Памяти моей тёти,
Вольфсон Нины Наумовны –
ПОСВЯЩАЮ.
П р е д и с л о в и е
Впечатления детства всегда свежи и ярки. И чем дольше ты живёшь на этом свете, тем чаще воспоминания о далёком всплывают из памяти, создавая и рисуя порою реальные, а порой фантастические, необычайные картины. Это утверждение, видимо, характерно для всех людей, проживших немалый срок жизни. Я часто вспоминаю то время, когда ещё пацаном бегал по улицам моего городка, который сейчас именуется как райцентр Славгород, а для коренных жителей, что жили здесь еще с довоенных времён, – это Пропойск.
Говорят, что такое неблагозвучное название города отменил сам товарищ Сталин, когда ему доложили о том, что после тяжёлых боёв в 1943 году был освобожден от немецких войск мой город. Он, поправляя докладчика, как будто сказал: «… нэт Пропойска – есть Слав-Г'ород!» Какая в этих разговорах доля правды – об этом мне трудно судить, но могу сказать определенно, что ничего в городе не произошло от смены названия. Жизнь людей протекала своим чередом, своим укладом, свойственным провинциальным поселениям вдали от шумных вокзалов и портов, больших фабрик и заводов.
В те послевоенные годы через наш Славгород в августе, в канун Спаса*, шло множество людей на богомолье к святому ключу-роднику, что за рекой Сож, возле деревни Клины. Шли православные из разных мест Беларуси, России и Украины, шли толпами и в одиночку, пешком и на телегах и даже подъезжали на редких тогда грузовых автомашинах, шли старики и молодые, добирались калеки и убогие. Все они собирались в большие группы у парома и, перебравшись через реку, с тихими песнопениями, развернув хоругви, неся иконы, неспешно брели по луговой дороге к святому месту, где журчала, струилась из-под земли чистая, как слеза, вода, приносящая им душевный покой и надежду.
---------
* Спас – православный праздник.
Тогда я впервые увидел монахов, одетых в чёрные рубахи-рясы, с бородами и крестами на груди. Проходя мимо древней церкви, приспособленной для хранения зерна, они истово крестились и тихо шептали молитвы. Один инок – сгорбленный старец, опираясь на палку, медленно брел, плакал и причитал:
– Нехристи вы окаянные, храмы божьи опоганили, веру православную тираните. Аки Содом и Гоморру покарает Господь. Занесет, закроет травою-чернобылем да полынью! Горько будет, ох горько! Да поделом вам, поделом… – Но вопли мрачного старика, как глас вопиющего в пустыне, не привлекали внимания случайных прохожих, не волновали праздно глазеющих на него зевак.
Такое нашествие «народов» само по себе вызывало большой интерес: ведь сколько новых лиц проплывало мимо меня, какой необычайно новый говор звучал тогда на улице:
– Ой, мамо, дывыцеся вин на того вушастига тай пучеглазига бесенятка,* – звонко и на распев заговорила девочка, зыркая в мою сторону хитрющими глазками и дёргая свою мать за юбку, пальцем показывая в мою сторону. Дородная хохлушка, еще не видя меня, испуганно перекрестилась, а только потом повела глазами. Не найдя ничего страшного в моём облике, она недовольно дёрнула за руку своего ребенка и проплыла мимо нашего крыльца, где я, удобно устроившись на ступеньках, созерцал проходящих.
---------
* «Ой, мама, смотрите на того лопоухого и пучеглазого чертенка» – разг. украинский.
– Поспешай, страннички, на вячору до местов добраться надобно, – поторапливал поводырь группу слепых.
– Подайте копеечку калике убогой на пропитание – тянула, окая, горбатая женщина.
Как сейчас помню я крик слепого странника, оказавшегося на крыльце нашего дома. Оставшись по какой-то причине без поводыря, он испугался то ли своего одиночества, то ли того, что не сразу смог нащупать свою котомку и потому вдруг, средь бела дня начал громко, с завыванием, тонким фальцетом причитать: «Караул, люди добрые, караул, памагитя!». Глазея на орущего слепого и не понимая истинной причины его переполоха, я, оказавшись рядом с ним, так и залился веселым беззаботным детским смехом.
– Чаго ты крычыш, дзядзька? – выдавил я из своего смеха.
– Чаго-чаго – передразнил, сразу успокоившись, слепой, – видишь, котомку спёрли.
– Ды не, дзядзька, вось яна, за табой ляжыць, – сказал я, подсовывая мешок в его руки.
Переняв свою поклажу, странник принялся наощупь развязывать шнурок мешка и вытаскивать содержимое. Всё, что он вынимал, было завёрнуто в отдельные чистые тряпицы, каждый свёрток он бережно укладывал возле себя, удивительно аккуратно подложив чистое полотенце, в которое был завёрнут небольшой, с наборной ручкой ножик.
Вынимал он, оказывается, съестные припасы: хлеб в виде круглого каравая с твёрдой коричневой корочкой, не очень толстое, с прожилками мяса – сало, осыпанное семенами укропа, свежие огурцы, зелёный лук и варёные яйца. Разложив свою снедь и медленно, как бы примериваясь, он мелко нарезал несколько кусков сала, почистил пару яиц, отхватил ломоть-второй ароматного хлеба и принялся быстро, со смаком есть, сидя ровно, уставившись незрячим взором куда-то в даль. Работали у него только руки, подносившие ко рту пищу, да челюсти.
Видимо, почувствовав, как я неотрывно следил за его трапезой или, уловив мое жадное глотание слюны в такт движений его кадыка, слепой спросил: «Есть хочешь?». Из моего переполненного слюной рта вырвались сиплые, но утвердительные звуки.
– Тогда налетай, – сказал странник. Повторного приглашения мне не требовалось. Интеллигентной скромностью я в ту пору не страдал, ибо не знал, что это означает. С жадностью я набросился на хлеб с салом, заталкивал вслед зеленый лук и молодой свежий огурчик. Хруст во рту стоял оглушительный и мне казалось, что ничего вкуснее я не ел раньше. А слепой, глядя поверх моей головы, подкладывал мне свои припасы.
– Вот тебе еще добавок, – сказал он, вытаскивая из сумы большое, белое с красными прожилками, яблоко, соком которого я буквально захлебнулся.
Как мало нужно ребёнку для ощущения радости и счастья!.. Для меня, оставшегося без отца и никогда не чувствовавшего доброго, заинтересованного отношения со стороны мужчин – отцов моих сверстников, эта случайная встреча с таким радушным человеком подействовала как-то притягательно. Мне захотелось побыть с ним подольше и поговорить с ним.
– Дзядзька, а дзядзька, а навошта Вы ходзiце на гэты ключ i таксама многа людей туды ходзе, вось нават калекi, ды Вы, такi сляпы? – стал я забрасывать вопросами своего знакомого. Он не торопился с ответом. Жуя и о чём-то думая, он проглотил остатки пищи и затем быстро, без перерывов, как по заученному, проговорил:
– Потому, сынок, ходим туда, что там всем нам хорошо. Там, мы думаем, пребывает надежда, которая помогает жить тем, кто попал в беду, а таких – видишь сколько? И всем, кто верит в чудесную силу воды из этого святого древнего ключа, хочется хоть раз в году вместе с верой в святую благодать обрести что-то светлое, радостное, почувствовать великую милость Божью. И постоянное ожидание чуда и исцеления придаёт нам силы для дальнейшей жизни. Вот уже много лет что-то тянет, манит и заставляет меня навестить это древнее место, этот святой источник. Вода в нём чудно вкусная, словно глотаешь, пьёшь вместе с нею первобытную свежесть и чистоту, в которой обжигающий холод льда сливается с теплотой июньского лета, сиянием солнца на чистом небе, с горячим дыханием земли, от которой исходит и разносится ветром чуть горьковатый запах полыни и сладковатой кашки.
Своим детским восприятием, конечно, я не осознавал глубины и смысла сказанного, но мне было довольно того, что мой собеседник разговаривал со мной, как со взрослым.
За Сожем, из-за дальних лесов донеслись отчётливые урчания грома, сверкнула молния, поднялся ветер, и чёрные грозовые тучи стали стремительно выплывать, всё больше захватывая и закрывая собой небесную голубизну. Вот уже застучали первые, ярко сверкающие тёплые крупные капли дождя. И со следующим порывом ветра сплошная чёрная завеса закрыла все небо, небесные потоки обрушились на крыши домов и дороги. Ветер, захватывая воду, плескал её нам на крыльцо.
Быстро затолкав в мешок всё, что было выложено из него прежде, я потянул слепого к себе домой.
Тётя Нина и бабушка, с которыми я жил, были удивлены, увидев меня с моим спутником, но, ничего не сказав на этот счёт, пригласили гостя к столу, а сами принялись собирать чего-нибудь для угощения – так было принято среди тех, кто пережил войну и голод. Но я прервал их сборы.
– Бабуль, мы ўжо паснедалi, вось толькi б папiць чаю.
После того, как я досыта наелся сала и яиц с хлебом там, на крыльце, теперь мне действительно очень хотелось пить.
Пока тётя разжигала керосинку, бабушка завела разговор с гостем.
– Откуда вы, мужчина? – спросила она. Так бабушка обращалась к людям мужского пола, кто был старше меня.
– Из Новозыбкова, есть такой городок в Брянской области, – ответил слепой, повернув голову в сторону источника вопроса. Этот ответ очень обрадовал бабушку, ведь она, оказывается, сама была родом из тех мест и жила там до своего замужества. И на миг воспоминания молодости оживили её лицо, глаза заблестели, она словно помолодела.
Между тем, тётя Нина приготовила ароматный чай, заварив какие-то травы, что всегда собирала в лесу или на лугу за рекой.
– Нехама, смотри, у нас гость из Новозыбкова, – радостно сообщила бабушка, обращаясь к тёте Нине, – это же надо, чтобы Бог послал нам человека из родных мест!
И она, никому не давая вставить слова, все выспрашивала и выспрашивала моего знакомого подробности из жизни неизвестного нам города. И видно было, что гостю тоже приятно вспоминать родные края, далёкие образы прежнего времени, когда он ещё видел белый свет. Он с большой охотой рассказывал о довоенной жизни в Новозыбкове и о многом другом.
Я же, после выпитого чая, под шум дождя и неторопливый разговор взрослых, разомлел, прилёг на лавке, что стояла между столом и стеной кухни, и незаметно для себя крепко уснул.
Проснулся я только к вечеру. Дома никого не было: бабушка любила зайти к соседям по дому, а тётя, видимо, ушла в школу, где работала, чтобы посмотреть и оценить состояние большого пришкольного сада и огорода после прошедшей грозы и ливня. Не было и гостя.
На столе я обнаружил такое же, как я раньше съел, яблоко и рядом с ним – толстую, старую, но крепко сшитую тетрадь, похожую на самодельную книгу. Яблоко я здесь же стал отгрызать и, наслаждаясь сочной мякотью, одновременно перелистывать страницы этой тетради. Скажу откровенно, в детстве я не слишком много времени уделял чтению. Вид монотонных строчек, хотя и написанных ровным, красивым почерком, отсутствие картинок, а в некоторых местах размытые и выцветшие от времени слова и буквы совсем не придавали мне энтузиазма, не разжигали моего интереса. Я поспешно закрыл тетрадь и отправился поискать кого-нибудь, чтобы выяснить судьбу слепого.
На улице было чисто и свежо. Гроза давно ушла, и ласточки чертили вечернее небо, еще освещённое заходящим солнцем, подкрепляясь перед сном. Я присел на крыльцо нашего дома и стал ждать. Вскоре я увидел идущую по дороге мою тётю и побежал ей навстречу.
– Дзе ж наш госць? – сразу спросил я.
– Ушёл, – получил я спокойный ответ.
– Як, ён жа сляпы i не бачыць дарогi, – забеспокоился я.
– Не волнуйся, недавно прошла группа людей на молебен в Клины, он попросился к ним, и его взяли с собой, – успокоила меня тетя.
С тех пор я больше никогда не видел этого случайно встреченного мною человека и ничего не слышал о нём.
О тетради, что осталась у нас после него, я тогда ничего не спросил, совсем забыв про неё. И только после смерти тёти Нины, перебирая оставшиеся вещи, я вновь наткнулся на эту тетрадь, которая хранилась в старой, еще с довоенных времён, корзинке для одежды, сплетённой из тонких веточек лозы. Когда отступило горе по утрате дорогого и родного для меня человека, заменившего мне мать и отца, когда пришли грусть и необходимость приезжать к ней на могилу, я почему-то вспомнил о той тетради, которая по-прежнему лежала в той же корзинке, но уже у меня дома.
Я стал перелистывать ветхие пожелтевшие страницы, все больше погружаясь в содержание написанного.
Г л а в а I
Холодные воды быстрого Сожа, приняв в свои объятия струи чистой и спокойной Пропани*, с силой ударяют в высокий холм, что стоит на пути, и оттого, что берег крут и упрям, река здесь поворачивает свой стремительный бег с восхода на полдень. Но упрямый Сож в каждую весну, собрав огромное половодье, вновь бросается на штурм высоких берегов у холма, увенчанного стенами Красного Замка. Бьет и грызет Сож крутой берег, отрывает с каждым весенним разливом огромные глыбы глины и песка, скатывает сверху валуны, стаскивает кусты и деревья, которые, цепляясь, пытаются удержаться на верху. Тщетно: проходит год, второй, и вытаскивает река этих упрямцев, увлекая их в свою холодную глубину.
Далеко еще от края крутого обрыва стоит замок в окружении столетних лип, ильмов и яворов**. Заросли орешника, сирени и желтой акации своими корнями крепко связывают земли замка боярина, пана Казьмижа Дарташа.
---------
* Пропань – прежнее название реки Проня.
** Ильмов и яворов – белорусское название вязов и кленов.
Невысок замок, но крепки его стены из красного кирпича, а узкие окна-бойницы с прищуром глядят на дальние луга и леса за рекой. Верхняя часть строения увенчана крестом и используется как звонница домашней церкви и место для наблюдений, с которого в ясную погоду далеко-далеко видать всю округу.
С запада замковый холм скатывается в глубокий ров, по другому склону которого по спирали спускается дорога из верхнего поселения и плавно подходит к берегу Сожа. Здесь, внизу, ближе к реке, зажатая дорогой и холмом, приютилась, шлепая колесом под струями запруженного ручья, мельница с ее пристройками, амбарами, коновязью.
Через ров, в узкой его части, перекинут подъемный мост, ведущий из замка в поселение. Мост, впрочем, давно уже лежит, и следов его подъема и спуска не видно: с обеих сторон выросли кусты и деревья, и их ветви и корни переплели перила и цепи, поднимающие мост.
Внимательный наблюдатель отметит, что замок не обнесен высокими стенами, нет смотровых башен, как это было принято при строительстве крепостей. Видимо, хозяин замка больше полагался на лесные дебри, непроходимые болота, быстрые реки, что окружили земли и владения Дарташа. Только узкая полоска старого тракта нескончаемой лентой вьется, стелется под ноги отважного путешественника, если он решил добраться из западных земель ляхов в вотчину смоленских князей Мстиславичей. Неспешно и трудно пробирается дорога по лесам и открытым луговинам, переходит реки через броды или мосты, покойно уложенные на дубовые сваи, обходит болотные топи и озёра.
Всё спокойно в замке, всё идет своим чередом, несмотря на то, что владетельный боярин, хозяин давно уже отсутствует, объезжая свою вотчину. За порядком и делами в замке присматривают двое его взрослых сыновей – Богдан и Владимир, хотя, вернее сказать, только старший – Богдан. Он такой же грозный и беспощадный, как его отец. Всё у него от отца: и черные, как смоль, волосы на голове, и всегда строгий взгляд, и свирепая нетерпимость к малейшему неповиновению. Но старший сын Дарташа выше отца ростом, сильнее, могучие мускулы его готовы сокрушить всякого, кто станет на его пути.
Вся челядь знала, кто в доме хозяин, когда отсутствовал старый Дарташ, и по всем делам, что требовали решения, шла с невольной дрожью к Богдану. Вспыльчивый характер его в сочетании с постоянной строгостью и гневом не сулили ничего хорошего тому, кто попадал под тяжелую руку удельного властелина.
У всех в памяти зимняя охота на медведя. Богдан любил схватиться один на один с этим сильным и свирепым зверем. Но в этот раз из берлоги выскочила зверюга необычно огромная. Со страшным рыком медведь встал на дыбы, отчего показался ещё страшнее. Дворня и собаки, охваченные страхом, бросились в разные стороны, подальше от неминуемой беды. Только Богдан бесстрашно бросился навстречу лесному великану, увернулся от передних лап, и обхватил того, словно обнял давно не виданного друга, прижался к нему, вцепившись в густой и длинный мех, а головой упёрся под самое рыло зверя, не давая возможности тому ухватить себя когтями лап и клыками оскаленной пасти. Без сомнения, только настоящий боец, бесстрашный и уверенный в своей силе и ловкости, мог отважиться на такой смертельный поединок.
Следует сказать, что пара самых сильных и смелых собак всё-таки отважилась вцепиться в медвежьи ляжки и повиснуть на них тяжёлыми гирями, не позволяя задним лапам с огромными чёрными когтями оторваться от земли и нанести смертельные раны противнику. Медведь ревел, размахивал передними лапами, изгибался, крутил головой, пытаясь как-то подцепить когтём или клыком своего обидчика. Богдан же только сильнее прижимался к нему, не имея не малейшей возможности использовать свой кинжал. Так они валташились до тех пор, пока первым из челяди не опомнился Мотря – крепкий, под стать хозяину мужик. Он схватил рогатину и, поддев ею горло зверя, изо всей силы надавил. Медведь захрапел, как-то обмяк, передние лапы его пытались освободиться от рогатины. Зато теперь Богдан был свободен, и быстро воспользовался этой свободой. Он выхватил кинжал и изо всей силы вонзил его под левую лапу. Издав дикий, неописуемый рёв, медведь рухнул навзничь. Мотря всё ещё давил рогатиной на горло зверю, но надобности в этом уже не было – «Голиаф» был повержен, хотя лапы ещё дёргались в предсмертной конвульсии.
В минуты охотничьего азарта, Дарташ всю свою силу, страсть и злобу вкладывал в схватку, но сейчас, когда зверь был мёртв, охотничий запал его ещё не прошёл, ещё не остыл гнев на тех, кто бросил его один на один с грозящей опасностью. И он схватил за шиворот подвернувшихся под руку собак, и так треснул их друг об друга, что хрустнули их головы, обливаясь кровью. А затем он схватил сосновую жердь и обрушил её на спины дворни; и тот, кто не смог увернуться от гнева барина, уже больше не поднялся. Только Мотря посмел обхватить разбушевавшегося хозяина, крепко прижимая его руки, и тем унял нервную дрожь и злобу Дарташа.
Владимир, высокий, статный юноша, не так силён, как его брат, но ладно скроен, ловок, черты лица его тоньше, а большие серые глаза придавали ему выражение мягкости и доброты. Светлые, слегка волнистые волосы густой копной украшали прекрасную голову младшего Дарташа. Да и нравом Владимир не похож на своего брата: совсем не охотник он к хозяйственным делам, а все больше любил читать, да хорошо мог передавать красками лики людей и природы. Но никто не смог сказать, что он был затворником, анахоретом. С большим удовольствием принимал он участие в барской забаве – охоте, особенно в травле лисы или волка на лошадях. Хотя больше всего он любил скакать на своём сером аргамаке по лесным дорогам или широким пойменным лугам, любуясь красотой Божьего мира. Да и как не любоваться этим зелёным бескрайним простором, особенно по утрам, когда ещё роса сияет и переливается всеми красками в лучах только что выглянувшего солнца, как не любоваться голубыми озёрами, где среди широких зелёных листьев нашли своё место роскошные белые лилии и жёлтые кувшинки, радуя глаз своей первозданной чистотой. Как любил Владимир скакать на лошади навстречу ветру, глубоко вдыхая запахи родного края!
При таких разных характерах братья жили между собой дружно. Старший по праву считал себя первым, снисходительно относился к Владимиру, даже где-то жалел его, полагая, что в двадцать лет уже пора быть настоящим мужчиной, охотником, воином, добытчиком, а не засиживаться в библиотеке или мазать кисточкой по холсту или доске. В то же время, приветливость Владимира всегда была такая естественная, идущая из глубины души его, что поневоле оказывало успокаивающее действие на его старшего брата. Грозный взгляд Богдана светлел, брови, собранные у переносицы расходились, морщины лба разглаживались, и всем казалось, что он, Богдан, любит брата.
Г л а в а II
Толпа молча наблюдала казнь, что проводилась в присутствии самого пана Казьмижа Дарташа. Наказывали мужичонку щуплого телом, малого ростом, издали казалось, что били подростка, если бы не старое, сморщенное лицо его, да седые клочья волос на голове.
Несчастного изловил панский лесник с возком дров, а хозяин был скор на расправу, не столько из-за своей строгости, сколько в пример другим. Самовольная порубка леса требовала серьезного наказания, и двое крепких молодцов из числа панской стражи от души обрабатывали палками спину уличенного в воровстве. Мужик уже не кричал, а только издавал, идущие из глубины, глухие, хриплые стоны, кровь тонкой струйкой стекала из угла рта, смешиваясь со слюной, пузырилась и красноватой пеной падала на землю.
Холодные глаза пана впились в толпу, окидывая всех грозным взглядом, крылья тонкого носа с горбинкой раздувались, выказывая гнев. Жертва казни его не интересовала, он хотел знать, что испытывали эти людишки, холопы, эта чернь, согнанная сюда со всей деревни.
Но не увидел Дарташ ни страха, ни затаенной злобы, ни следов жалости к наказанному. Тупое безразличие покоилось на лицах обитателей этой деревни, что приютилась на краю большого старого бора. Стоны и страшное зрелище истязания мужика не вызывали ни одного живого чувства у стоящих. Да они и не смотрели на казнь, взгляд у всех был опущен, люди стояли потупясь, беззвучно и без движений, ибо знали, что каждого из них может ждать подобная участь.
Господин еще раз окинул взглядом это стадо и обнаружил, что в самом дальнем ряду толпы кто-то, сидя на земле, корчится в глухих, судорожных рыданиях. Когда люди расступились под его взглядом, Дарташ увидел подростка, девочку лет четырнадцати или чуть старше. Ее большие глаза были полны слез и выражали столько горя и отчаяния, что это вызвало удивление у боярина.
– Кто такая? – насупясь, спросил он, не поворачивая головы, и, как завороженный, глядел в ее глаза.
– Дачка Рыгора, добры наш пан, – испуганно и с поклоном ответил староста деревни, одновременно указывая рукою в сторону места казни.
Между тем Рыгор уже не стонал, а лежал на земле словно шлепок глины, формами напоминавший человеческое тело. Палачи прекратили махать палками, ожидая указаний хозяина. Казьмиж перевел взгляд с девочки на бездвижно лежавшее тело ее отца и что-то шевельнулось в душе грозного боярина. Нет, это не чувство вины, которое ему не ведомо было до сих пор. Но большие, полные слез глаза этого ребенка завораживали, вызывали ощущение неосознанного страха, словно он заглянул в бездонную глубь темного озера, которое звало, притягивало и страшило. Никогда старый хозяин замка не чувствовал себя так неуверенно и смущенно. Может быть, в нём проснулось то нечто, что принято называть совестью, которая вносит в душу сомнения, поселяет милость в сердце, а в голову – суд над самим собой. Но ведома ли она старому Дарташу, человеку сильному и мощному, как зубр, человеку, не знавшему сомнений, стойкому и закалённому воину, который своей силой и волей добыл себе землю, власть и богатство?
Не произнося ни слова, он повернулся спиной к толпе и зашагал к повозке, стоявшей возле хаты старосты. Вслед за ним сели в сёдла стражники, и грозный отряд быстро покатил по лесной дороге, чтобы исчезнуть за ближайшим поворотом.
Как только пан и его свита скрылись из виду, девочка бросилась к отцу, но тут же отшатнулась от него – так страшен был его вид. Убитый лежал на животе; вся спина была покрыта кровавым месивом с клочьями порванной одежды, руки и ноги лежали плетьми, безвольно разбросанные по сторонам. Лицо, перекошенное от боли и страданий, застыло в жутком оскале. Дочь закричала, схватилась руками за голову, лицо ее исказилось гримасой страха и ужаса, глаза широко раскрылись и она, как подкошенная, свалилась рядом.
Люди из толпы подошли к убитому, чтобы только посмотреть. Эту смерть они восприняли без ропота, как должное, данное от Всевышнего за грехи и провинности. Все понимали, что завтра или позже то же самое может произойти с каждым из них.
Староста распорядился отнести тело несчастного Рыгора и закопать на кладбище. А ребёнка никто не трогал, не утешал, и никому до него не было дела. Люди разошлись, чтобы заняться своими привычными делами, ибо, как говорится, мертвым покой, а для живых на земле – дел невпроворот.
Г л а в а III
Долго отсутствовал в замке Казьмиж Дарташ, собирая дань со своих вотчин, чиня суд и расправы, и сейчас, почувствовав усталость, смежил он веки и дремал на мягких подушках своей повозки. Стареть стал хозяин, а годы берут своё. Власть и заботы стали утомительны для него. Не то, что раньше: с утра до позднего вечера в седле без устали, не было тех дел, которых он не переделал, везде поспевал, для всего были желания и силы. Где только он ни бывал, куда только судьба ни заносила, даже у Гроба Господня в далёкой Палестине сподобился побывать! Но только на службе у русских князей добыл он себе землю и волю. Грустные мысли о былой молодости и пролетевшей жизни ворочались в голове сквозь пелену дремоты.
Кучер придерживал пару вороных коней, стараясь вести повозку внатяг, плавно, без рывков. Дорога выбралась из леса и заструилась среди трав широкого пойменного луга.
Июльский день стоял жаркий и сухой. Солнце грело изо всех сил. Одинокие облачка, не подгоняемые ветром, прилегли на чистое небо, устав от дальних путешествий. Луг заливался пением птиц и стрекотом кузнечиков. Красномедные смолки гудели в обнимку с пчелами и шмелями. Легкий ветерок раскачивал фиолетовые колокольчики и шевелил луговые травы, изумрудная зелень которых была пересыпана ярко-желтыми лакированными цветками лютиков, а в низинах, где больше влаги, нежной голубизной незабудок. Божья благодать нежно и томно обнимала все живое.
