В то апрельское утро Вика проснулась с весенним настроением. После довольно хмурого марта, больше похожего на позднюю осень, хотелось солнышка, тепла, каких-то перемен. Тишина в квартире означала, что мамы нет, и можно расслабиться. Вика энергично помахала руками и ногами перед окном, даже присела пару раз, потом отправилась умываться. Она напевала арию Снегурочки:
«Люблю-у и-и та-аю... от сла-а-дких слез любви! Прощайте все подруженьки, прощай, жених мой ми-илый!»
Получалось не грустно, а радостно, и для этого у Вики были основания. Вчера они снова гуляли вчетвером – после долгого перерыва.
Инициатором прогулки по оживающему парку был Стас. Они дурачились на детской площадке. Стас раскачивал Вику на качелях так высоко, что она ойкала от страха. Стелка оседлала деревянную лошадку на карусели и капризно требовала от Жеки, чтобы тот ее посильнее раскрутил. Жека старался, кося глазом в сторону Вики, потом бросал Стелку ради новых аттракционов, сейчас бездействующих. Затем они играли в прятки возле Дворца студентов, где было много закоулков именно для такой игры. Потом забрели на площадку, где старики сражались в шахматы, понаблюдали немного.
Если бы не компания, Стас бы там и застрял надолго. Но Стелка старательно поддерживала дух веселого коллективизма и находила новые забавы. В конце концов они просто физически устали и оккупировали перевернутую кем-то скамью, восстановив ее. Посидели, поболтали о школе, посмеялись над анекдотами про Вовочку, которых Женька накопил в своей голове изрядное количество.
Расстались у подъезда Вики и Жени.
Анализировать необычно-возбужденное настроение Стаса Вика не могла – уснула быстро, как никогда. И сегодня утром она не задумывалась о том, что было после расставания. Они с Жекой поднялись к себе на этаж, а Стелка и Стас... остались вдвоем. Провожал ли он ее домой?
Мысль эта возникла внезапно, под журчание воды, когда Вика чистила зубы. За этим вопросом встал другой: а чего это Стас вел себя по-мальчишечьи, а не как обычно? Сегодня воскресенье, Стас уехал к своей тете Ларе, Стелка собиралась на чьи-то именины. Значит, узнать ничего нельзя...
Все-таки настроение испоганила тревога, словно бы рожденная на пустом месте. Тревожно прозвучал даже телефонный звонок. Это была Стелла:
– Хэло-о-у, подруга! К тебе можно забежать на минутку или у тебя какие-то планы? Ты уже завтракала? Чего молчишь?
– Приходи, жду.
Но первым пришел дед.
– Я шел мимо, – сказал Алексей Михайлович, обнимая внучку у самого порога и пряча глаза под густыми бровями, – и подумал: зайду! Гляну, как ты тут одна... Вот огурчиков принес.
– Привет, дедуня, – Вика ласково чмокнула его в худую щеку.– Что-то я не поняла, куда это ты мимо шел? У нас тут одна дорожка мимо – на пляж.– Она засмеялась лукаво.– Ну когда ты научишься естественно врать? И каждый раз огурчики приносишь... Повторяешься!
Алексей Михайлович обиженно засопел и ушел в кухню, стал там выкладывать огурцы на стол. Вика обняла его за плечи, поцеловала куда-то возле уха, промурлыкала:
– Ну, признайся, что мама прислала. Беги, говорит, папочка, спасай мою непутевую дочку, она же не иначе как со своим милым целуется. А близняшки пусть одни побудут. Ну, чего надулся? Если бы не мама, ты бы ни в жисть за мной не шпионил, да, дед?
– Цыть! – вдруг рассердился Алексей Михайлович. – Она – мать! Не соседка же меня подрядила на это! Вот когда дочь-невесту заимеешь, все поймешь и простишь!
– Какая из меня невеста, дедуля? – засмеялась Вика, ероша на затылке короткие волосы деда.
– Ты кого-то ждешь?
– Стелку.
