ЦВЕТЫ ДЛЯ МАЭСТРО
(РАССКАЗ-ЗАГАДКА)
Чёткая диагональная тень от глухой стены-брандмауэра расчертила пополам фасад старого флигеля. Солнечный свет рисовал на асфальте причудливые иероглифы. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь сможет их расшифровать?
Тень кренилась, разворачивалась веером, и, наконец, накрыла дом. На город упала ночь.
Это белые ночи подкрадываются так, что не заметишь: нежно и плавно. Просто наступают сумерки, и никуда не уходят: вечерняя заря встречается с утренней зарёй. Июльские же ночи другие: тёмные, душные, пряные. Они просто рушатся внезапно - сразу после того, как отгорят на водосточных трубах, оцинкованных крышах и подъёмных кранах верфи последние карминовые отблески заката. Отдохни, солнце. Иначе на газонах сгорит последняя трава - лето в этом городе необычайно жаркое. А ведь этот город лишь недавно ожил после лютой, снежной зимы...
Подул спасительный свежий ветер. Ночь рухнула. Лязгнули ворота. Часы на башне пробили одиннадцать. Стихли обычные дневные звуки: крики ребятни на детской площадке в соседнем дворе, гомон подростков в сквере, глухое шлёпанье мяча об стену, лёгкий звон волана, ударяющегося в нейлоновую сеть ракетки бадминтона. Отшелестели последние машины. Стихли сирены. Много их развелось - настоящее время сирен.
Вскоре из звуков остался лишь шорох шин по далёкой скоростной трассе, тревожные крики поездов да стоны чаек, пытавшихся призвать на раскалённую землю долгожданный дождь. Но на небе не было ни облачка - наступающий день не сулил таких подарков.
Узкий двор-колодец остывал. Одно за другим гасли окна: люди в такую жару ложились рано, им мешал даже свет электрических ламп.
В тихом, затерянном на карте старого города переулке начиналась ночная, негромкая жизнь. Мамаши из распахнутых окон звали домой детишек. Старушка с первого этажа, обрусевшая татарочка тётя Фируза, вернулась с дачи на последней электричке. Гремя по асфальту видавшей ещё исчезнувшую страну тележкой, начала скликать своих кошек. Со всех сторон из серого дрожащего мрака стремились к ней быстрые угольные тени. Кошки у тёти Фирузы были все, как на подбор: чёрные, пушистые - прямо-таки потомки кота Бегемота.
Из той же парадной вышел молодой человек с собакой и, как пограничник в дозор, направился в ночь. Собака чутко припала носом к земле и тянула поводок - хозяин едва поспевал за ней. В противоположном конце двора послышался глухой звук, разбившийся о замшелые ступени подвала - внезапный, словно взрыв петарды. Затем стук каблуков под аркой чёрной подворотни. Девушка проверила свою "пневматику" и увидела соседа. "Саша, привет! Какая удача! Вы с Греем составите мне компанию? Так душно, я хочу погулять по набережной..."
На фоне ярко освещённого окна на третьем этаже, в дымке полупрозрачного тюля мелькнул тонкий женский силуэт. Линии его вмиг изменились - лёгкий пеньюар рывком полетел куда-то вниз. Из окна напротив "выстрелила" вспышка фотоаппарата. Нет-нет, ничего пошлого: просто этот фотограф любил силуэтную съёмку и у него всегда получалось красиво.
Секунду спустя после удачного кадра там уже нечего было снимать кроме грязно-жёлтой в темноте стены.
Вскоре осталось лишь несколько светящихся окон. В одном из них, оранжевом одинокая старушка в потёртом кресле читала Дюма. В другом – розоватом человек сидел за столом,схватившись за больную голову - он не мог уснуть. В третьем - жёлтом пожилой писатель сидел за компьютером - у него часто случались "ночные бдения". Особенно в летние ночи - днём мозг просто отказывается осмысливать пришедшие из подсознания перипетии нового сюжета. Четвёртое, красное окно горело так ярко, что даже, казалось, пульсировало.
Издали можно было подумать, что в комнате пожар. Но события в ней скрывали плотные занавески. Пятое светилось мертвенно-синим, в глубине комнаты мелькал экран телевизора. Шестое, на первом этаже, находящемся почти на уровне подвала, мерцало мягким сиреневым светом. Оно выходило прямо в стену, которая, казалось, высилась так близко, что её можно было потрогать рукой. Да, во дворах-колодцах зримые расстояния и пропорции часто искажаются.