Очарованные красотой луга и разомлевшие от летнего тепла стражники умолкли, лишь глухой и ровный топот лошадей да поскрип колёс тележки, в которой уснул хозяин, нарушали звуковую гармонию природы.
Дорога поднялась наверх пологого холма, с вершины которого, если оглянуться, виднелась та деревня, где совсем недавно произошла расправа с воришкой панского леса. Деревня едва была видна, прикрытая сосновым бором, что большим клином врезался в луг. Издали казалось, что под напором мощного, кряжистого леса, оседлавшего этот клин, изгибался не только луг, но и сам Сож, который, словно огромный и сильный змей, блестя под солнцем своей тугой и густой, как ртуть, водой, извиваясь, проползал среди трав, зарослей краснотала и ветлы, густо облепивших его берега. Не трудно предположить, что именно этот лесной клин и дал название деревушке – Клины, хотя кто может быть уверен в правдивости такого предположения.
А впереди, ещё далеко, чуть виднелись крест звонницы и крыши замка, которые манили к себе путников, обещая приют и покой за крепкими стенами его.
Покачиваясь, возок катился по дороге, пыльной вверху и заросшей травою в низинах. Боярин крепко уснул, стража немного отстала, чтобы, не дай боже, не потревожить сон своего господина.
Не успела повозка скатиться с холма, как вдруг, из-за густого и высокого куста лозняка, что рос на обочине дороги, выскочила с хриплым, густым и громким рычанием, оскалив пасть, огромная, ростом с доброго теленка зверюга. Одним прыжком она взлетела в воздух, чтобы схватить за бок пристяжную. Выхватив вместе с постромками кусок кожи и мяса у лошади, хищник в мгновение ока скрылся за тем же кустом.
Кучер от страха закричал не своим голосом, лошади, резко отпрянув назад, и получив удар повозкой по задним ногам, встали на дыбы, дико заржали, а затем разом, сделав огромный скачок, рванули изо всех сил и понесли. Кучер вылетел из козел, перевернулся несколько раз и растянулся на краю дороги, не подавая признаков жизни.
Пролетка, запряженная парой обезумевших лошадей, мчалась по лугу, подпрыгивая на кочках, перелетая через заросшие травой канавы и бочаги. Пан Казьмиж, проснувшись от громкого крика и ржания, схватился за боковину возка и, еще не осознавая своего возвращения из царства сна, только крутил головой и вращал глазами, пытаясь понять причину стремительной скачки, отсутствия кучера и безумия лошадей.
Поднявшаяся кутерьма от крика, ржания и бешеного топота докатилась до отставших стражников. Поняв, что с хозяином что-то стряслось, они с воплем: «Спасайця пана!» – помчались за повозкой. Но пара вороных коней мчалась быстрее стрелы. Лошади покрылись пеной, что-то сломалось в возке, отчего повозка накренилась на бок, однако колеса еще крутились с огромной быстротой.
Внезапно раздался сухой оглушительный треск. Колесо повозки налетело на скрытый в высокой траве дубовый пень, что всегда остается на лугах, где когда-то шумели дубравы. Как ни держался старый Дарташ, но словно пущенный камень из пращи, вылетел он из развалившейся повозки и плюхнулся со всего размаху в илистый берег озерца, а кони с остатками упряжи продолжали свой бешеный бег.
Стражники, почти что догнавшие вороных, как ни старались, но не успели схватить их за уздечки, не смогли упредить падение хозяина. Быстро осадив своих лошадей, они бросились на помощь пострадавшему, вытащили его из грязи и, ещё не понимая состояния их грозного боярина, принялись сооружать из остатков постромок и вырубленных здесь же подходящих жердей носилки, чтобы приторочить их к своим седлам и незамедлительно везти не подающего признаков жизни Дарташа в замок.
Г л а в а IV
Наступила тёплая летняя ночь, что бывает в конце июля, или в начале августа. Воздух был густой и вкусный от запахов трав и наливающихся соком яблок и груш, что обильно уродились в этом году в деревне.
Из лугов доносились переговоры перепелов и тревожный крик выпи. Солнце давно уступило место далеким звездам, а луна только взошла на небосклон и свет её еще не разогнал густых сумерек, окутавших собой все вокруг. Мрачная темнота близкого леса только усиливала ощущение забытого Богом уголка земли, где живёт и копошится в своих повседневных делах и заботах горстка людей деревни Клины.
Немного дальше от леса, на краю деревни, где днём свершилась казнь, поднявшаяся луна осветила серебристым светом лежащую на земле девушку, которая то ли крепко спала, то ли пребывала в глубоком забытье: руки ее безвольно покоились на груди, густая копна волос разметалась вокруг головы, глаза закрыты, а грудь была недвижима, отчего казалось, что лежащая не дышит.
Из непроглядной чащи ночного леса в свете луны показался большой зверь, издали напоминавший матерого, крупного волка, который неспешно и неслышно подходил к девушке. Внимательный наблюдатель заметил бы, что у этого зверя большой, пушистый хвост сворачивается в кольцо, а кончики ушей слегка провисают. Зато стать, походка и сила, что исходили от него, конечно, были волчьи. В лунном свете глаза его светились красновато-зеленым огнем, что придавало зверю страшный, свирепый вид. В пасти он нес большой кусок мяса, который был брошен возле девушки. Собака-волк обнюхал лежавшую, лизнул ее в лицо раз-другой, не сильно ткнул своей мордой под шею, как бы заставляя подняться.
Веки у девушки задрожали, она глубоко вдохнула ночной, прохладный воздух, открыла глаза и, медленно поднимаясь, села. Она не испугалась свирепого зверя, что стоял возле нее, слегка помахивая хвостом, а, наоборот, протянула к нему руки, обхватила его за шею, утопая в густой шерсти. Оглянувшись вокруг, девочка-подросток вспомнила всё, что пришлось ей пережить в прошедший день, и вновь слёзы полились из глаз, рыдания сдавили горло и причитания, прерываемые плачем, превратились в поток бессвязной речи.
– Тату, … радзiмы, … за што цябе забiлi так жудасна i балюча? Няўжо у iх няма жалю i сэрца да людей. Ты ж быў чалавек, мой самы родны чалавек. I што мне цяпер рабiць i як цяперача мне жыць, куды iсцi i к каму …?
Собака сидела рядом и вслушивалась в бормотания и стоны плачущей. И в унисон ее рыданий в ночной тишине раздался протяжный, жалобный и жуткий вой одинокого волка. Так два существа изливали свою боль и скорбь души. Девушка еще сильнее прижалась к зверю.
– Руня, Рун мой добры, – шептала она кличку собаки, как бы прося у нее помощи и совета. Теперь, оставшись без отца, этот подросток, эта девочка оказалась сиротой, одной в целом мире, и только эта собака или волк – единственный и самый верный и надежный её друг.
* * *
Привязанность к собаке-волку у девочки родилась ещё в то время, когда её отец однажды принес из лесу волчонка. Он нашел его, собирая хворост, где наткнулся на волчью нору под корнями упавшей старой ели. Вернее сказать, отец сначала услыхал тоненькое, жалобное повизгивание, а затем увидел щенка, который тыкался мордочкой в живот мертвой волчицы. Горло ее было разорвано, глубокие раны зияли на боку, половина задней ляжки выедена до кости. Глубокие медвежьи следы Рыгор обнаружил вокруг норы и тела волчицы и сразу понял, что здесь произошло.
Волчица-мать, защищая своих детенышей от внезапно появившегося ранней весной голодного медведя, сражалась до конца. Битва была неравной, и она была обречена. Медведь сожрал всех волчат и только один из них, забравшись глубоко в нору, сумел уцелеть. Этот детеныш волчицы и скулил от голода.
Рыгор подобрал волчонка и принёс его домой, и тот быстро привык к новому жилью, привязался к девочке. Она играла и спала с ним, кормила его из своих рук и проводила с ним все дни напролет. И неудивительно, что они приросли друг к другу чувством более крепким, чем просто дружба: это было единение души ребенка и звереныша, единение искреннее и глубокое.
Кличку «Рун» щенку дал отец из-за густой и длинной шерсти и малыш быстро принял свое имя, отзываясь на зов всегда, если звала его девочка, а к хозяину дома Рун относился сдержанно, можно сказать, холодно и безразлично.
Прошло время, из щенка вырос сильный и умный зверь, волк, который мог лаять по-собачьи, хотя издавал он свой лай редко и неохотно. Он стал хорошим охотником и всегда находил себе корм в лесу, загнав зайца, скрадывая косулю или схватив зазевавшегося тетерева. А когда зимой просыпался великий зов природы, он надолго убегал в лес, чтобы стать вожаком волчьей стаи. Деревенские охотники и владельцы окрестных вотчин были бессильны перед набегами голодных хищников, ведомых умным и бесстрашным предводителем.
Рун мог исчезать надолго, но всегда возвращался, притаскивая какую-нибудь дичь, чтобы положить трофей к ногам своей любимицы. А девочка, радуясь возвращению друга, с весёлым смехом бросалась к нему с объятиями, целовала его холодный нос, трепала за уши. Рун спокойно стоял, помахивая хвостом, сдержанно принимая ее ласки. Затем, когда проходил первый порыв радости, зверь укладывался возле подростка и, лизнув ее руки, следил за каждым взглядом ее лучистых глаз в обрамлении длинных и пушистых ресниц. Казалось, между ними тогда возникал безмолвный, но хорошо понятный им разговор.
– Дзе ты быў, Руня? Iзноў дзесцi з кiмсцi бiўся? Я бачу, бачу, – как бы говорила она, поглаживая волка по уже зажившим ранам на его боках и шее. Руну нравились нежные прикосновения ее маленьких рук и, положив морду на протянутые передние лапы, закрывал глаза, чтобы немного подремать возле своей хозяйки.
* * *
После общения с собакой девочка немного успокоилась, но зато наплыло чувство сильного голода, ведь целый день она ничего не ела и, конечно, должна была поискать чего-нибудь съестного.
Рун, как бы угадав ее мысли, взял принесенный им ранее кусок мяса и положил у ее ног. Нежно погладив собаку, девушка поспешила в деревню, где на небольшой площади всегда теплился огонь, из которого люди брали горячие угли для своего очага.
Луна уже светила в полную силу, и девушка легко отыскала листья душистой мяты, нарвала побегов тмина и укропа, обложила мясо молодыми широкими листьями лопуха, добавила съедобного щавеля и подорожника и, обвязав всё приготовленное длинными стеблями каких-то злаков, положила на горячие угли. Запах ароматных трав, шипение мяса еще больше обострили чувство голода, но молодая стряпуха выдержала положенный срок и только тогда, когда мясо стало легко протыкаться деревянным прутиком, выкатила из золы и углей обжаренный кусок. Рун смотрел с недоверием на испорченную, с его точки зрения, еду, зато его хозяйка принялась жадно и быстро поглощать кушанье.
Вдруг Рун повернул голову, уши его стали торчком, он слегка заворчал. К костру подходило существо, в котором из-за расстояния с большим трудом угадывался человек. Так жизнь и время изувечили эту женщину. Согнутая, с трудом ковыляя, опираясь на посох, седая, с лицом печеного яблока, одетая во все темное, в лаптях на босу ногу, она приблизилась к огню.
Девочка знала эту старуху, что жила на краю деревни почти в лесу в небольшой хате. Чем и как она жила, мало кто знал и интересовался, но когда кто-нибудь в деревне болел, обращались к ней, ибо все умела старуха: лихоманку* у родильниц унять, детей от хвори спасти и сломанные кости у мужиков складывать и заживлять. Но боялись ее все деревенские не столько за ее страшный вид, сколько за жгуче черные, всё видящие глаза. Ни у кого в деревне и далеко в округе не было глаз такого цвета, всё голубые или серые, да редко – карие. Эти чужие, черные, как сама темная ночь, глаза вызывали у людей страх и подозрения, и потому ее называли ведьм'ачкой, колдуньей. Приблизившись к ребёнку, она приветливо улыбнулась. Сквозь сетку морщин, словно из глубины времён, засветилась на лице старухи доброта и печаль. Чуть гортанный, тихий говор завораживал и успокаивал.
---------
* горячку, лихорадку – с бел.
– Что, пташка ночная, что, горлица одинокая? – говорила старуха удивительно чистым и приятным голосом, – Где ты теперь будешь жить, где головушку приложишь? – приговаривала она каким-то не местным говором, но все равно хорошо понятным.
– Не ведаю, баб, але пакуль пайду да сябе i буду там жыць з Рунам, – печально ответила девушка.
– Послушай меня, Олюшка, не годиться тебе жить одной. Рун твой охотник и ему требуется много времени, чтобы добыть себе еду. А ты в это время, что станешь делать одна? Переходи ко мне, вдвоём все же веселей, а твой Рун, конечно, будет навещать нас, он не покинет тебя, – уговаривала старуха.
Г л а в а V
Пока стражники укладывали чуть живого, грязного и мокрого боярина на носилки, к переправе через Сож послали одного из слуг, чтобы вызвать лодку и предупредить в замке о случившейся беде.
Уже стемнело, когда гонец примчался к переправе и стал громко звать перевозчика.
– Эгэ-гэ, гэй… гэй, лод-ку-у падавай, спадар вяртаецца!
С противоположного берега послышался приглушенный отзвук, а затем плеск воды и вскоре факел, зажженный на носу большой лодки, стал приближаться. Лодка мягко уткнулась в песчаный берег, и из нее вышел перевозчик.
– Здароў будзь, сын, даўно не бачыў цябе, – радостно заговорил перевозчик, разводя руки, готовясь обнять встреченного. Но гонец оборвал речь лодочника.
– Пагодзь, татка, некалi нам з табой гутарыць, прабач, але хутчэй вяртайся назад, ды папярэдзь цiуна, каб той паведамiў пана Богдана, што бацька ягоны трапiў у бяду i зараз яго вязуць у непрытомнасцi да замку – хай сустракаюць, а сам ты потым хуценька вяртайся сюды, каб перавезцi гаспадара нашага.
Когда к переправе подвезли раненого, лодка уже была подана. С большой осторожностью носилки с хозяином уложили в лодку, и двое гребцов погнали ее в сторону замка.
Первый раз в своей жизни грозный и беспощадный пан Дарташ вернулся домой слабым и немощным. Только стон исходил из губ этого сурового и властного хозяина, когда несли его в покои, переодевали и укладывали. Приставленные слуги, как могли, помогали больному, пытаясь понять малейшее желание по взгляду, движению брови, шевелению языка, облизывающего сухие губы. Лекаря в усадьбе не держали. Зачем он нужен, если Казьмиж Дарташ всегда был здоров, как бык, да и сыновья его, слава Всевышнему, всегда здоровы. Вот только Анна, жена Дарташа, Богу душу отдала, но давно то было. Говорят: «Человек предполагает, а Господь располагает». Вот и стонет сейчас Дарташ, речь потерял, только шевелит еще одной рукой и ногой.
Время бежит, а больному лучше не становится, и младший сын его, больше чувствуя, чем понимая истинное состояние отца, стал упрашивать брата:
– Послушай, Богдан, нужно спасать отца, видишь, у него душа в теле чуть держится, пошли за лекарем или за кем угодно, лишь бы они могли помочь больному.
– Брось, братик, свои глупости говорить, – спокойно ответил старший брат, – Отец наш сильный, выживет сам, без помощи лекаря или колдуна. Как говорят холопы наши: «А нi якая трасца яго не здоляе», – рассмеялся Богдан.
Пролетали дни, проходили месяцы, а старый хозяин замка все так же хрипло и тяжело дышал, лицо перекосилось, речь не возвращалась к нему, и Владимир все настойчивее просил брата послать за помощью.
Может, желая отделаться от приставаний брата или беспокоясь состоянием отца, Богдан в конце концов согласился отправить Владимира в самый близкий из всех больших поселений – в город Могилёв, что раскинул свои посады на высоких и крутых берегах Днепра, как раз возле устья речки Дубровенки. В большом городе можно было надеяться отыскать лекаря. А кроме того, там должен жить один старый знакомый – пан Тадеуш Казецкий, соратник отца по былым походам, по веселым делам молодости, о которых много знал слуга старого Дарташа – Мотря; он знал, да помалкивал. Возможно, Казецкий сможет чем-то помочь своему другу.
Сборы были быстрыми, но собирались основательно – ведь впереди ждет малонаезженная и тяжелая дорога. Возок выбрали покрепче, колеса подбили железными обручами, перековали лошадей. Приготовили съестных припасов, не забыли про оружие, ибо знали, что возле больших поселений всегда лютуют лихие людишки. Богдан выдал немного золотых и серебряных монет, привезенных еще отцом из далеких походов, наставляя брата беречь деньги от чужого и жадного глаза.
Вечером накануне отъезда, братья, стражники и слуги отстояли подорожный молебен в домашней церкви. Дьячок протяжно, нараспев прочел: «… не придёт к тебе зло и рана не приложится телеси твоему, ако ангелам своим заповесть о тебе схоронити тя во всех путях твоих…», – и осенил всех крестом. Отъезжающие троекратно перекрестились, взирая на лик Святой Богородицы, и приложились к иконе Георгия Победоносца. Слуги же втайне от господ, на всякий случай, принесли жертвы Стрибогу и Перуну, своим старым, еще не забытым богам.
* * *
Осенним ранним утром команда во главе с Владимиром перешла подъемный мост. Чистое небо, свежий ветерок вселяли бодрость и оптимизм. Владимир сидел в седле, взгляд его был строг, чувствовалось, что он взволнован предстоящим отъездом. Он никогда раньше не отправлялся из дому так далеко самостоятельно: чаще всего его брали с собой отец или брат в поездки по своим владениям или на охоту. А теперь он выезжает один, пусть со слугами, но всё равно, ему одному придется решать все проблемы, которые, конечно, возникнут на долгом пути.
Богдан не стал провожать брата, только при отъезде положил свою тяжелую руку на плечо Владимира и, как бы напутствуя, тепло, языком их детства сказал:
– Глядзi, брацiку, глядзi ў абоi глазы i маўчы – будзь хiтры. Больш прыглядвайся ды прыслухоўвайся, а нiкому не вер, таксама халопам нашым, акрамя старога Мотры – слугi бацькавага. Ён адзiн нам верны i яму вядомы ўсе сцёжкi-дарожкi. Ён ведае пана Тадеуша Казецкага и дзе адшукаць гэтага знаёмца. Я маю надзею, што гэты полек дапаможа табе у нашай справе – хутчэй адшукаць добрага дохтура. Усе-такi пан Казецкi быў лепшым сябрам нашага бацкi у iхнiя маладыя гады. I хаця многа гадоў з той пары мiнула, але успамiны маладосцi заўжды живуць у душы усякага чалавека. Я упэўнены, наш Казецкi сустрэне цябе ласкай i павагай – цябе, сына Дарташа!
С этими словами он потрепал брата по плечу и, резко повернувшись, ушел к себе.
И вот крытый возок, запряженный парой лошадей и сопровождаемый четырьмя всадниками, последовал за младшим из рода Дарташей. Упряжкой правил старый, но еще крепкий мужик с большой и круглой, как жбан, головой и под стать голове здоровенными кулаками.
Отряд проехал по улице Прупоя – небольшого посада возле замка, где селились оброчные мастеровые людишки, и покатил по еще торной дороге, пробитой купцами, да охочими людьми, кто стремился в город на Днепре, желая спрямить свой путь, не считаясь с трудами да опасностями.
Ехали быстро, без осторожности и оглядки, пока были еще в своих землях, а лошади сытые и отдохнувшие, рысили сами, без кнута. Справа потянулась узкая полоса редколесья, за которой отсвечивалась серебром речка Пропань. А слева большие поляны со жнивом давно убранного овса и ржи, делянки с уставленными копнами из снопиков льна врезались в сплошную стену вековых лесов.
Владимиру было весело скакать на воле, среди полей и лесов, радостно было вырваться из-под опеки старших, хотя он ни на минуту не забывал о причине своего отъезда: печальное состояние отца. Но свобода всегда пьянит, захватывает чувством легкости, сердце в груди невольно бьется чаще, рвется на волю, навстречу неизвестности. И он чуть сильнее пришпоривает серого аргамака, который готов рвануться вперед, оставляя далеко позади повозку и слуг. Но очарование свободой проходит и молодой Дарташ поворачивает назад или поджидает свой маленький отряд на елани*, под кроной огромного дуба, весь во власти той силы, что исходит от мощного, неохватного ствола и широко раскинутых толстых ветвей.
---------
* елань – опушка леса.
Иногда панич, опустив поводья и дав волю коню, не спеша следовал за повозкой, возвращаясь в мыслях к себе в замок, к своим книгам и старому учителю, с которым часто любил коротать время. Старик так увлеченно и много рассказывал о далеких странах и больших, очень больших и древних городах, о людях, говорящих на разных языках и поклоняющихся разным богам, и о том, что цвет кожи у них бывает совсем не такой, как у нас, и даже (не приведи Господи!) – черный, черный как сажа! Представить себе все это трудно, но не верить учителю Владимир не смел: слишком много знаний вмещалось в седой голове старика. Владимир помнит его с детских лет, но каким образом этот кладезь познаний оказался в их замке? Сколько не допытывался младший Дарташ у него, у старых слуг, ничего не узнал. Сам старик никогда не рассказывал о своей жизни и всегда уклонялся от вопросов, которые могли удовлетворить любознательность Владимира. Старший брат сказал, что учителя привез когда-то отец, возвращаясь из дальнего похода, а более Богдан не знал и знать не желал.
Перед отъездом Владимир нашел старика в комнате, отданной под библиотеку.
– Извините, учитель, что побеспокоил Вас, но я пришел попрощаться перед дорогой.
– Спасибо, Владимир, я рад тебя видеть, и хочу сказать тебе несколько слов на прощанье, – начал старик и сделал паузу, задумавшись о чем-то. После некоторого молчания, прерываемого старческим покашливанием, он вновь заговорил.
– Но ты садись и послушай. Знаешь, состояние твоего отца тяжелое и без помощи настоящего врача, великого мастера своего дела, здесь не обойтись. И вряд ли ты отыщешь такого лекаря там, куда собрался ехать. Повторяю еще раз, хозяину замка нужен врач, который почерпнул знания из глубины веков и перенял опыт древних народов, познавших волшебную силу веры во Всевышнего Господа. Слышал ли ты что-либо о каббале – науке познания божественной сути, о движении звезд на небесах и игрой их с судьбою человека, о таинственной природе камней и целебной силе всего сущего, что создал на земле Бог? О, как мал человек, как ничтожно малы его познания Божественного промысла! Но даже крупицы этих знаний открывают для старательного ученика великую мудрость и дар исцеления немощных и больных, наполняя тела их силой и здоровьем, а души – радостью и покоем.
Я знал такого человека с силой врачебного искусства безмерного, умеющего творить чудеса, воистину воскрешать живых из мертвых. И как ни удивительно, этим волшебником была женщина! Слова мои не в силах описать ее достоинства, да это к делу не относится. Но скажу только, что ее дивная красота и божественный дар исцелять людей не принесли ей счастья, ибо люди не щадят тех, кто лучше их самих во сто крат. Можно было бы много рассказывать о ней, но нет в этом проку, сын мой. Но вот что важно – последним пристанищем ее был город, куда ты собрался ехать. Злая судьба занесла ее в эти края уже давно и жива ли она еще до сих пор – я не знаю, а мне же не удалось найти эту женщину. Но если тебе, Владимир, удастся отыскать ее, то только ОНА сможет быть полезна.
– Но где и у кого мне найти следы ее и как, наконец, зовут Вашу знакомую? – с надежной спросил Владимир.
– Со-ло-мея, – протяжно, стараясь продлить звучание этого имени, ответил старик. – А что касается следов её – поспрашивай хорошенько у пана Тадеуша, старого друга твоего отца, – с нескрываемой болью в голосе добавил учитель.
Г л а в а VI
Наконец Богдан стал полноправным хозяином и с радостью принял бразды правления в свои руки. Состояние здоровья отца мало интересовало старшего сына, он только желал знать: жив или умер старый хозяин, чтобы распоряжаться делами в соответствии с обстоятельствами.
Наступившая осень – пора больших забот у молодого хозяина: принять урожай, собранный холопами, свезти запасы медов с бортей, выбить недоимки с оброчных. Богдан, как и его отец, все делал сам, за всем следил, ничего не упуская из виду, неустанно разъезжал по своим землям.
Вот и сейчас он с отрядом стражников бесшумно рысил по луговой дороге, вдоль леса, срезая углы и повороты, оставил позади деревню Кремянку. Проехав большую часть пути до следующей деревушки Клины, уже известной читателю, Богдан внезапно остановился и, обернувшись к своим спутникам, приложил палец к губам, призывая всех хранить молчание. В наступившей тишине стал слышен чудесный, серебристый девичий голосок. Лились чистые и мелодичные звуки простой песни.
Сонейка з,зяе, кветкi зiхацяць,
Хораша на свеце пташцы распяваць.
Травы ветрык гладзе ласкавай рукой,
Сумна ей у лесе, сумна быць адной…
Пташка паляцела ў зялены луг,
Там расце, чакае адзiнокi дуб.
Сонейка там з,зяе, кветкi зiхацяць,
Хораша на воле пташцы распяваць…
Поющая не была видна среди лесных зарослей и Богдан, спешившись, двинулся в сторону доносившихся звуков песни. Обогнув кустарник, он вышел на край лесной елани и сразу увидел девушку, которая собирала ягоды и напевала.
Треснул сучок под ногой Дарташа, девушка вздрогнула, обернулась в его сторону и замерла в страхе. А Богдан, словно зачарованный, смотрел в широко открытые большие ее глаза, опушенные густыми ресницами. Чудесной красоты лицо в обрамлении копны волнистых волос цвета спелой соломы и льна на мгновение заглушило в нем чувство собственника, владельца этой холопки. И молодой хозяин молча любовался лесной красавицей, забыв обо всем на свете.
Но еще раньше, чем он очнулся и хотел подойти к девушке, на поляну с грозным рыком выскочил огромный и свирепый волк. Дарташ не испугался зверя, а был удивлен, увидев, что девушка бросилась навстречу волку, вцепилась в его густой мех на шее и они вместе исчезли в непролазной чаще леса так стремительно, как будто бы их здесь и не было вовсе. Увиденное произошло так быстро, что Богдан не поверил было своим глазам, но нежный голосок еще звучит в ушах и образ милого лица и грозный оскал волка стоят перед глазами да осталась на поляне брошенная корзинка с ягодой, как подтверждение реальности.
