Весна изо всех сил старалась порадовать не только оптимистов по жизни, но и тех, кому эта жизнь была горше редьки. В больничных палатах таких большинство. Но солнце, запахи проснувшейся земли, веселые птичьи голоса, незапыленная юная зелень будили даже в пессимистах глупые надежды на все сразу: выздоровление, успех в работе, возвращение любимых, на раскаяние вчерашних предателей, на перемены в сволочной судьбе, на приятные сюрпризы.
Ирина Алексеевна покидала клинику в приподнятом настроении не только из-за праздничной погоды. Позвонил отец, убедил, что дома все спокойно: ребенок (то есть Вика) накормлен, у дочки Агнессы по причине длительной командировки супруга полный штиль, близнецы не ругаются с мамой, так как у той нервы в порядке.
Ирине Алексеевне было чихать на близнецов, еще не доросших до проблем в личной жизни. Она была рада, что родная дочь не шастает по улицам и паркам после шести часов, а просиживает у совершенно безвредного Женьки свое свободное от любовных переживаний время. Ирина Алексеевна сняла на ходу новенький блестящий плащ и осталась в одном платье, очень ее молодящем.
Ей приятно было ловить на себе призывные взгляды токующих по весне мужчин и завистливые женские. Эти, пожалуй, раздевали ее глазами куда проворнее мужиков – вплоть до импортного нижнего белья. А каким могло оно быть под этим шикарным платьем? Ирине Алексеевне хотелось улыбаться и даже попрыгать. Она ограничилась улыбкой и танцующей походкой... Если бы коллеги-бабы увидели ее за воротами клиники в роли легкомысленной девочки, то очень бы удивились. Ирина Алексеевна на улыбки была скуповата, а летящая походка в мрачные больничные коридоры просто не вписывалась.
– Ирина Алексеевна, погодите! – крикнули сзади.
Незнакомая дама определенно страдала обжорством, а потому пыхтела и потела, настигнув «спасительницу». Именно так она именовала своего врача после операции.
– Ой, еле догнала! Вы меня помните, Ирина Алексеевна? У меня еще...
– Желчекаменная болезнь? Как же, помню ваш пузырь, нафаршированный камнями.
– Ну, хорошо, что хоть пузырь запомнили,– не обиделась бывшая пациентка. – Я так хотела вас отблагодарить! Но никак не получалось приехать!
Женщина заволновалась, выуживая на свет божий из огромной спортивной сумки какой-то нестандартный пакет.
– Я тут подумала, может, вместо конфет... сколько их там, в коробке, двести грамм? Вместо них... это?
Ирина Алексеевна живо пошла вперед. Женщина бежала за нею.
– Я вас прошу, возьмите, вы – моя спасительница! Это же такая мелочь! Тут всего лишь... домашние тапочки... Красивые... Я же не деньги вам дарю!
– Что? – развеселилась Ирина Алексеевна. – Мне вообще ничего не нужно, у меня все есть, тем более – шлепанцы!
– Я не так выразилась! Это домашние туфельки, и очень красивые, мне из Венгрии привезли!
В таком дурацком положении Ирина Алексеевна еще не была: на виду у всей улицы ей насильно пытались всучить какие-то тапки. Пришлось быстро сунуть подарок в сумку, чтобы отвязаться от больной. Не хватало еще, чтобы ее застукали коллеги на месте преступления.
Процедуру дарения в клинике отработали в деталях. Подарочный набор был замечательно стабилен и состоял из непременной бутылки коньяка и коробки конфет. Иногда прилагались цветы. Ирина Алексеевна знала, что другие сей ассортимент давно уже обогатили более существенным приложением, но сама не торопилась пополнить рисковые ряды мздоимцев. Стукачей в клинике хватало – из тех, кому и конфеты доставались не часто.
Зная свою щепетильную дочь, Ирина Алексеевна бутылки оставляла у Майи, а конфетами угощала папу с дочкой «вразвес». Вроде бы купила. Львиная часть добра доставалась семье Агнессы – там любителей сладкого было побольше.
– Что ты такие дорогие конфеты покупаешь? – с легкой улыбкой спрашивала сестричка, изображая полное неведение. – Мои и карамельками обойдутся.