– Давно не видел, – буркнул Алексей Михайлович.– Я уж думал, вы рассорились. А чего Стас приходит редко? В шахматы бы поиграли... Ладно, я пойду, дети одни.
Все, что произошло потом, Вика описала в дневнике, чтобы как-то успокоиться.
«А потом пришла Стелла. И жизнь моя в один миг была отравлена!
– Приве-етик! – пропела Стелка с порога, одновременно оглядывая меня с высоты своего роста.– Чу-удный халатик! Твоя маман где-то оттяпала?
– Халатику столько лет, сколько ты ко мне ходишь, – мрачно улыбнулась я, потому что ненавижу вот эту манеру подчеркивать, что моя подруга в упор меня не видит, иногда словно «прозревая». Я-то знаю – она схватывает взглядом каждую женщину вместе с ее нижним бельем.
– О, ваша милость не в духе?
Я не отвечаю и веду за собой подругу в свою комнату. Стелка падает в кресло и тут же по-хозяйски окидывает комнату своими прекрасными оленьими очами (Инка называет их коровьими). Я молча усаживаюсь на стул и разворачиваюсь к ней лицом. У меня просто потребность смотреть в лицо собеседнику. Я ловлю каждую крошечную перемену во взгляде, улыбке, мне нравится зыбкость человеческой мимики, если, конечно, в личности есть хоть намек на темперамент.
– Слушай, я бы на твоем месте эту кровать убрала, а купила бы немецкую софу или нашу «Юлию», как раз вчера в салон мебели завезли.. И стол бы твой допотопный заменила на ... поменьше, помоднее.
– Ты пришла нам перестановку делать?
Что же происходит со Стелкой? Чего она тарахтит о разных глупостях? Почему ее руки суетятся: то шикарный хвост потрогают на голове, то коленку потрут, то кресло погладят.
– Слушай, мне жрать охота! – вдруг заявляет Стелка и просто вылетает из кресла, демонстрируя готовность сию же минуту исполнить свое желание.
Обычно мне нравилось, что подруга не ломается, когда ее приглашаешь за стол. Пожрать она всегда была великая охотница, и мама не раз мне говорила:
– Вот посмотри, как ест твоя подруга! Верный признак активной жизненной позиции! Прямо волчица! Правда, вилку держать умеет. Учись жить!
– И не вздумай учиться у этой нахальной цыганки! – обиделся за меня дед, однажды услышав мамин комплимент.– Она когда-нибудь и тебя съест, Викуся!
– Пойдем в кухню, – говорю я без особой охоты.
Я разогрела вчерашнее жаркое, порезала длинный парниковый огурец и решила присоседиться к Стелке, чтобы потом не тратить время на обед. Стелка в это время двигалась по квартире, то задевая табуретки, то открывая дверцу подвесного шкафа, словно ее страшно интересовало содержимое. Почему меня раньше это не раздражало, а казалось признаком раскованности, которой я не могла похвастаться? Я в гостях вела себя тихо и не рыпалась, пока меня не переставят на другое место. Мне нравилось, что Стелка ведет себя, как родная сестричка.
– Садись.
– Ой, ка-кая пре-елесть! – Стелка нюхает аромат свежего огурца, наколотого на вилку, и смачно им хрустит, тут же посылая следом еще один кусок и еще один.
– Не усердствуй, – говорю я, отодвигая салатницу, – ты не одна.
– Нет, ты явно не в духе, – смеется она, словно этот факт ее веселит. – Бо-оже, какая вкуснятина! А моя маман почему-то не умеет так готовить мясо! Оно у нее то пригорает, то сырое, не угрызть. И заметь: твоя маман работает, а моя бездельничает дома. Могла бы и научиться. Но раз мой предок ее стряпню терпит, значит...
– Ты тоже могла бы научиться. Вместе с Лирой.
– Я-а-а? – Стелка весело трясет своим «хвостом».– Я рождена не для этого.
Я не уточняю, для чего появилась на свет моя красавица-подруга, а молча подцепляю кусок мяса и несу ко рту. И в это момент Стелка выпаливает:
– А мы вчера со Стасом целовались.
