Люба стояла, крепко держась за перила парома, и смотрела на бурлящие потоки воды, похожие на кипящее молоко.
- Ты чего такая напряженная, Любаша, - в первый раз на пароме?
- И в первый, и вообще воды боюсь - я плавать не умею, да и...
- Что ты замолчала? Договаривай.
- Не знаю, Толя, как-то странно получается - чем больше ты мне рассказываешь о своей маме, чем больше ее хвалишь, тем больше я ее боюсь. Мне это самой непонятно. Вот к встрече с твоим отцом я готова, хотя, как ты сказал, он малоразговорчивый, суровый. Странно все это.
- Ничего странного. Говорят, все девушки, которые идут познакомиться с семьей жениха, больше хотят понравиться именно матери.
- А ты мой жених? Когда это мы стали женихом и невестой? Насколько я помню, ты мне предложения не делал.
- Ну, не знаю, жених, парень, как там еще - просто синонимы.
- Ах, синонимы! А я-то уж заволновалась, что у меня что-то с памятью. Ну, раз синонимы, тогда все в порядке.
- Ох, и ядовитая ты, Любка, тебе палец в рот не клади.
- А зачем мне твой палец? Меня дома кормят досыта, с этим проблем нет.
- Ну, девица, наплачусь я с тобой. Да и боюсь, твой ехидный юмор маме не понравится.
- Опять твоя мама! У меня и так ноги подкашиваются, не пугай меня лишний раз. Да-а-а... Либо мама очень тебя любит, либо она настоящий тиран.
- Вот, значит, как ты поняла мои рассказы о семье! Ладно, правильно я сделал, что пригласил тебя в гости. Сама все увидишь, сама и выводы сделаешь.
Большой дом из крепкой сосны стоял на берегу залива. Он был построен на пару венцов выше других домов и горделиво смотрел на них сверху вниз. Его отличала какая-то особая ухоженность, просто стерильность. Крыша из шифера была как будто вымытой с мылом, оконные рамы и резные наличники словно только что выкрашены. Забор, покрашенный нежно-бирюзовой краской, в тон наличникам, был так высок, что не давал возможности рассмотреть двор. Но когда они вошли, Люба, сама с рождения живущая в частном доме, была поражена: двор сиял чистотой, но на земле не было не единой травинки - здесь с растительностью боролись всерьез. Зато огород начинался с роскошного цветника, а дальше шли грядки неправдоподобно ровные, а по периметру огорода росли малина, крыжовник и черная смородина. И все это было так ухожено, пострижено, прополото, словно огород готовили на всероссийскую выставку.
- Да, ничего не скажешь - потрясающе!
- Все заботами мамы! - Толя с гордостью провел рукой, словно показывая сокровища пещеры Али-бабы.
Люба нахмурилась. Ее начинала пугать эта гипертрофированная восторженность Толика. И тут их окликнули:
- Здравствуйте, мои родные! Заходите, милости просим, - на широком крыльце стояла чуть полноватая, высокая женщина, очень статная и очень ухоженная, как и весь дом и участок. Тугая русая коса была уложена вокруг головы, и ни один волос не выбивался из прически, словно боясь нарушить гармонию. Прямой нос, полные губы естественного, без косметики, вишневого цвета, словно нарисованные черные брови и пронизывающие насквозь темно-карие глаза в густых ресницах - она была очень красива. На вид ей было лет тридцать. Женщина походила на королеву, случайно попавшую на остров и из каприза надевшую темно-синее ситцевое платье в мелкий горошек и легкие домашние тапочки.
- Кто это? - глазами спросила Люба.
- Знакомьтесь. Это моя мамочка, Екатерина Сергеевна. - А это - Люба.
- Рада. Проходите в дом, - Екатерина Сергеевна улыбнулась одними губами, приоткрыв ряд жемчужно-белых зубов. Посмотрела на Любу. Из глаз словно пуля вылетела. Мимолетный взгляд этой женщины вызвал во всегда находчивой и самоуверенной девушке такой трепет, что у нее подкосились ноги.