Праздничный стол у сестры Агнессы украшали и красивые бутылочки коньяка, но тут она помалкивала: на спиртное ей всегда было жалко денег. Что Ирина расщедрится на пятизвездочный коньяк, Агнесса не рассчитывала. Бесперебойный коньячный источник пополнял семейный бюджет, и Ирина Алексеевна не собиралась от него отказываться ради идеализма доченьки. Вот и приходилось выкручиваться.
А однажды Майя так затоварилась спиртным, что взмолилась:
– Слушай, Ирочка, а не намекнуть ли твоим благодарным тетям-дядям, что пора поменять коньяк на что-то послаще и попроще? Например, на шампанское или полусухое винцо?
– И как ты себе это представляешь?
– Пока никак...
– А что если, – по новой завела Майя, – продать эти бутылки? Все-таки живая деньга.
– Ты видишь мою персону в качестве продавца? Мне что – по отделению бегать с бутылкой?
Все-таки Майя нашла выход: попросила свою родственницу-буфетчицу в одном из НИИ совершить такую сделку. Пусть продает за сколько хочет и берет себе процент.
Дело пошло на удивление споро. Родственница вошла во вкус и даже требовала товар к празднику. Кстати, именно перед праздником пациенты заменяли конфеты тортом «Киевский». Буфетчица продавала его кусками.
Подруга Ирины Алексеевны, Майя, занимала особое место не только в ее судьбе. Она была повязана со всеми жильцами в доме, потому что работала медсестрой в поликлинике, обслуживающей их район. Одинокая медсестра – это удачное сочетание для соседей, решивших, что женщина просто обязана бежать на помощь к заболевшему ребенку, когда врач временно недоступен. А если соседка-медсестра-одиночка еще и по натуре добрая, то уж ей сам Господь велел быть милосердной.
Удобное проживание Майи на первом этаже (не надо подниматься!) располагало и к другим услугам, так сказать, по пути. Например, оставить ключ, ребенка на полчасика, рассказать о своем сволочном муже, детках-грубиянах, идиоте-начальнике, неудачах в приобретении сапог (представляешь, не хватило за два человека в очереди?!) и прочих бедах. Добрые вести оставляли на радость домашним.
Майя могла любого выслушать, успокоить, понять, оправдать, накормить и даже оставить на ночевку. При этом Майя довольствовалась раскладушкой. На ней иногда приходилось спать две-три ночи подряд, пока в чужом семействе утрясались проблемы. На этой раскладушке она выслушивала исповеди, а потом временный квартирант засыпал, убаюканный сочувствием и успокоенный, а Майя маялась от перенасыщения чужими бедами и не могла заснуть без фенобарбитала.
Ирина Алексеевна жалела подругу за такую расточительность, а иногда просто сердилась на нее:
– Ты просто развращаешь всю эту свору жалобщиков! Мало им бесплатных уколов на дому, горчичников, измерений давления, словно они инвалиды Великой Отечественной! Им еще подавай душевный комфорт! Прямо частное отделение психдиспансера, черт бы тебя побрал с твоей добротой!
Особенно возмущалась Ирина Алексеевна, когда дальняя Майина родня приглашала ее на свадьбу или похороны за тридевять земель, и отзывчивая подруга вынимала из загашника скудные сбережения, чтобы осчастливить подарком троюродную сестру или двоюродную тетку. Страстные монологи Ирины Алексеевны в знак протеста Майя выслушивала со слабой улыбкой, но «родственный долг» выполняла.
– Ты же юродивая, – вздыхала Ирина Алексеевна и сдавалась.
Конечно, ради любимой Ирочки Майя готова была выставить из квартиры любого гостя, если тот не устроился стационарно, и Ирина Алексеевна с удовольствием наблюдала, как очередной надоеда в надежде, что она уйдет первой, тянул резину и что-то бормотал под ее рысьим взглядом.
Но в судьбе Майи вдруг что-то сместилось в сторону то ли удачи, то ли надежды. Это был ее «последний шанс», как она смущенно призналась, когда Ирина застукала этот «шанс» на кухонном табурете в переднике и спортивных брюках. Потрясенная Ирина Алексеевна поздоровалась, тут же попрощалась и вылетела в прихожую. Майя поспешила следом, тогда и шепнула про «последний шанс»:
– Потом объясню, извини.