* * *
Она сразу вспомнила казнь своего отца, увидев внезапно появившегося на поляне незнакомого мужчину: так похож он был на хозяина замка и всей вотчины, только этот был еще выше и страшнее. Обхватив за шею подбежавшего Руна, она почти беззвучно произнесла: «Руня, бяжым», – и они помчались по знакомым тропам к хижине старой Соломеи. Так звали старуху, которая приютила после смерти Рыгора его дочь.
Вбежав в избу, она, охваченная ужасом, затараторила, стараясь вылить из себя весь страх и унять дрожь вместе с высказанными словами, но понять ее было невозможно. Старуха успокоила девочку, дала напиться ароматного чая с медом и только тогда попросила вновь пересказать о том, что произошло.
– Помнiш, бабуль, як здзеквалiся над маiм таткай? – начала свой рассказ девушка, – Ты сама ведаеш, што гэта зрабiў гаспадар наш – пан Казьмiж. Я добра запамятавала ягоны злы твар i асаблiва – погляд. Я запамятавала i зненавiдзела яго. Дык слухай далей. Сення, калi я збiрала бруснiцы* на паляне каля краю леса, раптам пачула трэск сухой галiны i ў той жа момант убачыла злы твар Казьмiжа, але толькi маладзейшы i занадта здаравейшы, чым у старога хазяiна. Мне здавалася, што на паляну увалiўся мядзведзь з тварам Дарташа.
---------
* бруснiцы – брусника (бел.)
– Успокойся, моя красулечка, не бойся ничего. Ну видела ты этого человека, ну и пёс с ним, – приговаривала Соломея, поглаживая Ольгу, унимая дрожь.
Рун, услыхав слово «пёс», удивленно посмотрел на старуху, поворачивая голову набок, как бы спрашивая: «А я здесь при чём?»
– Гэта не пра цябе, Руня, – засмеялась девочка, хорошо понимая каждый взгляд, каждое движение своего друга, – гэта прымаўка такая. А ты, баб, падбiрай словы, каб Рун не крыудзiўся на цябе.
* * *
Богдан вернулся к поджидавшей свите насупившись, раздумывая о случившемся, но никому ничего не сказал. Теперь он вспомнил разговоры слуг о волке, который среди ясного летнего дня напал на лошадей, что везли его отца. Все были удивлены таким событием, ведь до сих пор не было случая, чтобы зверь нападал так открыто, нагло, если только волк не был бешеным. Но нет, безумием нельзя было объяснить атаку хищника на людей, чувствовалось во всем этом какое-то скрытое намерение.
В Клины молодой хозяин прибыл чем-то озабоченный. Он и сам себе не мог объяснить возникшего в нем чувства. Те глубокой чистоты и необычайной красоты глаза, что увидел он на елани, не давали ему покоя, манили и одновременно смущали его, сына Дарташа! Ему хотелось расспросить об этой девочке, узнать что-нибудь о ней, но у кого? Стража ничего не видела, а говорить с людишками, смердами? Вот разве спросить у старосты? А что, взять и спросить: «Цi не бачыў ты, халоп, дзяўчынку з яскрава-прыгожымi вачыма, з якiх iльецца такая прыгажосць, што я забыць iх не магу.» Богдан, вдруг, как будто без всякой на то причины, рассмеялся, чем очень удивил старосту.
Конечно, ничего Богдан не спросил, а, отдав необходимые распоряжения по хозяйственным делам, быстро покинул деревню, пустив лошадь в галоп, чтобы стряхнуть, сбросить наваждение очарованием, охватившее его.
Г л а в а VII
Отряд Владимира, поспешая, двигался целый день, сделав только одну остановку, чтобы перекусить да напоить лошадей. К вечеру, когда уже плохо проторенную дорогу невозможно было разглядеть, решили остановиться на большой луговине, что теснилась между внезапно расступившейся стеной леса и берегом неширокой речки Реста.
Распрягли и спутали лошадей, пустив их попастись и отдохнуть после долгого пути. Развели костерок, чтобы приготовить ушицы, благо речка рядом, да пожарить сальца на угольках и посидеть, подремать в тепле ночного костра.
Но к ночи небо заволокло тучами, луна скрылась, стал накрапывать мелкий дождик. Все слуги разместились под телегой, прикрыв себя с наветренной стороны хвойными лапками, а молодой Дарташ забрался в крытый возок на охапку заранее припасенного лугового сена. Только Мотря уселся под крону густой ели возле плохо горевшего костра, прислушиваясь и вглядываясь в ночную темноту близкого леса.
Сквозь шорох тихого дождя доносился плеск воды от реки, слышно было, как изредка всхрапывают пасущиеся кони и выводят свои рулады под телегой, спящие крепким сном, уставшие за день слуги. Но вдруг тревожно заржала лошадь и все кони, как по команде, шарахнулись в сторону костра, сбились вместе, испуганно прядя ушами.
Мотря, схватив увесистую жердь, стал ждать. Вскоре раздался треск сучьев, как будто кто-то ломился сквозь чащу леса. Вот появились ещё плохо различаемые тяжелые громады тел, затем засверкали в отблесках костра глаза и, наконец, стали вырисовываться очертания лесных зубров. Небольшое стадо не спеша продвинулось вперед и остановилось. Вожак, огромный мощный бык, опустив свою косматую голову и выставив вперед рога, стал сердито рыть землю копытом, захрапел, выражая свой гнев появлением чужаков на его территории.
Быстрее чувствуя, чем видя, что новоявленные гости не угрожают ему и его семье, зубр поднял голову, пристально оглядел костёр, лошадей, и затем решительно повел своих соплеменников через лужок в сторону реки.
Мотря стоял, околдованный видением лесных исполинов, проплывших мимо него, невольно проникаясь уважением и восторгом перед их красотой и силой, мощью и уверенностью.
И вновь наступила тишина, лошади успокоились и принялись щипать траву. Мотря вместо себя поставил на пост одного из стражников, приказав ему не спать и разбудить всех, как только начнет светать.
Ближе к утру усилился ветер, разгоняя тучи, отчего стало светлее. Где-то тревожно закричала лесная пичуга, как будто испугалась она пропущенного ею рассвета. И действительно там, на восходе, где должно появиться дневное светило, темная синева неба побледнела, горизонт покрылся тонкой, слегка различимой розоватой дымкой.
Мотря открыл глаза и оглянулся. Все спали, даже лошади, понурив головы, погрузились в дремоту. Спал и дозорный возле чуть дымящегося костра. Старый слуга бесшумно выполз из-под телеги, подошел к уснувшему дозорному и резко, но не очень сильно, врезал своим здоровенным кулаком по затылку спящего, отчего последний, словно куль, набитый соломой, завалился на бок, уткнувшись носом в золу угасшего костра, не успев понять, что с ним произошло. Он хотел было закричать, да увидел стоящего над ним и сурово глядящего старика. Мотря сердито поднес свой кулачище к вымазанной в золе роже караульного и прошептал:
– У-у, казлiная морда твая, казаў я табе не спаць, цi не? Хочаш, каб нас як кур перарэзалi, цi пану дамовiць, каб скуру тваю паганую з цябе спусцiў, а?
Уснувший на посту стражник побледнел и молча попятился от Мотри, боязливо поглядывая на тяжелые кулаки воспитателя.
– Iдзi i збiрай коней, трэба iх напаiць i падкармiць аўсом перад дарогай, ды падымай людзей, – добавил Мотря уже миролюбиво.
Маленький стан проснулся, люди засуетились, а холодная роса и утренняя прохлада быстро прогнали остатки сна. К появлению панича все было готово к движению.
За вчерашний день отряд преодолел большую часть пути и теперь, приближаясь к большому поселению и опасаясь неожиданностей, Владимир выслал вперед одного из стражников, а остальные слуги держались вблизи повозки, вооружившись пиками, топорами, а то и увесистой долбнёй.
Вскоре вперед уехавший стражник закричал испуганным селезнем, подавая сигнал тревоги. Мотря осадил упряжку, все остановились, настороженно оглядываясь вокруг. Владимир выехал в сторону разведчика, чтобы выяснить причину тревоги. Подъехав к нему, молодой Дарташ взглянул по направлению, указанному вытянутой рукой слуги. Как раз у края лесной дороги стояла старая береза, на толстом суку которой находился предмет, издали напоминающий человека, усевшегося на этот сук. Казалось, человек, если это был он, сидел к ним спиной и что-то разглядывал вдали. Владимир приказал стражнику спешиться и подобраться к березе поближе, чтобы можно было рассмотреть того «человека» лучше. Долго ожидал барин посланного и, не дождавшись, вернулся к своему отряду.
– Здаецца мне, спадар Дарташ, што гэты дурань, якога вы паслалi да той бярозы, злавiўся на чыйсцi кручок i цяпер нас там чакаюць, – заговорил Мотря, который только один из всех слуг мог вести разговор с хозяином.
– Да, Мотрий, ты, кажется, прав и нам не следует совать голову в петлю, – отвечал панич, понимая, что исчезновение дружинника произошло не случайно. – Не зря говорят: не зная броду – не лезь в воду. Давай поступим так: вернемся немного назад, туда, где наша маленькая дружина сможет спрятаться и затаиться, а мы с тобой зайдем сбоку от дороги и попытаемся разгадать загадку той березы и нашей пропажи.
Оставив троих слуг с повозкой и лошадьми среди зарослей молодого леса, подальше от дороги и наказав им сохранять осторожность и не выдавать себя ничем, Владимир вместе с надежным и верным слугой отправился на поиски пропавшего стражника. Шли тихо, так чтобы сучок не треснул под ногой, огибали непроходимые заросли ежевики и шипшины*, продирались сквозь гирлянды дикого хмеля и корички**, аккуратно придерживали и отводили руками густые лапки ёлок и ветки можжевельника, до тех пор, пока не дошли до того места, где по их расчету должна быть та береза. Прошли еще немного вперед и только тогда стали подкрадываться по направлению к этому злополучному дереву, стараясь не подавать ни малейших признаков своего пребывания.
---------
* шиповник дикий (бел.)
** дикий виноград.
Мотрий подал знак остановиться и стал принюхиваться, словно борзая, поводя носом по ветру. Действительно, уже и Владимир уловил легкий запах дыма. Разведчики, удвоив осторожность, стали подкрадываться в сторону нарастающего запаха, пока не услышали отдаленный, приглушенный лесными зарослями, невнятный говор людей.
Настороженно оглядываясь, панич и его слуга выползли из зарослей на край дороги и залегли, внимательно осматривая открывавшуюся панораму.
Сразу за поворотом дороги, там, где стояла старая, ветвистая береза, лес отступил, образовав большую поляну, на дальнем краю которой вокруг горевшего костра собралось человек пятнадцать-двадцать, одетых и вооруженных, как придется. Среди них выделялся пожилой, но крепко сбитый, коренастый мужчина, одетый в добротный кафтан, а из-за широкого кушака выглядывали богато украшенные ножны кривой сабли с большой рукоятью из белой кости. Поверх кафтана на нем была наброшена короткая шубейка с куньим воротом, голова его прикрыта меховой шапкой, из-под которой выбивались густые кудри седых волос. Даже издали видать было, что этот мужчина – главный в этой ватаге: так уверенно он держит себя и так подобострастно увиваются все остальные вокруг него.
Рядом с этим скоплением людей, что суетились вокруг костра и их главаря, сидел на земле связанный стражник, посланный Владимиром. А на березе, оказывается, посажено было чучело, издали похожее на человека и служившее приманкой для простаков. Видимо, когда стражник из отряда Дарташа приблизился к березе и стал рассматривать эту большую куклу, в удивлении раскрыв рот и, почесывая затылок, здесь он и был схвачен лесными братьями, что сейчас расположились у костра.
«Что за люди, зачем они захватили моего слугу?» – думал Владимир. На эти вопросы не было ответа и он решил обойти поляну и приблизиться к ним, чтобы можно было подслушать разговоры и узнать что-либо.
* * *
– Пан Казецкi, дазвольце спытаць, – обратился один из стоявших рядом с атаманом, – што рабiць з гэтым сiвалапым? – и он указал на связанного и разутого стражника. – Я, прошу пана, маю думку, што ён нам брэша пра тое, як быццам iдзе сам адзiн аж да Магiлева у госцi к сваяку неведама адкуль – з якога-та Прапошыска цi Прупоя, ён i сам добра не ведае. А навошта яму гэты сваяк i чаму у яго анiякай паклажы няма i нават грошай якiх-небудзь? Дзе гэта бачна? Вось я i кажу: хлусiць, ой, хлусiць хлопец!
– Валачы яго сюды, пся крэў, сей раз спытаем ягонага чэснага адказу, – прогремел атаман, и пара дюжих молодцов мигом притащили пленника к ногам начальника, важно восседавшего на седле, брошенном на землю.
– Ну, чушка с глазами, будешь правдивым и обо всем расскажешь без утайки или погладить тебя по тому месту, откуда ноги растут? Отвечай быстро, – рявкнул атаман, ухватив связанного за ухо так, что казалось, вот-вот оно оторвется от головы бедолаги.
– Прабачце, лiтасны паночак, навошта так вуха мае адрываць, – завопил от боли стражник, вмиг забыв обо всем на свете – я вельмi чэсны чалавек i усё, усё без хлуснi скажу, аб чым толькi добранькi пан нi спытае.
– То-та, мерзота, – брезгливо проговорил, успокоившись, атаман, – говори, кто таков, откуда и куда путь держишь и что делаешь один в этом лесу? И быстрее язык развязывай, мне недосуг возиться с тобой сегодня.
Парализованный болью и страхом слуга пана Владимира быстро заговорил.
– Я, магутны спадар мой, – халоп самаго пана Дарташа, што мае землi каля Прупоя, гэта там, на Сажы, – показывает он рукой в сторону, где по его предположению должен быть Сож.
– Так ты от самого Дарташа? – почему-то удивился атаман, – чего же ты молчал, пся крэў. Матка Боска, что-то я давненько ничего не слышал о почтеннейшем Казьмиже, о друге моем Дарташе, – оживился атаман. Ну, ну, продолжай свой правдивый рассказ, – добавил он, вальяжно развалившись на седле.
– А еду я, ясновельможный пан, з малодшанькiм сынком спадара Дарташа – паночкам Уладзiмiрам да Магiлева за дохтурам цi лекарам, хвароба iх разбярэ, для самаго гаспадара нашага, – продолжал говорить стражник, боязливо поглядывая на атамана.
– За лекарем? Для Дарташа? Да Казьмижа никакая хворь не схватит. Я хорошо его знаю, такого мощного зубра еще поискать нужно. Так что же могло случиться с моим старинным другом? – не выдержал атаман, перебив рассказчика.
– Але, мiласцiвы пан ваявода, – обрадовано произнес пленник, ибо ухо его оказалось на свободе, – гаспадар замку трапiў у вялiзную бяду i цяпер ляжыць нерухомы i нямы. Людзі кажуць, што ён разбіўся, калі звяртаўся да дома. Як быццам, яго коні вельмі спужаліся, калі сярод белага дня на іх накінуўся шалёны воўк ці вялізная сабака. Коні панеслі, вазок, у якім знаходзіўся наш спадар, разваліўся, і пан Дарташ вельмі моцна пакалечыўся.
Атаман сам онемел от удивления, так был поражен он услышанным, но придя в себя, спросил:
– А где молодой панич, где ты его оставил?
– Я здесь, пан Казецкий, – раздался громкий и чистый голос, и на поляну вышел Владимир.
Г л а в а VIII
Свеча, потрескивая, горела ровным огоньком, освещая краешек стола, за которым сидел старик. Шепча что-то и покряхтывая, Иоахим поскрипывал пером. Вот уже сколько лет в бессонные ночи заносит он свои мысли на листы, что слава Праотцу Аврааму, еще водятся в библиотеке с тех старых времен, когда жива была Анна – мать сыновей и жена Дарташа. Она и сама любила посидеть в библиотеке, чтобы поговорить с учителем ее детей о многих делах, что творились на белом свете, почитать книги мудрых старцев из Туровского монастыря или «Слова» Ефросиньи Полоцкой и даже перепиской древних трудов Аристотеля у Климентия Смолятича* интересовалась.
---------
* Климентий Смолятич – митрополит в Киеве (1147-1154гг.)
Давно это было, а нынче все изменилось. Владимир уехал, и в библиотеке только он один вместе со своими думами. Богдан с тех пор, как вырос, сюда и глаз не кажет. Добрая и умная Анна уж сколько лет, как покинула этот мир. Старик надеялся, что младший Дарташ быстро обернется и хоть изредка будет навещать своего учителя, ведь кроме него, во всем замке нет никому до старика дела, не с кем словом обмолвиться.
Спасаясь от одиночества, Иоахим изредка шел в поселение, что приютилось у самого замка. Поселение небольшое, зовется Пропошеск, а другие называют Прупой, а что означает это название, никто толком не знает. Да шут с ним, с названием, зато можно старику поговорить с людьми бывалыми и бойкими, мастеровыми и торговцами, что далеко добираются со своим товаром. Едут они к посадам Могилевским и Крэчута, доходят и до Смоленска, а там, поди, Псков и Новгород сманят к себе. Вниз по Сожу – до Гомеля плыть легко, а людишки отважные и оборотистые в древний Туров и даже в Киев добираются. Зато много видят и знают люди смелые и отчаянные. Везут купцы да ремесленники вести тревожные с запада, да и с востока не лучше. Говорят, что набирают силу крестоносцы на берегах земель Ливонских, к границам Полоцка, Пскова и Великого Новгорода крадутся. А с другой стороны неисчислимая конница кочевников, как саранча египетская, всё пожирая под собою, земли русских князей топчет и разоряет.
Не спокойно на душе старика, заносит он строчки на бумагу, изливая в них свою скорбь и тревогу. Уже светает, когда, наконец, покидает он библиотеку, чтобы хоть на короткое время забыться сном в своей одинокой каморке. Но шум во дворце будит его. Это, оказывается, Богдан вновь собрался за Сож. В последнее время он зачастил на ту сторону реки. Челядь не понимает, что молодому хозяину делать там: осень на дворе, холода да дожди, а ему все неймётся. Скачет он в сторону деревни Клины, приглядывается, прислушивается, как будто что-то или кого-то ищет, а что ищет – никто не знает.
Чтобы показать всем, что дело у него есть в этой деревне, заезжает Богдан к старосте, скажет ему какое-либо поручение, посидит насупившись, как сыч, да возвращается домой. Слуги да стражники не удивляются: барская воля такая. Скачут они с ним, но понимают, что прогулки эти имеют какой-то умысел. А кто из них отважиться спросить у пана Богдана? Себе дороже. Молчит барин, хмурится, да Слава Богу, их не трогает. Вот сейчас сидит он в хате старосты мрачный, мокрый от дождя, только глаза зыркают из-под нахмуренных бровей. Староста стоит в поклоне, ожидая приказаний, но молчит молодой хозяин. Тогда мужик, набравшись смелости спрашивает.
– Прабач, добры пан наш, цi можна запытаць пра хворага нашага хазяiна, а значыцца бацькi Вашага?
– Зачем тебе знать, смерд? – недовольно буркнул Богдан.
– Не гневайся, спадар, але тут у нас водзiцца адна старая ведзьмачка, цi валхавянка, бес яе ведае, прасцi нас Божа. Яна сапраўды мае страшэнны выгляд, як ведзьмачка, але навошта нам яе выгляд, галоўнае, што вельмi добра лякуе нашых кабет i дзяцей ды косцi зломаныя ў мужыкоў спрытна складае i лiхаманку усеякую супыняе… Мы тут разумеем, што яна так добра лякуе з дапамогай варажбы якойсцi, але трэба дадаць, што варожа, калдуя яна толькi на карысць нам, – довольно долго и трудно объяснял староста.
– Ну и зачем ты мне так долго гундосишь про все это? – брезгливо процедил сквозь губы пан.
– Не гневайся, мiласцiвы спадар, – расхрабрился староста, – Але я разумею, што гэта старуха i яе дзяўчынка нават могуць лекаваць Вашага бацьку!
Богдан хотел было рыкнуть на этого холопа, что слишком разговорился, но до него вдруг дошло слово «дзяўчынка» и он, чуть помедлив, приказал: «Привезти их в замок». Он почему-то был твёрдо уверен, что «дзяўчынка», упомянутая старостой, и есть та девушка, которую он обнаружил на лесной поляне.
С тех пор, как он заглянул в ее глаза, увидел густую копну золотистого льна на очаровательной головке, ощутил, пусть издали, необыкновенную прелесть, какая-то властная сила постоянно влекла его к ней, заставляя искать ее. Она околдовала его, Богдана Дарташа, взрослого мужчину, властного, не знающего удержу! И теперь, когда нашел её, он осознал также, что не может распоряжаться и владеть ею, как прочими людьми своей вотчины: ему хочется служить ей, хочется видеть её всегда, быть с нею рядом, жить и дышать одним воздухом, и в душе он рад ее колдовству.
* * *
Всю неделю шли моросящие и холодные дожди, и только потом природа вспомнила о людях и братьях их меньших и вернула им чистое небо и яркое солнце: наступило бабье лето. Свежий ветер сметал холодную росу и утренний иней: дороги стали быстро подсыхать. Днем солнце сияло вовсю, и обогретые его лучами, весело и беззаботно летели паучки на тонких серебристых нитях-паутинках, подгоняемые попутным ветерком. Берёзы и клёны окрасились желтым и красным цветом, а кроваво-тёмные листья осин нервно дрожали от ночных холодов. Только сосны и ели ещё больше потемнели, словно насупились в ожидании скорой и долгой зимы.
– Паслухай, Саламея, спадар наш патрабаваў прывезцi цябе да замку, – сказал староста, войдя в лачугу, где жили старуха и девочка. Он огляделся и, к своему удивлению, обнаружил, что в избе чисто и как-то уютно. Воздух сухой, тёплый, наполнен ароматами трав и грибов. Пол глиняный, но так аккуратно и ровно вбит и отглажен, будто под ногами лежала сплошная плита из мягкого теплого камня. Неказистый стол и лавка выскоблены добела, а полати застелены покрывалами, сшитыми из разных лоскутков, что придавало хате весёлый и светлый вид и совсем не напоминало жилище отшельницы и колдуньи, где обитают лешие в компании с пауками.
Старуха с девочкой молча занимались стряпней, лишь один Рун оказал пристальное внимание вошедшему.
– Это зачем-то, – наконец спокойно ответила Соломея, обернувшись к вошедшему, – ты ведь знаешь, что я ему не слуга.
– Так-то яно так, – прокряхтел мужик, – але на яго зямлi жывеш, ягоныя грыбкi ды ягадкi збiраеш, ягоным паветрам дыхаеш – вось i сама лiчы, хто твой уладар: Бог цi пан. Зразумела, усе мы пад Богам жывем, але я маю думку, што пан да нас блiжэй, – философствовал староста, – так што збiрайся i не марудзь ды радуйся: самаго спадара замку лекаваць дазволiлi!!! Ты, пэўна, свядома, якая трасца здарылася з нашым магутным баярынам Казьмiжам Дарташам?
И староста принялся подробно и долго рассказывать старухе о том, что и как случилось с хозяином, упомянув о нападении какого-то зверя, и закончил свою повесть неожиданным размышлением.
– Ты паглядзь, Саламея, якая наша жызня лыкавая: толькi ты з кагосцi скуру спусцiў, а глядзь – заўтра твая камусцi стала патрэбна.
– Ты это о чем? – не поняла его собеседница.
– А сама падумай, ты жанчына разумнейшая сярод нас: вось толькi Рыгора дралi батагамi, а цяпер нашага Казьмiжа ледзь да смерцi не задралi, – равнодушно закончил свои откровения староста.
– Да, да, это правда, все мы под Господом Богом нашим ходим, да частенько забываем об этом, – с горечью и печалью в голосе ответила Соломея.
Старуха принялась собирать все необходимое для отъезда и, зная, что ей предстоит задержаться в замке, стала наставлять свою постоялицу: «Ты, ясноглазая моя, не скучай и жди меня. Рун твой с тобою и не даст тебя в обиду, а я постараюсь вернуться поскорее.»
Богдан сам встретил Соломею в замке, но, не увидев с нею девушки, холодно спросил:
– Говорят, что ты колдуешь, старая, и колдовством людей моих лечишь?
– Все в руках Всевышнего Господа нашего, хозяин, лишь в нем наша помощь и опора. Я молюсь ему, и молитвы мои да знания трав и кореньев помогают больным и немощным, – без тени страха и уверенно ответила Соломея.
– А где та девушка, что с тобой живет и помогает тебе? – как бы невзначай или, чтобы продолжить разговор, спросил он. Но в голоса его появились какие-то звуки, словно в горле запершило и старуха поняла, что вопрос задан неспроста.
– Осталась дома, хозяин, что делать ребенку здесь, – ответила она, полагая, что разговор будет закончен. Но Богдан повернулся к старосте и приказал:
– Ступай, привези девочку, зачем ей оставаться в лесу одной.
* * *
– Збiрайся, маладушка, адвязу цябе да замку, бо старая твая ведзьмачка паслала па цябе i казала, што патрэбна твая дапамога, – стал врать староста, войдя в жилище Соломеи, где осталась одна дочь Рыгора.
Смолчав по поводу «ведзьмачкi», девочка удивилась тому, что старая Соломея забыла про то, как боится и ненавидит она этих Дарташей. Но, видимо, старухе действительно нужна её помощь, если она зовёт, и значит, нужно идти.
Рун злобно заворчал, глядя на старосту, а когда его любимица все же принялась собираться в дорогу, стал вырывать узелок, не желая отпускать ее.
– Ну, Рун, чаго ты уззлаваўся? Хадзем разам i будзем памагаць бабулi.
Но собака-волк даже не стал провожать девушку, оставшись у порога хижины, чтобы ждать ее возвращения. Пристально следил он за исчезающей фигурой хозяйки, пока не скрылась она за деревьями и поворотом дороги. Тогда зверь, издав негромкое урчание, лег, положив лохматую голову на вытянутые передние лапы и замер, вслушиваясь в тишину, пытаясь уловить в мире звуков малейшие нотки её голоса, которые он так любил и которым был так предан.