Но, войдя в дом, она была встречена такой радушной улыбкой отца Толи и радостным визгом младшей сестренки Полины, что ее неуверенность исчезла. Люба поцеловала в тугую щечку семилетнюю девочку, а на вопрос Сергея Павловича: "Кто это к нам пожаловал?" - бойко ответила: "Синоним". Недоуменный взгляд отца заставил Толика взять инициативу в свои руки и рассказать об их разговоре на пароме. Екатерина Сергеевна снова "выстрелила" в дерзкую девчонку и отметила: "Чувство юмора присутствует. Это радует". И почему-то Любе снова стало неуютно.
...За столом собрались ровно в тринадцать часов. В центре стола восседала хозяйка. Вкусно дымился домашний рассольник, важно разлеглись на овальном блюде один к одному груздочки и маслята, обильно посыпанные зеленым луком, в плетеной корзинке жались рядками расстегайчики, пирожки и маковые булочки, издававшие такой аромат, что Люба невольно сглотила слюну. Домашний холодец был прозрачен и издавал тонкий запах чеснока. Обилие салатов заставляло думать, что к приезду Любы готовились основательно. А в самом центре стола стояла полулитровая бутылка "Столичной".
- Ну что, приступим, - хозяйка наполнила рюмки.
Люба никогда не пила спиртного, но под этим властным взглядом взяла рюмку и маялась, не зная, как ей выпить то, от чего и мужчины-то морщились. Не раз она видела как отец, выпив рюмку, крякал, морщился и обязательно нюхал горбушку хлеба. И вот теперь ей предстояло выпить это зелье. "И зачем это? - переживала Люба. - А Толик говорил, что у них все непьющие".
- Ну что же ты, дорогая, выпей из уважения к нашей семье, за знакомство, - подбадривала Екатерина Сергеевна.
И Люба решилась. Она закрыла глаза, заранее сморщилась и опрокинула содержимое в рот. Глаза у нее открылись, она с недоумением смотрела по сторонам - в рюмке была... вода.
- Браво! Молодец! - Екатерина Сергеевна усмехнулась. - Это мой ответ на "синоним". Ну, а теперь приступаем к обеду. Всем приятного аппетита!
Все как по команде взяли ложки. А Люба поняла, что ненавидит эту женщину. Она, такая всегда общительная, любившая людей, особенно стариков и детей, и всегда желавшая всем добра, никогда не испытывала такого острого чувства ненависти, которое давило на грудь и заставляло сильнее биться сердце. Это неизведанное чувство тяготило ее, оно было ей неприятно, как заноза, но ничего с этим поделать было невозможно.
* * *
В сентябре, как обычно, студентов направили на сельхозработы. К великой радости всего курса, их направили на бахчу. Но Любе не повезло - их с однокурсницей Настей назначили поварихами. Никакие "я не умею готовить", "я даже картошку не умею жарить" не помогли. И пока все объедались арбузами и дынями, они двое и местная жительница тетя Глаша готовили обеды на "полевой" кухне, наспех сколоченной из досок.
Когда оставалось время от ненавистной печки, девушки слушали бесконечные истории тети Глаши. Казалось, она прожила несколько жизней - столько с ней всего произошло за сорок пять лет от рождения. Говорила она неспешно, иногда замолкала, словно вспоминая детали своих историй. Но девочкам нравилось. И когда группа приезжала с бахчи, жалуясь на боли в ногах и спине, и привозила им огромный арбуз и медовую дыню, Люба радовалась своему ответственному назначению. Только по Толику скучала. Ее задумчивость заметила тетя Глаша.
- Ты чего такая хмурая, Любаня? Дома что не в порядке?
- Да нет. По парню своему скучаю.
- А ты расскажи мне о нем, вот и полегчает. Поделись.
И Люба, начав говорить о Толике, побуждаемая интересом слушательниц, рассказала и о его семье.