Ирина Алексеевна пока не решила, радоваться или горевать по поводу «почти жениха» – Леонида Назаровича. С одной стороны – хорошо, что отбил у соседок охоту плакаться. С другой... Ирина Алексеевна помнила Леонида еще по институту, когда он работал на кафедре гистологии. Потом тот перешел в бакинститут. Выходило, что ему под шестьдесят. В свое время он слыл бабником, потому что регулярно сходился и разводился с молодыми девицами, пока не остался в изоляции. После четвертой попытки свить семейное гнездо и очередной неудачи он как-то сразу растерял зубы, волосы и мужскую стать.
Ирина Алексеевна его потому и не узнала сразу. Майя утверждала, что Леонид – жертва коварства. Как только у него открылся диабет, жена сбежала к здоровому мужику. Ирина Алексеевна очень хотела бы подкорректировать в своем духе сей драматический сюжет, но сдержалась из жалости к одиночеству подруги. Не было у той вариантов... Природа позабыла снабдить свое творение внешней красотой, полагая, что ей хватит и внутренней.
Леонид Назарович не возник из воздуха – был пациентом, ходил на уколы, присматривался к добродушной сестричке еще вполне приличного возраста.
«Пристроился, старый хрыч, к бесплатной няньке, вычислил перед пенсией!» –негодовала Ирина Алексеевна, стоя перед дверью подруги. Она решила припрятать подарок у той, заодно и примерять. Но мысль, что этот «гусь», как она называла про себя Леонида, сидит у Майи, портила настроение.
Однако «гусь» отсутствовал, и Майя искренне обрадовалась подруге.
– Так, спрячь вот это, и я побежала. Надо еще суп сварить, не хочется старика загружать. Ему и так работенки у моей сестрицы хватает.
Вики она дома не застала. Обычно та оставляла записку с указанием, где ее искать, если понадобится. «Девочка у меня все-таки ответственная», – думала иногда Ирина Алексеевна, натыкаясь на приметы столь редкого для юности качества. Это она ставила в заслугу себе, хотя понимала: первую скрипку тут играет ее отец – ходячее воплощение сего достоинства.
Вообще же Ирина Алексеевна думала о воспитании дочери меньше всего, полагаясь на благотворную роль генетики в этом процессе и положительный пример близких. Досаду вызывала Викина эмоциональность, превышающая все нормы допустимости, если учесть, что на первое место нормальный человек должен ставить разум. В этом смысле, по мнению Ирины Алексеевны, у дочери был живой пример под боком. Поучилась бы у матери, как не выдавать своих чувств хотя бы из инстинкта самосохранения. Зачем, например, воевать с учителями, если это бесполезно?
Конечно, обидно, что любимый предмет преподает идиотка Топа, а нелюбимый – прекрасный человек (как там эту химичку зовут?). Топу не изменить, химию не полюбишь, даже если постараешься. А Вика терзает себе сердце, что огорчает любимую учительницу своей бестолковостью! Нашла себе повод для печали! Не помнит Ирина Алексеевна, чтобы когда-то в детстве ее огорчали такие мелочи. Зато она сохранила крепкую нервную систему, и ей сейчас чихать на отношение окружающих к ее особе. А Вика, пожалуй, слишком много душевных сил тратит на усилия всем нравиться.
Так думала Ирина Алексеевна, лишь подтверждая Викины подозрения, что мать ее плохо понимает. Как бы она расстроилась, если бы знала, что постоянное чтение ее дневников для мамы – лишь источник информации, а не повод для раздумий о собственном чаде, так не похожем на нее. Если бы она вообще знала, что мать роется в ее вещах систематически, а не по случаю, она бы таскала дневники с собою в школу, в гости, на прогулку, к Жеке!
Вики дома не было, а дневник лежал на своем законном месте, то бишь под подушкой. Ирина Алексеевна, ожидала получить двойное удовольствие, – поглощая папин суп и читая дочкины опусы. Она даже огорчилась, обнаружив, что дневник старый, еще сентябрьский. Когда-то она пробовала читать его, но заскучала: о новых учителях ей меньше всего хотелось знать, как и о Викиных одноклассниках. Ее интересовали два персонажа в жизни дочки – Стаса и Стеллы. От первого исходила опасность, вторая могла завести доверчивую Вику на кривую дорожку. От этой перезрелой девицы так и шел явственный аромат пусть даже пока не совершённого греха. Ирина Алексеевна в мыслях называла его очень конкретно...
Продолжение
http://www.proza.ru/2010/07/18/912