Думаешь, мне легко? Я тоже конструктор, но кто-то и администрировать должен? И не ной, и не ходи ко мне больше...
Хороший, переделанный под время дом: первый этаж, жаль, был занят - фирма какая-то снимала, третий тоже занят, а второй - нравился всем, кроме дверей: массивные и страшные на вид, метра два с половиной высотой, в метр с лишним шириной, толстые и открываются медленно и важно - тяжелые они!
Нанял бригаду отделочников - переделывал всё как надо и как думалось, чтобы работать тут людям было хорошо.
Пришел шустрый столяр, взялся дверь снимать - скрипит она! Сказал: - Щас, скину её, подтяну что надо, смажу, и всё - отскрипелась! - Шустрый был!
Борис Андреич наблюдал - тут его будущий кабинет. Этот, шустрый, хватанулся в одиночку эту дверь снимать - не получилось:
- Щас, помощника позову! Она что, из железа что ли? - он постучал по двери кулаком. - Да нет, вроде бы, бук или дуб ли? Но, сам не осилю: надо же, как делали - сволочи! Не поднять ее и ни трещинки - сто лет ей, но, однако!
Потом он привел коллегу и они кое-как ее всё же сняли, отревизировали и пришлось помогать им: назад ее надо весить, а никак не могут в навесы попасть, шатает она их своим весом! С трудом, но навесили всё же, хоть и матерились вслух!
Не пошло и месяца, как эта дверь начала скрипеть и петь по-разному: Борис Андреевич заметил, что голос ее зависит даже и от посетителя - то скрипит она, то визжит, а то и совсем молчит, будто бы и не замечает. Через год, полгода ли, он и по пению её, примерно догадывался, что за человек пришел, с каким настроением и даже как-то готов был к разговору с ним...
Сам по себе, Борис Андреевич слыл человеком себе на уме, замкнутым и молчаливым. Правда, это и не грех, а признак его профессии, где, что ни делай, а всё же думаешь о своем, о том, что делаешь всю жизнь - среди людей от науки таких большинство.
Еще хуже, он был непонятным. Трудно было понять: почему, говоря по теме, он говорит совсем не по теме? Уставится в стену или в любое другое место, где ничего нет, где пусто и говорит, говорит, говорит...
***
Дверь скрипнула тяжело, будто бы вдохнул человек, когда ему под дых дали. Борис Андреевич стоял возле кульмана: администрация администрацией, но конструкторская его жилка, никогда не давала ему покоя и, во время, свободное от основных дел, он продолжал работать над тем, давним, над чем хотелось работать и поэтому держал этот кульман прямо у себя в кабинете и если было время, работал над той еще своей идеей. Кое-что удачное, где-то работало, но... Но, это было тогда удачным, а теперь это всё равно не то, что нужно этому времени, и он работал, совершенствовал, выкраивая минутки в рабочее время и постоянно задерживаясь по вечерам...
Борис Андреевич, держась за подбородок и оглядываясь на кульман, автоматически пошел к столу, интуитивно понимая, что к нему пришли: мысль осталась на кульмане, но надо встретить человека.
"Автоматом" сказав: - Здрасьте! Присядьте. - Он встал напротив кресла для посетителей, но не видя того, отвернулся и тупым взглядом уперся в стену, стараясь удержать "в руках" мысль, только что мелькнувшую у кульмана и, как издалека, кого-то всё же слышал:
- Я непременно должна(ен) с Вами поговорить! Вот Вы, взяли к нам нового конструктора, Новикова такого, так он никто, никакой он не конструктор - он же не работает! Только сидит и на начальство брюзжит: вот если бы, да кабы, а вас он, вообще, обозвал бездельником, идущим по ложному пути! И всё курит и курит. И куда смотрела Анна Николаевна когда отбирала его из списка рекомендуемых? У нее, наверно, старческий маразм? Не пора ли ей на пенсию? Вы сами, на собраниях всегда говорите: цель, план, государственное задание, спаянный коллектив. А где всё это? Где активность, целеустремленность и показатели? Где, наконец, работа? К такому, как Новиков, уже пора принимать меры и подумать: нужен ли он нам? Месяц сидит и ничего не сделал, кроме, как на начальство гадит, то есть, прямо на Вас.
Борис Андреевич очнулся, посмотрел на посетителя(ницу):
- Да, да... Это точно: где работа? Сидит, так сказать, и гадит, голубь? На меня прямо или на наше начальство?
- Хитро так говорит, что и не понять, на вас или на вышестоящих. Но, на вас, скорей всего!
- Новиков, Новиков... Знаю, рекомендовали. Ничего не делает и грязь льет. На коллектив...
- Не на коллектив, а на вас!
