Андрей Иванов - лауреат "Русской премии", эстонской премии "Культууркапитал" и финалист "Русского Букера" любезно разрешил нам опубликовать один из его рассказов.
Когда я жил в доме №21 по улице птички, что принесла Линде благую весть, под нами – а мы с матушкой на третьем этаже проживали – или лучше сказать – существовали, или еще лучше – влачили дни, вот последнее самое лучшее определение моей жизнедеятельности до наступления ХХI-ого века, – под нами жил старик – впавший в маразм или бессознательное, совсем за собой не следил, он уже и не говорил почти…
Однажды потеряв ключ, больше не мог попасть к себе, и даже толком объяснить того не мог, – и никто не хотел его слушать, даже трех минут подле него не выдерживал: такая старая вонючая одежда у него была! Дверь ему сломать ногой или плечом (советовала соседка) я отказался, – он остался встречать новый год на лестничной площадке; соседка ему вынесла стул; он на нем сидел и смотрел на то, как тенями чертят ветки и снег (снег валил хлопьями, а ветер крутил ветки), снег и ветки, и что там еще?.. и что-то, конечно, еще… Все это металось тенями по нашей лестничной клетке; в прямом смысле клетке, потому что мы там жили, как в загоне, как в обезьяннике, как в петушатнике, как в скотобойне, еще потому что окна были такие странные и старинные, узкие, с множеством перекладинок, с множеством битых стекол, с осколками и огрызками света, и когда фонари зажигались, отливая на наш дом бледную свою бессонницу, все те перекладинки выкладывали подъезд несметным количеством теней, – получалось точно как в клетке!
Старик всю ночь сидел так на стуле в подъезде и по утру испустил дух. К нему вошли, взломали таки дверь и вошли. Там было найдено много баночек, кострюлек, бидончиков (я тут же вспомнил, что часто видел его на улице с бидончиком: я еще подумал, что такой старый, а запивом – ходок!); у него было несколько шкафов, все забиты были различными пиджаками и рубашками, и даже одежда его покойной женушки была в тех шкафах, все сгнило, все стало трухой, – а теперь так вообще!.. Еще там были какие-то чертежи, сделанные им лет сорок назад, потому разобрать на них ничего было нельзя; там были найдены какие-то старинные фонарики, светильники, всюду были торшеры и детали для сборки различных ламп, он как будто что-то такое изготавливал, крутил, плел, клеил, мудрил, на это и израсходовал весь запас рассудка, видать; были там термосы, фляжки, очень много емкостей самого различного характера, – всем этим была заставлена квартира… Шагу не ступить!
На его место вселился сильно пьющий молодой адвокат и началась эпопея с ремонтом и выпивкой; он выгребал и выгребал целыми днями, – приезжал на своей иномарке, долго сидел внутри, потом вставал и понурый шел наверх, выбивать душок из квартирки! Так же, как это сделал мой отец с дедом лет двадцать до того с нашей квартиркой, где перед тем, как мы вселились, испустила дух какая-то старуха и – долго важно лежала... не торопилась никуда… Прийти за ней было, как водится, некому.
Адвокат был парень что-надо, он сперва некисло набирался, а потом принимался чем-то там орудовать, во что-то дуть, поднимал пыль, так что она просачивалась сквозь незримые щели и створы в нашу и соседские квартиры, вонь к нам тоже вбиралась, и мы выбегали вон, уходили… Я шел пить пиво в подвал, мать придумывала себе какие-нибудь дела и куда-нибудь уходила, недовольная.
К адвокату бегала помогать ремонтировать соседушка, молодушка с поволокой в грустно зауженных к краям глазах, как переспелые сливы, такие и есть страшно, текут, разваливаются… Она была доченькой сумасшедшего… Был у нас сосед – алкоголик, в дурке валялся каждую весну-осень, да почти что круглый год, его героический поступок – когда он порубил всю мебель в квартире – после чего его забрали в дурку на полгода, был известен очень широко. Однажды он маслом окатил себя и бегал совершенно нагой по улицам вокруг Дома Культуры, пока не повязали… Ближе к середине девяностых он чаще терял ключи от квартиры, чем тот старик, и даже в подъезд попасть не мог, захлебываясь в бешенстве ломал замок, дверь вынес однажды, – всем было плевать, замок, как и дверь, и не нужен был, – потому что дверь черного хода всегда была нараспашку (ну, он этого не мог помнить), – когда он умер, стало более-менее спокойней.
Перед тем как представиться, постучался он к нам с матерью и предложил взять шубу на хранение; сказал, что шуба – единственно ценная вещь, что у него было на тот момент, а в двери его не было замка и дверь тоже настежь оставалась большую часть дня, и можно было видеть, какое безумие у него там творилось, даже в вещах, – сама дверь была ужасной, с петель сорвання – “Кто угодно шубу украсть может!” – плакался он, так ему за шубу было обидно…
Мать сказала ему, чтоб ходил тогда в ней, а он сказал, что ему не всегда так холодно, чтоб носить; мать была озадачена, но все равно отказала ему, сказала, что не возьмет даже на час!
“А вдруг у тебя блохи или вши?..” – сказала она. Он обиделся сильно и ушел повздохивая, а потом взял так и умер. А на его место дочки вселились.
Мать говорила: “Вот слава богу, что мы не взяли шубу!.. ишь какой хитрый!.. отдал бы он нам значит шубу, а сам потом умер, и после смерти он нам тут являлся бы, за своей шубой! не нужны нам тут такие! вот как правильно я сделала, что шубу не взяла! я как чувствовала, что он что-то удумал! придумал умереть, и нам шубку оставить! как мило!” А еще позже мать придумала, что он приходил не до того, как умер, а – после!
Одна из дочерей его закончила тартуский, учила всех французскому языку – даже французы к ней ездили – тоже, наверное, учить французский: так она его хорошо знала! Они сворами к ней и сестре ее ездили, бутылки вина и шампанского в окно летели, – сперва пробка со свистом и тут же сразу бутылка – так лихо они выпивали! Немудрено что забегала к адвокату помогать; тот так много алкоголя носил в пакетах, сам бы не справился. Они там так здорово квасили – ремонт полным ходом шел! Денег на ремонт поди у папани занял (приезжал батя и ругал его). Я все слышал. Они так дико ремонтировали, что часть потолка обвалилась, и я даже в неудобных местах отколупав замазку мог его видеть там внизу, озадаченного трещинами и пробоинами в стенах. Я подглядывал за ним, когда мне на душе тускло становилось. Все-таки забава: отколупал замазку и за человеком подглядываешь…
Интересно тоже было за ними двумя пьющими наблюдать: сидят и тянут вино или коньяк, такие глупые, но пуще всего мне было за ним одним наблюдать, он тогда мне казался просто психом, – ведь безумный же ходит и сам с собой разговаривает… Жаль я эстонского не знал, – хоть понял бы, что он там себе бурчал под нос, но я не понимал... Но все равно смотрел, как те фильмы по финнам, на языках непонятных… Вот единственный раз, когда правда пожалел, что не знал эстонского, и больше никогда не жалел… Да и вообще: кроме как того случая с подглядыванием сквозь щель за пьяным адвокатом, никогда больше ни о чем не жалел!