«Соединение этих Одиноких душ — отблеск души Бога — в пьесе это есть — невероятно! С Николаем Бог!»
Режиссер Роман Виктюк
«...Тем более удивительны успех и мощное живое полнокровие “Трех товарищей”, где к современной камерной арене призваны сразу три ушедших классика!..
Кинорежиссер Андрей Черных
Полная темнота. Абсолютная. Главное — ее выдержать, но не переборщить. Минуты полторы. Потом — солнечный зайчик. Он мечется по сцене, как бы в поисках б;льшего света. Натыкается на голоса.
С э л и н д ж е р. Вот так всегда — и куда же прикажете подавать реплику?!
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Не суетитесь, друзья. Рано или поздно нас обнаружат.
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р (Беккету). Я вот всегда думал: вы сумасшедший или притворяетесь?!
Х е м и н г у э й. По-моему, он ни то и ни другое. Хотя это и не мое дело.
Б е к к е т. А? Э? Вот именно — не ваше!
С э л и н д ж е р. Не будем ссориться. Бессмысленно в нашем положении.
Б е к к е т. Сто семьдесят две!
Х е м и н г у э й. Что?
Б е к к е т. Секунды. (Пауза.) Как мы в полной темноте.
Х е м и н г у э й. Но — лучик!
С э л и н д ж е р. Будем точны, коллега, — зайчик!
Х е м и н г у э й. Вот-вот!
Б е к к е т. Как мы здесь оказались?
С э л и н д ж е р. Вот это вопрос!
Х е м и н г у э й. Хороший вопрос!
Б е к к е т. Без обиняков. В ожидании...
С э л и н д ж е р. Темнота без конца! Без права выбора!
Х е м и н г у э й. Выбор существует! Правда, — без выбора. Правда, — существует. Скажем, стрелять или нет? Вот в чем вопрос!
С э л и н д ж е р. В себя? Это — грех. Лучше уйти раз и навсегда в сторону и всё такое.
Х е м и н г у э й. Выпасть?
Б е к к е т. Хороший вопрос! В ожидании...
С э л и н д ж е р. И все-таки действие. Героизм в познании грядущего?!
Х е м и н г у э й. Не всякий.
Б е к к е т. Отважится? В ожидании!
Х е м и н г у э й. А может быть, это — трусость. Не шагать, а...
Б е к к е т. Напротив — высшая мудрость... В ожидании...
С э л и н д ж е р. В темноте так всё странно. Хочешь стой, хочешь падай.
Х е м и н г у э й. Итак, как мы здесь оказались?
С э л и н д ж е р. Я получил телеграмму, а потом...
Б е к к е т. И я. Но. До последнего — в ожидании...
С э л и н д ж е р. До последнего! Хороший разговор. Но — неопределенный.
Х е м и н г у э й. Итак — мы в пьесе?
С э л и н д ж е р. Может быть!
Б е к к е т. А может быть, в раю?
С э л и н д ж е р. И баюшки-баю?!
Б е к к е т. Не смешно. В ожидании...
Зайчик (свет) периодически попадает на лица говорящих. Но! Когда реплика, скажем, Хемингуэя, свет — на лице Сэлинджера и т. д. То есть говорящий в темноте, а слушающий — на свету.
С э л и н д ж е р. Может быть, мы действительно умерли. Хотя еще вчера я был жив, как никто другой.
Б е к к е т. Однажды история. Актер. Драма. Никто не снимает толком. Никто не ставит для него нужных спектаклей. А он еще живет. Сильно живет! Широко известен! Энергетика распирает до кончиков штанин! Однажды просыпается в темноте. Не чувствует. Не понимает. Ночь? Сон? Смерть? Роль?
Х е м и н г у э й. Давайте попробуем начать сначала. Итак, телеграмма, Джером...
С э л и н д ж е р. Я сидел и работал. Я отдалился от людей. Я ни с кем не общаюсь. Никаких интервью. Всё, хватит! В мире слишком много слов! Без меня.
Х е м и н г у э й. Вы сидели и работали?!
С э л и н д ж е р. Как обычно! Я переделывал свой роман «Над пропастью во ржи». Я переписываю текст каждое утро. С восьми до восемнадцати. С вычетом перерыва на обед и всё такое.
Б е к к е т. Спаржа! Суп со спаржей! Фаршированные кабачки! Угадал?! В ожидании...
С э л и н д ж е р. Не помню. Кажется, да. Впрочем, нет. Не имеет значенья. Я водил пером по чистому листу. Я идеалист. Я думал о смерти. Я думал, как всегда, — а зачем мы живем?
Х е м и н г у э й. Вот этот луч! Он же что-то хочет нам сказать! Рассказать! Может быть, о нас?..
С э л и н д ж е р. Луч. Я помню его. Я помню этот свет. До рождения. И вообще — до. Предчувствие света всего лишь.
Б е к к е т. Лишь. В ожидании...
Х е м и н г у э й. Я очень любил море. Это странное синее безмолвие. Нет, множество звуков моря. Голосов. Плавники рыб в жемчужных каплях. Однажды я встретил старика. Совсем прокопченного. И так же отделенного от людей, как и все мы. Старика по имени Море. Кажется, я даже писал о нем. Не помню точно.
Б е к к е т. Изобретение букв. Вкус их и строй. Зачем? Отчего? Куда? Мы пытаемся говорить. С утра до вечера. В ожидании...
С э л и н д ж е р. Наши предчувствия — наш компас. Нельзя им доверять. Не доверять — нельзя. Я запутался. Я перестал понимать людей — вот в чем моя драма. Тихая драма — я ушел в безмолвие. Каждое утро я сажусь переписывать свой роман.
Б е к к е т. Предчувствия томят меня. В ожидании...
И вот вспыхивает свет. Мы видим их лица. Они растеряны. Им надо учиться жить при новых обстоятельствах — при свете дня.
Х е м и н г у э й. Я все-таки надеялся, что все мы умерли. Смерть — это хорошо. Я всю жизнь стрелял. Жить — трудно. А в мертвом есть успокоение. Отдохновение.
С э л и н д ж е р. Может, это от слабости — любить смерть?
Б е к к е т. Сила в слабости. В ожидании...
Х е м и н г у э й. Да. И вот, поскольку мы все каким-то образом живы, то хочется спросить! То есть нет. Скорее, хочется выпить. Да. Двойной дайкири.
Б е к к е т. А я как раз спросить. Зачем вы увели мою жену?
Х е м и н г у э й. Жену? Вашу? Не помню!
Б е к к е т. Но это — было. Я как раз сочинял пьесу. Был занят. «В ожидании Годо» называется. (Сэлинджеру.) Может, слышали?
С э л и н д ж е р. Я ничего не слушаю. Я пишу по утрам. Я не даю интервью. И не читаю. Я пишу буквы. Большой стиль. У меня ведь тоже пытались увести жену. То есть я никогда не был женат. То есть был, но давно. Это — неважно. Я о женщинах писал мало — трудно. То ли ангелы они, то ли стервы — непонятно. Я вообще ничего не понимаю, что происходит вокруг. Просто круг. Я поэтому совсем отдалился от людей и всё такое.
Х е м и н г у э й (задумчиво). Не помню. А вы уверены, что это была ваша жена?
Б е к к е т. Еще бы! Мне ли не знать! Я был занят, я писал пьесу. Пьеса, конечно, так себе, дрянь. Но тогда она к а з а- л а с ь мне. Тогда!
Х е м и н г у э й. Не помню. Жены вашей не помню. И пьесы — не помню. (К Сэлинджеру.) Была такая пьеса?!
С э л и н д ж е р (словно извиняясь). Я совсем отделился от людей. Эти странные законы. Я их не понимаю. Я узнаю слова, буквы, фразы. И они признают меня.
Х е м и н г у э й. Странно. У меня было много женщин. Я хорошо пожил. Но. Чтобы жена Беккета — не помню.
Б е к к е т. А я помню. Пьеса. Она легко шла. Слишком легко. Тихо и легко. Как перед грозой. Штормовой ветер — и нас нет. Нет лиц, явлений — абсолютная пустота. Ни смерть, ни жизнь.
Х е м и н г у э й. Странные существа женщины. Много врали. И спасали, конечно. Но. Ни одна не призналась мне, что она жена Беккета.
С э л и н д ж е р. Вот эти запутанные отношения между людьми меня всегда раздражали. Нет, скорее пугали. Чья жена? К кому ушла? Кто увел? Всё это до крайности скучно и кисло. Выше стропила! Буквы! Преодоление немоты! Это — весело.
Б е к к е т. Хорошенькое веселье. Увел жену. Писатель, которого я пытался в молодости читать. Раза два. Этакий культ мужества. Не всегда совпадающий с настоящим.
Х е м и н г у э й (трет раздумчиво переносицу). Нет, не помню. Ведь она не могла быть проституткой? Или девушкой из бара, подавальщицей?
Б е к к е т. А ведь я ее любил. Впрочем, призн;юсь, я любил и свою пьесу, свое творение.
Х е м и н г у э й (решительно). Друзья, давайте выпьем. Не может быть, что здесь нет выпивки.
Б е к к е т. Где здесь? В ожидании...
Хемингуэй исследует комнату — точнее, помещение, где оказались наши герои. Оно... какое-то прозрачное и в то же время замкнутое. Без вкуса и запаха. Столик, несколько стульев. Но: слева и справа проемы, ведущие куда-то. Хемингуэй идет в правый проем.
Х е м и н г у э й (голос из проема). Ого! Здесь гигантская двуспальная кровать! Уж не для вашей ли жены, Беккет?!
Б е к к е т (как ужаленный). Что? Что? Вы глумитесь, Хем?
Х е м и н г у э й (возвращаясь). Ни в коем случае. Ну, извините, дружище.
Хемингуэй уходит в левый проем.
Х е м и н г у э й (голос из проема). И здесь абсолютно девственная двуспальная кровать. Ого! Крахмальные простыни, а на подушках брюссельские кружева! Нет, определенно нужна женщина!
С э л и н д ж е р. Женщины! Переменчивые существа! Хорошо бы на этот раз обойтись без них и всё такое.
Х е м и н г у э й (с чувством). Хорошо бы выпить! Уверен, после трех-четырех рюмок перно всё встанет на свои места!
Б е к к е т. Итак, где мы? И кто нас сюда определил?!
Хемингуэй замечает кольцо и, соответственно, лаз. Дергает за кольцо, поднимает створку, заглядывает.
Х е м и н г у э й. Ну вот, я так и знал — пожалуйста — перно.
Хемингуэй достает бутылку, зубами срывает пробку.
Х е м и н г у э й. Стаканов почему-то нет. Придется по-походному — из горла.
Б е к к е т. Стаканов — странно — нет. Женщин тоже нет. И выхода, судя по всему, нет.