Староста привел Ольгу в покой молодого хозяина и теперь с близкого расстояния он мог хорошо разглядеть ее большие серые глаза с зеленоватыми блёстками, изумрудное свечение которых подчеркивалось темными черточками по краю зрачков, особенно в тот миг, когда веки с длинными ресницами поднимались и взгляд ее был устремлен на него. Богдан пожирал её глазами. Действительно, невозможно было не любоваться её волнистыми, цвета льна и спелой ржаной соломы волосами, заплетёнными в косу, спускающуюся с плеча на грудь, точеными чертами носа и тонко прорисованными губами маленького рта. Лицо ее напоминало Дарташу лик ангела, увиденного им на святых, старинных иконах, только оживленный сиянием глаз, светом высокого и чистого лба, нежностью, что веяла от щек и мягкой округлости подбородка. Она была еще подросток, тоненькая, несколько угловатая, но нарождающиеся женская прелесть и очарование уже явно проступали, как проступают ещё едва заметные зелёные листочки в почках смородины ранней весной.
Богдан долго и безмолвно рассматривал свою гостью, пока Соломея, прознав, что привезли её девочку, приковыляла в его покой. Только тогда хозяин очнулся и заговорил.
– Як завуць цябе, дзяўчынка?
Поборов свой страх и ободрённая прибытием Соломеи, она ответила, не поднимая глаз:
– Татка клiкаў мяне Оля, ён казаў, што таксама клiкалi маю мацi.
– Прыгожае у цябе iмя, – как мог мягче поддержал разговор он и продолжал расспрос.
– А дзе тая вялiзная сабака, зусiм пахожая на воўка, чаму яна з табой не прыбегла?
– Руня чамусцi не захацеў быць са мной, нават да перавозу не правёў, – с обидой и дрожью в голосе от вновь возникшего чувства страха проговорила она. Хорошо, что рядом была её Соломея.
– Зачем, хозяин, ты вызвал девочку, видишь, как она напугана?
– Не ворчи, старуха, идите обе и лечите хозяина замка – для этого я вас взял сюда, – закончил разговор Богдан, когда со двора послышался цокот копыт и шум голосов. В комнату вошел тиун и доложил о прибытии гонцов из Могилева от княжеского посадника и воеводы.
Г л а в а IX
Скрываясь в кустах на краю поляны, Мотря следил за тем, что происходит в том человеческом муравейнике вокруг Казецкого. Поначалу ему понравился теплый, радушный прием пану Владимиру: засуетились слуги, расстелили кашму, принесли разных бутылей и какой-то снеди, и все стали пить и есть, громко говорить и смеяться. С поляны доносился неразборчивый поток слов, да иногда Казецкий восклицал: «Иезус Мария! Пся крэў!» за которыми следовали потоки крепких польских ругательств.
Но вскоре интонации голосов изменились, выражения гнева на лицах вожака и его сподвижников указывали, что молодому Дарташу грозит опасность. Верный слуга быстро повернул назад за схоронившимися стражниками в молодой лесок, чтобы вместе защитить своего панича.
Однако в том месте, где должны были укрываться слуги и лошади с возком, к удивлению своему Мотря поначалу ничего не обнаружил. Он даже подумал, что ошибся местом, попал не туда. Еще раз внимательно оглядел он место расположения отряда, когда в глаза ему сверкнул отблеск от металлического обода колеса повозки, которая была опрокинута и так тщательно прикрыта ветками кустарника, что сразу заметить возок было невозможно. Недалеко лежал один из оставшихся слуг. Жизнь еще теплилась в теле несчастного, хотя он и был тяжко избит и ранен. Мотря повернул его на спину и приподнял его голову. Лицо было залито кровью, которая ещё сочилась из разбитой головы. Видно было, что несчастному здорово досталось. Возможно, только он оставался верен молодому Дарташу и противился коварному замыслу остальных слуг, которые решили воспользоваться случаем и в отсутствие господина завладеть его деньгами, оружием и съестными припасами. Свобода всегда пьянит и кружит головы людям, и порою лишает их разума. Скольких она вывела на дорогу разбоя и воровства!.. Раненый открыл глаза и прошептал: «Яны уцеклi», – и глаза его вновь закрылись, а голова откинулась в сторону.
– У-у, браты Каiна*…- только проворчал Мотря, поняв, что слуги сбежали, прихватив лошадей, оружие и припасы. Некогда было хоронить умершего, следовало быстрее возвращаться к пану Владимиру, ведь с ним может произойти худое.
----------
* Каин, убивший брата (библейская притча).
Когда Мотря вновь вернулся к поляне, где оставил своего молодого хозяина в обществе Казецкого и его людей, то поневоле закричал:
– Пабей мяне Пярун! I тут нiкога, куды яны ўсе знiклi? Дзе ж паночак Уладзiмiр i што я адкажу старому Дарташу? О, памажы мне божа! – упал на колени старый слуга и стал кланяться и креститься. Вдруг он вздрогнул от неожиданного прикосновения чей-то руки. Перед ним стоял тот самый стражник, что был захвачен шайкой Казецкого.
– Ну, Стешка, кажы хутчэй, што здарылась з нашым паночкам? – сурово потребовал Мотря.
– Усё адкажу пра тое, што бачыў i чуў, паважаны Мотрый, – поспешно ответил освобожденный, не понаслышке знавший силу кулаков своего слушателя.
– Але я не ведаю з чаго пачаць, – хотел было задуматься Стешка, но, встретив взгляд, не суливший ему ничего доброго, быстро заработал языком.
– Калi пан Уладзiмiр сустрэўся з гэтым Казецкiм, то па-перш яны добра i мiрна размаўлялi пра меж сабой, а потым гэты полек стаў зваць-клiкаць нашага маладога хазяiна кудысьцi. Я толькi пачуў iмя Конрада Мазоўшы, цi Мазавецкага, забадай яго казёл. Але спадар наш адмовiўся, кажучы, што на службу крыжакам не пойдзе, акрамя таго ж ён быццам заняты, бо едзе шукаць дохтура для цяжка хворага бацькi. Казецкi громка загагатаў, адвярнўся к побач стаяўшаму ягонаму чалавеку i падмiгнў яму чамусьцi. I служака стаў хуценька разлiваць у чаркi, мабыць вiно, цi медавуху, а я убачыў, што як раз у адну чару гэты разлiвальшчык сыпле якiсцi парашок са свайго пярсцёнка, якi красаваўся у яго на пальцы i потым падносiць тую чарку прама нашаму паночку. Я толькi хацеў крыкнуць пану Уладзiмiру, што нельга пiць гэту атруту, але у той жа час вялiзны нож з’явiўся у мяне пад горлам. Што я мог зрабiць, паважаны Мотрый? – рассказывал Стешка, одновременно ища сочувствия и поддержки. Но слушатель не проронил ни слова, ожидая продолжения истории.
– Неўзабаве наш паночак неяк абсунуўся i страцiў прытомнасць. А Казецкi мiгам падхапiўся, людзi яго забегалi, сабiраючы, што было раней рассцелена i пастаўлена, аднекуль прывялi коней. Нашага спадара занеслi у вазок, Казецкi крыкнуў: «Усе за мной!» – i шайка знiкла з паляны. Мяне ж проста кiнулi звязаннага, цi забылi, але я нават вельмi задаволен, што застаўся пазабытым.
Мотря молча слушал рассказ Стешки, все больше хмурясь и почесывая затылок, погружаясь в раздумья. Уже смеркалось и поляна укрывалась вечерним туманом. С каждым мгновением становилось темнее, нужно было выбираться из лесу.
Осенняя темнота наступала стремительно, закрывая собою поляну, дорогу и следы исчезнувшего отряда. Два одиноких человека погружались во тьму ночного леса, беспомощно вертели головами, пытаясь уловить нужное направление для первого шага. И от того, что кругом, куда ни погляди, глаза упирались в бесконечную, пугающую своей глубиной черноту, не было решимости сдвинуться с места даже у него, бывалого слуги старого Дарташа.
В минуту отчаяния так хочется, чтобы случилось чудо. И видимо, оно случилось, когда двое заложников темноты и леса услышали призывное, негромкое ржание лошади. Они бросились навстречу этим звукам и выбежали на дорогу к старой берёзе, под которой стояла вороная из той пары, что везла возок. Мотря стал ласково звать лошадь и та, узнав голос погонщика, тихо заржала, неспешно просеменила мелкими шагами к нему. Казалось, вороная тоже обрадовалась встрече и протянула голову к ладоням Мотри, обхватив их своими мягкими губами, а затем шлепнула ими ему в лицо и с удовольствием выдохнула своё тёплое дыхание, изливая нежную лошадиную привязанность. Он в ответ потрепал вороную по шее, погладил за ушами и, ухватившись за гриву, мигом оказался на спине. Не тратя времени, позади устроился Стешка, и двое всадников на одной лошади отправились по предполагаемым следам отряда Казецкого, больше доверяя чутью животного, чем своему зрению. К концу ночи, когда чуть забрезжил рассвет, они добрались к Днепру как раз напротив городских посадов, что раскинулись на другом берегу реки.
Путники спешились, затем разделись и, привязав узелки с одеждой к своим головам, отправились вплавь через реку, держась за гриву лошади. Одолев быстрое и мощное течение Днепра, они натянули сухую одежду и вновь верхом обогнули гору Змеиную, за которой пришлось перебираться через неглубокую речушку Дубровенку. Уже совсем стало светло, когда наши путешественники въезжали в городскую браму*, в ту, что вела в город с противоположной стороны Днепра.
---------
* Брама – ворота в город.
Изображая вольного жителя города, Мотря теперь ехал верхом, а Стешка – его слугу, который вел лошадь под уздцы. Мотря хорошо знал дорогу и потому быстро отыскал усадьбу Казецкого. Остановились они, не доехав далеко до ворот панских владений, и Мотря приказал напарнику:
– Стой тут i дажыдайся мяне. Калi хтосьцi спытае – хто такi? – адказвай смела i громка: слуга баярына Дарташа, якi прыслаў свайго сына да пана Казецкага, зразумеў? А на другiя пытаннi адказвай таксама смела: не ведаю, спадар, прабачце калi ласка i не забудзь пакланiцца – галава не адломiцца.
Оставив Стешку, он осторожно приблизился к дому Казецкого, заглядывая в прорехи тына, что окружал усадьбу. Скоро он обнаружил во дворе одинокого человека, который, как показалось, был ему знаком. Старик неспешно расхаживал по двору, заглядывал в какие-то закутки, по-особенному размахивал руками, кивал головой, как бы ведя при этом беседу с самим собой, что часто случается с одинокими пожилыми людьми. Роясь в воспоминаниях, перебирая в мыслях давнишние дела, Мотре казалось, что этот человек во дворе усадьбы – его старинный друг Лешик. Мотря молча всматривался в старика, стараясь найти в нём черты прежнего друга. А старик, как бы почувствовав на себе пристальный взгляд, поднял голову и стал оглядываться. Вот когда Мотря смог лучше рассмотреть старика во дворе и понять, что он не ошибся в своих предположениях.
– Лешык, цi гэта ты? – радостно закричал Мотря, просунув голову сквозь большую дыру в ограждении. Тот, кого звали Лешик, стал кружиться на месте, оглядывая все вокруг в поиске того, кто назвал его имя, пока не увидел торчащую голову.
– Матка боска, Мотря, старый ты пень, няўжо ты яшчэ жывы?!! – обрадованно завопил Лешик. – Навошта ты там тарчыш, як жбан на калу, подзь сюды, – продолжал он громко говорить, приближаясь к старому другу. А приблизившись, Лешик схватил за уши торчащую голову и смачно обслюнявил своими пухлыми губами физиономию Мотри, выражая восторг и радость по поводу встречи.
– Чаму ты высунўся ў плоце, як смарчок на балоце, а не заходзiш да нас, i дзе твой спадар Казьмиж? – расспрашивал Лешик друга, не выпуская его ушей из своих рук.
– Па-перш, выпусцi мае вушы са сваiх лап, лайдак, бо ты iх адарвеш ад галавы – чым тады я буду слухаць тваю балбатню. Па-другое, ёсць у мяне справа i ты павiнен дапамагчы, а карчага медавухi будзе цябе чакаць. – проговорила торчащая голова.
– Матка боска, – радостно воскликнул Лешик, выпуская уши друга, – я заўжды рад выпiць чарку-другую з табой!
– Вось i добра, хадзем за мной i ўсе падрабязна абмяркуем, – подытожил Мотря, исчезая из прорехи в ограде.
* * *
– Дружа мой, Мотря, – говорил Лешик, поспешая за ним, – гады нашы дажываем i ўжо многа вады у рэчцы уцякло з таго часу, як ты выратаваў, можна казаць, вынес мяне, цяжка раненага, на сваiх руках з той Палясцiны. Да самой магiлы я памятаваць буду пра гэта, а таксама пра знахарку, што стварыла цуд i звярнула мне жыцце. Ты помнiш, Мотря, як усё было?
– Кiнь, Лешык, вынес цябе, выратаваў яшчэ кагосьцi – што тут такога, але я рад, што ты такi памятлiвы. Я таксама ўсё помню. Асабліва помню пра тое, колькі нас палегла у тых землях. А навошта? Хаця, хто будзе пытаць аб гэтым у нас, халопаў? Добра, што ногі ледзь унеслі адтуль. А багацце, якое там было узята – то гэта для нашых паноў. Так заўжды было і будзе. А што касаема знахаркi, пра якую ты успомнiў, то я чуў ад майго спадара, што твой пёс Казецкi са сваiмi паплечнiкамi тайна укралi гэту жанчыну, бо яна была вельмi прыгожай ў тыя гады. А ён быў вельмі падкі да такіх жонак. Што далей з ёй было – гэта асабiсты сказ, але няма мне часу доўга гамонку весьцi. I годзе пра гэта. У мяне зусiм другая справа. Я пазваў цябе, каб ты праведаў пра нашага паночка Уладзiмiра, якога твой хазяiн апаiў i звёз да сябе. Ты ў момант, хуценька пра ўсё распазнай, каб я ведаў, што далей рабiць.
Лешик задумчиво чесал затылок и слушал друга, прикрыв веки. Наконец, прервав молчание, он словно пробудился.
– Усе зразумеў, Мотря, зраблю, як ты казаў, але давай заходзь да нас смела, трэба падсiлкавацца i адпачыць крыху, а я тым часам праведаю пра справы майго пана i спадара Казецкага.
Только к полудню вернулся Лешик. Найдя своих гостей под навесом, где лошадь хрустела свежим сеном, а Мотря со Стешкой расположились в широкой, старой телеге, что стояла здесь же, он сразу приступил к докладу.
– Яснавяльможны пан мой, Тадэуш Казецкi, скалацiў банду, якая грабiла на дарогах, што абапал Магiлева. Мужыкоў спраўных забiралi сiлай цi абманам у сваё «войска», каб потым iсцi на дапамогу Конраду Мазавецкаму, i чым больш будзе атрад, тым больш пашана Казецкаму. Вось i сына Казьмiжа Дарташа – лепшага свайго сябра, спаiў, узяў з яго подпiс якiсьцi, як быццам той павiнен служыць яму, Тадэушу Казецкаму. I цяпер мой хазяiн i ўвесь яго атрад з’ехалi, мабыць у бок Польшчы. Што рабiць, Мотря? – кончил вопросом свой рассказ Лешик.
– Што рабiць – не ведаю, але сядзець на месцы – не магу. Лешык, ты павiнен ведаць, дзе можна адшукаць паганую рожу твайго пана. Давай, думай, раскiнь свой розум!
– Здаецца мне, што мой ганарысты пан падаўся да Кракава, дзе мае яшчэ сялiбу, але каб нам яго дагнаць, патрэбны конi i ежа у дарогу, – промолвил после раздумий Лешик. – Старэйшым тут у маёнтку застаўся войт, пан Зiгмунд Свiнчуцкi, а я звычкi гэтага клапа добра ведаю, i таму не хвалюйся, дружа мой Мотря, толькi трэба яшчэ крыху пачакаць, – закончил изложение Лешик, исчезая за дверью дома Казецкого.
Пан войт – этот спесивый коротышка и любитель бражки, как все малорослые, с объёмистым брюшком, мужчинки – страдал одышкой и властолюбием, а потому, оставаясь за главного в маёнтке, сразу требовал к себе почтения и угодливой покорности. Лешик, хорошо зная нрав этого надутого индюка, поспешил к нему. С глубоким почтением и покорностью, с искренней заботливостью в голосе старый слуга произнёс:
– А не прикажет ли достопочтимый пан войт приготовить для своего ужина жбан отменной медовухи, которой, пожалуй, лет пять, а то и более будет, да шмат копчёного окорока, да груздочков солёных, да хлебца душистого каравай? Намаялись, поди, хлопоча по хозяйству с тех пор, как ясновельможный наш пан Казецкий отъехал?
Зигмунд недоверчиво зыркнул на старика, но тот стоял в почтительном поклоне, ожидая приказов, лицо его выражало желание услужить, глаза преданно и подобострастно глядели на новоявленного хозяина.
– Пожалуй, ты, старый, прав, – милостиво произнес войт, развалясь на стуле и поглаживая свой круглый животик, – приготовь-ка мне вечерю, да добавь к перечисленному тобой чарку хорошей наливочки, пусть стряпуха ушицы из менки* изготовит, да поспешай – уж больно голоден я оказался.
---------
* менка – древнее название налима.
Лешик завертелся, забыв свои годы. Скоро стол украшали куски окорока и колбаски, разогретые со свиными шкварками, толстые ломти душистого, свежего хлеба лежали аккуратной стопкой, солёные грибы, пересыпанные свежей зеленью, укрывались под белой сметаной, в глиняной миске дымилась горячая пряная уха. Жбан медовухи гордо возвышался над яствами, и драгоценная стеклянная бутыль смородиновой наливки освещала своим сиянием этот великолепный натюрморт.
Слуга прислуживал войту, поднося закуски и подливая в чарку то медовухи, то наливки и исподволь вёл разговор.
– А, что достопочтимый пан войт, трудно оставаться без нашего хозяина – все заботы на вас теперь легли и, я думаю, надолго?
– Трудно не трудно, не твое дело, холоп. Нам, панам, положено за хозяйством смотреть, чтоб порядок был и вы, холопы, работали как следует. А надолго ли хозяин наш уехал – так он и сам не может знать, – стал гнусавить войт, наливаясь важностью и хмелем. – Я так полагаю, – продолжал он вальяжно и с гонором выдавливать из себя слова, – пока Казецкий доберётся до Мазовии, а там задержится у самого князя Конрада, да повоюет немного и вот, если будет изволить захотеть вернуться сюда, – многозначительно поднял палец рассказчик, – не управиться ему и за год. Много дел у нашего достопочтимого пана. Да и спешить он не любит. В одном месте остановится перекусить, во втором изрядно выпить, а в третьем – заночевать с молодой паненкой. Когда есть деньги, зачем спешить? Жизнь – как быстрая птица, и нам незачем за ней спешить. А тебе, холоп, это без разницы, – уже пьяно мотнул головой войт, – я остался за ясновельможного и присмотрю за домом, как след, – забормотал он, опустив голову на грудь, и под аккомпанемент собственного храпа погрузился в крепкий сон.
* * *
Поздно ночью трое всадников тихо покинули двор усадьбы Казецкого и, ведомые его старым слугой, выехали за посады города.
– Мотря, мы павiнны дагнаць шайку майго пана, хаця ён ужо ў дарозе больш чым два днi. Але я разумею, што ён не вельмi спяшаецца, бо любiць доўгiя адпачынкi, каб смачна паесцi i папiць, а тым часам яго людзi пашукаюць абапал якуюсь пажыву. I, значыцца, калi мы не будзем марудзiць, то праз некалькi дзён дагонiм яго, – продолжил прежний разговор Лешик.
Г л а в а X
Повозка подпрыгивала на всех неровностях дороги, отчего тело лежащего в ней человека тряслось и вздрагивало. Казалось, что он спал крепчайшим сном и совершенно был не чувствителен к такой тряской езде: глаза его крепко закрыты, руки и ноги безвольно разбросаны. В действительности, спящий иногда просыпался от ощущений сильной головной боли и огромной тяжести во всех членах, да так, что не было сил пошевелиться. Всплывая из бездны бесчувствия и задерживаясь на поверхности мира сего, стали появляться мысли: «Где я? Что со мной?». Сквозь головную боль, которая держит его, не позволяя подняться вверх, туда, где светлее, он пытается вспомнить то, что произошло, но ничего не получается – лишь серая мгла заполняла собой пространство и время. Вдруг, что-то в голове на самый короткий миг просветлело, и лежащий вспомнил, что он сын Дарташа, Владимир. Это кратковременное озарение очень сильно обрадовало его, придало сил и он, не открывая глаз, пытался приподняться, но вновь бессильно уронил голову.
Когда Владимир вновь очнулся и открыл глаза, густая темнота и тишина окутывали его, создавая ощущения нереальности, отсутствия самого себя. Ему казалось, что он лежит в какой-то тесной тёмной конуре, обессиленный, глухой и немой. Но вот дыхание ночной свежести пахнуло в лицо и добавило сил и бодрости. Он задвигал руками и ногами и, отталкиваясь от чего-то твёрдого, выбрался наружу.
Ночь, освещённая редкими звездами, что пробивались сквозь разрывы густых облаков, лежала над окраиной леса. Здесь беспорядочно, кто как мог, разместились люди в телегах и под ними, фыркали и сонно жевали лошади, в отдалении горел костерок, возле которого, свесив голову, дремал дозорный, охранявший шатер, хорошо различимый в отсветах огня.
Владимир, молча оглядывая табор, вспомнил и узнал людей Казецкого. Но зачем ясновельможный пан привёз его, Дарташа, сюда в лес? Владимир решил узнать об этом немедленно и тотчас решительно направился к шатру, верно полагая, что здесь пребывает атаман. Как только он сделал несколько шагов по направлению к шатру, проснулся дозорный и строго окликнул:
– Стой, паночек, ясновельможного нашего атамана не велено беспокоить, дождись утра!
Уняв нетерпение, Владимир решил не торопить событий, подождать объяснений Казецкого до утра и вернулся в свой возок, чтобы скоротать время. Только он влез внутрь, как чья-то сильная рука закрыла ему рот и рядом раздался знакомый шепот.
– Цiшэй, пан Уладзiмiр, гэта я, Мотря. Ледзь адшукаў Вас, яшчэ крыху – звезлi бы Вас у Польшчу да Конрада, – продолжал шептать слуга, убрав руку со рта молодого хозяина. – Вы паночак, калi iзноў пойдзеця да Казецкага, прыкiньцеся смiрнай авечкай i згаджайцеся на ўсе пасулы, каб вызнаць яго задумкi, а потым я, ды мой сябра Лешык, ды наш стражнiк Сцешка дапаможам Вам збегчы ад гэтай шайкi.
Лишь только рассвело, табор стал оживать. Люди просыпались, отряхивались от лесной сырости, разжигали костры, чтобы быстрее согреться, перекусить какой-никакой снеди перед дальней дорогой.
Владимир смело направился к шатру, из которого уже доносился голос Казецкого. Увидя вошедшего, хозяин шатра обрадованно воскликнул:
– Рад видеть тебя, synek*, бодрым и здоровым в моем войске! Дай разглядеть тебя хоть сейчас хорошенько. Вижу, вижу, каков статный сын у моего лучшего друга Казьмижа. Вижу и завидую.
---------
* сынок (польск).
Молодой Дарташ раздраженно и строго спросил:
– Хотел бы знать, ясновельможный пан Казецкий, как я оказался здесь, среди вашей, – он чуть не сказал «шайки», но вовремя спохватился и поправил себя, – ваших людей и что всё это значит? Зачем вы привезли меня сюда?
– Странно, странно, synek, ты со мною разговариваешь. Или ты так набрался бражки и медовухи, что память тебе отшибло? Так я тебе напомню, что ты сам вызвался поехать со мною, мир посмотреть, себя показать, чтобы стать настоящим воином. Вот и бумагу подписал, что хочешь служить в моём отряде под рукою самого князя Конрада Мазовецкого. Ты, правда, так упился, что ничего не помнишь, – усмехнулся Казецкий, – но я уверен, что если СЛОВО дал Дарташ, да бумагу подписал, куда тебе деваться: сыновья Казьмижа род свой древний и славный не опозорят! – хитрил атаман.
– Да, пан Тадеуш, сыновья Дарташа не опозорят свой род и раз сказали СЛОВО, то будут верны ему, – очень серьёзно и с достоинством ответил младший сын Казьмижа.
– Так, значит, вперёд, пан Владимир, через день-другой будем в Польше, послужим князю Конраду, думаю, что в накладе не останемся, – повеселел атаман, приказав отряду готовиться выступать в поход.
– Ступай, synek, подкрепись перед дорогой, – заботливо выпроваживал Казецкий молодого Дарташа.
– Но, ясновельможный пан Тадеуш, не могу я всё время в возке ехать, как куль с овсом, да без оружия! Как я покажусь самому князю Конраду? – вовремя выдвинул свою законную просьбу Владимир.
– Хорошо, хорошо, ступай, я распоряжусь, – поспешно ответил Казецкий и окликнул своего слугу. Убедившись, что Владимир не может их услышать, атаман ухмыляясь, ехидно проговорил: – Выдай этому гонорливому панк'у коня, да не слишком ретивого, и саблю дай попроще, и присматривай за ним – что-то я не верю его быстрой сговорчивости.
* * *
– Мотря, слышишь, ты еще здесь? – тихо проговорил Владимир, подойдя к возку.
– Ага, паночак, я тут-ка, – послышался ответ.
– Сейчас мне должны дать коня и тогда будь готов придти на помощь. Где остальные помощники? – шептал молодой Дарташ.
– Недалеча, спадар мой, там-ка, дзе дарога выходзіць ад лесу, – отвечал слуга.
– Хорошо, и ты жди меня с ними. Как только я поскачу в вашу сторону, за мной, конечно, бросится погоня, так что готовьтесь к бою, а я надеюсь на удачу и твою силу, Мотрий. – напутствовал Владимир.