- На меня не может, он меня не знает. Я его знаю, по его разработкам, еще по тем, по давним - талантливый он был, а вот гадит, как вы говорите... В пять все с работы... Он в десять и один сидит, и может, точно, сидит и курит, вчера видел. Папиросы он курит...
Борис Андреич сделал паузу, сосредоточил взгляд на посетитетеле(нице) и будто вспомнив:
- А когда у нас были собрания и чтобы я что-то говорил? У нас ведь нет плана: как можно на мысли установить план? Премий тоже нет, только к концу года, если деньги освоим, то тринадцатая будет...
- Таких, кто курит, не работает, и грязь льет, надо увольнять! И собрания? Вы же, когда к нам приходите, в отдел, всегда говорите: - Вот послушайте... - И целых полчаса надо вас слушать и давать предложения: это что, не собрание?
- Беседа это, спонтанно-внеплановая... Да, иногда я хочу поболтать-поговорить, настроение поднять, вот и хожу по отделу, по комнатам. А грязи я не вижу на мне: может ее никто и не льёт, а вам так кажется?
Борис Андреевич забыл про свой кульман и начал понимать разговор, укрепляя и повышая тон своего голоса.
- Вы просто ничего не хотите знать! - Настаивал посетитель(ница). - Вы не интересуетесь атмосферой давно больного коллектива подчиненного вам!
- Да, это так, не интересуюсь и просиживаю тут джинсы. Но, я так и не понимаю: чего вы-то хотите? И чего он там на меня льёт?
- Чтобы вы приняли меры к Новикову, который про Вас всё время говорит, что Вы - себе на уме! Да и к Анне Николаевне: работать же надо!
- Ну, про Новикова: он мне ничего не говорил и плохого не делал. Может кто-то на него и обижен, может даже и враги они, не терпят друг друга, а мне он может и другом стать: я ведь не учавствую в тех скандалах? А может тот, кто на него обижен сам и виноват? Я не могу ничего решать, тем более, Новиков... Шесть патентов у него и курит он, я знаю. Анна Николаевна - она меня еще пацаном на работу взяла и никогда не ошибалась в специалистах...
- Всё равно, надо подтягивать и меры какие-то принимать: сигнал же поступил?
Борис Андреич поднялся с кресла, в котором оказался, не заметив как, и пошел к своему чертежу, и заговорил оттуда:
- В старые, добрые времена, люди нашей с вами профессии, вы же знаете, где мы работаем, а сигналов тогда поступало до тридцати миллионов в год, в виде писем, телефонных звонков и простого нашептывания и трудно было, трудней всего, самым главным нашим органам разобраться и успеть отработать эти, непрерывным потоком поступающие сигналы, и такой, как Новиков, давно бы получил отдельный кабинет со всеми принадлежностями там, у нас в подвале и коллектив зажил бы в атмосфере напряженного труда и дисциплины от нежелания иметь такой же кабинет, как у бывшего коллеги Новикова. Тогда, люди нашей профессии замерли, остановились в работе и постоянно выглядывая в окно, даже на звонки перестали отвечать, а уж от стука в дверь сразу падали в обморок! А некоторые, так испугались, что исчезли навсегда и совсем. Вы не знаете, кстати, что за фирма выпускала те черные кожаные плащи? Сейчас много фирм выпускают такие же, но не бросаются они в глаза так, как те тогда, их и не замечает никто и не обходит стороной, увидев далеко впереди. Может быть «Скороход»?
Посетитель(ница) молчал(а), непонимая куда ведет и о чем это Борис Андреич.
- «Скороход», наверно... - ответил он сам себе. - Потому что скоро они ходили, особенно ночью, мгновенно реагировали на сигнал: десять миллионов быстрых реакций! Но, сигналы разом прекратились, когда стали спрашивать у сигнальщиков: а докажи-ка? Покажи-ка лицо! Не можешь? Иди туда же, где те десять миллионов...
Государство наше непредсказуемо: теперь полная у нас демократия - что хочешь, то и твори, и говори! Хочешь - молчи, а нет - говори, и даже прямо в лицо, как и я вам, имея теперь право нашего времени, также могу сказать всё и прямо в лицо...
Борис Андреич встал напротив и кусая губы, с трудом заговорил:
- Да, меры надо принимать - вы правы. Июньское сокращение штатов прошло, теперь ждем под Новый год: я вас включу первым(вой) в список! Или, если уж коллектив подтягивать, то может быть, что и не будем сокращать никого: вдруг, столько же денег на новый год получим? Тогда я вас в тринадцатую зарплату не включу. Климат в больном коллективе, как вы говорите, надо атмосферным делать и может быть, ваш пример улучшения этого климата, как-то подействует на него в будушем: у нас умные люди, теоретики в основном, но и практические примеры для них ерунда - запоминают они всё сразу и навсегда...