Х е м и н г у э й. Всегда есть выход, старина! Вопрос только в том, стрелять или нет. Я очень любил своего отца. И, казалось, у меня было образцовое детство. Мой отец был врачом там, у нас, в Мичигане. У меня, можно сказать, было золотое детство. Но! Мой отец покончил с собой! Представляете, каким это стало для меня потрясением! Почему он сделал это? — спросите вы. Не знаю. Ведь внешне причин никаких не было. Я до сих пор могу только гадать.
Б е к к е т (вдруг прорываясь). Я вас не-на-вижу, Хем! Вы у меня увели жену! Да-да! Не смотрите на меня, как ягненок! Вы далеко не он! Далеко! Но! Вы воспользовались моей звездной минутой! Я — заканчивал пьесу! Я был под кайфом мгновения! И вы — увели! (Почти рыдает.)
Х е м и н г у э й. Да оставьте вы меня в конце концов с вашей женой! Не знал я ее никогда! Более того — не видел! Поймите же, дорогой мой!
С э л и н д ж е р. Зачем я здесь? Среди этих нелепых выяснений! Я жил один, я отдалился от людей! Так хорошо — Я и Бог! Нет-нет — не тире, а лишь упование. Вдруг это возможно — Я и Бог?! Текст — это наш связной. Каждый день буквами я разговариваю с Богом! Это наивно, но это и грандиозно! Зачем сейчас вы мучаете меня своими нелепостями?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая из бутылки). Ваше здоровье! (Беккету.) И — ваше! (Сэлинджеру.)
Б е к к е т (с горячностью). С тех пор, как вы увели мою жену, я стал вашим горячим почитателем! Я прочитал все ваши книги, все ваши, с позволенья сказать, сочиненья! Я проглотил сотни статей о вашей драгоценной персоне! Я стал вашим фанатом! Я всё думал: случайность или закономерность, что моя жена выбрала вас? Случайность или закономерность? В ожидании...
Х е м и н г у э й (прихлебывая вновь). Что-то я даже начинаю вспоминать. Что-то иное. Чего и не было вовсе. Ее звали Люси?!
Б е к к е т (сумрачно). Ее звали Марго!
Х е м и н г у э й (прихлебывая и оживляясь всё больше). Скажите пожалуйста — Марго. Так звали девчонку, которую я катал по индейским озерам. Мне было тогда пятнадцать, а ей тринадцать. Если раньше — до того как — она была вашей женой, то — снимаю шляпу.
Б е к к е т (раздраженно). Перестаньте, господин фигляр!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Но-но, поосторожнее, мсье Абсурдист. Реальная жизнь — это не ваши хреновы трюки. Учтите, я брал уроки бокса у профессионалов.
С э л и н д ж е р. Не в нашем положении и всё такое.
Х е м и н г у э й (туповато). Что?
С э л и н д ж е р. Оставим эту тему до лучших времен.
Х е м и н г у э й (ворчливо). Оставим! Но наступят ли они — времена!
Б е к к е т (к Хемингуэю). Ах, оставьте ваши спортивные штучки! Я был секретарем Джойса... Мы победили ваш примитивный юмор и спорт. Вас забыла Америка! А нас с Джойсом изучают как классиков. Все университеты полны наших портретов. А вы, увы, забыты, мистер Хем.
Х е м и н г у э й (прихлебывая из бутылки). Хотите репризу?! Она собьет вас с ног не хуже боксерского хука! Итак — вопрос: что значат все эти ваши портреты на фоне развивающейся Вселенной? Что значит ваше лицо на фоне неизъяснимой цифры: 15 миллионов лет назад. Нет... Или — миллиардов?! Забыл! Неважно! Итак — что означает ваше лицо на фоне того, что из Большого взрыва родилась наша... или, если хотите, — ваша — Вселенная?..
Б е к к е т (подходя к Хемингуэю и хлопая его по плечу). Вот это мысль, достойная Джеймса Джойса! Снимаю шляпу.
С э л и н д ж е р. Давно бы так! Какие-то жёны, какие-то счеты! Я так отвык от этого! Я, признаться, очень этого боюсь. Только энергия букв и слов!
Х е м и н г у э й. А вы фетишист, мой дорогой коллега. Не абсолютизируйте, будьте любезны. Гораздо острее — сталь курка, грудь женщины, глоток спирта.
Б е к к е т. А ведь одно время вы были моим кумиром, Хем. Я восхищался, призн;юсь, вашими короткими новеллами. Я молился на вас... И вот... жена...
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ну, хватит! Одной женой больше, одной меньше... Их, знаете, сколько у меня было! Четыре. Нет, пожалуй, пять... Впрочем, это неважно... В нашем положении...
Хемингуэй отбрасывает пустую бутылку, подходит к лазу. Открывает, заглядывает.
Х е м и н г у э й. О! Виски! А ведь его тут не было! Ну, что ты скажешь?! Воистину — райское место! Стоит только подумать о чем-то... Вот мелькнуло: стаканчик бы виски, а? (Отвинчивает пробку.) Черт возьми, неудобно без стакана...
Б е к к е т (с надрывом). Да! Был кумиром! Но я не могу простить. Жена. Женщина! Она не знала, к кому прислониться. Так у них всегда! А я был занят! Я — работал, как лошадь! Я изводил тонны бумаги.
Х е м и н г у э й. Следовательно, тогда пьеса была вам дороже вашей жены?..
Б е к к е т. Нет и да. Не знаю. В ожидании...
Х е м и н г у э й. Виски! (Прихлебывая.) Напиток для мужчин! Впрочем, и для избранных женщин. Азартных! Три-четыре встретились на моем пути. (Покосившись на Беккета.) Не ваша жена, не беспокойтесь!
С э л и н д ж е р. Я вспоминаю! А ведь я тоже соприкасался с миром женщин... Тогда я не очень любил слова. Я относился к ним небрежно. Я не понимал радостей жизни. Я любил девушку и — просто — писал ей свои чувства. Я был искренен. Я был высок. Я ее идеализировал. Потом я покинул мир людей и всё такое. Или идей, если угодно. И совсем забыл о той девушке, о том своем увлечении! А недавно... Недавно она пыталась выставить мои письма на аукцион...
Х е м и н г у э й. Сука!
Б е к к е т. Моя жена никогда не была способна на такую низость! Я простил ее, но вас, Хем...
Х е м и н г у э й (отхлебывая). И что же письма?! Кто-нибудь купил?
С э л и н д ж е р (пауза). Я. Через своих адвокатов.
Х е м и н г у э й (хлопая в ладоши). Браво, господин затворник. Вот это уже поступок не мальчика, но мужа! Казалось бы, вам должно быть все равно — а что там — в мируґ?! Так нет же — всё ж вы связаны с этим миром этой самой пуповиной под названием жизнь.
Б е к к е т. А живем ли мы? Вот в чем вопрос! Где мы сейчас — до жизни, после смерти? В ожидании...
Х е м и н г у э й. О, это легче всего — выжидать, притерпливаться, ожидать... А вот так — по-крупному, из ружья в рот, как мой отец... И где он? Где? Спрашиваю я вас?! В каких кругах, в каких эмпиреях?! Я часто думаю о своем отце. Почему он это сделал? Сила это или слабость?! Нет мне ответа! (Беккету.) А вы с вашим вечным ожиданием! По-моему, это трусость. Боязнь жизни. Только и всего. И жена ваша — правильно ушла. Но не ко мне. Это уж точно. Я бы запомнил.
Б е к к е т. Запомнил. Да ты тогда и не помнил ничего. Ты упивался тогда своим успехом — а как же? — модный писатель. Успех у женщин, у друзей, у публики! Ты искал рисковых приключений, ты смотрел в лицо смерти — на самом деле с одной-единственной целью — забыть о ней. Ты боялся смерти, и оттого был героем. Вот в чем твой сюжет.
Х е м и н г у э й (раздумчиво). Это очень серьезное обвинение, старик. Это покруче соблазненной жены. (Встает со стула.) Я готов драться с тобой! Я буду драться, потому что мне больно!
Б е к к е т. Боль! Я всю жизнь писал о боли! Я никогда не был спокоен! Я всегда жил, как будто это последний мой день! (Кричит.) Хочу жить всегда! Вечно! Я никогда не умру! Где я?!
Х е м и н г у э й (садится, раздумчиво). Ну, не знаю... Врезал бы я тебе, конечно. Только зачем? (Отхлебывая.) Да — зачем? Вот это всегдашнее «зачем». Всю жизнь оно возникало у меня после того — как. Сначала совершал, а потом уже думал об этом.
С э л и н д ж е р. Вот-вот! Когда деяние опережает разум! Я и решил избавиться от этого и всё такое. Завяз в своем писательском особняке. На годы. Буквы, слова, фразы. Вот деяние. И недеяние тоже. (Задумывается.) Вот почему-то вспомнилось. Вышел я как-то ночью в кухню. Задумался в тоске необъяснимой. Включил настольную лампу. Свет брызнул. И под его снопами — тараканы — бросились в разные стороны. А я подумал: всюду жизнь!
Х е м и н г у э й (азартно). А-га! Я доставал ее, заразу, повсюду. В снегах Килиманджаро, на войне, на корриде. В море. Мне казалось — еще усилие — и я схвачу ее нерв своим нервом.
Б е к к е т (вдруг, умоляюще). Жена! Отдайте мне мою жену! А я вам подарю свою пьесу!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Да пошел ты! Сказал же тебе — нихт ферштейн! Да не встречал я ее никогда! Это какая-то ошибка! Слушай, я вот сейчас подумал, — а может быть, это у тебя такой новый сюжет?! Может быть, ты решил на мне его опробовать?!
Б е к к е т (пенясь). Да! Я уважал вас как литературное явление! Я ценил ваш слог! Но я не позволю играть моей жизнью! Единственной и неповторимой!
Х е м и н г у э й. Ах, он не позволит, мистер Абсурдист! Зна-чит — двойной стандарт? В пьесы — любой абсурд — кушайте, зрители. А в жизни — ни-ни! Никакой, дескать, игры.
С э л и н д ж е р. Ну, хватит, господа! Не хватало еще большой драки, конфликта на сто лет! Вообще, пора понять наконец-то — где мы? Кто нас собрал? Кто так прихотливо связал наши одиночества в один клубок? Зачем? Почему? Этот кто-то или это нечто — хочет нас поссорить? соединить? сказать очень главное? сказать что-то — о чем мы не успели подумать при жизни? Вот в чем вопрос!!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Как-то устал я, ребята! Вы уж тут как-нибудь без меня! Вон там роскошная кровать. Наверняка на мой счет. Если вы не против, иду спать. (Уходит.)
Б е к к е т. А? Э? Я всю жизнь — вопросы. Бесконечная бесплодная сумма вопросов. Пустыня ожидания...
С э л и н д ж е р. А я-то как раз всё понял про мир людей. И просто ушел. Я не способен на сверхзадачи. Я — идеалист.
Б е к к е т (шепотом). Как вы думаете — он нас не слышит?