Из этого окна в гулкой тишине замкнутого пространства и послышался звук флейты. Лёгкий, пронзительный и свежий, как спасительный ветер, кружил он в водовороте колодца, успокаивал и даже, казалось, давал прохладу. Несколько окон открылось - люди дышали флейтой, точнее, её живительным звуком, пили его, как холодную воду в зной, подставляли ладони под капельки звукового дождя. В глубоком каменном колодце кружило эхо - совсем не страшный водоворот из нот.
Из седьмого окна, находящегося под пышущей жаром крышей, летела девочка. Неосторожно высунувшаяся жертва жары. Летела-летела, да как взмоет вверх, превратившись в птицу, подхваченную звуком...
И только из красного окна послышался сварливый надтреснутый старческий голос:
- Безобразие! Уже одиннадцать часов!!!
Из соседнего, синего окошка ответили:
- Лучше уж десять флейт Симона, или десять тысяч африканских дудок-вувузел, чем вопли ваших диких внуков! Пусть того же в жизни добьются!
Но флейтиста не удалось спугнуть перебранкой. И нельзя сказать, что он был наглым и никого не уважал. Настало время рассказать о нём и его домочадцах.
Это была традиционная, классическая еврейская семья, словно прибывшая в старый город со страниц литературы - семей-то таких, наверное, уже не осталось. Сына-флейтиста, как уже было подсказано из окна, звали Симоном. Отец его был наречён Исааком, мать - Ривой. Семейство слыло интеллигентным и было таковым. И, кстати, никто не смел сказать, что были Штейнберги прижимисты или хитры. Напротив, всё всегда несли в дом. Да, не только в квартиру, но и в дом: первыми находили деньги и на замки дворовых ворот, и на семена цветов, бурно кустящихся в вазонах, и на прочие нужные мелочи. А у кого не было денег - Штейнберги щедро давали. Да так, что обижались брать назад.
Правда, были они, хоть и приветливыми, но молчаливыми. И дома никого не привечали. Правда, во дворе их всё же любили: люди, говорили, приличные.
Тётя Рива работала няней-гувернанткой. Дядя Исаак прошёл более тернистый жизненный путь. В Советском Союзе после школы он умудрился сразу же поступить в консерваторию. И не просто поступить, но и закончить её с отличием. Правда, на том везение закончилось. Работы по специальности он не нашёл (что уж греха таить - евреев в Союзе недолюбливали), а дворником идти не хотел. Диплом консерватории, считал, не для этого. Его долго гоняли за тунеядство, грозили посадить или выслать. Его попросту тиранил участковый. Однако дядюшке Исааку удалось-таки пристроиться преподавателем в музыкальную школу. В этой тихой бухте он и сидел, пока школа не закрылась из-за недофинансирования. Работы для мужчины предпенсионного возраста и на этот раз не нашлось. И тогда отчаявшийся глава семьи, опасаясь, что в этой стремительно меняющейся не в лучшую сторону стране вновь введут санкции за тунеядство и мытарства отца придётся пройти и отпрыску, махнул на всё рукой и увёз сына-подростка в Израиль. Там Штейнбергов уже поджидала родная дяди Исаакова сестра. Правда, тётя Рива с ними не поехала - побоялась, по её словам, на старости лет срываться с места. Говорила: "Не приживётесь - будет хоть куда вернуться!" Тётя Рива много слышала и читала об эмигрантской тоске.
Возвращались они каждое лето и гостили на родине до осени. Дядя Исаак почернел и высох, превратился в старца с икон. Зато Симон просто расцвёл. Пойдя по стопам отца, он превзошёл его и уже превращался в мировую знаменитость. В этом году он обещал уехать раньше - его ждали первые международные концерты, где Симон Штейнберг выступит не только в роли музыканта, но и в амплуа композитора. Что уж говорить - инструментом он владел виртуозно и не расставался со своей любимой флейтой ни на миг. Не то слово владел - жил ею. Все во дворе знали, что когда-нибудь Симон пригласит их на свой концерт в городской филармонии. И ждать этого дня остаётся совсем недолго. Вот только доживёт ли дядюшка Исаак? Наверное, всё-таки да: его сломанная жизнь свежим побегом выправилась в сыне. Отец тяжело вздыхал, прятал грусть в глубине тёмных глаз. Он был горд, но гордился спокойно, без тени пафоса.