- Да, какая-то странная семья. И для мужа прямо каждое слово твоей будущей свекрови закон?
- Ну, я не знаю. Я ведь не вижу, как они без меня общаются. А так действительно: "Слушаю, дорогая! Я все понял, Катенька! Обязательно сделаю, родная!" - Вроде, очень он ее любит, но и побаивается немного. Был у них в семье случай - из-за жены Сергея Павловича из партии исключили.
- Как это?
- Да она какой-то веры непонятной. Но то, что не православная, это точно. У них икон нет, и крестики они не носят.
- Ну, ты ведь тоже не носишь, значит, у тебя тоже вера странная, так?
- Да почему? Я крещеная, дома у меня есть крестик, но ведь сейчас никто не носит.
- Ну вот...
- Чего вот?
- За что же тогда его исключили?
- В общем, она детям запретила вступать в октябрята, позже в пионеры и комсомол. Их постоянно на педсовет вызывали, но придраться-то не к чему - Нина и Толик учились на одни пятерки, поведение примерное. В общем, детей оставили в покое, а отцу на работу в партком сообщили. Он заведующим гаражом работает. Ну, с работы не сняли, а из партии вытурили.
- А мать что?
- Этой-то чего сделается? Она пожизненная домохозяйка. А тут еще Полина родилась. Маленький ребенок.
- А чего ты как-то недобро к свекрови относишься?
- Да какая она мне свекровь, упаси Бог, как моя мама говорит. Я уж начала думать, что если Толик собирается жить с родителями, то будущего у нас нет. Она и меня ведь старается в свою веру затянуть, да так хитренько. Когда к ним приезжаем, она Толе сразу работу находит, а меня зовет: "Дорогая, почитай мне вслух, совсем плохо видеть стала. Надо бы очки выписать". И вот я мучаюсь, читаю какие-то книжонки. Смысла в них не понимаю, злюсь, а она все: "Вот и славно, такая ты умница, такая добрая девочка...". Как по спине меня начнет гладить, у меня мурашки по коже. Я ее не люблю и боюсь. И знаю, что ничего она мне сделать не может, а как пальнет в меня глазищами, у меня ноги подкашиваются. Неудивительно, что все у них дома по струнке ходят. И как она еще Нинку отпустила в другой город учиться, просто поразительно.
- Да-а-а... Действительно, угораздило тебя в парня из такой семьи влюбиться.
- Но любовь ведь не спрашивает. Рассказать, как мы с ним познакомились? Он у нас в клубе выступал, когда смотр художественной самодеятельности был. Я там с одним парнем дуэтом пела, а Толя на баяне играл. Вот как на концерте встретились, сразу полюбили друг друга. Мне теперь без него жизни нет. Только вот мать его... Хоть бы она умерла!
- Да ты что, девка, сдурела?! Даже в шутку такого не говори, не то что в злобе. Слово лечит, но словом и убить можно. На тебе грех будет.
- Да ладно, не всерьез я. Пусть себе живет... гадина.
- Неисправимая ты, Любка, и говорить даже с тобой не хочу. Пока не подумаешь, не подходи ко мне.
* * *
Люба приехала к Перегудовым со своей подругой Надюшей. Они давно собирались на рыбалку, для этого дела и компания нашлась. Парни и девушки ждали дома у Коли Боцмана. Он действительно походил на моряка - крупный, с колоритным басом. Ждать у Перегудовых было нереально - никто из соседей никогда не был дальше их калитки. Люба и Надя робко постучали кольцом о калитку.
- Иду, иду! - Толик чуть не кубарем слетел с крыльца. - Проходите.
- Кто эта девушка? - на крыльце стояла королева в длинном платье из батиста, повязанная белым вышитым платком. - Глаза ее метали молнии.
- Мамочка, не сердись, это Любина сокурсница. Мы ее пригласили на рыбалку.