С э л и н д ж е р (поглядев в сторону спальни, вытянув шею). По-моему, нет! Впрочем, я могу и ошибаться. Я совсем отвык от людей. Хрен их разберет. Они какие-то чудныґе. Ну, вот вы — и что вы пристали к нему с вашей женой?! Дело давнее. Тем более — женщина. Существо, доложу я вам, в высшей степени подозрительное. То есть я не о том. Существо, конечно, таинственное. Но непонятное. Положа руку на сердце — вы уверены, что ее увел Хемингуэй?! И вообще — была ли она вашей?! После стольких лет спустя — можете ли вы поручиться, что это не ваш сон?!
Б е к к е т. А фотография?! (Лезет за пазуху, достает фото.) Вот, смотрите! Это — она!
С э л и н д ж е р (удивленно). Женщина! Подождите, подождите... (Трет рукою лоб.) Не может быть. Да ведь это моя Лиз!
Б е к к е т (сумрачно). Марго! Ее зовут Марго! Запомните! И никак иначе!
С э л и н д ж е р. Хорошенькое дело! Но ведь это — Лиз. Та самая! Это она выставила мои любовные письма на аукцион!
Б е к к е т. Быть того не может! Марго — это не Лиз. И соответственно, Лиз — не Марго. Понимаете?
С э л и н д ж е р (вдруг напрягшись). Откуда у вас фотография Лиз, а? Скажите, и покончим с этим!
Б е к к е т. А? Э? Какие-то контакты перепутались. Или у вас в голове, или — у меня. (Пауза, озаренно.) Или у всех сразу!
С э л и н д ж е р. Она всегда преследовала меня! И постепенно втянула в какие-то отношения. Я был молод. Весь мир лежал у моих ног. Я попробовал. Я пытался постигнуть женщину. Я проиграл. Я удалился. Я стал забывать. И вот — всё рушится! Весь мой налаженный быт. Весь мой мир — без тусовок, суеты, женщин. Одни слова. Смыслы. Быть может, лет через сто. Нет, двести. Эти смыслы понадобятся людям. Я имею в виду человечество.
Б е к к е т. В виду. И все-таки, не хочу вас огорчать, но это она — Марго. Она и только она — рыжеволосая кобылица. Женщина нелепых страстей. Нежная, как жасминовая ветка.
С э л и н д ж е р. Подарите мне это фото! У меня нет такой фотографии. Раз уж всё пошло прахом! Отдайте! Вам она совершенно ни к чему!
Б е к к е т. Мне? Моя жена? А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р. Слушайте, давайте по-хорошему. Я служил в морской пехоте и всё такое. (Встает, четко, по-военному, козыряет. С угрозой.) Сержант Сэлинджер по вашему приказанию явился!
Б е к к е т (устало махнув рукой). Вольно! Вольно! Ей-Богу, не стоит бодаться!
С э л и н д ж е р (утратив пыл). Не стоит?! Вообще-то я тоже так считаю. Я потому и покинул мир смыслов. Мир без границ. То есть наоборот — мир с четкими и ясными рамками... Отдайте фото! Ладно, я простил ее подлость! Ей нужны были деньги. Это — понятно. Они всем нужны — в той или иной степени. И я, конечно, лгу, что я порвал с миром. Потому что я вынужден думать о деньгах, о том, как жить завтра. Мне не жалко умирать. Но и не хочется в то же время. Понимаете этакую двойственность?
Б е к к е т. Итак, вы требуете фото моей жены?!
С э л и н д ж е р. Да кто вам сказал, что она ваша? Кто?
Б е к к е т. Может быть, кто-то из нас не в порядке. Знаете, иногда бывает. Думаешь: было со мной. А оказывается, нет — не было. Ошибка памяти.
С э л и н д ж е р. А может, это ваша ошибка?
Б е к к е т. Моя жена!
С э л и н д ж е р. Моя!
Б е к к е т. А? Э? В ожидании!..
С э л и н д ж е р. Что-то мы не то делаем!
Б е к к е т. Тупик...
С э л и н д ж е р. Да?! Что-то в этом роде.
Они умолкают и секунд пятнадцать молчат, как бы вглядываясь в свое будущее.
С э л и н д ж е р. Сэмюэль, вы себе не представляете! Я так правильно жил! Все буквы — с утра! Абсолютная свобода. С каждым годом — свободнее. Зачем — сюда?! Не понимаю!
Б е к к е т. А я уж, поверьте, никогда не мечтал о встрече с Хемингуэем! С человеком, который увел у меня жену... Постойте, поскольку вы утверждаете — хотя это абсолютный абсурд — что на фото ваша жена... Значит, Хемингуэй увел и вашу жену. Впоследствии... Или — до?
С э л и н д ж е р. Бред какой-то! Да, на фото жена моя! То есть не жена! Ну, не важно... Возлюбленная... Но никто ее не уводил. Сама ушла.
Б е к к е т. Сама? Старик Хем ее увел. (Пауза.) У меня.
С э л и н д ж е р. Наш разговор напоминает мне неандертальца и всё такое.
Б е к к е т. М-м?
С э л и н д ж е р. Тупиковая ветвь развития человечества.
Б е к к е т. Не факт. С точки зрения неандертальцев — это мы-то как раз и тупик. Они, в общем-то, правы.
С э л и н д ж е р. Вы заставили меня сильно напрячься. А ведь я жил медитативно. Очень. Я так привык к своему тексту. Он мне заменял всё — женщин, славу, острые ощущения, банковские счета, зернистую икру, путешествия по миру, интервью, вкусные обеды, ет сетера...
Б е к к е т. Причем здесь я? А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р. Дайте-ка взглянуть на фото!
Б е к к е т. Моей жены?
С э л и н д ж е р. Моей!
Б е к к е т. Пожалуйста! Марго!
С э л и н д ж е р (беря в руки фотографию). Лиз! (Разговаривая с фото, держа изображение на вытянутой руке.) Лиз! Моя прелестная девочка! Зачем ты была не права?! Мгновения страсти иссякли. Но! Зачем ты потащила нашу жизнь на аукцион? Ты предала меня! Но это — божественное предательство! Ведь Бог зачем-то соединил нас! Заметь, он верил в нас! Он пытался нас сдружить! Не получилось! Он смог — мы не смогли. Я прощаю тебя и не держу зла! Будь благословенна!
Б е к к е т. И я прощаю! Дайте фото!
Сэлинджер задумчиво, машинально отдает фото Беккету. Беккет рвет фотографию на мелкие кусочки.
Б е к к е т. Вот так! Вот вам и выход из тупика!
С э л и н д ж е р. Что вы наделали?! Вы с ума сошли! Боже мой! Ведь у меня нет такой фотографии!
Б е к к е т. И у меня! Это как осколки наших дней. (Сгребает клочки фото, пересыпает их из ладони в ладонь, как песок.) Эти дни — их ведь уже нет нигде. Трудные или счастливые — какое это имеет значение для грядущих времен?! Так что утешьтесь, мой друг, — нас нет нигде. Только вот боль и какие-то старые счеты. Это почему-то не отпускает. Даже странно: существо, скопление атомов — женщина — ушла. А до сих пор почему-то свербит и совсем не отпускает. Нет, конечно, были у меня и другие женщины. Особенно тогда, когда я стал знаменитым. Но я их любил как-то холодно, отстраненно. Вместе путешествовали... (пауза) скучали.
С э л и н д ж е р (усаживаясь на стул, обхватив голову руками). Все, что казалось давно ушедшим, — захлестнуло! Я совсем отвык от эмоций, от сильных чувств. Я устал. Я старый, в сущности, человек. У меня свои причуды и привычки. Я люблю ложиться в постель с грелкой, в шелковой сорочке, ночном колпаке. Я устал, я хочу спать. Нет сил! Буквы покинули меня. Какой-то звон в голове. Я не понимаю слов в а ш е г о мира. Оставьте меня! Я хочу обратно! (Кричит.) Где мы?!
Б е к к е т. Я опять один. Как всегда. Как всегда — в ожидании... А? Э?
Сэлинджер откидывается на спинку стула, слегка набок. Погружается в забытье.
Б е к к е т. Итак, я один и совсем гол. Так было до того, как я появился на свет. Так будет всегда. Отныне и на все времена. А? Э?..
Хемингуэй появляется в проеме. Потягивается.
Х е м и н г у э й. А я слегка вздремнул. Снов не видел. Но что-то слышал. Вроде пения ангелов. Ха-ха! А что у вас?! О, Джером спит. Пусть его! (Отхлебывая из бутылки.) Слушайте, Беккет, кончайте вы эту волынку с жёнами! Давайте выпьем! Это хорошо прочищает мозги! (Шепотом, заговорщицки.) Послушайте, Сэмюэль, а что, действительно, этот чудак Сэлинджер каждодневно улучшает свой роман?! А? Если это так, то это либо абсолютно гениальный текст, либо — полное дерьмо. Ха-ха! Но! Всё же это крайне любопытно...
Б е к к е т. Не думаю! (Отхлебывает из бутылки.) Хотите честно, Хем? Не могу преодолеть неприязни к вам! Стараюсь, но не могу! Ваше здоровье! (Отхлебывает, передает бутылку Хемингуэю.)
Х е м и н г у э й. Знаете, я в последние годы как-то исписался. Мои вещи скудны. Скучны. Самоповтор.
Б е к к е т. Ну, это у всех у нас. Одна вершина. И бесконечное множество дублей. Жизнь — это клише. Для удобства обстоятельств.
Х е м и н г у э й (прихлебывая). Было бы чертовски соблазнительно понять — гениален ли роман Сэлинджера? Слушайте, я вот сейчас подумал: а ведь этот роман наверняка должен быть при нем. Куда старина Сэлинджер, туда и его роман. Верная мысль!
Б е к к е т. А я устал от литературы. От искусства вообще. Гордыня искусства: мол, оно — пуп земли. Нет. Даже не полпупка.
Х е м и н г у э й. Ха-ха! Это хорошо вы сказали, мистер! (Поднимает с пола клочки фотографии, удивленно.) О, нос Люси! Откуда?
Б е к к е т. От верблюда!
Х е м и н г у э й. Нет, старина! Это ее сумасшедший вздернутый носик, клянусь индейским томагавком. Вот это да! Старушка Люси, как ты сюда попала?!
Б е к к е т. Как все мы сюда попали — вот в чем вопрос?
Х е м и н г у э й. От подобных вопросиков впору сойти с ума. А может, мы вообще — того — все и сошли, а, Сэмюэль?
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Вот-вот. Вы тут пережидайте, а я полюбопытствую... Старина Сэлинджер меня не осудит?!
Подходит к спящему Сэлинджеру, лезет за пазуху.
Х е м и н г у э й. Извини, друг. Если ты гений, ты меня простишь... (Доставая пачку бумаг.) Ага! Вот она — нетленка!
Б е к к е т (с интересом). Есть?!
Х е м и н г у э й. Сейчас насладимся. Нет, старик, из всех нас — он — самый-самый. Я вот не знаю — что мне больше давало — выпивка? (Прихлебывает.) женщины? война? писательство? Нет, не знаю! Буду честен до конца, до самого донышка бутылки — и не отвечу! (Просматривая бумаги Сэлинджера.) А вот старина Сэлинджер ответил нам на все вопросы! Просто молодец! Учитесь, Беккет! Хотя нам с вами поздно — ведь жизнь пропала! Ау! Жизнь!
