Странная полоса наступила в жизни Вики Синичкиной. Мечты вступали в постоянный конфликт с реальностью. У нее были друзья, но чувство одиночества не отпускало. Оно накатывало приступами. Раньше в минуты таких приступов Вика садилась за повесть о Ляле Лебедь. Когда ее любимая героиня приказала долго жить, новый замысел под названием «Белая птица» утешил юную писательницу. Теперь и эта повесть ждала ее вдохновения, застряв где-то на пятидесятой странице. Придуманные Викой беды, что довели до психушки ее несчастную героиню, слишком смахивали на киношные. Вика ругала себя за бедное воображение, пока не понимая, что дело было в ее небогатом жизненном опыте. Настоящей беды она пока не изведала.
Обвинив себя в бесталанности, Вика засунула подальше от глаз неоконченное творение и принялась за дневник. Теперь она, к радости своей мамочки, поставляла свежую информацию так регулярно, описывая школьные и прочие переживания, что в разговорчиках отпала всякая необходимость. Ирина Алексеевна благословляла небо за то, что ее дочь наделена удивительным простодушием. Дневник Вика прятала в новое место – не примитивно, под подушкой, а в... пододеяльнике. Нащупать толстую тетрадь в тонком белье нетрудно, как и вернуть потом на место.
Последнюю новость Ирина Алексеевна добыла вчера вечером, когда дочь заявила, что придет поздно – ее ждет Инна Кильман.
– Иди, дорогая! Когда ты с этой девочкой, я спокойна, она мне нравится.
– Не ври, ты даже на нее не смотришь, когда разговариваешь, – огрызнулась Вика.
– Не хами матери.
Инна Кильман казалась Ирине Алексеевне особой неинтересной во всех смыслах, а уж тем более любоваться ее унылой физиономией не хотелось, это правда. Но Инна вытеснила «цыганку» Стеллу, и это уже было хорошо.
« 2 декабря.
В моей жизни происходит что-то странное. Вернее, ничего не происходит, действие остановилось, как в нудной пьесе. Внешне все по-прежнему: я сижу с Залевским, под его боком, волнуюсь тоже по-прежнему от каждого его движения и взгляда. Но я больше от него ничего не жду. Я для него как младшая сестренка, которую он взялся опекать. Конечно, приятно, когда на глазах у всей школы он мчится в столовку, чтобы занять очередь в буфете и взять еду на двоих. Это пока я продираюсь сквозь толчею в коридорах и столовке. Потом я ем под заботливым оком Стасика.
– Ешь живее, – говорит он, подвигая ко мне стакан с яблочным соком. – Что ты копаешься в каше? Сегодня рис вполне съедобный, даже промытый. И котлета приличная.
Я после такой тирады готова съесть даже лягушку с рисом, не то, что столовскую котлету. Ну, прямо мой ласковый дед, а не одноклассник!
Приятно видеть, как девчонки из других классов косятся на нас и шепчутся. Завидуют или удивляются? Какая разница! Главное – Стасу на всех чихать. Он исполняет добровольное опекунство, и я не чувствую, чтобы это его тяготило...
Тогда как же все это понять?! И чем все кончится? И как я переживу, если кончится внезапно?
Жека в столовой всегда устраивается к нам спиной и старается говорить погромче. Отвлекает от нас внимание? Или не хочет слышать, о чем мы говорим? Но он ни разу ни в чем меня не упрекнул. Нет, это мужественный человечек!
Стелка школьный день начинает с обязательного вопроса: «Как дела?», а потом отчитывается «о проделанной работе с предками». То есть, докладывает, на какую сумму она раскулачила своих родителей и сколько шмоток приобрела с сестрой в универмаге. Стелка делает вид, что у нас прежние отношения. Я вежливо отвечаю. Но вот появляется на пороге Стас, и моя подруга начинает дергаться: поднимает голос, смеется без повода, стреляет черными очами в сторону Залевского. В общем, токует. Или самки не токуют?
Иногда мне кажется, что Стас смотрит в нашу сторону дольше положенного, но я не могу понять, на кого именно он смотрит.
Ладно, что я зациклилапсь на своих переживаниях, лучше опишу конкретный день.
Сегодня я не смогла пробраться сквозь плотную толпу одноклассников, застрявшую прямо в дверях литкабинета. Я слышала хохот и чей-то плач. Плакали сердито. А когда продралась, то увидела такую картину: на авансцене танцуют танго Сашка Воробьев и Чудик, а в первом ряду партера заливается слезами Инга, дочка завуча Светланы.
Два слова об этой девице. Ее только в этом году перевели в наш класс, потому что Натали способна выдавливать из учителей нужные оценки без особого труда. Очень хитрая особа, наша классная. Инга училась в бывшем Стелкином классе, но там руководитель посуровей Натальи. А Ингу тянут на медаль. Она же не тянет даже на «хорошистку». Если бы она была нормальной девчонкой, все бы на это смотрели сквозь пальцы. Мы привыкли, что учительским деткам оценки завышают. Но Инга – вздорная девочка, спесивая. Ее не любят. И она никого не любит.
Так вот, Инга плачет, а мальчики танцуют, изображая влюбленную парочку. На голове у Чудика чей-то капроновый бант, торчком, пришпиленный красной пластмассовой розой к волосам, а поверх рубахи – прозрачный черный передник с крылышками. Такой у нас носит только Лина Безуглая, душой застрявшая в младших классах. Значит, передник экспраприирован у нашей почти отличницы, и плакать должна она: передник трещит по швам на здоровенном Чудике. Но плачет Инга.