Придётся дожить, дядя Исаак!
Конечно, диким внукам сварливой бабушки до Симона было ой как далеко! Потому-то бабушка и смолкла, сердито хлопнув рамой так, что едва не брызнуло стекло.
А флейта продолжала завораживать всех жителей этого маленького двора. Всего-то в этом дворе было два дома: основное строение, да флигель, стоящий буквой "г". Четвёртая стена была глухим брандмауэром.
Симон попросту забылся - он играл и играл, бесконечно повторяя фрагменты своей новой сонаты. Лишь на несколько минут стало тихо: юноша сидел на подоконнике и пил чай. Он дышал - ночью за окном наконец-то появился воздух.
В полуночную тёмную тишь ворвался свет фар и шум двигателя автомобиля. В подворотню въезжало полуночное авто. Эта машина была чужой (каждую из своих знали по шуму двигателя), и её появление не предвещало ничего хорошего.
Хлопнула дверь чёрного хода. На лестнице послышались гулкие шаги. Внезапно проснувшиеся от тревоги старые люди чутко прислушивались. Вверх на один этаж. Вниз. Звонок в нижнюю квартиру:
- Откройте, милиция!
Исаак Абрамович встал. Заслонил собою сына:
- Милиция? А мы думали, что уже уехали от вас.
Толстый мент занёс над стариком руку. В полутьме коридора появилась Тётя Рива:
- Не смейте! Здесь граждане другого государства! Я устрою вам крупный международный скандал - он обойдёт все газеты! Я не шучу: в этом доме есть пишущие люди! В Израиле знают, что в России каждый день арестовывают по сотруднику милиции!
Второй незваный гость, помельче, с неприятными, какими-то крысьими чертами лица, осадил старшего. Но дядюшка Исаак уже вспомнил, как общаться с милицией. Он продолжал с растерянной улыбкой, повторяя слова:
- Флейта? Какая флейта? Знаете, в такую жару у людей случаются галлюцинации. Это ложный вызов, чистейший ложный вызов. Случается, что такие бдительные граждане даже "минируют метро"...
При этих словах старший мент поморщился:
- Ладно хоть не заминировала. Таскайся тут!
И, неожиданно сменив грубый тон на весёлый, рассказал случай:
- Ой, да! Дурки сейчас переполнены и психи изо всех щелей бегут! Вот вчера один такой учудил. Мы тормознули у ларька за сигаретами, а он, абсолютно голый, пытался угнать наш "УАЗик" с помощью гаечного ключа! Уж мы ржали-ржали, так чуть не упустили! Он драпал по проспекту в чём мать родила! И ведь быстро, гад, драпал: спустил нам весь бензин! - Ментяра явно хотел душевно поговорить. – А другой в июле на балконе наряжал ёлку!
- Так он же наряжал ёлку на своём балконе, при чём тут милиция?
- Так родня не знала, куда звонить: ноль-два или ноль-три! – Ментяра заржал.
- Спааать так хочется... - Зевнув, встрял молодой.
- Правильно, молодой человек! - С демонстративной первомайской радостью ответил дядюшка Исаак. - Всем спать хочется, и нам тоже. Вы можете, у вас есть полномочия пройти по квартирам. Взять все характеристики, так сказать, с места проживания. Вы же эти приёмы с тридцатых лет знаете - не раз народ будили!
Хитрый дядюшка Исаак знал, что соседи горою встанут за его семью. А вредное семейство не в счёт.
И ещё он знал, что наряд никуда не пойдёт. Делать ему больше нечего!
Милиция отбыла ни с чем. А дядя Исаак ходил кругами по комнате, рассеянно повторяя:
- Мой сын сочиняет сонату. При чём тут милиция?..
Сын вслушивался в ночь. В распахнутое окно, прямо ему в руки, влетел букет. Охапка редких лилий цвета шампань была перевязана ленточкой. На ней читалось: "Цветы для Маэстро". Симон откинул занавеску. Двор был пуст.
Писатель вскочил с постели, нашарил в темноте тетрадь и вывел на листе:
"Музыка не подвластна времени. И даже времени сирен".