- Хорошо. Но впредь прошу меня предупреждать о всех ожидаемых гостях, а я буду решать, принимать ли их в доме. И вот что, рыбалка рыбалкой, но вначале нужно полить помидоры, вымести двор и накачать воду в бочки. Надеюсь, вы справитесь? - она посмотрела таким взглядом, словно сомневалась, что такие никчемные люди способны выполнить ее задание. Еще раз "выстрелила" в Любашу и царственно удалилась.
- Люба, как можно жить с такой коброй? У меня ноги подкосились, когда она на меня посмотрела.
- Тише ты! Вдруг Толя услышит. Он очень любит свою мать.
Девушки вымели двор и уже мели площадку за калиткой, как вдруг к дому подошли молодой мужчина в военной форме с капитанскими погонами и совсем молодая женщина с грудным ребенком на руках.
- Здравствуйте. Ты Люба? Я по фотографии тебя узнала, мне братик высылал. А я - Нина. Это мой муж Виктор и наш сынок Игоречек.
- А... Очень приятно. Но вы же не замужем, вроде? А откуда ребенок?
- Как видишь, замужем, только не писала никому. А как родила, Витя взял отпуск, и вот... А мама дома?
- Дома, дома! - в голосе хозяйки звенел металл. - И очень удивлена. Думаю, нам еще предстоит разобраться с твоим замужеством. У меня были на тебя другие планы. Я разочарована. - И она удалилась, высоко неся свою красивую голову, словно ее туловище было недостойным постаментом для такого прекрасного творения.
Молодые с ребенком топтались у калитки, поставив чемоданы на чисто выметенную, без единой травинки землю.
Люба охотно оказалась бы сейчас дома, лишь бы не стать свидетельницей неприятного разбирательства. Ребенок громко заплакал, но родители так и стояли, не решаясь войти. На крыльцо вышел Сергей Павлович. Он был явно растерян.
- Доченька, я так рад вас видеть! Входите, мама разрешила.
* * *
Прошло чуть больше года... В семье Перегудовых была такая напряженная обстановка, что Люба старалась бывать у них пореже, несмотря на обиды Толика.
- Я ведь вас часто навещаю, а ты все как-то сторонишься моей семьи.
- Не семьи, а мамы. Я от вас вечно с головной болью уезжаю. Да еще твоя мамочка постоянно мне сектантские книжечки подсовывает и вслух читать заставляет. Поверишь, я ее просто боюсь. Как глянет на меня, словно угли в глаза сыплет.
- Фантазерка ты, Любаша. Не знаю, чем тебе мама не угодила. Слышала бы ты, как она тебя хвалит. Говорит, что ты "неграненый алмаз", немного над тобой поработать, и будешь идеальной женой.
- Не хочу я, чтоб меня "гранили", - надулась Люба. - Вот уедешь ты по распределению, я за эти два года ни разу к вам не зайду. Уж до чего я тебя люблю - если день не видимся, так он мне пустым кажется. А все равно, даже ради тебя не смогу я с твоей матерью ужиться.
- Видимо, такая твоя любовь...
- Ладно не дуйся, может, все образуется. Лучше смотри, как красиво за бортом вода "кипит". Каждый раз смотрю и удивляюсь - прямо как молоко. И речка у вас такая красивая!
- Почему у нас? А у вас? Ты что, в Африке живешь? Правда, Люб, как-то ты абстрагируешься от всего, что со мной связано: твое, ваше, у вас... Когда же наше будет?
- Да не от тебя, а от мамы твоей. Смотри, как она всего только за год зятя вашего сломала. Был бравый офицер, а стал, Господи прости, половой тряпкой в руках у мамочки вашей.
- Люба! Лучше в таком настроении не ехать. Помни, она моя МАМА!
- Все-все! Не трогаю я твою маму. Но извини, почему у нас дома всегда тишина, покой, ты сам любишь у нас гостить, а в вашем доме все ходят, словно перед землетрясением? Нечего ответить? А ты подумай, подумай. Вон, смотри, Толя, пристань показалась. Не дуйся. Давай хоть мы трубку мира выкурим.