Б е к к е т. Неужели гений?! Или нечто невразумительное? Скорее всего... Хем, вот сейчас — последний раз — зачем... жену?!
Х е м и н г у э й (отмахиваясь). Да отстань ты! Смотри! Вот! (Читает.) Кассационная жалоба... Уважаемый господин председатель... Что такое? Ничего не понимаю — какие-то судебные бумаги... А! Это письмо на аукцион по поводу участия... Приобрести свои письма... И это всё? Апелляции... Кассации... А где же роман?
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Ни хрена себе зима! Вот так история! Вместо текста гения — пошлейшие бумаги. И это все, что он носит с собой?! (Отхлебывая.) Нет, господа, каково? А? Слушайте, Сэм, а может, вовсе у него нет никакого романа? И всё это блеф, игра воображения?
Б е к к е т. Мы все — игра воображения. Нас нет. Нет нас. Мы не те, кто. Нас не те, какие. Нас. Мы. В ожидании...
Х е м и н г у э й (задумчиво). Да-да. Надо переждать. Это ты классно, старик, придумал. Ведь рано или поздно что-то произойдет, что-то обязательно случится. Не может вечно длиться эта дурная бесконечность. Если мы умерли, то мы куда-то попадем. А если живы, то тем более приятно.
Б е к к е т. По-моему, мы еще живем, Хем. Дышим ртом. Воздухом. Экспериментируем. (Обращаясь к залу, подходя к краю сцены.) Вам нравится, друзья? Даже те, кому это не по душе, — потерпите. Совсем чуть-чуть осталось. Половина. Нет, даже меньше. Помедитируйте в ожидании... А? Э?
Х е м и н г у э й. Рано я проснулся, пойду. Твое здоровье, Сэм. (Отхлебывая, уходит.)
Б е к к е т. И неизбежно один! Что делать? Перерезать горло Хемингуэю — во сне — месть за жену?! Мелко! Обнаружить роман Сэлинджера, украсть, выдать за свой? Гадко! И остается эта звенящая бессмысленная пустота в голове! Бесполезная! Бесслезная! Тоска! Напиться, что ли? Глоток посмертного спирта, а?
Подходит к лазу, дергает за кольцо. Из подпола появляется божественная и прекрасная — Она.
Б е к к е т. А? Э? Слава Богу, это сон!!!
Она грациозно поднимается и мило поправляет прическу, прихорашивается.
Б е к к е т. Да-да! Это — сон! Эфир! Милостыня Мироздания! Марго! Здравствуй!
Женщина не обращает никакого внимания на Беккета.
Б е к к е т. Как будто сон! Как будто сновиденье! Как молния среди кромешной тьмы! (Обращаясь к залу.) Это Марго! Боже мой! Всё ушло, отлетело! Всё — завершилось. И, кажется, свершилось. Все сюжеты — дописаны. Все песни — спеты. Все женщины — долюблены. А мир все равно непознаваем. Как и прежде! Как и сто тысяч лет назад! И! Через женщину — пытаемся что-то понять! Марго! Всё — исчезло! Но только не ты! И сейчас я спрошу у тебя главное... Что я говорю... Просто спрошу... (К Марго.) Скажи, почему ты тогда, сто миллионов лет назад, ушла к Хемингуэю?
Марго, или Она, по-прежнему живет своей женской жизнью. Достает из дорожной сумки наряды — платья, комбинации, — примеряет всё это.
Б е к к е т. Дай мне только какой-нибудь знак! Я пойму! Качни сережкой или тряхни локоном! Чего же во мне не было тогда такого, что было у Хема?! Славы, денег, понимания тебя? Да, я был увлечен этим треклятым Годо! Да, я сделал ставку на него и проиграл! (Умоляюще.) Но не молчи! Дай ответ! Я пойму! Ты слышишь, пойму!
Она продолжает старательно сочинять макияж.
Б е к к е т (отхлебывая из бутылки). Я никогда не напивался. Но теперь! Что остается? (Прихлебывает.) Как это тяжело — пить спиртное. Говорят, нынче это не модно. Богема вкусила наркоты. Впрочем, пусть их. (Прихлебывает.) А я отнюдь не богема. Я — это я. Выпить? Извольте! Только не публично. И не во сне. Пару рюмашек между первым и вторым актом. А? Э?
Беккет, прихлебывая, уходит в один из дверных проемов. Левый.
О н а (поглядев по сторонам). Ну вот, удалился. Слава Богу, кажется, все спят. Но когда-нибудь они проснутся. С недоумением в голове. Кто я? А просто женщина! Я никогда не задаю лишних вопросов, хотя очень любопытна. Я принимаю любые обстоятельства как неизбежность. Я принимаю форму обстоятельств. Я не сражаюсь, я не боец. Я — вписываюсь. Мягко и округло. У меня и почерк такой. Мягкий, ровный, правильный. Если меня окликает мужчина по имени Хемингуэй, то я с удовольствием говорю ему: привет, Хем, куда пойдем?! Или — поедем? В ближайший бар или на сафари в Африку, а может быть, в Тибет? Ты хочешь на корриду в Памплону? О’кей! Попробуй сегодня увлечь меня этим! Но завтра я, быть может, заскучаю! Даже вероятнее всего! Устану от твоих мужественных усилий! От твоего маскулинного захапа! И... захочу нечто интеллектуальное. Господина без вкуса и запаха. С вялым... М-да... Захочу, а потом — опять заскучаю!.. Вот так всегда! Вот он, ритм Вселенной! Захочу — заскучаю! Тик-так! Этот ритм первым Чехов поймал — был такой господин. В пенсне. Я его один раз на фото видела. Его образ как-то сразу мне в душу запал. До слёз. Ничего не понимаю, плачу, как дура распоследняя. Дай, думаю, почитаю. На следующий день в библиотеку побежала. Вообще-то читала я в своей жизни немного, а мне — видать, по контрасту — одни писатели как назло попадались. Ужас какой-то. А с другой стороны, это, видно, что-то кармическое. Я их терпеть не могу, а они пачками клеятся. Извините за сленг. Но — Чехов! Это — да! Это мужчина! Стала читать. Ну, ничего не понимаю. Где, простите меня, завязка? А кульминация? Где сквозное действие, в конце концов, я вас спрашиваю? Не-ту! Так ничего и не вычитала! Просто абсурдист какой-то! Я тогда у Беккета и спрашиваю — слушай, ну чего ты тужишься — ведь у Чехова уже всё есть. Он, конечно, сильно обиделся! Мужчина он был гордый, с большой претензией НА... Но ведь и с нежностью, надо отдать ему должное. Ты, говорю, против Чехова — совсем не тянешь. Зря, конечно, сказала. Но уж очень он меня злил своей самоуверенностью. Я, конечно, понимаю, что мужчины иначе не могут. Им все время нужно что-то кому-то доказывать. Дескать, они — самые-самые. Чем бы, как говорится, дитя не тешилось. Лишь бы не... А женская жизнь — это нечто неописуемое. Тысячи мужчин пытались постигнуть. Но неудачно. Даже Флобер, кажется, с его сакраментальным: Эмма Бовари — это я. И все же, при всём таланте — далековато. Им, мужикам, кажется, что они всё знают. Увы, полное фиаско по части женского счастья...
Сэлинджер потягивается, просыпается, с удивлением смотрит на Женщину.
С э л и н д ж е р (удивленно). Ты? Окуда? (Хлопает себя по лбу.) Ах, да, телеграмма! Когда мне ее принесли, — я мгновенно понял — от тебя. Там не было подписи, но кто еще — кроме. Ты знаешь — я всегда помнил тебя. Всегда! Мне было сладко думать о тебе. С течением времени твой образ стал нежнее. Исчезла телесность, осталась ясность. И — изыск! И когда я узнал, что ты выставила мои письма на аукцион, — я даже обрадовался. Значит, жива. Господи, и на секунды мы опять вместе! Я подумал: ей нужны деньги. Всего-то! Я жил в броне своего эгоизма. Логос мой — голос мой. И вот — Лиз — я снова вижу тебя! Я знаю, что идеализирую тебя! И ты совсем другая. Холодная, расчетливая! Но я не хочу этого знать! Я не хочу знать звуков этого мира.
Сэлинджер подходит к Ней, становится на колени, обнимает платье.
С э л и н д ж е р. Лиз, вот сейчас, на доли секунд, я знаю, что ты опять моя! Я любил только тебя одну! Всегда! Тебя и буквы! Ты ушла — поскольку слишком тяжела земная женщина! Ты требовала столько энергии! Бесконечный труд! Ты скажешь, что текст тоже требует!.. Но, понимаешь, я обмениваюсь энергией со своим романом и всё такое. Я начинаю писать — вкладываю в текст. Потом, постепенно, и он отдает мне флюиды любви. А с женщинами у меня не получилось. Теперь, после всего, могу сказать честно: не вышло. Не произошло. Может быть, в следующей жизни, не знаю, не уверен. Всё может быть.
Встает с колен, замечает клочки фото на полу, собирает.
С э л и н д ж е р. Вот твое фото. Оно исчезло, а ты пришла.
Сэлинджер садится на стул, почти без сил.
С э л и н д ж е р (бормочет). Оно исчезло, а ты пришла. Боже мой! Слова покинули меня, как и слава. И только ты, как закатный луч. И — только...
Сэлинджер впадает в забытье. Из правого проема, потягиваясь, входит Хемингуэй. Как бы в полусне, не глядя ни на кого, подходит к лазу, дергает за кольцо, достает бутылку. Рвет пробку зубами.
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ваше здоровье, ста... (Останавливается, замечая Ее.)
Хемингуэй поворачивается к Ней спиной, подходит к Сэлинджеру, трясет его за плечо. Сэлинджер не реагирует.
Х е м и н г у э й (обращаясь к спящему Сэлинджеру). Вот я и говорю — если есть кровать, то женщина найдется. Тем более старая знакомая. Ты правильно поступил, что отключился. (Прихлебывает.) Я тоже скоро отключусь. Вот только не знаю — навсегда или на время. Ты меня понимаешь, старик? В сущности, хотелось бы еще пожить! Все эти знаки: выпивка, веселая подружка Люси, роскошные кровати. Это как раз крепко вяжет с жизнью. По большому счету, всегда надо сохранять присутствие духа. Даже тогда, когда уже... Вы, кажется, хорошо устроились — один (передразнивая) — А? Э? В ожидании... Второй просто отключился... (Вдруг резко поворачивается.) Ну, здравствуй, Люси!
Она по-прежнему живет своей женской жизнью, отделенной от мира мужчин. Прихорашивается, достает из сумочки модный женский журнал, просматривает его, расчесывает волосы и т. д.