Как я не выронила вилку? Даже умудрилась запихнуть этот кусок в рот и медленно прожевать, глядя в разрумянившееся лицо Стелки.
– Ну, чего ты так смотришь?
Она стала шарить глазами поверх моей головы.
– Я не виновата. Он сам. Он здорово целуется. Я тебе говорила: он взрослый, я даже знаю, что он уже имел любовницу. Я все-таки проследила. Какая-то «простигосподи», уже старая. Лет тридцать, представляешь? Вот тебе и холодный швед! Все притворялся, притворялся, а я знала, знала...
Она бы говорила без конца, она бы утопила меня в подробностях! Она шла именно за этим!
– Хватит, – оборвала я бывшую подругу каким-то хриплым голосом. – Ты наелась? А теперь иди к черту.
– Ви-ика, ты обиделась? Но ведь ты сама говорила, что у вас просто дружба! Что ж такой товар даром пропадает?! Ты даже не представляешь, как мне было... страшно! Он бы мог меня просто...
– Проваливай! – крикнула я и встала.– Зачем ты мне об этом говоришь?
– Ты правды боишься, – гордо сказала Стелла и поднялась с места. Но глаз она по-прежнему не поднимала.
Я хотела одного – пусть она уйдет! Немедленно! Мне надо подумать. Я не могу переварить такой правды.
И тут надежда мелькнула в уме: она врет. Она ведь хроническая лгунья. Именно за это качество я стала потихоньку разочаровываться в Стелке.
– Я, конечно, уйду. Но ты должна знать, что я не виновата! Он сам мне сказал вчера: прошвырнемся!
– Это не его словечко, а твое.
– Какая разница! Когда вы ушли, он пошел меня провожать.
– Хватит. Уходи.
– Но я же не виновата! Ты меня прогоняешь?! Ты должна знать горькую правду! Он – лицемер! Ты всегда верила ему, а не мне, я тебе говорила, а ты...
Не хотела Стелка уходить просто так! Что-то ее держало. Что-то она сказала не то, не так, и теперь боялась, что это выйдет на свет. Но что? Откуда во мне эта интуиция на недосказанность?
Я молча смотрела, как Стелка двигается к выходу – зигзагами, как пьяная. Она хоть и красивая, но слишком крупная и лишена грации. Она не садится, а плюхается, не проходит мимо чего-то, а это что-то толкает, бьет боком, как будто ей тесно в пространстве. Обычно крупные люди медлительны, но Стелла подвижна и одновременно неуклюжа.
Я открыла дверь на площадку и молча ждала, когда Стелла пройдет мимо меня. И прямо всеми фибрами души чувствовала, как ей не хочется уходить! Она понимала, что это – навсегда, но она не готова была уйти именно навсегда. Ей надо было держать под контролем мое душевное состояние! Она привыкла все обо мне знать.
– Ты хочешь сказать, что мы... в ссоре?
Я молча пожала плечами. Мне так хотелось ее вытолкать.
– Могу тебя успокоить, – Стелла на секунду подняла на меня глаза.– Он меня не любит. Ему просто захотелось меня поцеловать... Можешь торжествовать!
Она ушла, а я поплелась в свою комнату и упала на кровать. Я плакала так отчаянно, что даже не услышала, как вернулась мама. Мне хотелось умереть. Немедленно! Почти два года мы с ним дружим, ха-ха-ха! И он чмокал меня в щечку на прощанье, а Стеллочку целовал по-настоящему! И где это было? В чьем подъезде? Стелка не врала. Картина, как он ее прижимает к стенке и целует по-настоящему, стояла перед моими глазами. Это было, было! Но ведь я даже не заметила вечером, когда же в нем появилось это желание – целоваться именно со Стелкой? Какая я наивная дура! Оно появилось давно. Если бы Стелка ему не нравилась, он бы не терпел ее столько лет рядом! Я была прикрытием! Идиотка!
