Убираю ладони от ушей. "Цок-цок-цок," - она все еще спускается по летнице. Стук ее каблуков нещадно бьет по моим мозгам, и я еле сдерживаюсь, чтобы не скатиться под кровать, жалобно скуля. Она идет ко мне. Теперь уже очевидно. Я поправляю свои ненавистные белокурые локоны, чтобы они лежали красиво, чтобы у нее не возникло мысли самой их поправить своими отвратительными жирными пальцами.
- Сельма? - ее ужасный скрипучий голос раздается за моей дверью, и сердце мое принимается выстукивать какие-то немыслимые барабанные партии.
- Я уже проснул...лась! - я, дрожа всем телом, молюсь, чтобы она не зашла, чтобы не видеть ее. Только не сейчас. Если она сейчас зайдет, я закрою глаза, заткну уши и буду выть до тех пор, пока меня не начнут бить. Пока мой живот не взорвется от боли. Я ждал, что откроется дверь. Уже минуту я не дышал.
- Приводи себя в порядок. Мы ждем наверху. И без глупостей. Надеюсь, в этот раз ты станцуешь, как следует, моя дорогая, и нам не придется тебя наказывать, - и вновь зацокали ее каблуки. Она поднималась по лестнице назад. Я закрыл уши, упал на постель и стал прислушиваться к гулу в ушах, стараясь забыть о том, что умею плакать, даже не смотря на то, что губы предательски задрожали. Я на самом деле не Сельма. Я Адам, и у меня не белокурые волосы, я не ношу платья и не танцую. Я катаюсь на велосипеде. Да, на горном велосипеде. И играю на бас-гитаре в крутой рок-группе. Все девочки от меня без ума, но я храню верность своей подруге, с которой мы встречаемся уже... Я всхлипываю. На что способен человек ради мечты? Ради того, чтобы все его мелкие желания исполнились? Люди готовы продать душу. А готовы ли они продать свое тело? А своих детей? Я стоил четыре сотни. Четыреста баксов дал тот мужик моей маме, чтобы увести меня за ручку в "новый парк развлечений". Я и не подозревал, что можно развлекаться с завязанными глазами в багажнике. Сколько я проехал? Трое суток или и того больше. Они думают, я глупый ребенок. Они думают, мною можно вертеть, и никуда я не денусь. И они чертовски правы. Люди изобретательны. И особенно изобретательны, если дело касается денег и всяких извращений. Мама отняла у меня мечту ради четырех сотен. Я никогда не стану гитаристом, никогда у меня не будет девчонки, потому что ей нужны были деньги на выпивку. Потому что проклятые работорговцы знают, где взять товар. Я не Сельма, я Адам, и я заперт в подвале дома, населенного извращенцами. Они меня купили, я их. И я танцую им, ношу платья и белые волосы, а они все пьяные кричат: "Танцуй, Сельма!" Слезы обжигают мои щеки, я глотаю вязкую слюну вместе со сдавленными рыданиями. Они кричат, а кто-то занимается любовью, пока я танцую, и мои ненавистные белые кудри отражаются в полупустых бутылках с вином и чем-то еще. Слезы льются на подушку, воняющую духами старой мрази, они льются мне в пустое декольте, а я размазываю их по лицу вместе с соплями, истерично всхлипывая, как девчонка, капризная манерная девица. Я прислушиваюсь, не цокают ли каблуки наверху, спешно вытираю мокрые ладони о подол платья и подхожу к зеркалу. Там мое лицо, оно теперь такое - мертвое, опухшее, ничего не ощущающее. Я как дерево - они меня рубят, даже не догадываясь, насколько мне больно. Все внутри - все раны и кровоподтеки. Снаружи я мертв, покрыт толстой корой и ничего не ощущаю. Я подхожу к двери. Я поднимусь к ним - к этой мерзкой карге и ее друзьям-извращенцам. Я буду размышлять о Боге и о справедливости, чтобы отвлечься. Я Сельма, я пойду и буду танцевать. Танцевать и закапывать Адама, которому больно и который никогда не станет гитаристом, еще глубже, пока он совсем не исчезнет. Наерху зацокали каблуки, и я открыл дверь.