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ну, ну, понимаю. Как обычно, не хочешь разговаривать. Ну и ладно! Скажешь, что я, как всегда, пьян. Ну, во-первых, я почти и не пил сегодня. А во-вторых. Пойми, всё это достаточно непонятно. Поэтому и выпил для ясности. Эти парни сдрейфили. Этого и следовало ожидать. Я, призн;юсь, поначалу тоже чувствовал себя не лучшим образом. А теперь вполне освоился. Освоил это пространство, если можно так сказать. Пространство, где всё есть, по чести говоря. Вот и ты, классная девочка. (Неожиданно.) Слушай, а скажи мне такую вещь — она всегда меня удивляла! И по сию пору... да — пору чего?.. Ну, неважно... вопрос такой: почему по воскресеньям у меня никогда ничего не получалось — я имею в виду сочинение романов?.. Понимаешь, ни хрена не склеивалось, хоть ты тресни... И я подумал: а может, Господь хочет, чтобы я следовал заповедям и так тонко мне об этом намекает, а? Ну, а ты что скажешь? Ладно, не важно, давай выпьем... Помнишь, как хорошо мы с тобой выпивали в этом крошечном Скио в виду Северных Альп. Очаровательный городишко с сонными обитателями, похожими на цветочные горшки с левкоями. Ого! На меня накатывает пуд воспоминаний! (Отхлебывает.) Твое здоровье, Люси! Хорошо, что ты здесь объявилась! Иначе бы я просто скис со скуки! Спору нет, эти парни — блестящие мастера! Знаменитости! Портретами этого Беккета оклеены сортиры всех университетов, прошу прощения. А старик Сэлинджер просто национальный герой. Словом, отменные мастера! Их вещи построены великолепно, с блеском! Но — мертвы! Понимаешь, всё, о чем они пишут, не имеет никакого отношения к реальной жизни! Все их словеса вязнут, точно изюм в плум-пудинге. Хотя, хрен его знает, что имеет отношение к реальной жизни?! Вообще — что это такое? Что это за петрушка с редькой и с чем ее едят, а? Вот ты — реальна, и я хочу тебя! Понимаешь? Хочу с нежностью и силой. И я получу тебя! Ведь ты не мираж! Ты — изюм! Эй!
Хемингуэй подходит к Женщине, берет ее за руку и уводит в «свою половину». Из другой створки выходит помятый Беккет.
Б е к к е т. Ну, вот! Надо меньше пить! (Подходит к отключившемуся Сэлинджеру.) Мне привиделась Марго, а это всего лишь... (Трогает рубашку Сэлинджера.) Ей-Богу! Мир иногда выдает такие пируэты!
С э л и н д ж е р (выходя из забытья). Лиз! Твоя шелковая кожа! (Утыкается взглядом в Беккета.)
Б е к к е т. Напрасные надежды. Пустые одежды. Остановка в пустыне. (Сэлинджеру.) Слушайте, а может быть, это всё — некая остановка? Как бы уже не жизнь, но и не смерть, а? Просто для того, чтобы мы попытались постигнуть. А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р. Где она? Я так явственно... запах ее платья... краешек ситцевого платья... Где?
Б е к к е т. Чтобы мы раз в жизни!.. Что я говорю... Чтобы раз... Еще раз оглянулись по сторонам. И увидели божественность Замысла. И неисчерпаемость его. И незаконность. И блаженство, а?
Подходит к стенам, начинает их ощупывать.
Б е к к е т. Вот эту перепончатость, шероховатость. Явление нам этого загадочного и странного мира.
С э л и н д ж е р. Но — Лиз! Всё теперь по-другому! Понимаете, Сэмюэль, всё! Я почти не чувствую слов, я даже не хочу их чувствовать! Эти звуки, как игра в бисер! Всё разъяснилось! Я прожил свою жизнь зря! И всё такое!
Б е к к е т. Так не бывает. Для чего-то. Для кого-то. Это земной и звездный ужас. Этот ласковый хлам.
Сэлинджер подходит к лазу, открывает его.
С э л и н д ж е р (в лаз). Лиз! Ну, выходи, давай потолкуем! Мало времени осталось!
Б е к к е т. Ни-ни!
С э л и н д ж е р (озираясь). А?
Б е к к е т. Не придет! Всё! Финита!
С э л и н д ж е р (поникнув). Неужели полная безнадёга?
Б е к к е т. Я тоже так думал однажды. Жил в Париже. И вот, как-то вечером, недалеко от дома, на меня набросился. С ножом. Это был тихий сумасшедший из Марокко. Обычно скромный. Днем продавал апельсины на бульваре Распай.
С э л и н д ж е р. Апельсины из Марокко?
Б е к к е т. Кажется, да. Не знаю. И вот однажды, когда я возвращался со счастливого свидания и любил весь этот мир, на меня накинулся этот сумасшедший марокканец. В это самое мгновение любви и эйфории — я вдруг ощутил удар. Ножом! В спину! А за секунды до этого я даже сочинял стихи, впрочем, так, подборматывал нечто.
С э л и н д ж е р (эхом). Нечто...
Б е к к е т. И вот — нож! Я ничего не понял! Во-первых, это было впервые.
С э л и н д ж е р. Мы живем впервые...
Б е к к е т. А? Э?
С э л и н д ж е р. Не обращайте внимания. Иногда промелькнет и всё такое.
Б е к к е т. Даже не боль, а короткая тошнота и ощущение дикого полета куда-то.
С э л и н д ж е р. Рана оказалась серьезной?
Б е к к е т. Весьма. Вот тут-то я и подумал. Всё. Кранты. Безнадежность охватила меня. А ведь я еще, в сущности, ничего не сделал! Я только учился любить! И знаете, что спасло меня, вывело, так сказать, из прострации — любовь! Сначала я ощущал себя несчастнейшим и несправедливо униженным. Но потом понял — это было испытание. Для взращивания и умножения любви.
С э л и н д ж е р. А я сдался! Я ушел в раковину. Я отказался от чувств. Может быть, это карма и всё такое?!
Б е к к е т. Вне всяких сомнений! И немножечко наших усилий!
С э л и н д ж е р. Не знаю. Всё — лопнуло. Весь мой налаженный быт. Она поманила меня во второй раз! Она была здесь!
Б е к к е т. Кто?
С э л и н д ж е р. Лиз! Я целовал ее платье! Я обонял запах ее волос, аромат ее духов! Всё пробудилось так стремительно. То, что томилось под спудом!
Б е к к е т. Да? Вы ее видели?
С э л и н д ж е р. Кого?
Б е к к е т. Марго!
С э л и н д ж е р. Лиз! Да говорю же вам, черт вас дери! (Подходит к Беккету с угрозой.) Лиз! У вас, что — переизбыток воображения?
Б е к к е т (упрямо). Марго!
С э л и н д ж е р (с угрозой, подступая к Беккету). Лиз!
Б е к к е т (по-прежнему упрямо). Марго!
С э л и н д ж е р (хватая Беккета за грудки). Ее зовут Лиз!
Тут наши герои вцепляются один в другого, что твои репьи. Они падают, тузят друг друга. Слышны их отчаянные крики: Лиз! Марго! На их вопли выходит несколько запыхавшийся и помятый Хемингуэй. Рубаха его расстегнута, ремень волочится по полу.
Х е м и н г у э й (подходя к тузящим друг друга Беккету и Сэлинджеру). Э-э! Друзья! Алло! Ну, хватит! Вы с ума сошли! (Растаскивая их в разные стороны.) Что случилось? А? Какая кошка пробежала меж вами?
Б е к к е т (шепчет себе под нос). Марго!
С э л и н д ж е р (утирая нос рукавом, ероша волосы, тоже вполголоса). Лиз!
Х е м и н г у э й (с чувством исполненного долга). Вы, я вижу, совсем помешались на бабах! Плюньте! Ей-Богу! Чем меньше о них, тем лучше для всех! Для женщин, кстати, в первую очередь!
Пауза. Сэлинджер и Беккет осмысляют случившуюся вспышку агрессии друг к другу. Не очень понимают. Им неловко. Хемингуэй подходит к лазу и достает очередную бутылку.
Х е м и н г у э й (удивленно вертя бутылку). О, пиво! И стекло запотело! Я никогда его не любил! Впрочем, когда мы наступали в Арденнах, приходилось его потреблять в качестве трофея. Да! (Обращаясь к товарищам.) Ну, что, друзья?! По глоточку баварского?!
Б е к к е т (отчужденно, сердито). Есть повод?!
Х е м и н г у э й (загадочно). По-моему, да. Я, конечно, не убежден, но мне кажется.
С э л и н д ж е р (без энтузиазма). Что именно?
Х е м и н г у э й. Я почему-то думаю, что сегодня 21 июля.
Б е к к е т. Шестнадцать тысяч двести восемьдесят две секунды, как мы здесь. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Да, именно июль. Двадцать первое число.
С э л и н д ж е р (растирая ушибленное колено). И что же?
Х е м и н г у э й. У меня день рождения. Так случается. Давайте отметим, а? По глотку пива!
Б е к к е т. А вы в этом уверены?
Х е м и н г у э й. С каждой минутой всё более. Да. Вот сейчас окончательно. На все сто.
С э л и н д ж е р (продолжая массировать — на этот раз шею). Поздравляю, коллега! И всё такое.
Х е м и н г у э й (смущенно). Спасибо! В общем, праздник, который всегда со мной! Мой день!
Б е к к е т (подходит к Хемингуэю, протягивает церемонно руку). Поздравляю! (Неожиданно.) Хем, а вы никого здесь кроме нас не видели?
Х е м и н г у э й (как бы не слыша вопроса). Один из самых роскошных дней рожденья я отмечал в Валенсии, с моей первой женой Хедли. Мы приехали туда за несколько дней до корриды, чтобы достать хорошие билеты. Именно в этот день я начал свой первый роман «И восходит солнце». Помню, очень трудно было написать первый абзац.
С э л и н д ж е р (заинтересованно). А потом? Второй, третий?!
Х е м и н г у э й. А потом всё пошло как по маслу. Через шесть недель я закончил первый вариант. (Неожиданно, хлопая себя по лбу.) Мне пришла в голову великолепная мысль. А не попробовать ли мне сочинить нечто и сегодня? Начало романа. Правда, я не уверен, что он когда-либо будет опубликован. Но. Надо же что-то делать в этом странном положении. (Задумывается; пауза.) А вот еще одна радикальная мысль. Давайте... (Отхлебывает из бутылки.)
Б е к к е т. Все умрем!
Х е м и н г у э й (улыбаясь). Станем сочинять вместе, а? Ведь все мы, кажется, когда-то назывались писателями. (Отхлебывая.) Это будет самым обаятельным днем рожденья, а?
С э л и н д ж е р (растирая левую руку). Не знаю. Всё так неопределенно. Наши идеалы распались. Наши женщины... (Пауза.) Наша женщина...
Б е к к е т (взвиваясь). Вы сказали о какой-то женщине, вы видели ее?! Марго?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая и заправляя ремень). Да, первая фраза готова... Друзья, не одолжите ли мне перо?