Меня спасла злость. Это чувство мне, конечно, знакомо, но оно захватывает меня редко и не доводит до бешенства, как других. Мама считает, что я жутко обидчивая. Дедушка это называет ранимостью. Я понимаю, что оба правы. Но никогда и никому я не желала зла. Просто несимпатичные мне люди, вроде Топы, могли меня раздражать, возмущать, потом я забывала про них, едва они исчезали из виду. Носить мстительное чувство у меня не получалось, Его вытесняли новые эмоции, я тратила себя на восхищение чужими талантами и... на самоедство. Мне так хотелось быть совершенной во всем!
Мне никого не хотелось видеть, особенно маму. Но именно она без стука вошла в мою комнату (надо ставить замок!). Я только успела быстренько сесть на кровати.
– На какую тему страдаем?
– Стучаться надо.
– Но ты же одна. А я в своем доме.
– Когда ты у себя тоже одна, я стучу.
– И что у нас стряслось?
– Абсолютно ничего.
– Ну да, глаза красные, щеки мокрые. Почему ты от меня скрываешь свои проблемы? Это глупо. Неужели твой дружок Женя способен тебя понять, а я, женщина, – нет?
Мне и разговаривать не хотелось, но тут пришлось отвечать:
– Ты, конечно, женщина, и шикарная, как говорят все, но из тебя так и лезет ...
Я хотела сказать: злость, но вечный мой страх кого-то обидеть, не дал.
– Насмешка, ирония, сарказм. Точно я не твоя дочь, а больная на голову пациентка. Не туда попала. Надо в психушку, а пришла к хирургу, и та не разобралась, давай кромсать ножом.
– Бр-р-р, – поежилась мама, – какая убийственная характеристика! Я, конечно, не подарок, Бог обделил мягким нравом, но уж своего ребенка...
В ее голосе дрогнуло что-то, а мое сердце, готовое сейчас только к слезам, сразу и ослабело. Я расплакалась и уже по привычке скрывать от мамы слабость, быстро перевернулась спиною к стене. Мама не растерялась и вернула меня в исходное положение своими сильными руками хирурга, потом села рядом и стала деловито вытирать мои слезы своим носовым платком.
Ее лицо показалось мне незнакомым, до того я привыкла к ее хронической насмешливости. Сейчас оно было тревожно-усталым, вроде бы постаревшим.
– Хватит, все, все! Я догадываюсь, что эта юная стерва всему виной. Я видела, как она из подъезда выскочила. Я слышала, как ты плакала, но хотела, чтобы ты выплакалась. А теперь – по новой?
Я схватила ее руку и прижала к своей щеке. Мама не догадалась меня поцеловать, это не входило в набор ее умений успокаивать человека. Но мой жест вынудил ее как-то ответить, и она просто погладила меня по щеке.
– И что она натворила? Твоя так называемая подружка? Я давно знала, что кончится именно этим. Ты же инженер человеческих душ, то бишь, писатель,– теперь мама не отказала себе в удовольствии усмехнуться. – А в людях разбираешься паршиво... Молчишь? Стасика увела?
Я выпустила ее руку.
– Этого следовало ожидать. Стасик твой вполне сформировавшийся мужик, а Стелка ...
Мама сделала паузу, чтобы я сама подставила подходящее слово.
– И для этих целей дети вроде тебя мало годятся. А она в самый раз. Не горюй. Ей он тоже не достанется.
– Откуда ты знаешь?
– Ты меня явно недооцениваешь. Понимаешь, ты в людях видишь в первую очередь хорошее и очаровываешься, а меня мой опыт научил вычислять сначала все дурное, а уж потом...
– А потом ты забываешь про хорошее, – улыбнулась я, чувствуя, как мне становится легче дышать. Мама так редко со мною разговаривала, как со взрослой!
– Уж лучше не очаровываться, чем потом разочаровываться.
– Так почему ты думаешь, что он ей ...не достанется?
– Она хоть и отличница, но дура. То есть, пустышка.
– Она не дура. У нее память хорошая. Она много знает и читает.
– Память и способность к учебе – еще не ум. Это только часть интеллекта. Но я должна признать, она еще и хитрюга изрядная. Так что да, ты права, она не совсем дура.