Только Мотря успел выскользнуть из возка и незаметно добраться до края леса, как молодому пану привели небольшого каракового конька, осёдланного и готового к походу, правда, уздечка была без грызла. Слуга атамана, что подвёл лошадь, вручил и саблю в ножнах и с презрительной ухмылкой холопа своего коварного господина, слащавым голосом проговорил, растягивая слова, словно это он сам подает милостыню:
– Пожалуйте, благородный пан Дарташ, принять этот скромный дар от чистого сердца нашего ясновельможного пана атамана. Он просил не гневаться, если что не так.
Не стал Владимир отвечать слуге, молча вскочил на лошадь и хотел было броситься вперед, умчаться к краю леса. Но к его удивлению, животное даже не сдвинулось с места, хотя всадник и поддал ему хорошенько сапогами в бока. В нетерпении он выхватил саблю и плашмя стал бить по крупу коняги. Она только перебирала ногами, задирала голову, негромко ржала и хлестала себя хвостом, но не продвинулась ни на шаг.
Слуга Казецкого с удовольствием наблюдал за мучениями молодого пана в попытке заставить лошадь тронуться в путь. Видимо, пожалев коня, он наконец снисходительно разъяснил:
– Напрасно, пан Владимир, волнуетесь так, конь немного слепой на оба глаза и без повода с места не двинется. Его следует привязать к седлу другой лошади или к телеге и тогда он смело побежит, куда поведут. Он коник боевой и вы, высокородный пан Дарташ, сможете смело ехать на нём. Только за поводья не дёргайте, они вам без надобности. Так что ожидайте, когда весь наш отряд двинется в поход, тогда и вы лихо поскачете вслед за кем-нибудь из нас.
– Ясновельможный пшек смеётся надо мной! – заорал в гневе Владимир, спрыгнул с несчастной клячи, выхватил свою саблю и побежал к шатру, где уже стоял наготове гнедой жеребец, повод которого держал человек атамана.
В одно мгновение сын Дарташа рубанул по рукам слуги, схватил поводья гнедого, перебросил их через голову коня, вставил ногу в стремя и лихо вскочил в седло. Никто не ожидал такой прыти, такой ловкости, с какой молодой панич овладел скакуном. А в это же время закричал и упал с окровавленными руками слуга, зашумел, загалдел табор, но Владимир уже мчался, направляя коня к краю леса, где дорога ныряет и исчезает среди его дебрей. Выскочил из шатра Казецкий, не понимая причины поднявшейся суматохи, закричал, призывая всех к порядку, а когда кто-то доложил ему о побеге пана Владимира, было уже поздно. Бесновался атаман, ругался жутко, кричал, послал в погоню человек десять, но сам понимал: надежды догнать беглеца не было никакой – уж больно хорош был гнедой аргамак у Казецкого, да наездник оказался лихим.
* * *
На повороте узкой лесной дороги на погоню Казецкого внезапно обрушились удары оглобли, которые наносил невесть откуда появившийся здоровый мужик, да с боков на них наседал с саблей молодой Дарташ и не промахивался дубиной Стешка, не оставался в стороне старый Лешек, ловко управлялся с пикой, покалывая бока неприятелю. И хотя всадников в погоне было гораздо больше малочисленного отряда Владимира, отвага, умноженная на мужество, ловкость и умение обращаться с оружием не оставляли нападавшим никаких шансов на удачу. Напротив, посланники Казецкого поняли, что следует быстрее уносить ноги. Желания погибнуть в неизвестности у поплечников атамана не оказалось и они, поворотив коней, так же быстро исчезли, как и появились.
Убедившись в своей безопасности, Владимир и его спутники, проехали ещё немного в глубь леса, остановились и стали держать совет.
– Ну, Мотря, что дальше делать будем, куда путь держать станем? – спросил молодой хозяин.
– Што казаць, паночак, я маю думку пра тое, што трэба вяртацца да дому, бо там нас, павiнна, ўжо схаранiлi: калi мы з роднага кутка з’ехалi? I дохтура для старога нашага гаспадара не знайшлi, i самi галовы свае ледзь не згубiлi.
– Так-то оно так, Мотря, но зачем плакаться о том, что произошло. Что было, то прошло. Но мне кажется, что не домой нам сейчас нужно возвращаться, а ехать в другую сторону: упредить об опасности для земель Полоцка, Пскова да Великого Новгорода. Конрад не только своё войско приведет, но и крестоносцев латинских не забудет. Война идет за земли и души христианские, за веру православную. Отсиживаться нам никак нельзя. Видишь, даже Казецкий зашевелился, собирая всякую нечисть в единую шайку, знать, учуял пёс добычу среди крови людской. Мотрий, ты старый и верный слуга, не раз хаживал с моим отцом в разные страны, был в землях полоцких да новгородских – значит, должен найти дорогу к князьям русским, – закончил свой монолог Владимир.
– Пан Дарташ – ты мой спадар, я твой халоп i мне след падчыняцца, але, акрамя таго, я вельмi здаволены чуць твае разумныя словы, – с низким поклоном произнес Мотря, отдавая дань уважения рассуждениям молодого хозяина, – Вось толькi Лешык няхай вяртаецца да сябе у Магiлеў, а там як-нiбудзь перашле звестку аб нас у Прапошаск, – добавил слуга.
– Согласен, – одобрил предложение Мотри Владимир, – пока едем вместе, а там, где дороги наши разойдутся, попрощаемся, и с божьей помощью каждый изберет свой путь.
Г л а в а XI
В лето 1237 года многотысячный отряд, отделившись от орды хана Батыя, неукротимо и яростно помчался по просторам великорусской равнины на запад, вдоль южных границ смоленских земель. Отдохнувшие за зиму, ищущие новой поживы узкоглазые и скуластые воины легко и радостно скакали навстречу ветру и удаче. Не удержать этих ловких и бесстрашных наездников на низкорослых, но выносливых и злых лошадях. Подобно Ариману*, рассыпают они тучи стрел, отравленных злом и жадностью. Налетают они, словно саранча египетская, бесчисленным своим войском и, не зная пощады и жалости, убивают, грабят и жгут. Уже горит Гомель, лежит в руинах древний Туров. Страх бежит перед чужаками, заставляя людей прятаться в густых лесах, средь непроходимых болот или искать защиты за крепкими стенами посадов больших городов.
– Знает хитрый Батый, когда следует совершать набег, – думает его темник** хан Бурундай, пряча довольную улыбку в жидкие усы и под стать им бородёнку, плавно покачиваясь в седле, – не будет помощи земле смоленской ни от Пскова, ни от Полоцка и Новгорода: те сами отбиваются от наскоков тевтонских да ливонских крестоносцев, да польский князь Конрад с ними заодно.
Не спешит хан Бурундай, лето только началось, корма для коней достаточно, а воины пропитание добудут себе сами. Преодолевая ручьи и речки, обходя болота и лесные дебри, конница продвигалась вперёд, когда к хану прибыл гонец от передового отряда. Приблизившись на почтительное расстояние, всадник спешился и подполз к хану, чтобы прикоснуться губами к сапогу своего повелителя, и только затем, не поднимаясь, доложил:
– Великий хан, твои воины домчались до широкой и быстрой реки, которую проводники называли Сож, а за нею на крутых берегах виднеются укрепления Крэчута***.
– Всем сотням собраться на лугах против города для отдыха, зажечь костры, пусть видят враги, сколько нас, пусть уже сейчас дрожат от страха! – отдавал приказы Бурундай начальникам каждой тысячи.
---------
* Ариман –древнеперсидский бог зла.
** темник – начальник 10 000 людей в орде Батыя.
*** Крэчут – древнее название г. Кричева.
* * *
В город уже пришла тревожная весть.
– Воевода, беда! – взволновано и быстро проговорил, входя, его помощник, – басурманы подходят к Крэчуту, передовой отряд их уже замечен на берегу, да и люди бегут с той стороны, ищут у нас спасения и защиты.
Воевода и посадник смоленского князя Данила Тулятин сидел в задумчивости. Совсем недавно он получил известие от князя Изяслава Мстиславовича о возможном набеге степняков, а они уже у ворот. Было отчего призадуматься воеводе: силы не равные, а помощь от князя когда придет – то не ведомо.
– Ступка, – обратился воевода к вошедшему, – бери сотню лучников, да две сотни конников и столько же ополченцев пеших и не медля веди их вверх по Сожу, в то место, где имеется удобная переправа: там занимай оборону и держись, не дай ворогу обойти нас. И ты сын мой, Федор, – обернулся он к юноше, стоявшем рядом, – поведешь такой же отряд вниз по реке. Я же останусь здесь держать оборону посадов наших. Ну, с Богом, воины, впереди ночь, к утру надлежит вам быть на местах, – отдавал распоряжения воевода. – Дайте вас обнять, ибо не знаю я, пожалует ли Господь свидеться нам еще!
* * *
Время бежит незаметно, оглянуться Богдан Дарташ не успел, а, почитай, больше полгода прошло, как убыл он из родового замка на ратную службу у стен древних посадов Могилева. А нынче, получив тревожную весть и грамоту от князя смоленского, спешит хозяин Прупоя с войском на помощь осажденному Крэчуту.
Солнце перевалило за полдень, когда Богдан, продвигаясь с отрядом по лесной дороге, вышел, наконец, на высокий и открытый берег Сожа. Хотя было еще далеко, но с высоты открывалась ясная, как на ладони, картина ожесточенного сражения защитников дальних рубежей города со всё увеличивающимся числом нападавших, которые вплавь добираются с противоположного берега и сразу вступают в бой.
Темно-рыжая круговерть конницы степняков, туча их стрел с трудом отбивалась, удерживалась небольшим отрядом мужиков с дубьем и воинами в ратных кольчугах и шлемах, сверкающих в лучах склоняющегося солнца. Падали люди, вставали на дыбы лошади и мчались без наездников невесть куда.
Приглушенные расстоянием звуки ударов мечей, визжание стрел, крики и брань людей, ржанье лошадей сливались в единый шум боя. Некоторое время Богдан внимательно вглядывался в поле битвы, а затем решительно повернулся к своему отряду и властно и громко произнёс:
– Воины, люди ратные, не время мне речи сказывать, настало нам дело делать! Час пришел помочь братьям и соседям одолеть врага, что пришел земли наши грабить, людей убивать и в полон угонять для неволи и позора. Готовьтесь к битве не на жизнь, а на смерть! Поможем нашим соседям сегодня, чтобы завтра супостату неповадно было приходить к нам!
Богдан строго оглядел строй воинов и после небольшой паузы стал отдавать команды:
– Лучникам скрытно рассыпаться вдоль берега, быстро приблизиться к врагу, бить их редко да метко, чтобы ни одна стрела не пролетела мимо гостей непрошенных. А вы, пешие, навались на идолов проклятых, что не могут жить без разбоя, бейте их, как я вас учил: бейте один раз изо всей силы, чтобы не махать палицей попусту.
Отправив лучников вперед и выждав время, когда они изготовятся, Дарташ вывел конный и пеший отряды и под жужжание стрел своих луков и арбалетов ринулся с высоких берегов.
Удар его хорошо обученных и подготовленных воинов был так решителен, а главное – неожиданным, что на короткий миг желтокожие наездники замерли в удивлении и в недоумении.
Три сотни всадников, блестя боевыми доспехами и мечами, клином врезались в самую гущу врагов, словно острым ножом вспороли мех с зерном. Богдан своей огромной фигурой на большом и сильном коне возвышался над всеми и спокойно, и деловито раздавал удары мечом направо и налево. На лице его не было и тени страха, словно не в бою был он, а в собственной вотчине безжалостно расправлялся с ворами, покусившимися на его добро.
Пешие ратники вслед за своей конницей наносили удары дубиной и палицей, а кто и чеканом, сшибая степных наездников с лошадей. Лучники Дарташа зорко осматривали поле битвы, перехватывая стрелами недобрый взгляд узких глаз.
Конные и пешие сражались в едином порыве, в едином направлении, и с верху, с высоких берегов казалось, что там, внизу движется гигантский волчок, в центре которого возвышался Богдан в сверкающих бронзой латах и шлеме. Кружась и продвигаясь вдоль реки, оставляет за собой эта юла сотни тел поверженных врагов.
– Слава тя Господи, спаси и помилуй нас, – зашептали оставшиеся живыми воины из дружины защитников Крэчута, обрадовавшись появлению неожиданного подкрепления, и с новым ожесточением продолжали сражаться.
И чужеземцы не выдержали напора, силы и решительности, отступили назад, в холодные воды Сожа, чтобы вернуться на тот берег, откуда пришли.
Наступил летний вечер, солнце уходило за леса, отбрасывая длинные тени на луга, реку и её берега. Стало тихо, как будто не было здесь боя, не звенели удары мечей, не свистели стрелы, не звучала брань врагов, схватившихся в лютой ненависти, не было стонов и проклятий умирающих, не содрогался берег под ударами копыт обезумевших от страха и боли лошадей. Только река, угомонившись за день, лениво плескалась в песчаных отмелях.
Богдан, ведя лошадь на поводу, обходил поле боя. Всюду, куда ни глянь, тела убитых врагов и своих воинов устилали берег Сожа. С холодным равнодушием оглядывал он место сражения. Как настоящий мастер он сделал своё дело, ради которого прибыл сюда и теперь был доволен собой и результатом: он дал отпор врагу сильному и жестокому и преподнёс ему урок мужества, храбрости и стойкости.
Недалеко, у подножия крутого и высокого берега, заросшего ясенем и берестом, собрались остатки защитников города во главе с молодым воином в кольчуге и опоясанным мечом. Когда Богдан приблизился к ним, воин радостно улыбнулся и воодушевленно проговорил:
– Приветствую тебя, боярин, от имени людей и воинов Крэчута и благодарю за службу ратную, помощь своевременную! Низкий поклон тебе от имени моего батюшки – воеводы Крэчута, Данилы Тулятина! Я послал гонца ему о победе нашей и о твоей великой помощи, о твоей силе и ратной доблести. И теперь, боярин, поезжай с войском своим в Крэчут, воевода встретит тебя с радостью и почётом. Я же с дружиной оставшейся ещё постоим здесь, кто знает, не вернутся ли неверные, – устало закончил речь сын посадника, опускаясь на землю. Только теперь Дарташ заметил, что молодой воин ранен и ему тяжело стоя приветствовать его.
– Неча благодарить нас, воин. Все мы сражались за земли наши, посады и веси, спасая от жадных хищников, – спокойно и просто ответил Богдан, – и только вместе, помогая друг дружке, одолеем врага сильного. На посту же, здесь, останемся мы: не следует тебе, раненому, с горсткой людей твоих испытывать судьбу. Но разумею я, что не вернутся волки степные, гости непрошеные. Получивши удар по зубам, они отложат набег на другое время, такие уж у них привычки.
И действительно, лишь наступило новое утро и солнце своим теплом и светом растопило кисею розовых туманов – только примятая трава еще хранила следы набега чужеземцев. Нашествие их схлынуло, ушло, чтобы вернуться вновь и получить еще больший, сокрушительный удар здесь, под стенами Крэчута, в следующем, 1238 году.
Г л а в а XII
Совсем ослаб старик и всю долгую зиму не покидал стен своей кельи, чтобы хотя бы вдохнуть свежего воздуха, а провалялся в постели или с трудом добирался до стола библиотеки, где охая и вздыхая, предавался воспоминанием и делал записи.
Время тянется долго, особенно мучительны ночи, длинные и бессонные, и только старая привычка читать и писать ускоряла ход времени; тогда наступало утро, а за ним день, который, согласитесь, проходит быстрее.
Одиноко старику, не с кем слова промолвить, разве только с самим собой говорить осталось. Самый младший Дарташ с тех пор, как уехал за лекарем для отца своего, пропал, как в воду канул, и нет никаких вестей. Старший брат отбыл с дружиной на службу князю смоленскому, но вести от него всегда короткие, почитай одни указания для тиуна: как управлять вотчиной, да готовить замок от набегов язычников.
Старый хозяин замка скорее мёртв, чем жив. Говорят, к нему приставили какую-то колдунью старую с девочкой. Смешно Иоахиму, он-то знает: колдуй, волхвуй, шепчи молитвы, заклинай духов – напрасно всё, никто старого Казьмижа на ноги не поставит, того и гляди, как бы он их не протянул, прости, Господи. Старик смущенно прокашлялся и, закрыв глаза, прочел молитву во славу Всевышнего, прощающего прегрешения наши.
Как бы долго не тянулось время у стариков, но оно всё-таки идёт, и вот уже весеннее тепло разлилось по земле, растопив снега и лёд на реке. Давно проплыли ледяные крыги* по Сожу. Зазеленели кусты и деревья; скворцы, блестя и переливаясь на солнце изумрудным отливом пёрышек, торопливо и жадно выискивали свою добычу среди свежей травы, что густым ковром покрыла пойменные луга, уже свободные от разлива.
---------
* крыги – лед, плывущий по реке весной (местн. бел. говор)
Щурясь от яркого света, опершись на посох, старик долго стоял и любовался буйством зелени, чистотой неба, где в высоте пролетали запоздавшие косяки гусей и уток, а журавли своими криками радостно оглашали окрестности о своём прилете. Ласковая, нежная теплота согревала его и, погруженный в дремоту, неподвижно стоял он, напоминая собой старую корягу, только борода и волосы на голове шевелились на лёгком ветру. Но вот что-то потревожило его, и он почувствовал необходимость оглянуться.
У входа в замок стояла сгорбленная старуха, а рядом с нею молоденькая девушка. Они о чём-то разговаривали между собой. Издали видно было, что для девушки была интересна эта беседа – так внимательно слушала она старуху. Иоахиму только на миг почудилось что-то знакомое в этой старой колдунье и он задержал свой взгляд на ней. Но нет, ему, видимо, что-то померещилось, и он равнодушно отвернулся.
В отличие от него старуха внезапно оборвала разговор с девушкой и, прошаркав в сторону старика, заговорила на непонятном для окружающих языке:
–Шолом алейхем*, Иоахим!
Сразу узнав голос, который так давно не слышал, он резко повернулся, шагнул навстречу и вопросительно, боясь ошибиться, тихо произнёс:
– Со-ло-ме-я?
– Кен, кен,** – улыбнулась она, отчего морщинистое лицо её исказилось печальной гримасой, и только большие чёрные глаза блеснули прежним молодым светом. Да, это те глаза, то сияние их, что всегда влекло его к ней, и которое он никогда не мог забыть. И он рванулся вперёд, навстречу к ней, забыв про свою немощь, годы и посох. Но волнения, охватившие душу и тело, отняли последние силы.
---------
* здравствуй (иврит)
** Да, да (иврит).
Когда Иоахим очнулся, он нашел себя в постели своей комнатушки. Рядом сидела Соломея. Сколько долгих лет они стремились отыскать друг друга, сколько молитв прошептали они Господу Богу, прося помощи в обретении своего счастья – быть вместе, и только сейчас, в глуши, где-то на краю ойкумены, на склоне лет, у края могилы, произошла эта встреча. Значит, молитвы их услышал Бог, Господь наш единственный, и дал вкусить горькой радости от встречи! И оба старика, без слов, неотрывно глядя друг на друга, сквозь пелену слёз проживали свою прежнюю жизнь заново. Череда воспоминаний унесла их в другой мир, видения прошлого оттеснили настоящее.
* * *
В Фустате, пригороде Аль-Кахира, в большом доме Моше Бен Маймона, по прозвищу Рамбам* – личного врача султана Египетского собралось много гостей, что само по себе было событием удивительным, ибо хозяин слыл человеком замкнутым и постоянно занятым. Но сегодня была веская и к тому же приятная причина для приглашений. Бен Маймон затеял свадебный пир для своей племянницы – дочери невесть куда пропавшего брата Давида, торговца драгоценными камнями. При таких делах лишиться жизни легче лёгкого: сколько жадных и жестоких сердец в этом мире, вот и сгинул брат где-то в пучине океана по пути из Калькутты домой.
Хвала Всевышнему Господу нашему, осталась его дочь – красавица Соломея, дай Бог ей здоровья и счастья, которую дядя выдает замуж за достойного человека. Подумать только: он первый помощник амира** морской эскадры султана паши Ибн Салеха!
---------
* ученый, известный теолог иудаизма в XIIв., личный врач правителя Египетского султаната.
** военачальник (из тюркского)
Поставить иудея Иоахима Боаза на такую должность значило не столько терпимость султана к чужой вере, сколько то, что Бен Боаз, без сомнений, был лучшим навигатором, знавшим толк в морских картах и звёздах. Он отличал все оттенки цвета облаков, великолепно разбирался в разнообразии форм их, мог точно определить быстроту полёта и высоту над землей. Это сложное искусство познания природы помогало ему непостижимым образом точно угадывать приближение штормов, чтобы вовремя увести корабли эскадры султана в спокойные гавани самым коротким и безопасным путём. Все эти качества да знания языков многих народов, обитающих на берегах Средиземноморья, делали Бен Боаза незаменимым помощником ибн Салеха.
Среди гостей в доме Рамбама можно было видеть самых богатых и знаменитых людей большой еврейской общины Египта и придворных вельмож Аль-Кахира. Сам Салах ад дин* – Великий султан Египта пожаловал в дом своего лекаря.
---------
* Салах-ад-дин, Саладин – султан Египетского Халифата в XII в.
Молодая пара была достойным украшением столь знатных гостей. Высокий, смуглолицый, крепкого телосложения, с густой и коротко подстриженной бородкой, что входило тогда в моду среди моряков эскадры султана, одетый в строгий наряд морского офицера, Бен Боаз только подчёркивал собой пленительную красоту невесты.
Возможно ли передать словами очарование молодой девушки, если ей только шестнадцать лет, если на щеках её играет румянец и бархатная кожа нежна, как шёлк, и милые ямочки необычайно притягательны? Нет, гораздо лучше видеть её. Греческий хитон из парчи нежно-оливкового цвета, отделанный изысканным жемчугом, перетянутый широким поясом змеиной кожи, шальвары белого шелка и остроносые туфельки в тон пояса подчеркивали легкость и стройность её фигуры. Бриллиантовое ожерелье на шее и тонкой работы золотой обруч с драгоценными камнями, сдерживающий на голове волны черных волос, не только освещали прекрасное лицо девушки, но и передавали необычайную выразительность больших тёмных глаз, которые смотрели на окружающих без тени смущения и робости. Гости были привлечены сиянием её глаз, и всем казалось, что лучи их проникают в души и сердца присутствующих. Очарование и красота невесты восхищали и поражали всех, и даже сам султан обратил свой взор на красавицу:
– Клянусь аллахом, почтеннейший Рамбам, зачем ты скрывал такую розу от наших глаз доселе? Эта девушка могла быть достойным украшением гарема самого Пророка Мухаммеда, да пребудет его имя в веках!
Бен Маймон поспешил почтительно поклониться.
– Благодарю, о Великий султан, за великую честь, оказанную твоим посещением нашего скромного дома. Если позволит Великий из Великих и Мудрых сказать слово в своё оправдание, то смею заметить, – лепетал личный врач, – что для всех моя племянница – красивая девушка, а для меня – мой любимый, единственный и дорогой моему сердцу ребёнок, радость и услада моей жизни. Но ребёнок вырос, пришло время, и я рад передать её в надёжные руки жениха и будущего мужа – твоего верного слуги и прекрасного моряка лучшей эскадры султана.
– И я рад за тебя, мой лекарь, – вновь заговорил султан, пожирая глазами невесту Бен Боаза, – одно меня огорчает, что именно сегодня в полночь, эскадра выходит в море и все моряки обязаны быть на кораблях. Разве паша ибн Салех не сказал об этом? – и, хищно взглянул на Соломею, он покинул зал.
Побледнев, Рамбам не смог вымолвить ни слова. Гости замерли от неожиданного оборота событий, понимая скрытый смысл слов султана и причину его внезапного ухода.
* * *
Наступила темная южная ночь, когда в порт, где швартовались корабли эскадры, подкатила крытая повозка и несколько человеческих фигур торопливо поднялись на борт самой быстроходной и большой галеры с названием «Жемчужина султана». Вскоре судно, не зажигая сигнальных огней, тихо загребая веслами, прошла мимо сторожевого дозора и скрылось в ночи.
Еще виднелись вдали минареты мечетей и призывно светил большой Александрийский маяк, когда с галеры бросили якорь для того, чтобы собрать всю команду, и даже вёсельных рабов.
Из кают вышли первый помощник амира ибн Салеха и капитан галеры – грек Папардопулос, высокий и сильный мужчина, весь заросший рыжими курчавыми волосами, да так, что из них выглядывал только его хищный, крючковатый нос и пробивался блеск маленьких, быстро бегающих глазок.
– Свободные моряки и вы, подневольные рабы галеры, – обратился к собранной команде Иоахим, – «Жемчужина султана» вышла в море не по приказу Салах ад дина. Вывел галеру ваш капитан, чтобы помочь мне бежать от султана, который нанес нестерпимое оскорбление моей чести, и ныне угрожает моей жизни. Мой настоящий и верный друг, капитан Папардопулос, не отказал мне в помощи – и вот мы в открытом море. Но без команды надежных моряков нам вдвоём не справиться с галерой в далеком пути по бескрайним просторам морей. Кто из вас хочет быть настоящим моряком, увидеть далекие страны, новые земли, познать настоящую морскую дружбу, спаянную не цепью рабов, а тяжелой морской работой с мечтою о свободе, братстве и счастье – оставайтесь с нами, кто не хочет – может свободно вернуться на берег!
Иоахим произнес речь на арабском, затем на греческом, так что его хорошо поняли все присутствующие. Рабы, все как один, радостно зазвенели цепями – в знак поддержки и одобрения. Большинство свободных моряков, бедных и не обремененных семейными узами, перешли на сторону Бен Боаза. Лишь небольшая группа арабов смотрела с ненавистью на заговорщиков.
Как только несогласные отошли от корабля на предоставленной им лодке и скрылись в ночи, Иоахим Бен Боаз громко и торжественно приказал:
– Капитан, снять с рабов цепи, отныне все мы свободные морские странники! На веслах сидеть теперь не наказание! Весла для нас – движение вперед, навстречу опасности и удаче! Капитан, поднять якоря, держать два угла* левее звезды Аль-де-Баран!** – радостно закончил Иоахим под одобрительный гул команды.
---------
* предшественник румбов на компасе (авт.).