Б е к к е т. Никакого пера. Только свет. Истины. Или просто свет. Фосфоресцирующий. И в темноте — голоса. Это мы.
Х е м и н г у э й. А? Я говорю, нет ли авторучки или карандаша?
Б е к к е т. Нет-нет. (Пауза.) Но она же была здесь, Марго, а, Хем?!
Х е м и н г у э й. Никого не видел. Не помню точно. Трудно помнить точнее. (К Сэлинджеру.) А у вас, Джером, нет ли чем записать?
С э л и н д ж е р (доставая из внутреннего кармана роскошный «Паркер»). Мой любимый золотой «Паркер». Я никогда с ним не расстаюсь. Не расставался. Я перестал писать буквы. Зачем он мне? Возьмите...
Х е м и н г у э й. Отлично, друг! Теперь бумага. (Ищет бумагу.) Нигде нет! (Заглядывает в лаз.) Нету! (Доставая бутылку пива, осматривая ее.) Неужели придется на этикетке?
С э л и н д ж е р. Хем! (Достает из кармана книгу.) Возьмите! Можете писать на полях!
Х е м и н г у э й. Джером, вы настоящий товарищ!
С э л и н д ж е р. Считайте, что это мой вам подарок на день рожденья! И всё такое!
Х е м и н г у э й (разглядывая книгу). Ага! Чехов! Хороший, между прочим, писатель!
С э л и н д ж е р. Я его держу в кармане в качестве талисмана. Для вдохновенья.
Х е м и н г у э й (себе под нос). Для вдохновенья. (Что-то записывает в книгу.)
С э л и н д ж е р. А о чем думаете писать?
Х е м и н г у э й. А?
С э л и н д ж е р. О чем хотите начать?
Х е м и н г у э й (отрываясь). Еще сам не знаю. Я никогда не знаю, что произойдет в следующую минуту. Персонажи начинают жить своей особой жизнью. Я здесь ни при чем.
Б е к к е т. Напишите о тьме и о свете. Откуда этот сумрачный свет, что поглотил нас? Как мы оказались в полной темноте. Слепящей. И кто нас пытается вывести к свету. А? Э? Помните ту темноту, в начале, когда мы впервые услышали друг друга? Первые мгновения темноты. От голоса шло свечение. Тьма светилась, когда звучал голос. Так я впервые увидел вас.
Х е м и н г у э й (задумчиво). Я хотел бы о темноте, но по-другому. Немножечко по-другому. Слегка по-другому. Совсем по-другому. Однажды, будучи в Италии, я попал на охоту. Отлетевший пыж попал мне в глаз. Началось заражение крови. Мое состояние посчитали безнадежным. Мне кололи вёдра пенициллина. И временно я почти ослеп. Но тогда я не знал, чем это кончится. Вот эта слепящая тьма выматывала меня посильнее нынешней. Я был на грани отчаяния. Я готов был решить дело, как это сделал мой отец.
Б е к к е т. Но-но! То, что происходит с нами, гораздо страшнее. И увлекательней. Требуется колоссальное мужество, чтобы справиться с этим. Мужество, которого у нас нет. А? Э? (Неожиданно к Хемингуэю.) Вы видели ее?
Х е м и н г у э й. Вашу жену? Никогда! (Продолжая что-то черкать в книге.) ...на грани отчаянья...
Б е к к е т. Откуда вдруг сумрачный свет? (Указывает на светильник.) Ведь никакого источника. Будто чуть светится вся окружающая пустота. Что бы мы увидели над нашими запрокинутыми лицами? Тогда, до света. Закрыть глаза всего лишь и представить.
С э л и н д ж е р. Закрыть глаза. (Закрывает.) Я вижу ее. Краешек ее волшебного платья. Ее увлекательного платья. Ее восхитительного платья. (Встает с закрытыми глазами, ищет, словно водящий в жмурки.) Лиз! Лиз! (Хлопает руками.)
Сэлинджер постепенно, шаг за шагом, доходит до Хемингуэя. Натыкается на его плечо.
Х е м и н г у э й (положив руку на плечо Сэлинджера). Я знаю, приятель, кого вы ищете! И я очень хорошо с ней знаком!
С э л и н д ж е р (открыв глаза). Да?
Х е м и н г у э й. Я часто встречал ее повсюду. На всех континентах. В Памплоне, Испания. У водопада Марчисон-Фолз, северо-западная Уганда. На улице Нотр-Дам-де-Шан, Париж. В старинном кафе матадоров «Форнос», Мадрид. И т. д. Я встречал ее не то чтобы с трепетом, но и не без достоинства.
С э л и н д ж е р. Ее имя...
Х е м и н г у э й (перебивая). Ее имя — Судьба. Вот кто определяет наши дни и руководит ими. А наша счастливая воля или отсутствие оной — всего лишь мыльный пузырь. Иллюзия, согревающая наши кости.
Б е к к е т. Нож, который в меня всадили? А? Э?
Х е м и н г у э й. Нож. Если она возьмется за тебя, то мало не покажется. Это было во время африканского сафари. Возле потрясающе красивого водопада Марчисон-Фолз у нашего двухмоторного спортивного самолета отказал двигатель. Мы рухнули вниз. Сотрясение мозгов и костей, два перелома. Слава Богу, живы. Катером меня и мою тогдашнюю жену Мэри перевозят в Бутнабу. Запрашиваем Найроби. И на самолете опять же взлетаем. Но — Судьба за нами присматривает в оба. И мы ей, судя по всему, чем-то не нравимся. На взлете загорается самолет. Елы-палы, думаю я. Что-то не так. Что-то совсем не так. Что-то не то я делаю. Со мной делают. Огонь, падение. К прежним ранам прибавляются новые плюс ожоги! Как вам это понравится, господа? Я, как вы понимаете, не робкого десятка. Но тут я сдрейфил, запаниковал. Если против тебя твой враг или целая армия — это понятно. Но когда против твоя же Судьба — это страшно. Выстоять тут не означает победить.
Б е к к е т. Победитель не получает ничего, как когда-то вы написали. А? Э?
Х е м и н г у э й. Благодарю за память! Итак, новые ранения. Распространяется весть о моей гибели. Сотни газет публикуют некрологи. Но...
С э л и н д ж е р. «Слухи о моей смерти несколько преувеличены».
Х е м и н г у э й. Но... (Пауза, отхлебывает.) Но я для чего-то еще нужен Судьбе. Для чего-то этот чертов грешник еще необходим Создателю.
С э л и н д ж е р. И для чего же?
Х е м и н г у э й. Ну, хотя бы для того, чтобы в октябре того же года получить Нобелевскую премию по литературе.
Б е к к е т. Приятно. Очень приятно. Сверх. Но — тщета. Когда я думаю о Мирозданьи. И о том, что мы все когда-то умрем. Вот что по-настоящему ужасно. Но мы сквозим этот ужас, отметаем его. Последние годы в Париже я живу отшельником. Или жил. Неважно. Я много думал о тьме и свете. Почему-то часто такая картинка. Берег. Вечер. Угасающий свет. Скоро будет нечему гаснуть. Нет. Тогда не бывало, чтоб не было света. Гаснул до самой зари и все-таки не угасал. Ты стоишь спиной к морю. Шум моря — единственный звук. Стихает, когда медленно отступает море, нарастает, когда оно снова накатывает. Ты опираешься на большое бревно. Ладони на шершавой коре. Если б глаза открылись, то увидел бы полы пальто, сморщенную кожу ботинок, увязших в песке. Потом тень бревна на песке. Пока не исчезнет. Пока не исчезнет из глаз. Беззвездная, безлунная ночь? Может быть. Если б глаза открылись — озарилась бы темнота.
С э л и н д ж е р (зачарованно, словно сомнамбула). Если б глаза открылись — увидел бы... (пауза) Лиз!
Б е к к е т (упрямо). Марго!
Х е м и н г у э й. Ее зовут Судьба! Ей-Богу, не будем ссориться. Ведь мы все столько пережили!
С э л и н д ж е р. Это как дважды войти в одну и ту же реку. По имени Лиз. Возможно? Невозможно! И всё такое!
Х е м и н г у э й. Реку по имени Лиз? Или по имени Судьба, а, дружище?
Б е к к е т. Что-то нас всех сблизило. Что-то необъяснимое, неуправляемое. Но что-то и развело. Мы стали еще дальше, чем прежде.
Х е м и н г у э й. В каком смысле?
Б е к к е т. Во времени. Букет времени. Его голос и строй. Я слышу его галопирующий метроном. Тик-так. Так-тук. Он разводит нас, уводит друг от друга. И где-то там, на краешке ухода, все равно озерцо боли и этот вопрос: Хем, зачем вы увели Марго? Вам, что — не хватало женщин?
Х е м и н г у э й. Старик, но при чем здесь Марго? Кто она такая? И потом — с чего ты взял, что это был я? А что касается женщин, то их никогда не хватает. Их попросту нет. Я имею в виду настоящих. С которыми в огонь и в воду. Их и не может быть. И поэтому каждый раз лепишь, как Адам из глины. (Отхлебывает.)
С э л и н д ж е р. Лепил-то как раз, прошу прощения... Создатель.
Х е м и н г у э й (досадливо). Ну, не важно! А трудимся-то мы!.. (Пауза.) Или... не трудимся!
Б е к к е т. И все же — Марго! Я тогда был занят делом. Я ваял этого чертового Годо. Эту пьеску. А вы, Хем, попались моей жене на глаза, да?
Х е м и н г у э й. Кто его знает! Я устал с вами бороться! Вы битый час навязываете мне эту Марго! (Прихлебывая.) И чтобы вас не огорчать, Беккет, говорю так: да, ваша жена ушла ко мне. Да, я принял ее. И если ее действительно зовут Марго, то она, возможно, неподалеку.
Б е к к е т. Где?.. О, я чувствовал... Эти молнии предчувствий...
Х е м и н г у э й. Я скажу вам, где она. Совсем близко. Но помните, у нее есть еще одно имя — Судьба. Так что будьте повнимательнее!
Б е к к е т (с некоторым волнением, но и с толикой ужаса). Где? Где? А? (Оглядывается по сторонам.) Этот свет?! Я вижу движение света! Мерцающие контуры света!
Постепенно сцена затемняется. А потом накатывает какой-то чуть призрачный свет. Волны света.
Б е к к е т. Эти порции света! Они радуют меня! Увидим ли мы их там, после смерти?! И среди этого мерцания вдруг чей-то голос! Голос, который ты считаешь родным. Голос слабый, даже на самом краю своей громкости. Медленно уплывает почти за грань слуха. И так же неспешно возвращается к самой своей громкости — но все равно слабый. И каждый раз, когда он исчезает, — медленно брезжит надежда, что голос умолк навсегда. Но я-то знаю, что голос, конечно, вернется. И всё же каждый раз, когда голос уплывает, как свет, — теплится надежда, что это в последний раз.