– Вот видишь...
– Залевский – парень целеустремленный, честолюбивый, у него карьера всегда будет на первом месте, он не свяжется... с этой сучкой, извини меня.
– Мама!
– Ну ладно, чистоплюйка, я ж не матерюсь. В общем, успокойся и храни женское достоинство. У тебя его хватит, чтобы как-то пережить такую потерю. Ну, хотя бы внешне.
– Ма, а тебя когда-нибудь предавали? Ну, мой папа, например, тебе изменял?
Мама не любила эту тему, и я догадывалась, что ничего хорошего в их браке не было. Другие вдовы с удовольствием своим чадам вешают на уши лапшу про замечательных папаш, а моя мамочка от разговора о нем только отмахивалась. И потом – где, скажите пожалуйста, его фотографии? Как можно поверить, что молодой мужчина ненавидел фотографироваться? И от деда я никогда не слышала про папу ничего внятного. Я подозревала о какой-то некрасивой тайне и потому не приставала с вопросами. Я вообще ненавижу выуживать из людей их секреты. Хотя с самого детства была их хранительницей для многих девочек. Но то детские тайны, с ними легко расстаются при крошечном нажиме.
Да, такого не было давно: мама просидела возле меня целый час, инструктируя, как себя вести с завтрашнего дня. Чем дольше она говорила, тем больше мне казалось, что ей нравится эта ситуация, и она не собирается направлять ее от трагедии к мелодраме. Она приписывала мне свою силу духа и координировала мои будущие поступки согласно этой недюжинной силе. Я боялась ее вспугнуть несогласием. Мне так хотелось тепла, что я впервые притворялась послушной дочкой.
– Значит, так, Виктория, делаем вид, что нам все это по фигу. Целуйся, мол, со своей шлюшкой сколько влезет, а мне все равно! И никаких там нежностей! Вроде ручку пожать под партой или уроки вместе делать. У меня, мол, уже есть один друг, проверенный жизнью, Жека. И вот посмотрим, сколько он выдержит. Если действительно у них завязывается романчик, не дергайся. Переживешь. Ты у меня девочка славная, тебя все любят, я же вижу.
О, какие слова! Даже не верится, что они выскочили из маминых ехидных уст...
– Он когда приходит? В шесть? Так. Тебя нет дома. Иди к Женьке, он чего-то приболел, я Настю видела. С ним посидишь. Я тебе всегда говорила: это верный человек.
– Стас не придет. Он уехал.
– Тем лучше.
Мама ушла смотреть телевизор или читать, а я стала собираться к Жеке. Мне не очень хотелось. Мне вообще не хотелось. Я переодевалась, а в голову лезли всякие картинки из той жизни, что навеки ухнула куда-то... Вот, например, мы втроем ждем Стелку, которая опаздывает, и Жека подуськивает нас уйти без нее, наказать за опоздание. А я призываю его быть мужчиной и великодушным:
– Мы же не на холоде ждем, потерпи.
– А она там перед зеркалом крутится, ресницы тушью мазюкает, – брюзжит Жека.
– Женщина и должна перед зеркалом стоять до полного упора, пока не станет вдвое краше. Цитирую маму.
А Стас молчит! Почему?
На горизонте возникает Стелка, как всегда блестящая, с ног до головы упакованная в импортные шмотки. Джинсики, батник. Глазищи блестят. Идет медленно, словно нас испытывает. Женька первый не выдерживает:
– Совесть у тебя есть?
– Нет, – смеется Стелла.– Вы что – устали?
Женька краснеет так выразительно, что я дергаю его за руку: уймись, мол. Но нет...
– Перед зеркалом торчала?
– А что – нельзя? Стас, – она поворачивается к Залевскому, вроде бы нечаянно задев его грудью, – мне надо перед зеркалом торчать?
– Тебе не обязательно. И так сойдет.
Стелка торжествующе смеется:
– Спасибо за комплимент!
Как же я могла проворонить такое?»
Продолжение http://www.proza.ru/2010/07/22/531