** звезда созвездия Тельца.
– Есть поднять якоря! – проревел луженой глоткой грек, раздавая команды экипажу судна, – ставить все паруса, шкипер – на руль, весловым – самый полный вперед!
«Жемчужина султана», ловя попутный бриз вздутыми парусами, взбивая морскую гладь мощными и дружными ударами весел, вспорола форштевнем черное брюхо моря, вытаскивая на поверхность мириады жемчужных капель, сверкающих в тёплом свете далекой медно-красной луны.
* * *
Благополучно миновав Геракловы Столбы***, Бен Боаз направил галеру левее и, не упуская из виду далеких берегов, обошел огромный материк, чтобы вновь подойти к Египту со стороны восхода. О, сколько штормов и ураганов пришлось перенести команде и галере в тех краях, где огромный континент вытягивается клином навстречу вечно бушующим волнам двух океанов навстречу неукротимым порывам свирепых ветров! Только крепкие борта лучшей галеры флота Салах ад дина, да мужество и неустрашимость капитана Папардопулоса, умение Иоахима и ещё дружная работа всей команды помогли преодолеть эти вечно ревущие и гибельные места, и благополучно войти в спокойные воды Черменного моря****. Зато здесь Бен Боаз хорошо знал каждую гавань, каждую скрытую от чужих глаз бухту, где можно было отдохнуть после долгого пути, привести галеру в порядок, пополнить запасы свежей воды и провианта.
---------
*** Гибралтарский пролив.
**** Красное море (библ. название).
И вновь, подняв паруса, под аккомпанемент ритмичных ударов барабана, звучания уключин и плеска волн, галера направилась на восток, к далекой Индии, в Калькутту – порт мечты и надежды. Там Соломея надеялась отыскать следы пропавшего отца, ибо не может и не должен человек исчезнуть просто так, не оставив после себя памяти о своем пребывании на земле. Сколько опасностей поджидало команду «Жемчужины султана» на трудном пути сквозь морские штормы или под неумолимо палящим солнцем, сколько жертв потребовал себе Нептун – бог морей и океанов… Но вопреки всем невзгодам, берега таинственной Индии были уже рядом, и Калькутта гостеприимно встретила чужестранцев.
К своему большому удивлению, Иоахим и Соломея быстро разыскали в этом человеческом муравейнике под названием Калькутта торговцев драгоценностями, знавших Давида Бен Маймона из Александрии. И что еще более удивительно: они вернули его дочери драгоценные камни, золотые украшения, которые отец когда-то заказал и заранее оплатил свои заказы. Видимо, честное слово торговца Индии и красота Соломеи произвели свое достойное действие, и товар вернулся к наследнице. Хотя следует заметить, что у нее было веское основание претендовать на наследство отца. Её удивительный, старинной работы золотой браслет, который она всегда носила на руке, усеянный густо-красными гранатами и вкрапленными между ними редкими прозрачно-зелёными камнями и бриллиантами, без сомнения свидетельствовал об его индийской природе. О таких украшениях не забывают и судьба их всегда интересна и загадочна! И, конечно, торговцы помнили и знали, в чьи руки передали они эту вещь.
Сладким сном пролетели годы, прожитые в этой стране. Красивая молодая чета, ее общительность и гостеприимство обратили на себя внимание самого Раджендры – князя, махараджи тамилов. С тех пор Бен Боаз и его жена были частыми гостями его дворца, где их можно было видеть в обществе вельмож княжеского двора или замечательного астронома и математика Скарочарья и прекрасного врача и целителя травами Сурествара. Нет нужды говорить, что Иоахим быстро овладел языком тамилов, а Соломея пополняла свои знания в искусстве врачевания, которые она переняла у дяди.
Тем временем «Жемчужина султана» увеличивала состояние своего капитана, перевозя грузы в порты Индии для тех, кому необходимо было сделать это быстро, ибо не было в здешних местах судна более быстроходного, чем парусная галера из далекого Египта. Матросы ее жили теперь в свое удовольствие, ни в чем не нуждаясь, и искренне были счастливы, моля своих богов и принося им жертвы во славу капитана Папардопулоса и его друга Иоахима Бен Боаза.
* * *
Говорят, на кольце иудейского царя Соломона было начертано: «Всё проходит». Следует, пожалуй, согласиться с ним, так как изречение это нашло своё подтверждение.
Покойная и богатая жизнь Бен Боаза и его жены в единый миг рассыпалась под мощной стопой судьбы по имени Мухамметдин Гури. Его армия, осененная зеленым знаменем, стала захватывать индийские княжества, неудержимо продвигаясь с севера на юг огромного континента. Угроза ислама нависла над всеми, и кто не был готов воскликнуть: «Аллах Акбар!!!» – должен был умереть.
И вот опять быстроходная галера, загруженная благовониями и пряностями, драгоценными камнями и золотом Индии, нежным шёлком и удивительным фарфором из загадочной и таинственной страны Чжунго*, снялась с якорей, взяв курс в сторону священного Иерусалима, куда Иоахим и его Соломея решили вернуться, полагаясь на помощь и защиту Всевышнего, избравшего их народ вестником Единого Бога на земле.
---------
* Китая
* * *
– Капитан, настало время для расставания. Чувствую я, что больше нам не свидеться в этом мире. Не корчи мне печальные рожи, старая ты обезьяна, дай лучше обниму тебя на прощанье, мой верный и надежный друг. Попутного ветра тебе, старина! Дорогу на родину ты теперь знаешь. Не отрывайся от берегов и главное для тебя – благополучно обогнуть мыс земли чернокожих, где всегда бушуют шторма и ураганы, а дальше «Жемчужина» не подведет. Богатств у тебя достаточно, чтобы жить беззаботно всю оставшуюся жизнь в далекой Элладе. Удачи тебе, славный грек, да хранит тебя Бог! – прощался Бен Боаз у берегов древней Джидды.
Соломея не смущаясь присутствием мужа, расцеловала Папардопулоса, прильнув к этому великану и передав в поцелуе всю благодарность женщины, которая своим счастьем была во многом обязана этому бесстрашному и надежному товарищу ее мужа. Капитан только крякнул от неожиданной теплоты расставания, шмыгнул носом и, приглушив рычание своего горла, вымолвил:
– А жаль, Иоахим, мы могли бы еще с тобой походить по морям, поискать другие уголки мира. Я уверен, что есть еще такие места на земле, где люди спокойно живут и радуются жизни, где чужая вера и разный цвет кожи и глаз не ожесточает сердца, где не льётся кровь за Бога, который призывает всех к любви и смирению. Да, мой друг, мой брат, Бен Боаз, с тобой мы могли бы пройти все моря в поисках счастья, но если вы решили присоединиться к своему племени – да сопутствует вам удача! – и, оборвав свою длинную речь, Папардопулос пошел распорядиться выгрузкой имущества своих друзей.
Г л а в а XIII
Когда паруса галеры растаяли в далёкой дымке горизонта, Бен Боаз отправился в Джидду, чтобы закупить верблюдов для перевозки груза и нанять проводника, хорошо знавшего караванный путь из Мекки на север, в сторону больших и древних городов Востока – Бейрута и Багдада. Восточный базар встретил его необычайным спокойствием и тишиной. Но Иоахим, спеша быстрее отправиться в путь, не обращал внимания на малочисленность продавцов и покупателей. Не было слышно криков зазывал, не сидели люди в чайхане и кофейнях, ведя степенные беседы, не курился ароматный табак в кальянах. Выдав себя за купца, ведущего торговлю богатым товаром из Индии, он не без труда нашел проводника с караваном верблюдов.
Скрывая конечную цель своего путешествия, бывшие скитальцы безбрежных морей завернулись в бурнусы бедуинов и со всей верблюжьей неторопливостью отправились в путь по бескрайним барханам. К их удивлению, дорога оказалась совершенно пустынной: не видать было встречных караванов, не шли паломники и одинокие калантары*, совершающие свой хадж к великим святыням правоверных мусульман: могиле пророка Мухаммеда и черному камню Каабы**.
Проводник Али, взявшись довести до Анабы***, подозрительно молчал. А что говорить, если каждый мусульманин знает, когда следует сотворить намаз, предварительно расстелив свой саджад**** и обратив лик в сторону Мекки, прочесть суру из Корана во славу Аллаха и его пророка Мухаммеда. Но путники не делали этого, а только торопили проводника. Молчал старый Али, не доволен, что взялся вести неверных, но деньги нужны, а, главное, чувствует он, что большие богатства везут эти «бедуины». Молчит проводник, знает, что свирепствует в этих местах чёрная джумма*****, которой он не боится, а там – на все воля Аллаха.
---------
* странствующий монах, дервиш.
** священная реликвия мусульман в г. Мекке.
*** порт на Красном море.
**** коврик для молитвы
***** чума (арабск.)
Караван не прошел и половины пути, когда Иоахим почувствовал прилив жара и слабости, во рту всё пересохло, хотя он уже выпил всю воду из своего бурдюка, но лучше не становилось. Вот свалился на песок один из слуг, а Бен Боаз уже с трудом удерживал себя, чтобы не выпасть из седла, уцепился за верблюжий горб, бессильно опустил голову. Соломея велела проводнику остановить караван и, осмотрев слугу и мужа, спросила:
– Али, сколько времени ещё идти до ближайшего места, где есть вода и тень?
– Думаю, госпожа, только к ночи доберемся, если будет на то милость Аллаха, – равнодушно ответил араб.
– Тогда привяжем больных к сёдлам, покроем их головы мокрыми платками, и следует спешить, Али, изо всех сил, у нас очень мало времени, – распорядилась она.
– Держись, мой милый муж, – шептала Соломея, прикладывая мокрый платок к голове Иоахима, – ты должен выдержать, я знаю, ты сильный, хотя кажется, что у нас джумма. Я заметила на окраине Джидды, когда мы выезжали, много свежих могил, а на дороге трупы падших верблюдов, и что важно – паломников не видать. Али – обманщик, он утаил от нас эту опасность. Теперь нам нужно как можно быстрее добраться до оазиса, где есть вода и растения, из которых я могла бы приготовить вам лекарство. Следует бросить весь груз, оставив воду и самое необходимое, и убираться из этих страшных мест.
– Делай, как знаешь, любимая, – еле слышно и хрипло ответил муж, погружаясь во тьму небытия.
– Али, вперед! – прокричала Соломея, – гони изо всех сил, торопись, если жизнь тебе дорога!
Слуги, которые были ещё здоровы, принялись настегивать животных, выводя их из состояния привычного спокойствия. Верблюды под ударами погонщиков и громкими криками оставили, наконец, свою привычную жвачку и презрительное равнодушие и ускорили ход. Вот уже под их мохнатыми ногами поднялась пыль, и барханы все быстрее и быстрее поплыли навстречу.
* * *
Клочок земли, окруженный невысокими горами, встретил небольшой караван зеленью пальм, кустов и травы, прохладой тени и журчанием ручья, струившегося из-под скалы.
Как только верблюды опустились на землю, Соломея кликнула слуг, но только один из всех был способен оказать помощь: ее муж и трое слуг были едва живы. Быстро уложив больных в тень, она попросила помощника обтереть их водой, чтобы хоть немного унять жар тела, а сама в это время принялась собирать известные ей травы, цветы и листья, из которых можно приготовить лечебное питьё. Когда отвар был готов, она смешала его с вином, что сохранилось среди остатков поклажи, снятой с верблюдов, и принялась вливать живительную влагу в рот каждого больного. Затем, укрыв их одеялами, шепча молитвы, Соломея стала спокойно ждать, полагаясь всецело не столько на свое умение исцелять больных, сколько на волю Божьего промысла.
Действительно, спустя некоторое время она с радостью отметила, что дыхание у больных стало спокойнее, на лбу появились капли пота, состояние глубокого забытья сменилось спокойным сном.
Пока Соломея и слуга хлопотали вокруг больных, исчез Али с верблюдами. «Да, Али удрал, – подумала она, – сбежал туда, где брошена большая часть нашего имущества и все дары Индии: драгоценные камни, золотые украшения, шелка и дорогая посуда». Она ничуть не жалела об этой утрате, а была рада, что все они добрались да оазиса, где смогла спасти своего любимого мужа и слуг от страшной джуммы.
И сознание того, что она смогла вырвать из цепких объятий неминуемой смерти дорогих и близких ей людей, наполняло её душу счастьем. Прекрасная молодая женщина стояла на коленях и, простирая руки небу, стремилась мыслью и душой к Нему, Творцу Всего Сущего. Лицо ее было спокойно, лишь глаза светились радостью, и губы с улыбкой шептали молитвы благодарности: «Барух ата Адоной элогейну мэлэх гаолам»*.
---------
* Благословен ты, Господь бог наш, царь Вселенной… (иврит)
* * *
Солнце вставало над пустыней ярким ослепительным большим кругом, заливая все вокруг нестерпимым жаром. Но в оазисе в тени деревьев и кустарника жара не была столь ощутимой, и здесь можно было пожить, подождать, пока больные поправятся. Для гостей этого райского уголка среди бескрайних песков струилась чистая и прохладная вода, сладким подарком судьбы сыпались им с пальм финики, а на кустах висел зрелый инжир, к тому же к водопою приходили звери и прилетали птицы – так что слуга с легкостью мог добыть дичь. К ночи невольники оазиса разводили огонь, отгоняя им хищников и согреваясь его теплом, ибо всем известно, что по ночам в пустыне бывает очень холодно.
Много дней и ночей Соломея выхаживала больных, которые на первых порах лежали, не имея сил пошевелить ни одним членом. Но постепенно с помощью лечебных трав, свежей пищи и её заботливых рук силы возвратились к ним, смертельная хватка джуммы – черной смерти – ослабла, и больные сумели подняться. Правда, они были еще очень худы, словно много дней крошки еды не было у них во рту. Все они выглядели глубокими стариками, но всё-таки были живыми, одолев чуму, из крепких объятий которой не всем удается выбраться.
– Соломея, любимая жена моя, – заговорил Иоахим, – теперь, когда мы остались живыми, благодаря твоему искусству и знаниям, видимо следует подумать, что нам делать, каким образом выбраться из этих мест, чтобы следовать дальше, к намеченной цели: не век же пребывать в этом забытом людьми уголке земли, хотя мне с тобой и здесь – рай.
– Дорогой муж мой, давай не думать о том, как покинуть это благодатное место в сердце пустыни. Господь наш Всевышний спас нас от джуммы, будем же и впредь уповать на милость его с надеждой на наше возвращение в земли обетованные. Помолимся и воздадим хвалу Ему, Богу нашему.
* * *
Все, что имеет свое начало, раньше или позже должно закончиться – таков непреложный закон жизни, и нам всем следует набраться терпения и подождать. И действительно, вынужденное пребывание путников на небольшом клочке земли под названием оазис Эль-ахдар* среди аравийской пустыни также неожиданно закончилось, как и началось.
---------
* Эль-ахдар – зеленый (арабск.)
Звезды ночного неба светились яркими изумрудами. Кисея млечного пути широкой полосой без четких границ улеглась посреди небосклона. Южный крест привлекал взгляд путника к небу, призывая к размышлениям о тайнах мироздания. Большой Корабль Арго медленно и спокойно шел своим курсом, хотя совсем недалеко вытянула свои жадные щупальца длинная Гидра. Давно вышел на охоту Орион, а Скорпион, подняв хвост, готовиться перебежать слишком светлое место на небосклоне, ибо луна уже повисла высоко, освещая оазис тёплым желтовато-красным светом. Ночные цикады трещали громко и монотонно.
Иоахим сидел у костра и, убаюканный хором цикад, погружался в дремоту, как вдруг он услышал нарастающий гул от топота копыт. Подбросив в костер несколько сучьев саксаула и тамариска и, вооружившись длинным индийским ножом, он разбудил слуг и жену. Все с тревогой ждали новых пришельцев.
Ждать долго не пришлось, хотя нетерпение всегда останавливает бег времени. Но луна на небе прошла совсем короткий путь, когда небольшой табун лошадей с седоками, которые не сидели, а припали к шеям животных, ворвался в оазис. Все лошади как по команде потянулись к воде, что собиралась в длинном неглубоком желобе, выбитом кем-то в расщелине скалы. Даже ночью видно было, что животных мучила сильная жажда: так глубоко, неотрывно, без отдыха тянули и тянули в себя они воду. Но что удивительно, их всадники не спешились, не поспешили к воде, а еще больше наклонились к шеям пьющих лошадей. В свете луны их странные белые одежды с чёрными крестами на спине, изможденные лица с закрытыми глазами вызывали невольный страх.
Соломея сразу поняла, что новые гости оазиса мертвы.
– Иоахим, видишь, вот еще жертвы джуммы, значит, зараза еще гуляет по дорогам Аравии, оставляя за собой смерть и пустоту.
– Да, дорогая, чёрная чума не щадит и крестоносцев – этих излишне ретивых защитников гроба их Иисуса и одновременно грабителей на больших дорогах. Думаю, что в мешках, притороченных к сёдлам, найдутся не только «писания святых отцов и богословов».
– Не говори так о мёртвых, дорогой муж, они уже закончили земной путь и Господь Бог им судья. Распорядись лучше, чтобы мертвых похоронили, а затем решим, что делать далее.
Когда песок пустыни покрыл тела жертв чёрной смерти, Иоахим и слуги стали разбирать поклажу, привязанную к седлам лошадей.
Золотые украшения, драгоценные камни, ткани из тончайшего кашемира, переливающаяся золотом и серебром парча, нежный и мягкий китайский шелк, богатые одежды и оружие были извлечены из мешков и вьюков. Это только подтвердило догадку Бен Боаза: крестоносцы, забыв о Христе, предавались разбою и грабежу на караванных путях и дорогах, и только грозная и беспощадная джумма призвала всех их к ответу. А лошади, предоставленные самим себе, нашли путь к воде, принесли своих мёртвых наездников в оазис для вечного упокоения.
К радости живых обитателей Эль-ахдар, среди всех вещей, что хранились во вьюках жертв чумы, была обнаружена карта караванного пути из Мекки в Багдад с обозначением мест, где путешественник мог найти воду и отдых после изнурительного перехода по бескрайним барханам аравийской пустыни. Теперь Иоахим, Соломея и их слуги были свободны и вновь могли продолжить путь сами, без проводника, на север, к святым древним камням Иерусалима!
Сборы были короткими. Путешественники насушили достаточное количество фиников и инжира, навялили мяса дичи, пересыпав его пряностями, заполнили бурдюки свежей водой. Бен Боаз и слуги тщательно навьючили весь скарб на лошадей, и лишь луна взошла на небосклон, маленький отряд покинул благодатный оазис и быстрым ходом устремился к намеченной цели.
Г л а в а XIV
Ричард в сопровождении своей небольшой свиты в последний раз объезжал святые земли Палестины, где когда-то ступала нога его Бога. Каждый камень, каждое место напоминали глубоко верующему королю Англии о великих деяниях Иисуса и о его, Ричарда, грехах. Искренне переживая и каясь, король с грустью прощался с мыслью о несбывшейся мечте: сделать Палестину обителью всех христиан. А теперь он был рад тому, что добродетельный Салах-ад-дин, султан Египта, милостиво согласился пропускать на святую землю всех верующих для поклонения гробу Господнему.
Ричард Львиное Сердце – этот истинно бесстрашный рыцарь, боец за веру Христову, сегодня был во власти тихой печали и раздумий о превратностях судьбы. Его конь неспешно ступал по каменистой дороге, что тянулась у берегов Генисаретского озера.
Весна 1192 года была холодной и дождливой. Зябко кутаясь в плащ, Ричард оглядывал мрачный, какой-то нереальный, неземной ландшафт. Казалось, что здесь, в этой каменистой пустыне, не может быть и следов жизни. Но зоркий глаз его заприметил вдалеке, у скалы, одинокую палатку бедуина и несколько привязанных лошадей. Что делают люди в этом мире камней? Зачем они здесь? Движимый любопытством и отчасти желанием посидеть у очага, согреться немного, Ричард направился в сторону палатки.
К подъезжающим из походного жилья вышел высокий крепкий мужчина с курчавой бородой, усыпанной искрящейся сединой.
– Ис-саляму аллейку*, – приложив руку к груди и почтительно поклонившись, первым произнес Король Англии.
– Мархабан**, – просто, но так же вежливо ответил хозяин палатки и жестом пригласил гостя войти и отдохнуть с дороги.
---------
* Мир вам (арабск.).
** Привет (арабск.).
Король с удовольствием принял приглашение. В последнее время его мучили приступы жара и озноба. Вот и сейчас ледяной холод охватил тело, и он совсем не прочь был побыть у домашнего очага. Когда гость освоился с сумеречной темнотой палатки, освещенной мерцанием лампады и горящих углей в походной печи, он увидел сидевшую в подушках на ковре красивую женщину с непокрытой головой. Она смело и просто, ничуть не смущаясь, смотрела на вошедшего. Её красота, но еще в большей степени какое-то непередаваемое словами притягательное сияние лучистых глаз поразили Ричарда в его сердце. Загорелось, забилось сердце старого греховодника, но, вовремя вспомнив, что он не у себя дома, в доброй далекой Англии, только прошептал:
– She's beautiful, she’s divine!*
---------
* Она прекрасна, она божественна! (англ.)
Согретый горячим, терпким с горчинкой напитком он погрузился в состояние легкости и дрёмы, и сквозь пелену полусна до него доносился мелодичный голос этой женщины. Она говорила на смеси арабского и арамейского языков, но король хорошо понимал смысл звучащей речи, ведь он уже три года в этих краях.
– Мы рады принять у себя уставшего путника и не спрашиваем его, кто он. Хороший гость – радость для нашего скромного жилища. Я вижу – вы больны, вас мучает болотная лихорадка, – доносился до него тихий говор, и он почувствовал нежное прикосновение ее тёплой руки ко лбу, а затем к запястью. После небольшой паузы, которая видимо, была заполнена сном, до него вновь донеслось:
– … эта болезнь губит великое множество людей, особенно из числа тех, кто приходит сюда, на берега тёплых морей из далеких холодных земель. Но у меня, слава Богу, хранится кора индийского дерева. Принимайте порошок из нее несколько дней и с милостью Божьей, вы избавитесь от хвори. А пока останьтесь у нас, согрейтесь, не побрезгуйте нашей скромной пищей и отдохните от печальных мыслей, что тяготят Вас. Муж мой и слуги позаботятся о Ваших людях.
Наутро отдохнувший, бодрый и веселый Король Англии был готов покинуть гостеприимный кров.
– Мои радушные друзья, ¬– приветливо заговорил Ричард, – искренне благодарю Вас за приют и ночлег, доброту и теплоту вашего жилища. Вы удивительно легко избавили меня от недуга, и я вновь силён и здоров, как прежде, и хочу Вас отблагодарить. Мне кажется, что я догадываюсь о том, кто вы и куда путь держите. Думаю, что Вас подстерегает большая опасность. В вотчине Салах ад дина Вы не найдете себе покоя. Ваш народ вновь впал в его немилость и подвергается гонению.
При упоминании имени султана Египта, Иоахим и Соломея невольно переглянулись. Да, гость прав, Саладин не из тех, кто забудет, как ускользнула из его когтей такая дивная добыча, как ловко она сбежала с мужем и при том на его самой лучшей галере. Конечно, этого султан не простит. Так в единый миг рухнули их планы жить на земле своих предков, жить со своим народом, деля его радости и невзгоды: скрыть красоту и талант Соломеи невозможно, да и Иоахиму с его знаниями трудно остаться незамеченным.
Ричард, увидев смущение и даже растерянность на лицах хозяев палатки, торжественно произнес:
– Mine friends*! – заговорил он на своем языке, ибо ему казалось, что так это обращение будет звучать более торжественно и значительно, – Я, Король Англии, в знак своей дружбы и расположения к вам предлагаю свою помощь и защиту! Вскоре я отправляюсь на свою родину, к берегам далекого милого моему сердцу Альбиона и приглашаю вас путешествовать со мной! Клянусь, вы не будете терпеть нужды ни в чём. Слово Короля тому порука!
---------
* Мои друзья (англ.).
Сборы были недолгими и вновь, отдав себя в руки судьбы, Бен Боаз и его жена погрузились на корабль с людьми короля и отплыли из порта Акки в неведомую даль. Но, видимо, эта прекрасная пара была слишком красива и талантлива, чтобы быть ещё и счастливой.
* * *
– Сэр, Ваше Величество, – холодно и надменно обратился к королю Англии австрийский герцог Леопольд, – Император Германии Фридрих Гогенштауфен просит оказать ему честь и навестить его в замке Дюренштейн**!
---------
** замок Дюренштейн – место содержания Короля Англии после пленения его.
Не сразу понял Ричард, что это приглашение означает его арест. Он все еще надеялся, что ему удастся договориться с Фридрихом II и пройти его земли, чтобы быстрее добраться до Англии после многолетнего отсутствия.
– Бодуэн, друг мой, – повернув голову Король в сторону своего соратника и помощника в походах, не замечая надменности посла, – надеюсь, приглашение императора касается всех моих людей?
– Нет, Сэр, – вмешался в разговор герцог Леопольд, – мой повелитель отправил меня с отрядом, чтобы я смог с подобающим Вам почетом сопроводить только Вас и несколько Ваших ближайших друзей и слуг, – и посланец императора многозначительно обернулся в сторону большого и хорошо вооруженного отряда рыцарей на сильных и злых лошадях.
Король Англии, сопровождаемый немецким эскортом, убыл в плен. Весь его большой отряд, что продвигался с ним по землям Европы с тех пор, как он высадился на берегах Греции по пути из Палестины, рассыпался на малые группы и одиночных странников.
Иоахим и Соломея, покинутые королём, на защиту которого они могли рассчитывать, теперь оказались одинокими в чужом для них мире. Словно листья, сорванные со своего дерева сильными порывами ветра, полетели они, закружились, чтобы пропасть где-то в неизвестности.
Г л а в а XV
Станислав Мазовецкий – дальний родственник князя Конрада – повел своих людей на восток. Повеселели польские искатели удачи, воспряли духом. Родина, милая Польша, близка, и они, живые и богатые, с доброй добычей возвращаются домой. Правда, судьба не всех так баловала: много их сгинуло на пыльных дорогах чужбины. А сколько раненых и больных с трудом добрались до берегов Греции, не имея надежды увидеть землю своих отцов – впереди им предстоял долгий тяжелый путь к родным местам.