И Люба подала Толе карамельку и себе развернула бумажку "Гусиных лапок".
* * *
У Перегудовых и в самом деле стояла напряженная тишина. Виктор нервно курил на крыльце. Нина со следами еще не высохших слез уговаривала мужа, но тот был чернее тучи.
- Нина, я больше так не могу. Я бывший военный, я привык делать утреннюю гимнастику на свежем воздухе и не собираюсь от этого отказываться, но твоя мамочка меня за это задолбила. А сегодня вообще перешла все границы: наговорила гадостей да еще пощечину дала! Представляешь, оказывается я специально зарядку делаю на крыльце да еще в шортах, чтобы "на соседскую девицу пялиться и впечатление на нее произвести, когда она в сад выходит", вот до чего додумалась. Мне что, в тулупе отжиматься? А девочке, между прочим, всего четырнадцать лет! Она же еще ребенок!
- А чего она именно в это время в сад выходит? Может, мама в чем-то и права? Да и выглядит этот ребенок совсем не на четырнадцать.
- Нина, не могу поверить, что и ты... Ведь меня даже в детстве родители не били, я сам ни на кого руку не поднял, а тут - пощечина. И за что?! Э-эх!
Виктор затушил сигарету, со злостью хлопнул калиткой и ушел на берег.
Нина плакала на диване. Екатерина Сергеевна взяла внука на руки и пошла на берег улаживать отношения с зятем.
Люба подошла к плачущей женщине.
- Нина, что, так все серьезно?
- Ох, Люба, разведет она нас! Мама привыкла наступать всем на горло, и чтоб все еще радовались при этом. Малейшего неповиновения не терпит. И как-то я с детства не чувствовала ее материнской любви. Она с Толиком постоянно носится: идеальный сын, пример для нас, послушный, добрый, ее гордость... А нас с Полиной словно и на свете нет. Сделайте это, сделайте то... Вот и все. Эх, знала бы ты!
- Чего я не знаю? Не запугивай ты меня, я и так боюсь вашу "королеву" как огня.
- Нет-нет, тебя она ради Толика будет терпеть да ради надежды, что ты ее веру разделишь. А вот я... Нет, мне надо с кем-то поделиться. - Нина ненадолго задумалась, разглаживая складки скатерти. - Люба, я ведь когда училась в институте, меня парни вообще не интересовали, я только над учебниками корпела - такая установка была от мамы. Но однажды меня девчонки уговорили сходить в воинскую часть на танцы. Они праздновали 23 февраля, и начальство разрешило пригласить девушек. Меня на танец постоянно приглашали Витя и Юра, солдат из этой части. Я заметила, что обоим понравилась. Но Юра мне показался симпатичней и как-то жизнерадостней что ли. В общем, парень одного со мной возраста. А Вите все-таки уже было 27 лет, он такой был серьезный, положительный, скромный. Даже как-то странно для офицера.
- А что - офицеры должны быть хамоватыми, грубыми?