Борис Андреевич ушел, не услышав ответа, и снова уперся в свой кульман и глазами, и потерявшейся мыслью, недававшей покоя нормально с человеком поговорить, даже фамилию посетителя не записал, лишь услышал, как кто-то «пфыкнул» и будто бы тяжело выдохнув, закрываясь, заскрипела эта, массивная дверь...
Он стоял перед чертежом, сунув руки в карманы, когда дверь тихо отворилась и вечно живая и шустрая, секретарша Галка, спросила:
- А это кто тут был? Оно пролетело мимо меня, шипя и матерясь в тряпочку: я уходила по отделам, когда оно к вам сумело зайти, вы уж извините.
Борис Андреич пожал плечами и, неповорачиваясь, сказал:
- То-то и оно, что это - оно. Оно - из прошлого. Какие еще есть вопросы?
Галка ничего лучше не придумала, как спросить, показывая на дверь:
- А чего эта дверюга на меня не скрипит, как на этого?
Борис Андреич усмехнулся, подошел к двери, к стоящей возле неё молодой, пахнущей тонкими духами, моднице-Галке, прикрыл дверь до щелчка язычка её замка, отошел на шаг и, оглядев снизу до верху лакированную старину, подошел и погладив её, как всегда упёрся взглядом в какую-то, видимую только ему главную точку этой двери и заговорил:
- Эта, крепкая старушка, Галя, старше нас, вместе взятых, и видела она, и слышала она побольше нас с тобой, и память, похоже, не потеряла. Я часто говорю о тех, "добрых временах", когда люди боялись друг друга, и говорю так, потому что я презираю то время, время провала нашей хорошей истории. Я этого не видел, но знаю, примерно, как это было тогда жить: родители у меня тоже были. А вот она, дверюга эта, как ты ее назвала, судя по её характеру, всё видела и не забыла, как запускала сюда вползающих ужом и незаметно уходящих, а после них других, проходящих на ватных ногах и выползающих на коленках, со слезами на глазах и кровью под разбитым носом и больше к ней никогда не приходящих. Она всё видела и научилась понимать и даже вздыхать, сразу понимая, что этот ползет тем же, давним ужом и явно не с благими намерениями. Я никогда не слышал, чтобы она радовалась, видно те грехи, из того еще времени, когда она не смогла удержать тех ужей и пропустила их сюда, тяжелее той радости, что она видит теперь. Теперь тихо ей, может быть даже и неинтересно, всё идет ровно и она заслуженно спит, и отдыхает себе. Лишь иногда вздрагивает и злится, пропуская: - Опять уж? - Потом слушает, я знаю, что подслушивает она, а потом облегченно вздыхает и закрываясь за ним, язвительно говорит: - Ужонок... Чего ползает тут? Не знает что ли, что тихо теперь...
Он отошел от двери, по-отцовски снова обнял ее, недоуменно оглядывающую собственную дверь, за плечи:
- Утомил я тебя? - И ничего не услышав в ответ, пошел было к своему месту, но, вдруг, остановился и сказал издалека:
- А тебя она уважает и боится, потому и молчит - ты ведь хозяйка ей. Начнёт распевать весёлые песни, а ты, вдруг, пошлёшь на неё слесаря с маслёнкой? Да и знает она тебя насквозь, привыкла уже и даже уважает, наверно: я забыл записать, кто это был, а ты, вдруг, как-то не узнала, кто это мимо тебя проскользнул? Пришла у меня спросить: записал ли я, кто это был, потому что давно знаешь, что я записываю только цифры. Ладно, иди, работать надо.
Он сел в свое кресло и, скрестив руки на груди, уставился в серое окно и будто замер, но явно продолжал говорить с кем-то в самом себе: то презрительно щурился, то широко раскрывал глаза.
Галка молча стояла в двери и оглядывала ее, то опуская голову вниз, то задирая вверх и, вдруг, что-то прошептав, нежно погладила ее рукой, тихонько прикрыла и вышла...
Борис Андреевич перекладывал бумаги и склоняя голову от одной к другой, иногда украдкой поглядывал на дверь, блестящую лучами вдруг пришедшего на эту сторону солнца, улыбался и думал:
- Наговорил девушке, впечатлительной... Надо же: год назад еще девчушкой-пустышкой казалась, бегала тут, как заполошная, а теперь? Дверь ей не поет и не вздыхает! Зато время тебе поет, свистит мимо тебя годами - вон ты какая стала! И это всё - время! Наше, везучее и спокойное время, оттого оно такое и быстрое, и незаметное...
Иван Атарин.