На их счастье ещё там, на берегах Адриатики, Станислав встретил Короля Англии, чья слава гремела во всей Европе среди воинов Христовых, рыцарей и защитников Гроба Господнего.
– Сэр, Ваше Величество! – почтительно обратился Мазовецкий, опустившись перед королем на одно колено, – позвольте просить Вашу Милость разрешить нам, вольным защитникам веры Христовой, следовать за Вами, полагаясь на Вашу доброту и помощь.
Оглядев людей Мазовецкого, толпу оборванных, раненых и больных вояк, что с трудом держались на ногах, Ричард снисходительно промолвил:
– Сначала вам всем нужна помощь хорошего врача, и только затем вы сможете следовать за мною. Молитесь Пречистой Деве Марии во спасение ваше, и с её помощью и умением моего лекаря, да не все души покинут ваши тела.
Волшебный дар Соломеи спас тогда жизни многих поляков. Эта красавица только своим прикосновением и очарованием унимала боль и жар лихорадки, ловко промывала и перевязывала раны и язвы. Но еще больше были удивлены все, когда она вылечила изрубленного саблей, умирающего молодого Лешика – слугу пана Казецкого. А случилось всё там, в святой Палестине, когда налетела на отряд Станислава конница мамлюков*, засверкали их ятаганы, и вмиг Лешик, прикрывающий своего господина, свалился на песок, обливаясь кровью. Но его друг – здоровенный Мотря, слуга пана Казьмижа Дарташа, подобрал раненого и бросился догонять свой отряд. Как Лешик не умер от таких ран до сих пор, этого никто не скажет, но когда его осматривала Соломея, он был в бреду, страшные раны на плече и боку зияли, источая зловоние, рука безжизненно свисала. Слава матке боске, что он был ещё жив!
---------
* мамлюк – наемный воин армии султана Египта.
Соломея хорошенько промыла раны отваром трав, велела надёргать бараньих жил, напоила раненого каким-то зельем, отчего он крепко уснул. И тогда, прошептав молитвы своему Богу, принялась она быстро и ловко штопать разрубленное плечо и рану на боку. Прошло совсем немного времени, и Лешик выздоровел, раны закрылись, рука его порозовела, стала почти такой же, как и прежде.
Многие в отряде Станислава считали, что без колдовства здесь не обошлось. И только защита Короля сдерживала глухую ненависть и скрытую ярость ревностных католиков к этой колдунье в облике очаровательной женщины с искрящимся и проникающим вглубь сиянием черных глаз. Неожиданно сам Мазовецкий охладил набожный пыл страдающих мракобесием религиозных фанатиков, ибо он совсем по-другому смотрел на историю лечения и блистательный результат его. Теперь, когда Ричард Львиное Сердце был пленен, Станислав справедливо полагал, что талант и знания этой пары будут хорошим подарком для двора князя Конрада – не зря же сам Король Англии взял их с собой! И он предложил Соломее и ее мужу следовать с его отрядом.
Больше всех предложению Станислава обрадовался Казецкий, которому красота знахарки не давала покоя с тех пор, как он увидел ее.
– Послушай, Казьмиж, как бы мне подобраться к этой черноглазой красавице, уж больно нравится она мне, и так приворожила, что сплю и вижу её в своих объятиях, – делился Тадеуш со своим другом и соратником по крестовому походу в Палестину Дарташем.
– Иезус Мария! Казецкий, в своём ли ты уме, побойся Бога, ты же католик, а она из презренного нами рода иудеев! Ясновельможный польский пан и дщерь Аврагама*?! Ты совсем не чтишь свой род, если забыл, что ты поляк, который только что вернулся с полей сражений с еретиками всех мастей за освобождение Гроба Господа нашего, за истинную католическую веру!!! – искренне возмущался Дарташ. – Как можно так сознательно грешить и не бояться Суда Божьего? Да она, можно сказать, жизнь тебе вернула, спасая от болотной лихорадки, которая убивала нас не хуже мамлюков султана, или ты уже забыл? – успокоившись, добавил Дарташ, полагая, что усовестил друга, и разговор по этому вопросу закончен.
---------
* Дщерь Аврагама – дочь Авраама, библейск. праотца евреев.
– Ха-ха-ха, поглядите на этого святошу, – парировал Казецкий, ничуть не смутившись проповедью друга, и беззаботно расхохотался. – А по мне хоть иудейка, самаритянка, православная или наша истинная католичка, бледнолицая или чернокожая – мне все равно, – при этом Тадеуш весело заглянул в полыхающее гневом лицо Казьмижа и продолжал: – Послушай, о неустанный борец с ересью в наших рядах, о святой отец-инквизитор, смилуйся надо мной грешным и выслушай меня смиренно и без гнева. Да будет тебе известно, о благочинный мой слушатель, и путь не оглохнут твои уши и не лопнут твои гляделки от возмущения, что для меня смазливая мордашка, упругая грудь, бархатная кожа и круглая жопка – вот истинная сущность веры и расы всех женщин мира! Когда гаснут свечи, только чувство близости и желание обладать ими дороги мне. Их прелести опьяняют и наполняют страстью и радостью. Только утехи с женщиной дают нам, мужчинам, великое ощущение собственной значимости и достоинства. Все остальное: любовь, преданность и постоянство – пустословие. Красивая женщина – это прекрасный цветок, которым можно любоваться, украшать свою жизнь, и только. Но цветы быстро увядают, и их следует заменять новыми. Не усложняй жизнь, друг мой Казьмиж, ты ведь воин, а не настоятель костела.
Снисходительно похлопав товарища по плечу, оратор благостно улыбнулся и вдруг, уже серьезно, добавил:
– Ты напомнил о походе к Гробу Господнему? Надеюсь, ты рад, что возвращаешься живым и богатым, и пусть теперь гроб Иисуса покоится с миром. Мы своё дело сделали и внакладе не остались, и это – главное. Теперь пусть другие позаботятся о святых местах, – миролюбиво закончил свой монолог Тадеуш, но успокоиться полностью он еще не мог. – А что касается этой паненки, то я сам подберу к ней ключик, ты же знаешь, если ясновельможный задумал провернуть такое дельце, он не отступит.
* * *
– Лешик, пся крэў, поди сюда. Чего ты увихаешься вокруг черноглазой ведьмы? – строго спросил Казецкий своего слугу.
– Пшепрашам*, ясновельможный пан мой, но вы знаете, что она мне жизнь спасла и теперь я от всей души рад, если смогу оказать ей любую услугу, могу быть полезен ей хоть в чем. Люди должны спешить на помощь друг другу и быть благодарны тем, кто оказался рядом в трудное время и не отвернулся от тебя, – простодушно, но искренне отвечал слуга.
– To prawda**, – ухмыльнулся кисло шляхтич, – ладно, пёс с тобой, продолжай ошиваться вокруг прекрасной колдуньи, может, мне будет какая-нибудь польза. Да отдай одну мою повозку для этой чертовой пары и пусть держатся поближе к нам, – отдавал странные распоряжения хозяин.
---------
* извините (польск.)
** это верно (польск.)
– Мотря, слухай сюды, – зашептал Лешик, уединившись со слугой Дарташа, – мой пан штосьцi замыслiў супраць Саламеi, а што – пакуль не ведаю. Але думку маю, ларчык адчыняецца вельмi проста: прыгажосць гэтай жанчыны, што выратавала мне жыццё, не дае спакою Казецкаму.
– Што тут казаць, – отозвался Мотря, – твой ганарлiвы пан – сапраўды скацiна бязрогая, вельмi ахвоч да чужых кабет. Але чым мы, халопы панскiя, здолеем дапамагчы гэтай Саламеi? Я разумею, что пакуль трэба нам сачыць за iм, i сваечасова папярэдзiць яе мужыка ды iх слуг, каб былi асцярожны i аберагалiся ад ласк i добрых пасулаў Казецкага. – Хотя Мотря не мог знать поговорку древних – «Бойтесь данайцев, дары приносящих» – но коварный нрав хозяина Лешика он чувствовал, как чует умная собака или лошадь скрытую опасность.
Г л а в а XVI
Старый Дарташ, к удивлению всех, все же поднялся с постели и, опираясь на плечо слуги, осторожно и медленно, приволакивая ногу и ковыляя, продвигался по двору.
– Баб, паглядзi на хазяiна, якi ен стаў небарака. Я добра памятую яго магутным i злым ў той час, калi ен прыказаў караць майго татку, – тихонько говорила Ольга, не выражая ни гнева, ни радости.
– Да, девочка моя, время жизни уносит силу и красоту людей и не судит по делам их – ни добрых, ни злых. Посмотри на меня, какой каргой я стала, а ведь никому зла не причинила, только помогала, как могла, добрым и злым, богатым и нищим, князьям и холопам. Ах, неведомы промыслы Божьи, и познать их нам не под силу, – отвечала Соломея скорее сама себе, чем юной собеседнице – этому прелестному созданию, цветку, что уже раскрывает свои лепестки навстречу солнцу. И не понять юной девушке мудрости старости, да и зачем? Душа и сердце её уже наполнились радостью и красотой молодости, и все горести и невзгоды отступили, сгладились под напором новой, молодой жизни, где обязательно должно быть место для любви и счастья.
– Иди, милая, погуляй по лугу, что тебе делать здесь, среди стариков? Может быть, встретишь своего Руна, что-то давно я его не видела?
– Але бабуль, з таго часу, як мы сталi жыць у замку, Рун не прыходзе да мяне. Па-перш, калi раней ён з’яўляўся тут, то усе сабакi ў наваколлi заходзiлiся ад брэху i такi гвалт падымалi, што людзi палохалiся ды скот раўмя роў. Па-другое, ён не любiць гэты замак, i я таксама. Вось чаму, калi захачу яго ўбачыць, то перабiраюся на той бераг Сажу i громка-громка крычу: «Ру-н-я-я!» И ведаеш, баб, ён хутка з’яўляецца, як быццам заўжды чакае мяне дзесцi непадалёку. Ён стаў цяпер вялiзным, магутным, сапраўдным воўкам. Ну, добра, баб, я пайду да перавозчыка дзядзькi Iгната, каб ён звёз мяне на лодцы у луг, – весело помахала рукой девушка, убегая со двора.
* * *
Иоахим, к которому вернулись бодрость и сила, вышел во двор замка, где Соломея молча поглядывала на старого хозяина, как бы оценивая результат лечения больного.
– Соломея, ты сотворила чудо, подняв хозяина на ноги, – восхищался Бен Боаз.
– Да, муж мой, еще один немощный старец будет топтать эту землю, – с печалью ответила она.
– Ты не рада за себя, за умение делать своё дело лучше всех, наконец, за этого человека? – удивился Иоахим.
– Нет, дорогой, не в этом дело. Посмотри на нас, троих старцев, стоящих на этом дворе, где не звучит молодой смех, не бегают дети, и нет ощущения радости, а значит, здесь нет жизни. А мое дело, искусство врачевания должно служить ей – жизни, и в первую очередь лелеять её в телах тех, кому принадлежит будущее, иначе большого смысла в медицине нет, как это прискорбно ни звучит. Настоящее удовольствие испытывает лекарь, когда приходит на помощь страждущим детям и молодым мужчинам и женщинам. Тогда сама их плоть, сама природа протягивает к врачу руку помощи. И лекарь рад, что плоды труда его не напрасны. Он радуется, что может помочь и радуется хорошим результатам своей работы и тяжело переживает, если случается обратное. А лечить немощного старика, чтобы продлить ему пару месяцев или лет тяжелой, томительной и пустой жизни? Знаешь, дорогой, даже великий грек по имени Плутарх мог в таких случаях ехидно заметить: «Медицина заставляет нас умирать продолжительнее и мучительнее».
Пожилая пара, занятая своими мыслями и печальными разговорами, не замечала, как поднялся шум, засуетились слуги. Соломея, первой очнувшись от своих размышлений, окликнула ключника, пробегающего с озабоченным видом.
– Что за шум поднялся, отчего вы все забегали? – спросила она.
– А пэўна вы не ведаеце? Дык спадар Богдан вяртаецца, вось мы i забегалi, як мышы, калi ката унюхалi!
Лица стариков не выражали ни страха, ни радости, а старый Дарташ продолжал старательно передвигаться по двору и, словно юродивый, блаженно улыбаться, глядя на окружающий мир.
* * *
Отряд дружинников во главе с Богданом въехал во двор замка. Молодой хозяин окинул взглядом встречающих, но, не приметив чего-либо значительного, любопытного для себя, не промолвил слова, слез с лошади. Проходя мимо Соломеи, он вдруг спросил:
– Что, старая ведьма, жив ли мой отец или ты уже отправила его в мир иной своим колдовским зельем?
– Хозяин, – невозмутимо отвечала Соломея, – я не колдунья, а лекарь, чья вера в силу Господа нашего и силу природы помогает мне хорошо делать своё дело. Негоже тебе, воину и мужчине, попусту языком молоть, лучше посмотри на старика, что ходит здесь, по двору, и сам убедишься в правоте моих слов.
Он взглянул по направлению, указанному старухой, и только тогда обратил внимание на маленького старика, что не спеша ходил по двору, опираясь на плечо слуги. Внимательно вглядываясь, старший сын с трудом находил в этом дряхлом старичке следы прежней силы и суровости своего отца. Невольное удивление и как будто жалость промелькнули на лице Богдана. Неужели этот старик – тот самый Казьмиж Дарташ, его отец, хозяин замка? Богдан вновь перевел взгляд на старуху, ища подтверждения своим сомнениям.
– Да, хозяин, это твой отец, но болезнь подорвала его здоровье, отняв силу и разум. Я сделала все, что смогла – не обессудь. А теперь отпусти нас, больше мы тебе не нужны.
Задумчиво разглядывая отца, Богдан как будто не слышал того, что говорила Соломея, а затем, вспомнив о чём-то, спросил:
– А где твоя помощница, которую ты привела с собой из деревни?
Раздумывая над ответом, старая женщина отвела взгляд в сторону дороги, ведущей к подъемному мосту.
Солнце склонилось к закату, освещая мягким розовым светом дорогу и идущую по ней девушку. Она была ещё далеко, но всякий, кто не был лишён зрения, видел легкую походку, стройную фигурку и охапку полевых цветов в ее руках; распустившиеся волосы густыми прядями укрывали голову и плечи. Казалось, что она не шла, а легко плыла, только чуть-чуть прикасаясь ногами к дороге. И чем ближе подходила она, тем отчётливее стали проявляться нежные черты лица, большие серо-зелёные глаза, опушённые длинными густыми ресницами под изогнутыми бровями, слегка открытый маленький рот, улыбающийся чему-то. И в лучах солнца вся она светилась теплотой и непередаваемой прелестью.
Молодой хозяин повернул голову вслед за взглядом старухи и молча смотрел на приближающуюся девушку. Он почему-то вспомнил далекое детство, в котором уже любовался такой красотой, когда стоял вместе с матерью у иконы Пресвятой Девы в Туровском монастыре. На миг образ с той иконы слился с видением лика живого и земного, но такого же прекрасного и божественного. Оторопь пробежала по телу Богдана. Только присутствие дворни удержало его от невольного желания пойти навстречу.
Приближаясь, Ольга видела и стоящих во дворе людей, и то, что все они почему-то пристально смотрят в её сторону. Подойдя ближе, она узнала среди всех молодого Дарташа. Сердце её, объятое страхом, сжалось, милая улыбка, что покоилась на её лице, вмиг исчезла, упали выпущенные из рук полевые ромашки и смолки. Опустив глаза, страшась пристального взгляда хозяина, девушка подходила, стараясь быстрее приблизиться к старой Соломее.
Богдан, желая завязать разговор, миролюбиво, как можно теплее проговорил:
– Какая ты стала взрослая и красивая, настоящая невеста. Не хочешь пойти замуж, а?
Ольга вся сжалась, склонив голову, прижалась к старухе. Соломея, понимая, каким страхом охвачены душа и сердце бедной девочки, проворчала:
– Рано ей об этом думать, дитя она еще, а у тебя, хозяин, и так дел достаточно, чего тебе заботиться об этой сиротке.
– Не твоё дело, старая, знай своё место, – недовольно рыкнул Богдан и, отправляясь в свои покои, добавил:
– Оставайтесь здесь, вы нужны ещё моему отцу.
Г л а в а XVII
К концу лета луга опустели. Травы давно скошены и убраны в стога, скот пасётся, держась ближе к деревенькам. Ласточки уже не гоняют мошкару, а журавли и буслы* высоко в небе тренируют себя к далёкому путешествию. Тёплое солнце и лёгкий ветер создают ощущение покоя и бодрости. Дышится легко и свободно. Даже не верится, что пройдет совсем немного времени и зарядят дожди, повеет холодом. Но сейчас лето еще не ушло, зато не досаждает зной, не донимают комары и слепни. На лугах чисто, светло и ни души.
---------
* аисты (бел.)
Вот только Ольга выбралась сегодня на луг. Но Рун почему-то не прибежал на её зов, и она одна гуляет по чистым берегам в своей обувке из полосок сыромятной кожи, сплетенных так ловко и плотно, что совсем не пропускают сырости.
Любуясь просторами отдыхающего луга, окаймленного серебристым блеском реки, она заметила плот, что плыл посреди Сожа. Здесь, на изломе реки, немного ниже устья тихой Пропани, плот, подхваченный быстрым течением, налетел на обрывистый берег, на миг застыл, а затем, медленно развернувшись, закружился, словно волчок, и поплыл дальше, приближаясь к противоположному пологому берегу, прямо туда, где песчаные отмели слегка выглядывали из воды. Стало понятно, что плот никем не управляется и не удивительно, что скоро это плавсредство застряло на песчаной косе.
Девушка подошла ближе и с интересом разглядывала сооружение из бревен, связанное толстыми пеньковыми веревками и канатом из скрученных между собой тонких прутьев лозы. На краю плота сидел и крепко спал мужик, не выпуская из рук длинное весло. На середине плота был поставлен шалаш, крыша которого уложена еловыми лапками так плотно и аккуратно, что не было никакой возможности разглядеть кого-нибудь внутри этого жилища.
– Дзядзь-ка-а-а, даўно дзень на двары, а ты спiш сабе, як пяньку прадаўшы, – окликнула спящего Ольга. Громкий голос ее только вспугнул семейку буслов, что бродили неподалеку. Они как по команде все разом слегка присели и, оттолкнувшись ногами, легко взмыли вверх, плавно планируя на широко расставленных крыльях, отлетели в более спокойное место, подальше от этой крикуньи, чтобы вновь вернуться к прерванному отдыху и неспешному поиску пропитания.
Бережно сняв свою обувь, Ольга пошла по отмели, весело шлепая по мелкой воде. Подойдя близко к плоту, она брызнула водой прямо на крепко спящего человека. От прохладных брызг, от близкого и громкого смеха спящий вздрогнул, голова его резко вскинулась, глаза открылись и засуетились, забегали, ничего не понимая. Старик, а это был он, с трудом возвращался из царства Морфея. Наконец он пришел в себя и, обнаружив перед собой смеющуюся девушку, испуганно спросил:
– Дзе гэта я апынiўся, дзяўчынка, а? Ты хто такая i што тут робiш, а?
– Оля мяне завуць, а прыйшла сюды гуляць iз замку, што вунь на тым беразе, паглядзi сам i убачыш, – весело отвечала девушка, довольная, что можно поговорить с кем-нибудь.
– Слава Госпаду, нарэшце мы дабралiся! – говорил сам себе старик, – Паслухай, дзяўчынка, ты павiнна ведаць, цi чула ад кагосцi пра старуху-ведзьмачку, што жыве сярод людзей у вёсцы Клiны? Жывая яна яшчэ, цi памёрла? Яна вельмi трэба мне, бо вязу я цяжка хворага i толькi яна адна зможа дапамагчы яму. Адказвай хутчэй i не марудзь. Я, кажысь, страцiў прытомнасць, бо не спаў некалькi дзен, хацеў хутчэй дабрацца да той вескi. Ну што ты, галуба мая, маўчыш, як вады у рот набраўшы? – без остановки говорил и спрашивал старик и одновременно пытался стащить плот с мели, чтобы незамедлительно продолжать свой путь по реке.
– Дзед, пачакай крыху, не трэба плыць далей, бо ты ўжо на месцы, – затараторила Ольга, приближаясь к плоту, – Па-першае старая, аб якой ты пытаеш, анiякая нi ведзьмачка. Яна ж толькi адно дабро для усіх робiць: людзей, дзяцей лякуе. А мы у адказ – ні дабра ні ласкі, а талдычым свае: ведзьмачка ды ведзьмачка. Навошта вы ўсе яе так крыўдзiце? Але, Гасподзь з вамi, – продолжала девушка, – Па-другое, мы з ёй жывем у замку, дзе лякуем самаго спадара! Ты, мабыць, ведаеш, якая трасца здарылася з iм ужо больш года таму? Але што за хворы у цябе? Дазволiць цi пан Богдан – старэйшы сын хазяiна замку лекаваць абы каго у ягоных пакоях?
– Дзякуй вам, лiтасныя Пярун i Стрыбог, слава усявышняму Богу, – зашептал старик и стал отталкивать плот с мели, не вступая в дальнейшие разговоры с девушкой.
– Пачакай, дзядок, вазьмi мяне з сабой, я табе дапамагу, – побежала она к плоту, держа обувку свою в одной руке, а второй приподняла подол платья. Ловко вскочив на плот в самый момент отплытия, она продолжала задавать вопросы, которые оставались теперь без ответа.
– Я, дзядочак, пагляджу на хворага, добра? А хто ён такi, чый ён будзе i адкуль ты яго вязеш?
Пока старик мощными ударами весла направлял плот, борясь с течением реки, она влезла в шалаш, и отвернула еловые лапки, чтобы лучше разглядеть лежащего человека.
Лицо молодого мужчины было безжизненным, лоб бледным, глаза прикрыты, дыхание его едва слышно. Раненый, а именно об этом свидетельствовали умело наложенные повязки, пропитанные засохшей кровью, был ещё жив и это вселяло надежду. Ольга беспредельно верила в великий дар Соломеи исцелять больных, воскрешать их из мертвых.
Глубокое забытьё и страдания, что переносил раненый, не исказили приятных черт его лица и девушка, предоставленная сама себе, невольно любовалась им. Руки его с длинными тонкими пальцами покоились на груди и в сумеречном свете шалаша как бы ограничивали пространство её обзора, высвечивая только лицо раненого. Ольга не могла оторвать своего взгляда от высокого и чистого лба, копны спутанных светлых волос, курчавой бородки, скрывавшей рот и подбородок.
Бог мой! Кто скажет, отчего это произошло? Отчего сердце её вдруг забилось, объятое жалостью, нежностью и грустью? Кто ответит, почему, увидев его только краешком глаза, только сегодня и никогда раньше, ей хочется шептать:
– Я навеки твоя, только тебя я люблю, мой единственный!
Кто может разгадать тайну первого чувства этой девочки, когда, вдруг, словно неопалимая купина, воспламеняется её душа и уже возгорает сладкий и обжигающий огонь любви, горит и будет полыхать на ветрах человеческой судьбы? Бог мой, кто ответит, но нет ответа, и пусть будет так, как сложилось…
Между тем, плот уткнулся в мягкий берег и старик тотчас закричал:
– Здарова будзь, Iгнат! Гэта я, Мотря! Не здзiўляйся i не пытай нiчога, бяжы ў замак за дапамогай, бо прывез я раненага пана Уладзiмiра. Давай, мужык, хапай ногi у рукi i хутчэй да замку!
Ольга, услышав имя привезённого, опередила Мотрю:
– Пастой, дзядзька Iгнат, я хутчэй за Вас, – и тотчас же стрелою помчалась в замок, напрямую, возле мельницы, по узкой тропке, преодолевая крутой подъем на замковый холм и, отыскав тиуна, задыхаясь от быстрого бега, выпалила:
– Пан цiун, прывезлi самага малодшага спадара Дарташа, трэба хутка прынесцi яго сюды, да маёй бабулi, каб яна магла лекаваць, бо ён чуць жывы, хутчэй, пан цiун!
В ее просьбе было столько неподдельного сочувствия и заинтересованности к раненому, что вызвало удивление у распорядителя в замке Дарташей. Ничего он на этот счёт не сказал, а только с интересом посмотрел на возбужденное лицо прекрасной холопки, искренне заботившейся о здоровье своего господина.
Пока тиун высылал слуг на берег и докладывал молодому хозяину о прибытии его брата, Ольга нашла Соломею в покоях старого Казьмижа, где та лечила его пиявками, чем всегда удивляла и пугала прислугу. Уже с порога девушка взволнованно и нетерпеливо проговорила:
– Баб, паслухай, паночка Уладзiмiра – малодшага сына спадара прывезлi, ён вельмi цяжка ранены i чуць дыхае, бедалага.
– Слава, тебе Господи, – произнесла старуха, – Иоахим будет необычайно рад, ведь он так привязан к Владимиру. Хорошо, девочка, идём и приготовим всё необходимое для лечения и старика Иоахима известим, обрадуем.
* * *
Старый Дарташ безучастно сидел с пиявками на затылке и шее, разбухшими от крови. Неожиданно он поднял голову, посмотрел на окружающих его слуг и вот, после долгих месяцев молчания, внятно проговорил одно слово: «Сын». И вслед за этим словом к нему вернулось осознание окружающего мира и самого себя – жалкого и убогого. Слезы потекли из глаз некогда грозного и властного боярина. Но минута слабости прошла, и он решительно встал и так, полуодетый, опираясь на посох и плечо слуги, вышел во двор, куда уже несли носилки с Владимиром.
Встречать раненого вышли челядь, стражники во главе с тиуном и, конечно, Соломея, Ольга и старый учитель. Появился Богдан – спокойный и суровый хозяин, которого печальный вид брата не взволновал и не удивил. Он не проронил не слова, его бесстрастное лицо как бы утверждало мысль о бесполезности слов, о необходимости положиться на волю Божью. Осенив себя крестом, он отдал распоряжение тиуну и собрался отправиться к себе, но увидел своего отца и с удивлением отметил появление разума, просветление в его глазах и то, что с лица его исчезла улыбка юродивого. Старый Дарташ подошел к лежащему на носилках Владимиру и стал гладить его здоровой рукой и шептать только одно слово: «сын,… сын, … сын». Видимо, Казьмиж не мог вспомнить имя раненого, и это доставляло ему страдания, отчего лицо его исказилось плаксивой гримасой. Подняв голову, как бы прося помощи у стоявших рядом людей, он увидел девичье лицо с большими серо-зелёными глазами, подёрнутыми тенью печали, готовые пролиться слезами жалости к больному.
