К ОЗЕРУ
Мы приехали на гусеничном тягаче.
У тягача был кузов с двумя скамьями по бортам.
Мы сидели на этих скамьях, вцепившись в борта от дороги на Англичанку до Новой позиции, как все называли это место. Тягач перетряхивало так, что нас бешено подбрасывало вместе с откидными лавками, и они гремели стальными подставными ножками о металл кузова. На полу тягача были навалены наши скрученные постели.
Нас встретили палатки, поставленные вчера первой группой. Около палаток на досках стоял рядовой Абдрахимов. Увидев нас он обрадовался.
- Здорово, земеля, - сказал он мне. – Он тоже был из Москвы.
- Комары зажрали, мать их, - сказал он, обратившись ко всем.
- Вот именно, сказал кто-то
Целый день мы, только приехавшие, ставили палатки для себя.
Место лагеря было выбрано по одну сторону дороги, строительство должно было начаться по другую. Дорога эта была проложена пограничниками и вела на заставу. Вдоль нее, как часовые, стояли старые столбы телефонной линией. Изредко, раз – два в день, проезжала какая-нибудь из машин пограничников.
Место было комариным. В этих зарослях березы, кедрача и высокой травы их сидели миллионы. И это был противник нашего строительства. Особенно комары любили черный цвет. На наши черные рабочие комбинезоны их садилось особеннл много. Комары бегали по спинам, противно тыкая носами в черное х\б. Ударив по спине товарища ладонью, можно было не сомневаться, что на ней осталось не менее пяти – семи хищников.
Следующий день был рабочим.
Приглушенный брезентом палаток раздался голос сержанта Сидорова:
- Подъем! Дивизион!
Голос этот был не как в казарме на Англичанке в каменном здании, среди звуков открываемых дверей, шагов дневального по цементному полу.
Голос сидорова раздался в тишине и утонул в ней. Потом голос Сидорова раздавался в каждой палатке.
Он подошел и к нашей, и, откинув угол заглянул внутрь:
- Подъем, приготовиться на завтрак!
В сумраке палатки мы натягивали на себя гимнастерки, оборачивали ноги портянками. Опуская ногу в портянке в сапог, вдыхая чистый лесной воздух, среди таких же, как ты, предчувствуя жаркий и тяжелый день, каждый вспоминал о Москве, Моршанске, Калинине, Комсомольске-на-Амуре, Иванове, приморье.
И я знал, что таких дней летних и зимних у тебя и у меня будет двадцать три месяца.
Завтрак простой. Самуткин стоит на подножке полевой кухни, раскладывает кашу в крышки котелков, а в котелок наливает кофе.
А над всем этим: кашей сечкой, ячменным кофе со сгущенным молоком и куском хлеба с тридцатью граммами масла – пение птиц, шальные с ночи комары и ласковый голубоватый воздух июльского утра, и замеревшие, как под нежной лаской – деревья под солнцем.
После завтрака работа. Все в черной робе. Солнце нагревает ее и становится душно. И пот на лице жжет кожу, смешиваясь с жидкостью от комаров. Пот растворяет ее и становится липкий и горячий, и жжет так, как будто хочет прожечь кожу до самого мяса.
Не затихает бульдозер. Лопаты на самодельных березовых ручках растирают опухшие ладони. И сердце гулко бьется от зноя и работы.
На ковше бульдозера остается глина, и мы лопатами счищаем ее. Сидоров тоже работет, он первым бросается; но работать ему легче он в одной гимнастерке, без пыльной и тяжелой робы.
2.
Бульдозер, через час работы, вышел из строя. Техника по своей выносливости часто отставала от человека. Бульдозер был старый и неуклюжий, а нам в среднем по девятнадцать лет. Ромакин из-под Моршанска, Горюшкин из Иваново, призванный на год, Васюков – рабочий из Москвы и я – пилим молодые упругие березки.
- Пилите деревья, - кричит нам сидоров, - пеньки потом уберем бульдозером. Ромакин пилит хорошо. Он кривоног и силен. Но так добр, что его первым в нашем призыве начинают величать Алексеем Филипповичем. Аспирант краснеет от работы, как зоря, и мне хочется назвать его Зорюшкин. Капли пота выступают у него на висках, и он снимает пилотку с головы. На голове растут черные короткие волосы после карантина.
Ромакин бросает пилу.
- Пилите вы, - говорит он Васюкову и мне. Мы встаем из высокой травы. Комары кружатся над нами.
Береза толщиной в три добрых руки. Древесина березы твердая, каменная, ствол вязкий.
И мы сбрасываем черные робы и остаемся в гимнастерках. Васюков небольшого роста, светловолосый. Он сильный и смелый парень. И когда мы пилимЮ он улыбается и шутит над Горюшкиным.
