Рождественская история
Я лишилась отца довольно рано- шести лет - и память моя сохранила лишь несколько фрагментов его образа, хотя их трудно отделить теперь от представлений о нем, порожденных рассказами его знавших, фотографиями или позднейшими сновидениями. Любопытно заметить, что многие события до папиной смерти как бы вырезаны из моей памяти, создается впечатление, что мозг мой вымарывал слишком травмирующие его ситуации из чувства самосохранения.
Одно воспоминание несомненно: я отлично помню, как папа чистит зубным порошком свои парусиновые туфли, и я смеюсь, так как мне это представляется абсурдным. Другое сохранило даже часть его лица: одетый во все светлое - широкие летние брюки и соломенную шляпу - он поворачивает на нашу улицу, и от встречной улыбки сигарета сползает в угол его рта и остается там как бы приклеенной. Деталь с сигаретой убеждает меня в том, что мне это не приснилось.
Еще одно воспоминание-легенда: по воскресеньям папа берет меня с собой в городской парк, где в определенном месте под деревянными грибками еженедельно собираются шахматные фанаты, папа представляет меня своим собратьям, каждый из них приподнимается и подает мне руку, называя имя одного из известных гроссмейстеров, и я счастлива, что теперь знаю всех этих легендарных щахматистов лично. Дело в том, что шахматы - папина истинная страсть, им отдана не только каждая его свободная минута, но и в мыслях он почти постоянно занят решением шахматных задач; шахматных досок различных размеров в нашем доме великое множество, и он погружается в шахматные раздумья даже за едой.
Примечательно, что все эти воспоминания полны солнечного света, на улице лето, и свет и тени рисуют на земле причудливые узоры, что придает всем образам фотографическую четкость.
Мои родители - врачи: папа заведует отделением алкоголиков в психиатрии, а мама - лабораторией в больнице, которая в пору моего детства находилась в центре города в красивом старинном доме затейливой архитектуры, а флигель, где помещалась мамина лаборатория, казался мне продолжением нашего дома.
В больницах я провожу много времени, потому что меня постоянно обследуют и возят по специалистам: у меня «баталов проток» - врожденный порок сердца, который может нанести мне вред в будущем, пока же я никакого ущерба не чувствую, кроме неопределенного ощущения опасности, усиливающегося после очедной консультации очередного светила, так как мама страшно рыдает в закрытой комнате, а папа тихо ее успокаивает, и я слышу все чаще повторяющееся слово: «операция». Постепенно это слово материализовалось, и мама повезла меня на операцию в Москву.
Была зима, в Москве было морозно, и время дня всегда было темное.
В институте грудной хирургии, в детском отделении, куда меня положили, находились дети с пороками сердца со всего мира: девочки из Албании и Китая, обе с синюшными губами, лежали в моей палате; видимо, мы как-то общались, потому что я знала названия их пороков и кто были их родители. Они умерли обе, не пережив операции, сестры говорили, что их перевели на первый этаж, но эвфемизмом этим никто не обманывался.
Мою подружку - тихую беленькую девочку из Караганды - звали Зоя. Зоя тоже умерла на операционном столе. Она сопровождала меня в моем походе, когда я пыталась сбежать из больницы, узнав, что на утро назначена моя операция. Сама Зоя операции не боялась, просто поддалась моим уговорам. По несомненным признакам я угадала готовящуюся мне судьбу: не дожидаясь, когда сестра сделает мне укол снотворного, в обществе Зои и двух кукол я отправилась через неведомые переходы в путешествие по грандиозному комплексу, выбрав наконец безопасное убежище, где нас действительно никто не искал: мы переночевали на плинтусе в мужском туалете какого-то больничного отделения.
Наутро стало все равно: страх испарился, побежденный усталостью бессонной ночи, и мы вернулись в отделение, где уже была моя бледная мама в обществе таких же бледных сестричек. Нас даже никто не ругал. Но мама, державшаяся молодцом, не выдержала психического напряжения и вызвала телеграммой отца. Он приехал.
Был канун Нового года. Так как операцию мою отложили на первый посленовогодний день, папе разрешили провести со мной новогоднюю ночь: мы сидели в тихой сестринской, где даже стояла елка, и я спокойно уснула, сидя на папиной ладони. Наутро он сам отнес меня в операционную, а ночью умер, сбитый машиной по дороге в гостиницу.
Я выжила, и для меня было всегда несомненным, что папа пожертвовал своей жизнью ради моей. Как уж он там договорился с Богом, я не знаю, но он почему-то считал мою жизнь ценнее своей. И почему-то нам нельзя было обоим остаться живыми.
Мое здоровье неожиданно быстро поправилось. Через 2 месяца меня выписали совершенно другим человеком: подвижной, с хорошим аппетитом, но мама не радовалась, глядя на меня, а временами страшно рыдала в закрытой комнате.
В дальнейшей жизни она забыла моего отца. Но сейчас я вижу их часто во сне вместе, моих родителей, обнявшись, они тают и удаляются, простившие меня и прощенные мной.