И тут я увидела причину ее слез. На доске, сбоку, где вешают таблицы, болтается модняцкая сумка, Ингина гордость, с замечательными застежками. Сейчас через них каким-то хитрым способом продет огромный амбарный замок. Где и достали такой? И как закрыли? Сумка – импорт, «фирма», застежка была мудреная, Инга не раз ее девчонкам демонстрировала. Теперь ей нанесен урон. Я не люблю таких шуток. Они граничат с хулиганством.
Инга горько оплакивала свое сокровище, но никто ее не жалел. Может быть, пожалела бы я или Инна, но мы с нею недавно слышали такой разговор между дочкой завуча и Светой Афанасенко:
– Ты же не бакланка – носить такой портфель допотопный! – говорила Инга Свете.– Я признаю только «фирму»!
– А где ее достать? – наивно спрашивала Светочка.
– Мне мать две достала. Хочешь, одну тебе продам? Но за – один к двум. Поняла?
– Нет, – хлопала глазами Светочка.
– Темень дремучая! Кто достал, тому ты доплачиваешь еще одну цену, поняла? За работу! Процент. Поняла? Один к двум.
– Еще рубль доплатить?
– Ты что, с дерёвни?
Светочка мучительно соображала, а я не выдержала:
– Поясняю: тебе, Светочка, продают по спекулятивной цене, ты должна переплатить вдвое. Учись у Инги красиво жить за чужой счет.
Инга презрительно скривилась. Мы друг друга не перевариваем.
В общем, мальчики кончили танцевать, а Инга плакать.
– Ничего, шут гороховый! – крикнула она злобно. – Ты у меня еще попляшешь! Матери скажу – вылетишь из школы перед самым аттестатом! Со справочкой вылетишь.
– Из-за такой ерунды?! – сейчас же завелся Чудновский.
– Ой, красавица моя, напужала! – заерничал Сашка, хватаясь за сердце.
Они еще успели сделать прощальное па под общие смешки (музыку на расческе изображал Науменко), когда в класс вошла Юлия Борисовна. Сашка сделал неудачный пируэт, приземлился на задницу, все стали смеяться. Он поднялся, сорвал сумку с доски и кинулся на свое место.
Юлия терпеть не может разборок, срывающих урок.
– Саша, верни человеку трофей, – сказала она недовольно.
– Отдай, подонок! – взвизгнула Инга, кидаясь на Воробья.
Сашку послали в мастерскую открывать замок, а Инга побежала к мамаше жаловаться.
Тут я и увидела, что Стас за последним столом разговаривает со Стелкой. Сердце мое так и ухнуло вниз. Только одно меня успокоило: Стас сердился, Стелка отводила глаза в сторону. Нашкодила моя подруга...
Я так и не узнала, что случилось. Спрашивать у Стаса не стала из гордости, у Стелки тоже. Она меня избегала весь день. Черт с ними!
На украинской литературе было как всегда ¬– полкласса. Я люблю этот предмет, рассказывает Вера Вадимовна интересно, но меня напрягает то, что она требует отвечать по учебнику и не очень приветствует самостоятельное мышление (это тебе не Юлия!). Я думаю, если бы она хоть наполовину была такой, как русачка, то ее предмет посещали бы охотнее, а так... У нас освобожденных от украинского языка больше, чем тех, кто его учит. Все-таки непонятно: живем в Украине, а язык учить не хотят. То есть, освобождают от него, словно это какой-то китайский или японский! Все его понимают, книги на нем читают, в переводе не нуждается никто, а учить не хотят. Дедушка вообще возмущен.
– Ничего не понимаю, – говорит он все время. – Почему родители пишут заявление об освобождении от украинского? Мы ведь украинцы и живем здесь, и работать потом будут эти освобожденные в Украине... Куда правительство смотрит? И эта самая... компартия украинская? От родного отлучают... Это даже оскорбительно. Что же ваша... Вадимовна молчит?
– Ну ты, папа, яко дитя малое! – подключалась мама. – Вроде у Веры Вадимовны власть в руках. Привыкла подчиняться... партии и правительству.
Вся беда в том, что освобожденным не разрешают уходить с урока. Они должны сидеть, а это нудно, когда нечего делать. Вот и бузят. Так что я понимаю Веру Вадимовну, которая стала закрывать глаза на прогульщиков. Ей так легче. Нам – тоже. Сидим себе и «працюем» по теме. Жаль все-таки, что она такая бескрылая личность. Правда, на уроках внеклассного чтения оживает, читая нам стихи неизвестных поэтов. Их у нас, оказывается, хватает. И даже интересней тех, кого по программе изучаем.
Так вот, на украше я получила записку от Стелки: «Надо поговорить. Срочно».
Стас видел, как я читала записку, но ничего не спросил.
Я ждала какой-то неприятности, а оказалась ерунда.
– Давай в субботу проследим за твоим дружком. Кажется, у него есть любовница. В другом городе.
– Вот и следи сама, – усмехнулась я, не поверив ни одному ее слову.
Дура она, сплетница. Аминь!»
Ирина Алексеевна захлопнула тетрадь, аккуратно сунула ее в пододеяльник и перешла к телевизору.
« Не Стелка дура, а ты, моя хорошая! – подумала определенно, сразу поверив «сплетнице». – Мальчик давно созрел».
Продолжение http://www.proza.ru/2010/07/21/1340