Х е м и н г у э й (торжественно). Итак, вы хотите ее видеть?! (Подходит к Беккету и подталкивает его в тот проем, в котором скрылась Она.) Идите, Сэм, и будьте, по мере вашего разумения, счастливы!
Беккет неуверенными, слабыми шагами уходит в проем.
С э л и н д ж е р. Я не совсем понял про свет. Это его особое бормотание. Что он имел в виду?
Х е м и н г у э й. А черт его знает, что мы имеем в виду, когда пишем?! Я вообще вначале писал коряво, пытаясь нащупать верные слова. Мне мои рассказы казались уродцами. Но! Нашлись доброхоты, которые объявили, что это мой стиль! В сущности, я им очень за это благодарен. Иначе бы я так никогда и не узнал, что мое несовершенное письмо — это нечто потрясающее! Стиль мистера Хемингуэя!
С э л и н д ж е р. Про меня тоже много сплетничали. Особенно когда я избрал путь отшельника и всё такое. Им казалось, что я выпендриваюсь. Но я-то шел по внутреннему ощущению.
Х е м и н г у э й. Мне кажется — главное — не перемудрить. Ибо всегда найдется кучка яйцеголовых интеллектуалов... Они всё пытаются объяснить, истолковать. А мир-то непереводим. Надо просто жить. По возможности работать и наслаждаться.
С э л и н д ж е р. Участвовать в дележе и рвать зубами? Слуга покорный... (Пауза.) Свет какой-то странный. Словно Беккет нам напророчил.
Х е м и н г у э й. Слушайте, Джером, да наплюйте вы на все эти рефлексии. Мир непознаваем. И никуда от этого не деться! Что толку от этих наших метаний-причитаний?! А? (Пауза.) Давайте лучше-ка выпьем!
С э л и н д ж е р. Я не пью. Не пил. Но это не важно... (Пауза.) Вы думаете, это возможно? Стоит попробовать?!
Х е м и н г у э й. Еще бы! Давайте напьемся, а, Джером?! И всё встанет на свои места!
С э л и н д ж е р. Поймите, Хем, я не ханжа. Но! Я продумал и выстроил абсолютно законченную систему поведения! Ритмы дня и ночи никогда не подводили меня! Я был горд! Я улучшал свой роман! Я изменял и улучшал себя, понимаете?! Ведь нет предела совершенству! Нет! Вы согласны?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Кажется, я уже в той кондиции, когда согласен со всем. И — со всеми. Присоединяйтесь, Джером!
С э л и н д ж е р (неуверенно). Ну, разве, пару глотков. (Отхлебывает из бутылки Хемингуэя.)
Х е м и н г у э й (с интересом). Ну, как?
С э л и н д ж е р. Пока не понял. По крайней мере, это совсем не похоже на слова, которыми я играл.
Х е м и н г у э й. Хотите еще? (Пауза, отхлебывает.) Напьемся, и всё разрешится! Уверяю вас!
С э л и н д ж е р. Не убежден! Но, следуя вашей настойчивости... (Прихлебывает, взяв бутылку у Хемингуэя; после паузы.) Хем, ну вот теперь, когда мы несколько пьяны и когда ничто не имеет значенья. Скажите мне, не ему... (Понижает голос, отхлебывает, показывает рукой с бутылкой в проем.) А что — вы действительно увели жену у Сэмюэля?
Х е м и н г у э й (несколько в прострации). Кто его знает, Джером! Теперь, после километров вопросов и терзаний Беккета, — я думаю: а вдруг это произошло на самом деле! Может это быть? Может! — отвечаю я. Хотя и маловероятно!
С э л и н д ж е р. Это вопрос веры, да?
Х е м и н г у э й. Когда нам втолковывают какой-то факт, а потом еще уверяют, что вы были его участником... В общем, мы соглашаемся.
С э л и н д ж е р. Соглашаемся ли?
Х е м и н г у э й. Не сразу. Через несколько лет. (Отхлебывает.) И после двух-трех стаканов виски.
С э л и н д ж е р (подходя к Хемингуэю, взяв у него бутылку, прикладываясь). Вы хотите меня споить, Хем?
Х е м и н г у э й (подумав). Не сразу.
С э л и н д ж е р (отхлебывая). А ведь я и в самом деле видел ее! А, Хем?! Ну, вот, ей-Богу! Это был ее запах! Я не смог бы его спутать ни с каким другим.
Х е м и н г у э й. Вполне допускаю!
С э л и н д ж е р. Нет, нет! Это было абсолютно реально!
Х е м и н г у э й. Что вы имеете в виду?
С э л и н д ж е р. Я обнимал ее колени... ситец платья... духиґ... я... (Садится и закрывает лицо руками.) Теперь у меня ничего нет! (В отчаяньи.) Она покинула меня навсегда!
Х е м и н г у э й. Мы все когда-нибудь прощаемся с этим миром. И эта остановка. Там, где мы сейчас...
В эту минуту из проема выходит «растерзанный» Беккет. Рубашка выбилась из-за пояса, ремень свисает.
Б е к к е т (подходя к краю сцены, зрителям, глубокомысленно). Ах, вот оно что!
Х е м и н г у э й (с интересом). Что?
Б е к к е т (спохватываясь). Ничего особенного! А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й (насмешливо). Вот-вот. Значит, всё разрешилось?
Б е к к е т (стоя к Хемингуэю спиной; обращаясь к Сэлинджеру). Ничего не понимаю! (Разводит руками.)
С э л и н д ж е р. Все наши усилия — это скольжение по поверхности. Вот текущий кусок жизни, который длится...
Б е к к е т (перебивая). Жизни? Вы уверены?
Х е м и н г у э й. Опять эта метафизика! Слушайте, старина, глотните-ка лучше. (Протягивает бутылку.)
Б е к к е т (спиной к Хемингуэю). Нет! Нет! Нет!
С э л и н д ж е р. Да, длится, понимаете, Сэмюэль. Казалось бы, ничего не произошло, так сказать, фотография момента и всё такое. Но! Быть может, ничего незначащее и было самым ярким впечатлением жизни. Центром ее неудавшейся композиции.
Х е м и н г у э й. Центром... Все-таки интересно, Сэм, вы... видели?.. Одним словом, расскажите...
Б е к к е т. Разве возможно. Словами. Об этом.
Беккет пытается изобразить некую историю отношений пантомимой. Возможна музыкальная фраза. Мелодия. Беккет почти танцует.
Х е м и н г у э й (удовлетворенно и прихлебывая). Ага! Вполне вас понимаю!
С э л и н д ж е р. Однажды, когда я уже затворился. Покинул мир страстей. И изобретал слова и всё такое. Произошла история, которая выбила меня на какое-то время из колеи. Я узнал об этом с опозданием. Ведь информация почти не просачивается ко мне. Но это дело... Помните Джона Леннона? Так вот. Марк Чепмэн застрелил Джона возле его дома рядом с Централ-парком в Нью-Йорке. И когда полицейские подоспели, этот самый Чепмэн стоял и преспокойно читал... (пауза) мой роман. Над пропастью. Во ржи.
Х е м и н г у э й. Позвольте, значит вы выпестовали убийцу?! Сюжет, достойный кисти Шекспира!
С э л и н д ж е р (с трудом). Больше всего меня потрясло то, что он никуда не убегал. Стоял и читал.
Б е к к е т. Просто читал?
С э л и н д ж е р. Ну, не просто. Не знаю. Перечитывал, наверное. Наслаждался. Представляете мое состояние, когда я узнал об этом? И окончательно понял свою ошибку.
Б е к к е т. У-мм?
С э л и н д ж е р. Мне вообще надо было скрыться от глаз людских раньше! До того, как я опубликовал свой роман.
Х е м и н г у э й (философски, отхлебывая). Ну, не терзайтесь, коллега. Никогда не знаешь наперед — что там выґчитают наши почитатели. Ты хотел подарить им розу, а они отыскивают кучу — не скажу, прошу прощения, чего...
С э л и н д ж е р (взволнованно). Этот Чепмэн. Он ведь очень любил Леннона и всё такое. И часто повторял изречение Джона: «Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты занят другими делами». Я мог бы сказать так же. Вот в чем драма. Мы все чем-то похожи.
Х е м и н г у э й. Извините, старина, но с таким же успехом этот Чепмэн мог прикончить и вас!
Б е к к е т. Не понимаю! Зачем они это делают?! Марокканец... Этот Чепмэн... А? Э?
Х е м и н г у э й. Зачем? Но вы ведь тоже, мсье, готовы были зарезать меня всего лишь потому, что я, якобы, увел у вас жену?! Признайтесь, что это так!..
С э л и н д ж е р. Но это еще не всё. Я вдруг понял, почему этот Чепмэн сделал это!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Чрезвычайно интересно! И почему же?!
С э л и н д ж е р. Чепмэн очень любил Леннона. До такой степени, что стал, по сути, его двойником. Он пытался подражать своему кумиру во всем. Но вот, с течением времени, Леннон изменился. Утратил прежние привычки, стал вести другой образ жизни. Обуржуазился. Тогда Чепмэн посчитал Леннона продавшимся. Его кумир оказался «липой» и всё такое.
Х е м и н г у э й. Вот этого-то и не смог перенести идеалист Чепмэн?! А?! Тут напрашивается параллель... Ведь и вы не смогли, Джером, со своим грошовым идеализмом, принять эту грубую жизнь. И — гордо удалились. Ау! Идеальные женщины! А? Где вы? Их нет... Нет, понимаете! Люси, Сьюзен, Марго или Лиз... Не важно, какие у них имена!..
С э л и н д ж е р. Самое ужасное, что на суде Чепмэн вместо своего последнего слова опять читал кусок моего романа. То место, где маленькие дети, играя на ржаном поле, бегут на самый его край. А там обрыв, пропасть. И он. (Пауза.) Или я. Спасает их. Не дает им сорваться с крутого обрыва.
Х е м и н г у э й. То есть, получается, что этот идеалист-параноик спасал всех нас, включая беднягу Джона?!
Б е к к е т. Вопросы, вопросы... Надо уметь уклоняться. Копить энергию и не отвечать. Ответов все равно нет. Всё, что мы называем, — зыбко. Нет определенности. Система зеркал.
Х е м и н г у э й. ...Определенности. А вот вы, Сэм, вы ведь тоже любитель вопросов?! Любитель, жаждущий ответа... Чем-то вы очень напоминаете мне моего приятеля Скотта Фицджеральда. Мы познакомились с ним в Париже, в конце двадцатых. Он был славный малый, но очень неуверенный в себе. Представьте себе: джентльмен с очень светлыми волнистыми волосами, высокий лоб, горящие, но добрые глаза и нежный ирландский рот...
С э л и н д ж е р (перебивая). Рот?.. Ирландский?!