- Да нет, конечно, нет, но вот у меня было такое неправильное представление. Да и вообще он мне чуть ли не стариком казался. Ну, а с Юрой у нас завязались отношения. Он даже в самоволку из-за меня уходил. А какой он веселый! Я совсем голову потеряла... Стыдно признаться, но, когда квартирная хозяйка уезжала к сыну в Ростов, он даже на ночь у меня оставался. Правильно, что головой качаешь. Я сама не верю, что могла на такое решиться. Господи, стыд какой! Но сделанного не вернешь. А тут еще оказалось, что я беременна. Сказать, что я пережила - и слов таких не найдешь. Мне мама даже во сне снилась. Проснусь, меня прямо трясет от ужаса: мама узнает! Что будет, что будет?! Даже аборт хотела сделать, но к счастью, уже было поздно. А Юра, как узнал, сразу все отношения разорвал. Начал оправдываться тем, что его невеста ждет, он ей слово дал, что его родители меня не примут. До того дошло, что он заявил, что это только моя проблема. Мол, как он может быть уверен, что ребенок его? Я для него - девушка легкого поведения. Раз с ним такое допустила, то может, и еще с кем. Горько мне было это слышать, но в глубине души я понимала, что частично он прав. Я сама, сама во всем виновата! Хуже всего, что как только стал виден живот, хозяйка отказала мне от квартиры. Я была в полной растерянности. От безысходности позвонила Виктору, и он через знакомых помог мне найти квартиру. Моя квартирная хозяйка, баба Нюра, вошла в мое положение, жалела меня. Вот только деньгами мне никто помочь не мог. А надо уже было для маленького одеялко, уголок, пеленки-распашонки готовить. Надо было фрукты покупать, а на что? Написать домой: "Мамочка, я беременна, присылай мне денег побольше", - ты можешь себе такое представить? Вот и я не могла. Но тут у Юрки, видно, совесть проснулась. Приходил, когда я была на лекциях и оставлял хозяйке немного денег. На питание хватало. Баба Нюра как скажет: "Опять твой солдатик приходил", - так у меня сердце обрывалось. Но никогда при мне не был. Ни разу.
Нина помолчала, глядя в окно, где на берегу, у самой кромки величаво текущей Оби стояли Витя и Екатерина Сергеевна. Игорек бегал по берегу и смеялся, когда Виктор брызгал на него водой.
- Люба, ты не представляешь, что я тогда пережила. У меня даже первая седина появилась в то время. В таком-то возрасте... А тут подошло время рожать. Я была рада сыну, но страх перед мамой, сидящий во мне еще с детства, отравлял даже радость материнства. И как ребенка забирать? Надо было мне отбросить свою гордость и обратиться к нашим студентам, но я со всеми перессорилась, когда начали меня "обрабатывать". Как еще в деканате меня не отчислили? Только на заочное отделение перевели.
В общем, настал день, когда нас должны были выписать, и я сидела мрачнее тучи. И тут приходит нянечка: "А вас внизу военный ждет, за сыном пришел". - Юрка! Я сорвалась с места и бегом вниз. Смотрю, с пакетом и букетом роз стоит... Виктор. "Поздравляю, Ниночка! Вот, я одежду принес для малыша, а букет вам", - он как-то застенчиво протянул цветы. Я в своем разочаровании чуть не расплакалась, но удержалась, поблагодарила его. Вот только цветы не взяла, мне ведь еще надо было идти переодеваться.
Привез он нас с Игорьком на квартиру, помог мне его перепеленать, поставил цветы в вазу и ушел.
Баба Нюра говорит: "Ты чего своего солдатика отправила? Пусть бы остался. Или нельзя ему?" - "Какого своего солдатика? Он офицер". - "Ну я в этом не разбираюсь. Но ведь это он тебе деньги приносил на продукты".
Господи! Как я была слепа! Не разглядела настоящую любовь, не угадала настоящего человека, связалась с пустышкой. И не исправишь уже ничего. Позвонила Вите, поблагодарила за все, а он мне говорит: "Я за вас жизнь отдам, а вы меня за пустяки благодарите. Нина, выходите за меня замуж, а мальчика запишем как нашего сына. Уедем отсюда, и никто не узнает". - Не долго я думала, согласилась. Может это из-за страха перед матерью, может я и не люблю его всем сердцем, но он мне стал дорог. А как сына любит!
- Ой, Нинка! Как это здорово! А мать-то твоя как с ним обращается - если бы она знала...
- А она знает. Одна она и вот теперь ты.
- Но как?..
- Попробуй от нее скрой, она же все насквозь видит. Стала меня допрашивать в первый же день, а сама все: "Смотри мне в глаза, честному человеку скрывать нечего. У вас уже ребенок, а ты его на "Вы" называешь - как это понять? То "ты", то "Вы". Ты что, меня такой безмозглой считаешь, что меня можно вот так запросто вокруг пальца обвести? Рассказывай все как есть!" - Ну, и пришлось рассказать. Сказала мне, чтобы только никто не знал и чтобы переезжали жить домой. Вот и пришлось Вите любимое дело оставить. А он ведь с детства мечтал стать офицером.