Был один из таких дней. И было так жарко и пыльно, что было решено ехать на озеро. Быстро попрыгали все в кузов, накинув на шеи белые полотенца.
Арефьев дернул, развернул тягач, перекрыл ревом мотора разговор двадцати молодых голосов.
Мы лежали на нарах под горячим верхним тентом. Васюков и я. Мне не хотелось шевелиться. К тягачу мы опоздали. Из соседней палатки вылез сонный Ромакин. Нам тоже хотелось купаться, но тягач уже ушел.
И мы решили идти на озеро. Но не по дороге, а напрямую. Нужно было только спуститься по склону гигантской впадины, одним краем она выходила к озеру.
Вдалеке блестела в разрыве сопок Авачинская губа. А дальше сопки, терявшиеся в летнем мареве.
Мы думали недолго. Нам нужно было успеть пока они купались спуститься, искупаться самим и вернуться с ними на тягаче.
Мы бежали между корявых старых берез в высокой траве. Но березняк становился все гуще, к нему примешивался кустарник, переплетаясь в заросли, как бесконечные путы.
Стоял июль, но в узких лощинах белел снег. И возле него, по влажным краям росла сочная черемша – дикий чеснок. Мы бежали по снегу. И влажная крупная крошка хрустела под ногами. Чем ниже, тем более влажной была земля и тем гуще вставали заросли. У самого дна котловины мы пробирались раздвигая ветви деревьев и кустарника, стебли травы – головой, руками, плечами. Кругом стоял треск. Перелезая через упавшие крупные стволы, наступая на трещавшие ветки, стелившиеся возле земли, скользя по траве – мы спускались все ниже. Почти на самом дне неожиданно открылось каменное русло почти пересохшего ручья. Только во впадинах стояла ржавая вода. Трава по ручью росла сочная и очень высокая. Выше нашего роста, даже если поднять руку. Мы шли настороженно и громко – в зарослях и на тропе могли быть медведи.
Заросли неожиданно кончились, перед нами лежало озеро. Берег был обрывист, влево он понижался и там купались наши бойцы. По обрыву росла береза, а по краю, среди цветов – черных и фиолетовых, змеилась тропа.
Озеро было мелким, а дно ровным, как пол. Бойцы заходили до середины, и им все было по пояс.
Мы подошли.
- Товарищ сержант, разрешите искупаться?
3.
- Как вы здесь оказались? – закричал нам снизу Арефьев.
- Купаться пришли, вы нас забыли.
- Я же вас оставил в лагере. Кто вам разрешил оставить лагерь? А если сейчас командир приедет? Сейчас же идите обратно.
- Но нам ведь так тяжело было спускаться, - сказал я. Все засмеялись.
Мы пошли обратно. Теперь стало понятно, что нам самовольно нельзя было этого делать. Нас могли даже наказать за это. Это называлась самовольная отлучка.
- Нужно успеть до их приезда, - решили мы. Вошли в высокие заросли и опять двинулись по каменистому дну ручья. Ромакин опередил нас с Васюковым и на полчаса раньше вышел на вершину сопки.
- Сейчас бы покурить, Васенька, - Володе очень хотелось курить, но он не хотел отстать от Ромакина.
Подъем был труднее. Шаг был короче и тяжелее. Открытые рты глотали жаркий сырой воздух. Нам не хватало этого тягучего воздуха и сердце билось, как тяжелые удары лоима по камню. Ноги слабели и дрожали. К лагерю мы вдвоем подошли, когда тягач уже показался из-за поворота. Через минуту он был уже здесь.
Вечером Арефьев привез дежурного офицера с Англичанки. Почта тоже пришла. Привезли даже фильм. На большую березу повесили экран.
Бойцы завернулись в одеяла и сидели на табуретах, привезенных старшиной. И смотрели, как Каренин подает руку Анне, и они идут перед трибунами ипподрома, и он слегка кивает цилиндром.
Комары кусались даже в темноте, они бросались на запах пропотевших гимнастерок.
Бойцы от усталости и клонившего их сна не понимали, толком, что делается на экране в том далеком девятнадцатом веке, в другом человеческом мире. Но упорно смотрели на экран.
Я сидел в палатке и при тусклом свете читал письмо из Москвы.
«Здравствуй, Васенька! Пишу тебе второе письмо. Первое ты наверно не получил. Вот сейчас перебирала твои старые письма и вспоминала все прошедшее и становится грустно. Витьку забрали в армию, он просил меня тебе об этом не писать, да теперь уж все равно. Как тебе служится? Будь счастлив. Хотя какое же там счастье… Ну досвидания. Целую».