Х е м и н г у э й. Вот именно. Нежный ирландский рот с длинными губами — рот красавицы, будь он женским. У него был точеный подбородок и почти безупречный прямой нос. Его рот рождал какое-то смутное беспокойство, пока вы не узнавали Скотта поближе, и тогда уже беспокойство усиливалось еще больше. В тот день я много работал. И вот вечером, в кафе, где я сидел с какими-то весьма малодостойными личностями, появился Скотт Фицджеральд в сопровождении знаменитого бейсболиста Данка Чаплина. Появление Скотта было похоже на чудо — ведь я уже давно хотел познакомиться с ним. Скотт говорил не умолкая — в основном о своих произведениях. Причем называл их гениальными.
Б е к к е т. Явный признак неврастеника. Я не таков. А? Э?
С э л и н д ж е р. Все мы таковы. И все мы, прошу прощения, неврастеники. В той или иной степени.
Б е к к е т. Мощное заявление. Но вы, Хем, толковали о каких-то вопросах...
Х е м и н г у э й. Продолжаю. По нашей тогдашней этике похвала считалась прямым оскорблением. И вот Скотт заказал шампанское и вместе с Данком Чаплиным и со мной распил его. Естественно, кое-что перепало и кому-то из малодостойных личностей. Глядя на него, я почти ничего не открыл для себя интересного, кроме того, что у него были красивые, энергичные руки. И он ими мастерски жестикулировал. Особенно выразительно, когда пришел к приятному выводу о моей потенциальной гениальности. Но дальше последовали вопросы. Речь еще можно было слушать, но вот от вопросов уже спасения не было. (Хемингуэй выразительно смотрит на Беккета.)
Б е к к е т. Что вы на меня так смотрите? Рассказывайте дальше!
Х е м и н г у э й. Вопросы он ставил в лоб. Он писал новый роман и считал себя вправе задавать любые вопросы. Эрнест, — сказал он, — вы не обидитесь, если я вас буду называть Эрнестом? — Спросите у Чаплина, — ответил я. — Не острите, я говорю серьезно, — поднажал он. — Это очень важно. Итак, спали ли вы со своей женой до брака? — Не знаю, — сказал я. — То есть как не знаете? — взвился он. — Не помню, — ответил я. — Но как же вы не помните таких важных вещей? — продолжал он гнуть свое. — Не знаю, — сказал я. — Странно, не правда ли? — Скотт вытаращил глаза. — Это более чем странно, — сказал он, — вы должны непременно вспомнить! — Извините, не могу, — искренно ответил я. — Жаль, не правда ли? — Оставьте вы эту английскую манеру выражаться, — рассерженно сказал он. — Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить. — Не выйдет, — обреченно сказал я. — Не получится. — Скотт очень расстроился, а я подумал, что его похвалы обходятся довольно дорого. Да! Кстати, заметьте, он ведь тоже ирландец, как и вы, Сэмюэль! Может быть, это у вас в крови, нечто национальное — задавать вопросы?.. При этом, на одну и ту же тему — о женах. Реальных или вымышленных.
Б е к к е т (ворчливо). При чем здесь мое ирландство? Жен уводят на всех континентах!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Или это такой ирландский спорт — задавать вопросы?
Б е к к е т (сердито). Да оставьте вы в покое мою бедную родину!
С э л и н д ж е р. И всё же она была здесь! Лиз! Этот запах! (Встает и втягивает воздух вокруг.) Вот он! (Подходит к лазу.) А здесь усиливается! (Открывает крышку, достает пиво.) Бутылка... (Обнюхивает бутылку.) Нет, не пахнет.
Постепенно ритмы движения Сэлинджера организуются в нечто музыкальное. Пантомима взволнованного Сэлинджера с бутылкой в руках. Сэлинджер подступает к Беккету и вдруг останавливается.
С э л и н д ж е р (Беккету). Запах! Вы пахнете Лиз и всё такое!
Б е к к е т (отскакивая). Вы с ума сошли! Не знаю я никакой Лиз! (Апеллируя к Хемингуэю.) Хем, право, что за история!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Секундочку! Джером! Я вам помогу! Как товарищ товарищу! Т-сс! (Прикладывает палец к губам, что-то шепчет ему на ухо.)
С э л и н д ж е р. Как? Неужели?!
Х е м и н г у э й. Именно так, дружище! Прошу вас! (Указывает рукой в сторону дверного проема, откуда вышел не так давно Беккет.)
С э л и н д ж е р. Подождите! Подождите! (Трет рукою лоб, отхлебывает.) Не знаю, право. Я не готов. Я вот подумал... (Пауза.) Нельзя трижды вступить в одну и ту же реку. Дважды еще туда-сюда. Но трижды... Разве во сне...
Х е м и н г у э й. Не знаю, о каких реках вы тут толкуете, Джером. Но. Поймите. Ведь всё может завершиться в одну секунду. Вся эта наша катавасия. Остановка, вспышка, и нас нет! Понимаете?
Б е к к е т. Как не было. А мы так ничего и не успели понять. А? Э?
Х е м и н г у э й. Вот именно! Поэтому — действуйте! Она — там! (Подталкивает Сэлинджера к проему.)
С э л и н д ж е р (делая несколько неуверенных шагов и застывая почти в границах проема). И все-таки — нет! Всё уже произошло! Не будет ничего нового! Не будет... (пауза) прежнего! Тогда зачем?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ну, как знаете! (Достает из кармана томик Чехова, что-то пишет на полях, бормочет.) А потом погода испортилась... Она переменилась в один день — и осень кончилась. Из-за дождя нам приходилось закрывать наглухо окна на ночь; холодный ветер срывал листья с деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем... (Продолжает сосредоточенно писать.)
С э л и н д ж е р (убежденно). Нельзя! Нельзя! И лучше было б, если бы некоторые вещи, явления, люди вообще — не менялись! Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и не трогать! Знаю, что так нельзя, что это — невозможно! Но это-то и плохо... (Возвращается и обреченно садится на свой стул.)
Б е к к е т (к Хемингуэю). Накатило вдохновенье?!
Х е м и н г у э й (отрываясь). А?.. Момент! (Пишет.) Виґски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще немного воды, оно казалось просто слишком крепким. (Захлопывает книгу; на подъеме.) Представьте себе! Вдруг — пошл;! Само собой! Вдруг открылся в одну секунду весь замысел, весь сюжет! Озарились даже самые таинственные уголки! А, дружище?! Присоединяйтесь, вместе мы создадим нечто грандиозное! Представляете великое обалдение публики, когда они увидят на обложке имена авторов: Хемингуэй, Беккет (машет рукой в сторону расслабленного Сэлинджера) при участии Сэлинджера и... при поддержке мистера Чехова. (К Сэлинджеру.) Джером, вы слышите меня?!
С э л и н д ж е р (тихо). Лиз, прости меня...
Б е к к е т. Хем, последний раз, прежде чем мы начнем создавать это нечто сверхгениальное, ответьте! Просто и коротко! Моя жена, Марго, она действительно ушла...
Неожиданно свет гаснет. Порывами задувает ветер.
Х е м и н г у э й. Ни черта не вижу! Что случилось?!
С э л и н д ж е р. Где мы? Хем, что происходит?
Б е к к е т. Эти полоски света. Меня уносит куда-то туда, туда!.. Вверх!
С э л и н д ж е р. Где мы! Лиз! Откуда эти волны воздуха?!
Х е м и н г у э й. Постойте, господа!.. Это какая-то труба. Да, черт возьми! Какой-то огромный тоннель!
Постепенно в глубине сцены появляется круг света. Расширяется.
Б е к к е т. Эти сполохи, это таинственное мерцанье. Похоже, мы движемся внутри этого странного желоба!
Х е м и н г у э й. Я вижу свет! Там, в конце! О, Господи...
Б е к к е т. Да-да! Я часто писал об этом... Я счастлив! Наконец-то!.. Я счастлив!..
С э л и н д ж е р. Какое-то неизъяснимое блаженство! Так не бывает! О! Нас тащит к свету и всё такое...
Б е к к е т. Голос света. Его чистая и ясная нота. Чем больше света, тем темнее темнота...
С э л и н д ж е р. Как хорошо! Все слова со мной! Весь мир, который я люблю, — открылся мне! Лиз!
Постепенно голоса их гаснут, затихая. В темноте, в глубине сцены — лишь круг света. И вот он уменьшается в своих размерах. Исчезает. По сцене мечется крошечный «зайчик». Там, сям. Вот он натыкается на Женщину. Ту самую. Она выходит, и зайчик уже уступает место свету хорошего юпитера.
О н а (спокойно, буднично). Странный народ эти мужчины! Всё что-то хотят от меня! Обольщали, звали! Манили! А ведь и сами не знали — куда! И страдали, страдали... А я? Кто я? Зачем встретила именно этих? Смешных, нелепых, любимых? И пыталась следовать за ними! И преданно служить! И — предавала! Но вот они исчезли куда-то. Их нет. Я — одна. В своей женской телесной сущности. И получается, что не так здорово без них. Но и с ними — слишком хлопотно. Они все такие требовательные, гениальные. И то им не так, и это! А еще упрекают нас в капризности! Всё ровно наоборот! Впрочем, я, наверное, скоро совсем заскучаю! Без их нервической самонадеянности. Без этих ежедневных разговоров на кухне за чаем — обо всем на свете. Как прожит день. С кем виделись. И в чем смысл жизни. Я, например, никогда не задавалась подобными вопросами. Времени не было! А они все были просто помешаны на этом! В чем да в чем? В самой жизни, наверное. Вот она с нами, в нас. А вот нас уже нет. Здесь, на земле. И мы звучим уже по-другому, сквозим иначе. Там, под облаками. Или где-нибудь в созвездии Ориона. Не знаю! Это так далеко и так неопределенно. И всё же я спокойна. Потому что я об этом всем знала с самого рожденья! Только никому не рассказывала! Мужчинам тем более! Пусть считают, что они ум, совесть и честь. Пусть думают, что они осуществляют духовное развитие общества. Я-то знаю, как обстоят дела на самом деле. Я — обычная женщина, предназначенная именно этим мужчинам. Так хотел Создатель. И я ношу в себе эту особую тайну. Жизни и смерти. Без пафоса и мучительных раздумий. А что остается? Только Любовь. Ведь Бог есть любовь. И ею движутся все звезды и светила.
Она подходит к столику, на котором лежит книга. Берет в руки. Начинает читать. По мере того, как движется ее монолог, вся сцена медленно, но неуклонно наполняется светом.
О н а (взяв книгу, удивленно). О, Чехов! Откуда? (Листает страницы.) Кто-то пытался писать на полях! Ничего не могу разобрать! (Читает с трудом.) А потом... погода... искренилась... нет... искрилась?! Или испортилась? Бог весть! А вот рядом — Чехов. Интересно! (Читает.) Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно. Холодно. Холодно. Пусто. Пусто. Пусто. Страшно. Страшно. Страшно. (Пауза.) Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я... я... (Поднимает глаза от книги, с удивлением в зал.) Я! (Продолжает читать.) Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню всё, всё, всё, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь. (Закрывает книгу, глядя в зал.) Каждую! (Пауза.) Переживаю. В себе самой. Вновь.
Смеркается. Показываются и мерцают болотные огни.
Занавес
Июнь — 31 июля 2000 г.