- Как же так, Нина? Она все знает и так с Виктором обращается. За что? Она ведь постоянно его унижает. Как же он тебя любит, если все это терпит! Счастливая ты. А у меня Толик настолько меня любит, насколько ему мама позволяет. Скажи она ему завтра: "Брось ее!" - не задумываясь бросит.
- Ладно, не преувеличивай. Толик очень тебя любит, я своего брата знаю. Но и маму он любит беззаветно, никогда против ее воли не пойдет, тут ты права. Конечно, родителей надо любить, но знаешь, - Нина зашептала Любе на ухо, - ведь она по трупам пойдет, если понадобится. Я ее с детства до ужаса боюсь. Она ломает всех, кто посмеет не по ее хотению поступить. Смотри, как папу обработала, мне он кажется больным в психушке, а она санитаром: "Лечь! Встать!" - как в казарме. И он ведь с радостью бежит все исполнять. Это так унизительно. Мне очень его жалко... - Нина помолчала, глядя в окно, где все еще трое стояли у кромки воды. - Ты знаешь, а папа счастлив. Массаж ног ей делает, из бани на руках приносит, белье ее стирает. Но это не любовь, это какая-то болезненная привязанность.
Нина понизила голос до шепота, выглянула из прихожей на веранду - нет ли кого.
- Недаром она какие-то травы в мешочки зашивает, книжки какие-то странные читает. У нее и мать такая же была - дед только что языком полы не мыл. Ты вон все читаешь ей вслух, а не подумала о том, что она и тебя приобщает?
- А что я могу? Знаешь ведь, как она: "Деточка, почитай мне, никак очки выписать не соберусь. У тебя прекрасная дикция, одна ты только так читаешь, что у меня на душе радостно. Недаром Толик тебя выбрал, ты чудесная девушка. Вот поженитесь, детей нарожаете, любить их буду без памяти. Читай, читай, мое солнышко. Совсем глаза не видят".
Нина взяла Любу за руку, прижала палец к губам и повела ее в материну спальню. Рядом с роскошной кроватью стояла полированная тумбочка. Нина молча открыла выдвижной ящик. В нем лежало три или четыре пары очков. Так же молча они вышли из комнаты.
Через две недели Нина и Виктор, взяв только ребенка да сумку с детскими вещами, тайком уехали, не оставив адреса даже отцу. Позже говорили, что Виктор вернулся в свою часть. Мать, узнав о бегстве дочери, только тихо, без эмоций, ровным голосом сказала: "Проклинаю!" Люба пыталась оправдать Нину, но Толик был непреклонен: "Она предала нас всех! Мама простила ее грех, что она родила вне брака, а Нина не поняла ее. Маме так трудно прощать. А Нина вон как отблагодарила. Соседи шепчутся: "От ведьмы дочь сбежала". Не любят у нас маму, а все потому, что завидуют. Они с папой такая идеальная пара. Живут душа в душу. Нас очень любят. Ты заметила, как мамочка всех нас любит?"
- Заметила, - Люба горько усмехнулась.
* * *
Анатолий получил распределение в Иркутск. Провожали его всей семьей. Полинка горько плакала, не желая расставаться с братом. Мать обнимала его, как маленького, и нежно гладила по волосам. Отец только наказывал: "Дурных компаний берегись, сынок". А у Любы сердце словно окаменело. Она смотрела на дорогое лицо так жадно, словно хотела вобрать в душу этот родной образ, чтобы запомнить его навсегда. Она знала, что больше они не встретятся. А он не знал, да и не мог знать, что в Любиной сумочке уже лежал билет на самолет до Игарки, где она останется навсегда, где через два года выйдет замуж за прекрасного, доброго человека и будет почти счастлива. И Толик никогда не узнает, что своего первенца Люба назовет Анатолием.