Эти глаза внезапно высветили в памяти Дарташа неподдельное, отчаянное горе ребенка с такими же большими серо-зелёными глазами, полными слез. И в памяти старого боярина стали появляться и сменяться, как в калейдоскопе, картины-видения: вот со свистом опускаются батоги на спину холопа, рвётся кожа на его спине, течёт кровь, стоны и крики жертвы заполняют все пространство; затем безумный бег лошадей сменяется падением Казьмижа во что-то мокрое и вслед всплывает невесть откуда возникшие его старческая немощь и тело умирающего сына. Волнение охватило старого хозяина, ноги подкосились, и он, крестясь, зашептал: «Грех мой, грех мой…». Силы оставили больного старика и слуги, едва успев подхватить тело полуживого хозяина, унесли его в покои. Мало кто понял, что случилось, только для Соломеи стало ясно, что все её усилия в лечении бывшего хозяина замка пошли прахом.
Тем временем, Мотря держал носилки с раненым и молча смотрел на Соломею, призывая ее поскорее заняться младшим сыном Дарташа. Старуха поняла выразительный взгляд старого слуги и подошла к Владимиру, не подававшего признаков жизни. Прижавшись ухом к груди больного, она старалась услышать хотя бы далекий, приглушенный стук сердца. Удовлетворенно кивнув головой и шепча что-то, древняя лекарка приложила пальцы к запястью его руки и, чуть помедлив, распорядилась:
– Несите пана Владимира в его покой.
Она обернулась к стоящему рядом Бен Боазу и, не обращая внимания на присутствующих, тихо заговорила с ним:
– Смотри, Иоахим, подарок моего отца вновь вернулся к нам, – Соломея указывала на предмет, зажатый в кулаке Владимира.
– Да, дорогая, мир тесен. Ведь сколько времени кануло в прошлое с тех пор, как подлый обманщик и негодяй разлучил нас там, в далеких землях Барбароссы*. Сколько сил, сколько долгих лет потратил я, чтобы найти тебя и только здесь Всевышний соединил нас, а вслед вернул твой браслет.
---------
* земли Германской империи в XIIв.
– Зачем бередить душу, вспоминая пролитые слёзы от горя и отчаяния, муж мой. Мы вновь вместе, и я рада видеть этот браслет, что крепко держит Владимир. Теперь я понимаю, как он смог остаться в живых до сих пор после такой смертельной раны и тяжкого пути к дому. Иоахим, вспомни, что говорил нам буддийский монах из храма «Вечного лотоса», что приютился в джунглях недалеко от Калькутты. Я до сих пор помню его слова о великой силе драгоценных камней, об их влиянии на судьбы человеческие. И это верно. Благородные кристаллы, что врезаны в золотой обруч браслета, оказывали на меня благодатное действие, всегда поддерживали во мне бодрость, силу во всем теле и душе. Помнишь Иоахим, пески Аравии, где джумма обошла нас. А сколько раз браслет унимал лихорадку у больных, к которым я прикладывала это украшение. Мне кажется, что великолепная огранка и чистота бриллиантов, насыщенная, темно-красная прозрачность гранатов и изысканная прелесть зеленых кристаллов создали в этом браслете сгусток божественной живительной силы, которая всегда помогала нам и теперь уберегла жизнь младшему Дарташу.
Г л а в а XVIII
– Ну, Мотря, верный холоп наш, ответствуй, почему не уберёг брата моего, а сам вернулся без единой царапины? – грозно пророкотал Богдан, развалясь на скамье. Слуга виновато и боязливо стоял перед хозяином.
– Што казаць, спадар мой, вельмi вiнаваты я перад Вамi i паночкам Уладзiмiрам. Але Вы, лiтасны, пэўна ведаеце, што калi паны спрачаюцца мiж сабой, нам смердам, нельга усоўвацца да iх спраў?
– Что-то я тебя не пойму, говори толком, – недовольно буркнул Богдан.
– Прабач, магутны баярын, значыцца я павiнен павесцi гамонку з самага пачатку.
– Давай, да покороче, не люблю я долгих историй, рассказывай только то, что было, и без выдумки и брехни, – спокойнее ответил хозяин, настраивая рассказчика на полный и подробный отчет.
– Я, гаспадар мой, ведаю, што Вы атрымалi звестку брата Вашага, калi ён збег ад ганарыстага полека Казецкага. З таго часу спадар Уладзiмiр замыслiў сустрэцца з гэтай польскай шляхтай, каб адплацiць яму за абман i знявагу. Вось чаму наш паночак патрабаваў праводзiць яго да Полацку, дзе, на яго думку, трэба было чакаць ваеннай сутычкi прамiж Конрадам Мазавецкiм i князямi рускiх зямель. А дзе будзе Конрад, там трэба шукаць Казецкага, бо гэты пёс шалудзiвы заўжды там, дзе магчыма пачаставацца за чужы кошт i набiць кiшэню. Я добра яго ведаю здаўна.
Такiм чынам, пасля доўгага блытання па сцежкам i дарожкам сярод ляснога гушчару, ужо толькi ўзiмку мы нарэшце дабралiся да Полацку. Не буду казаць Вам пра вялiзны i багаты горад на беразе глыбокай i шырокай Дзвiны. А колькi там народу! А якiя там палацы ды царквы каменныя! Як радаваўся пан Уладзiмiр, гледзячы на цудоўнай красы вялiзны сабор святой Сафii, дзе пакоiцца разўмнейшая i святая жанчына Ефрасiнья Полацкая! Але прабач, пан мой, не пра гэта гамонка, а пра тое, што Сам Вялiкi Брачыслаў – князь зямель Полацкiх, князь заможны i магутны, ласкава прыняў да сябе брата Вашага, выказаў павагу роду Дарташа, адарыў добрай вопраткай i зброяй новай. А такія падарункі нам былі у самы раз, бо мы у часы вандравання так паабнасіліся, што больш паходзілі на якіх-та вахлакоў, а не дабрачынных і паважаных людзей.
Последние слова Мотри очень понравились слушателю и он одобрительно захмыкал и закивал головой. Слуга меж тем продолжал:
– Ад самаго князя пан Уладзiмiр празнаў пра намер Конрада напасцi на багатыя i знакамiтыя пасады Новагародка, дзе княжыў Iзяслаў – надзейны вассал князя Полацкага. Але, спадар Богдан, што можа ведаць халоп твой? Так, тое-сёе: там што заўважу, там што пачую – вось усе мае веды, – перевел дух Мотря, обдумывая свой дальнейший рассказ.
– Дык вось, гаспадар мой, – облизнул сухие губы слуга от непривычно долгого рассказа, – цячэ вада ў рацэ хутка, а справы нашы цягнулiся марудна, бо толькi к канцу вясны князь Брачыслаў паслаў вайсковую дапамогу ў Новагародак, з якой пан Уладзiмiр i мы, ягоныя слугi, хуткiм бегам, на канях памчалiся насустрач вайне.
Дарташ молча слушал слугу, явно довольный оборотом дела. Он был рад, что брат не спустил обиду, нанесенную Казецким, не позабыл о своей чести и не простил неуважения к славному роду Дарташа. И теперь, не перебивая рассказа Мотри, пересел на удобный, крепкий стул, располагая старика к дальнейшей повести.
– Калi мы прыскочылi да Новагародка, там ўжо ведалi, што Конрад з Мазовii сумесна з лявонскiмi крыжакамi* перабраўся праз Нёман i абыйшоў Гародню**, – продолжал слуга свой, как оказалось, совсем не короткий отчет. – Дружыны Iзяслава разам з войскам Данiлы Галiцкага*** i таксама нейкага Мiндоўга**** ад лiтвiнаў чакалi ворага на далекiх подступах, дзеля абароны Новагародка ад разбою i забойства. А пан наш Уладзiмiр з полацкай дружынай быў накiрован у засаду, каб потым, калi пачнецца сутычка, зайсцi за спiну ляхам i знянацку глушыць iх, адразая iм дарогу да адыходу. Так i здарылася, спадар Богдан.
---------
* крестоносцы (бел.)
** Гродно в др времена.
*** сын князя Романа Мстиславича, с 1221 г. князь Волынского княжества.
**** Миндовг – литовский князь (с 1248 по 1264 гг).
Мiж тым, к вялiкай задаволеннасцi брата Вашага, ў той момант, калi пачалася бiтва, ен тут жа сутыкнўся з бандаю Казецкага, якая не вельмi рвалася да бою, а больш сачыла за тым, як змагалiся жалнёры Конрада ды лявонскiя крыжакi.
Не буду доўга гаманiць, бо Вы, мой спадар – вялiкi воiн, якi ўсё сам разумее лепей за мяне. Скажу толькi, што бiтва прамiж нашымi i войскам Конрада была жорсткая i доўгая, але ворагi не вытрымалi i кiнулiся уцякаць. Вось калi наша дружына выскачыла з засады i пачала рубiць гэтых ахвотнiкаў да чужога скарбу. Што тут зрабiлася? Вялiкая жудасць ахапiла войскi Конрада i яго паплечнiкаў. А я ў той час толькi пiльна сачыў за паночкам маiм i добра зрабiў, бо заўважыў, як ён кiнуўся ў дагонку за атрадам Казецкага, якi спрытна уцякаў з поля бою. Толькi на беразе Немана спадар мой дагнаў яго. Вось дзе яснавельможны зразумеў, што уцячы яму не удалось i быў вымушан прыняць чэсны вызаў пана Уладзiмiра. Там ка, на беразе ракi пад зяленымi шапкамi старажытных дубоў, схапiлiся не на жыццё, а на смерць Ваш брат i «лепшы» сябра Вашага бацькi – Тадэуш Казецкi. Вось, пан мой Богдан, як здарылася, што я мог толькi сачыць, як паночак наш змагаецца за чэснае свае iмя, за гонар Дарташа. Але дапамагчы я нiчым не змог. Усе мы былi гледачамi: воiны полацкай дружыны, мы – яго слугi i паплечнiкi атамана Казецкага.
Трэба дадаць, што хаця Казецкi i быў занадта старэйшы, чым мой спадар, але бачна было, што ёсць сiла у яго, а галоўнае – багаты вопыт валодаць шабляй. А пан Уладзiмiр быў гарач, узбуджаны i пачаў прапускаць удары Казецкага i неўзабаве рукi i ногi яго былi крыху паранены. Але ён дзяржаўся i на здiўленне ўсiх, хто сачыў за боем, хутка прылаўчыўся к замахам Казецкага, стаў ухiляцца ад удараў супрацiўнiка, больш рухацца, пакуль не змарыў яго. I урэшце раптоўным скокам, неяк збоку сам нанес такi удар, што полек захiстаўся i звалiўся на каленцы, з раны на назе палiлася кроў. Мяркую я, калi б паночак ударыў яшчэ раз, то бiтва тут i скончылася б. Але вераломны, загановы пан, стоячы на каленях, стаў прасiць прабачэння i нават працягнуў руку да замiрэння. Каб падкрэслiць сваю iскравасць, ён дастаў з кiшэнi i падаў жаночы бранзалет такой красы, што вачэй адарваць не можна было: так ен зiхацеў, пералiваўся усемi колерамi. Добры наш Уладзiмiр чамусцi паверыў гэтаму злодзею i сам падаўся насустрач, хаваючы шаблю у ножны.
Раптоўна Казецкi рэзка пацягнў да сябе Вашага брата, а другой рукой выхапiў з-за поясу кiнжал i ударыў iм у грудзi нашага паночка. Усе, хто сачыў за дуэлю, убачылi той подлы удар, накiнулiся на Казецкага i рассяклi яго на кавалкi за яго падлючасць.
Пан жа Уладзiмiр звалiўся на траву i цяжка дыхаў, кроў палiлася з раны, але ён быў у прытомнасцi. Я са слугою Сцешкай перавязалi як змаглi яго, зрабiлi насiлкi i хутка павезлi да Новагародка, маючы надзею адшукаць там добрага лекара. Але хто нi глядзеў раненага, толькi махалi галовамi i рукамi, пазбаўляя нас ад усякай надзеi.
Паночак патрабаваў везцi дадому, бо хацеў, каб яго пахавалi, калi памрэ, у родным краi, побач з ягонай мацi. Праўду кажучы, я таксама хацеў адвезцi яго сюды, але зусiм па другой думцы: я ведаў адну знахарку з вескi Клiны i меў вялiзную надзею на яе талент, але не надзеяўся давезцi паночка жывым да дому. Што заставалася рабiць нам, слугам панскiм?
Памалiўшыся лiтаснаму, добраму Богу, мы паклалi гаспадара ў вазок на вялiзны ахапак сена i пасцiлку са скуры мядзведзя, што далi нам з княжыцкага двара i паспяшалiся па дарозе на Менск. Вось калi я зауважыў, што той самы бранзалет апынiўся у руцэ раненага. Як гэта магло зрабiцца – не ведаю, але мушу думаць, што калi Казецкага забiлi, яго бранзалет вывалiўся прама пад паночка. Мне ж у той момант не было анiякай справы да гэтай цацкi.
Неўзабаве ранены наш страціў прытомнасць i, павiнна, нiчога не чуў i не бачыў, як яго везлi многа дзён без перапынку. Добра, што побач быў Сцешка, а то б адзiн я не вытрымаў такой гонкi. Я не ведаю, як змог бы здзюжыць язду па лясной глухаманi i доўгi шлях да дому наш цяжка ранены. Зусiм хутка паночак згубiў прыкметы жыцця i я адчуў, што ён вось-вось памрэ. Вялізная жалоба ахапiла мяне, бо я не мог нiчым дапамагчы яму. Добра, што я успомнiў пра ятвагаў. Я раней чуў пра iх i ведаў, што яны дзесцi тут павiнны вадзiцца.
Вы, пан Богдан, як быццам, таксама чулi пра гэтых дзiкiх людзей, што зусiм не паважаюць нашага Бога, ходзяць, адзяваючы заместа вопраткi скуры воўка цi iншых лясных жыхароў. Але я таксама ведаў, што яны могуць калдаваць, адганяць злых духаў i часцяком добра лекаваць хворых. Вось чаму я звярнуў з дарогi i заехаў у такi лясны гушчар, дзе сонца ледзь-ледзь прабiвалася скрозь цянiстыя лапы старажытных дубоў, цесна стаяўшых у абнiмку з вялiзнымi ялiнамi, соснамi ды асiнай.
Сцешка, не ведаючы, навошта гэта я заехаў сюды, збянтэжанна азiраўся па бакам i баязлiва барматаў малiтву: «Спасi i сахранi мя, Госпадзi». А калi я гучна завыў воўчым голасам, ен зусiм збялеў ад страху, але уцякаць яму было некуль – абапал стаяў цемны i густы лес. Як рэха, дакацiўся да нас цiхi, а потым мацнейшы жудасны гук адзiнокага воўка. Ў адказ я iзноў падаў голас i вось з гушчару, неяк непрыкметна, з’явiлiся тря ятвага, тры моцных мужыка у воўчых скурах, з лукамi i стрэламi за плячамi. Яны моўчкi падышлi да вазка, паглядзелi на раненага i таксама моўчкi знiклi.
Ужо зусiм сцямнела, калi iзноў з’явiлiся тыя людзi, а з iмi белы як лунь стары дзед. У яго руцэ было святло, што гарэла цiха, без дыму i копацi, але свяцiла вельмi добра. Ен перадаў гэта вогнiшча маладзейшаму ятвагу, а сам пачаў пiльна узiрацца у нашага паночка, махаць над iм рукамi, гукаць, як сыч у начы. А усе другiя яго людзi паўтаралi яго рухi i гукi, як быццам кагосьцi яны з сiлай хапалi i разам адкiдвалi у бок. Гэтыя скокi, таямнiчыя выкрыкi у начы, сярод цемры лесу наганялi на мяне i Сцешку жудасць, але мы нерухома i моўчкi стаялi, глядзелi, не жадаючы перашкаджаць iх валхаванню.
Раптам паночак наш зварухнуўся, нават, падняўшы галаву, азiрнўся навакол нейкiм страшэнным позiркам i зноў палег, закрыўшы вочы. Стары калдун дастаў iз-пад скуры баклажку з напоем i улiў у рот раненага. А потым, як змог, растлумачыў мне, што паночак скора памрэ, бо злы дух, як быццам, ужо разарваў яму, значыцца раненаму, сэрца, i ён – стары ятваг – больш дапамагчы не зможа. А на дарогу ён аддаў тую баклажку, каб паночак мог доўга спаць i не адчуваць болю i пакутаў. А яшчэ тый лунь тыкаў пальцамi ў бранзалет, якi увесь час паночак моцна трымаў ў руцэ. Стары ятваг балбытаў аб нечым, кiваў галавой i радасна паводзiў рукамi, як быццам хацеў растлумачыць нешта мне. Але я нiчога не зразумеў, аб чым жадаў паведаць нам лясны жыхар.
Я толькi падзякаваў тым людзям i iзноў накiраваўся на шлях да дому. Павiнна, тая баклажка з напоем падтрымала сiлы пана Уладзiмiра увесь час нашага вандравання. А апошнi мой сказ, пан Богдан, будзе вельмi кароткi. З Менску мы напрамкi дабралiся да Магiлева, дзе прыйшлося уцякаць ад якойсьцi шайкi ахвотнiкаў да чужога скарбу. Я застаўся адзiн з раненым, бо Сцешка кiнўся насустрач тым злодзеям, каб даць нам магчымасць уцячы. Што сталася з iм – не ведаю, але я давез спадара да рэчцы Реста i ўжо па ей спусцiўся на плоце, даплыў да нас. Усю дарогу я малiўся за брата Вашага i, слава Богу, ён не памёр, пакуль я вез яго. А яшчэ дзякуй Богу, што знахарка жывая! Цяпер я ўпэўнены, што паночак наш будзе жыць, бо толькi гэта жанчына сапраўды можа зрабiць цуд. Калiсцi я ўжо сустракаўся з яе вялiкiм талентам лекаваць людзей.
Г л а в а XIX
С тех пор, как Ольга появилась в замке, она не могла не почувствовать значительных изменений в своем положении. Свободно пребывая рядом с Соломеей, она помогала ей и училась у неё, но никто не посылал её на тяжелые работы, как будто она была вольной, как те мастеровые люди, что жили в поселении, рядом с замком. Её стали одевать совсем иначе, не так, как одевались холопки, женщины из числа дворовой челяди.
Какая девушка не обрадуется обновкам, но Ольга страшилась чего-то, чувствуя в этой заботе скрытую для нее угрозу. Соломея же, принося новый наряд из сундуков покойной жены хозяина, успокаивала девушку:
– Носи, милая, не печалься, чего эти вещи будут лежать и портиться, а тебе они будут в самую пору. Сама посмотри, какая ты красивая в этом наряде, – приговаривала она, подводя свою помощницу к заморскому, неведомо откуда и кем привезённому бронзовому зеркалу. Постепенно Ольга свыклась с мыслью, что это старуха так заботится о ней, получая разные вещи за свою работу, за уход и лечение больного. Но челядь, слуг замка не проведешь: они-то знали, что без молчаливого согласия молодого хозяина и нитки не досталось бы этой сиротке.
А когда возвратился Богдан, подарки посыпались еще щедрее. Богатая одежда, извлеченная из поклажи степных кочевников, что были разгромлены под Крэчутом, стала украшать стройную фигуру девушки, привезенной из лесной глуши, где отродясь не видели чего-либо подобного. А старая Соломея вкладывала весь свой вкус и умение, чтобы одеть свою воспитанницу с невиданной в этих краях красотой и изяществом, как одевалась когда-то она в те далёкие, безвозвратно ушедшие годы. И так получалось у неё здорово, необычно красиво и совершенно не по-здешнему, как бывает красив и привлекателен привезенный издалека невиданный цветок или узор, радующий наши глаза новыми красками, линиями и очертаниями, что это приводило в удивление всех, кто видел Ольгу в таких дивных нарядах. Ведь никто не догадывался, что эта древняя, убогая старуха видела когда-то блеск и богатство Востока, далекой и неизвестной в этих краях Индии, красоту и изящество Эллады, и величие древнего Египта. И теперь, заботясь, об этой девочке, такой красивой и нежной, она хотела напомнить себе хоть на мгновение краски, образы и звуки из своей далекой, прекрасной и счастливой молодости.
Молодой хозяин, наблюдая за переменой, что происходила в облике этой деревенской девчонки, только раздувал крылья носа, да грозная складка между бровями разглаживалась в немом удивлении и восторге. Он не мог не отметить, что его пленница расцвела той дикой, первозданной красотой необычайно редкого дара природы, и красивая одежда только оттеняла изящество форм молодой девушки, очаровательную нежность и чистый взгляд больших глаз. Да, он поймал необычайную птичку в свою клетку и теперь мог любоваться ею, когда и сколько вздумается! Хочется еще приручить её, а то слишком дикая, но для этого требуется немного времени и терпения.
Теперь всякий раз, когда Ольга выбиралась погулять в луг, Богдан, как бы случайно оказывался в тех же местах. Но верный Рун всегда был на страже, рычанием предупреждал об опасности, и девушка, завидев издали хозяина, спешила к перевозчику, чтобы только не быть наедине с Богданом. Однако мир тесен, и они всё же встречались во дворе или возле мельницы. Тогда она испуганно замирала, опустив голову, боясь хоть на миг взглянуть в лицо хозяина. Страх леденил её душу, сковывал язык, она не слышала его слов и не могла отвечать и отзываться на его желания завести с нею разговор. Богдан терпеливо ждал, полагаясь на то время, когда в ней проснется женщина и тогда, без сомнения, растает её страх перед ним.
* * *
С возвращением Владимира, не было у Соломеи более преданного помощника, чем Ольга. Откуда брала она столько сил и желания быть неотлучно у постели раненого?.. Теперь только она готовила отвары трав, поила больного, клала холодные компрессы, меняла повязки на ранах, стараясь делать их так осторожно, чтобы не причинять ни малейшей боли ему. В суете, хлопотах она, между тем, бросала иногда взгляд, любуясь спящим, и радостная, почти блаженная, тихая улыбка скользила по ее лицу.
Соломея, видя такое необычайное усердие девушки, встревожилась и стала чаще выпроваживать ее:
– Иди, милая, отдохни, поспи сама; раненому ты сейчас не нужна, ему больше нужен покой. Раны его стали закрываться, и их не следует беспокоить.
– Баб, я яшчэ крышачку пабуду. Ты ведаеш, як мне прыемна быць тут, побач з iм, дапамагаць яму. Уся iстота мая радуецца, што ён крыху акрыяў i яму лепш, – улыбаясь, тихо шептала она.
Старуха пристально посмотрела в глаза своей помощнице и сокрушенно покачала головой:
– Ой, девочка моя, не забывай, о ком ты так заботишься нежно и радостно. Этот раненый – сын Дарташа, хозяина нашего! А мы с тобой кто? Холопы и слуги его, и этим все сказано.
– Не турбуйся, баб, я заўжды памятаю злы зрок Дарташа i нiколi не забуду пра гэта. Але мне чамусьцi хораша i прыемна глядзець на пана Уладзiмiра. Ен не выклiкае у мяне жудасных пачуццяў, як яго брат цi бацька. Ен зусiм другi, такi прыемны i такi добры. Але, калi яму будзе яшчэ лепей i не патрэбна мая дапамога, то я не стану яму дакучаць.
– Хорошо, дитя моё, будь умницей. Живи и радуйся той молодостью, что есть у тебя сейчас, а там, может, судьба улыбнётся, и встретишь ты того, кто будет тебя любить и беречь, и будете вы жить, как Господь Бог даст, – печально заметила Соломея.
Девушка не слышала сентенции её воспитательницы, вся погруженная в чувства к Владимиру. Мысль о нём не покидает её всё последнее время. Сладкое ощущение истомы нежно укачивало, уводило в даль, где все хорошо и радостно.
Действительно, что может сделать нежный бутон, озарённый теплыми лучами солнца? Конечно, только раскрыть свои лепестки под напором жизненной силы, цвести всеми красками, что дала природа, радовать чей-то взор непередаваемой прелестью и самому радоваться сиянию неба и божьей благодатью. Но беда, если чистое небо закроют тяжелые облака и хляби небесные исторгнут потоки вод, а холодный ветер клонит, пригибает цветок и чёрное ненастье грозит уничтожить доселе невиданную красоту. Господи, сохрани и помилуй!
* * *
Осень пробежала для Ольги незаметно, в постоянной заботе о раненом. Позабыты даже прогулки на лугах с Руном. И верный друг своим инстинктом почуял перемену в душе хозяйки. Мороз уже остановил быстрое течение реки, и в одну из тёмных ночей, почти у самого замка раздался тревожный, протяжный вой одинокого волка, словно иерихонская труба взывала к ответу. Забрехали на разные лады, захлебываясь от лая, собаки Прупоя, тревожно заревел скот в стайнях*, забегала стража с факелами, вглядываясь в темноту зимней ночи.
---------
* стайня – хлев, стойло (бел.)
Вот снова, требовательно повторился волчий зов. Помогая Соломее перевязывать раны Владимира, Ольга услышала близкий и только ей знакомый волчий призыв.
– А, божанькi, я зусiм запамятавала пра Руна. Баб, я пабегла, бо мне трэба з iм павiтацца, – проговорила девушка, с сожалением оставляя раненого и заботу о нём на Соломею. Привязанность к собаке-волку была частью ее жизни, и она не хотела и не могла отказаться от нее.
– Ты куда, дурашка, бежишь? Ночь на дворе, – испугалась старуха, – ты хочешь, чтобы звери дикие разорвали тебя на клочки?
– Не турбуйся, баб, пакуль Рун побач, я нiкога не баюся, – ответила Ольга, поспешно одеваясь и исчезая в ночи.
– Ру-у-н, Р-ун-я-я! – прокричала она в темноту, уверенная, что друг уже ждет ее. Ни темнота, ни ночной холод не страшили ее. Скатившись по заснеженному склону высокого берега, она выбежала на лед замерзшей речки.
С достоинством и сдержанностью, слегка помахивая хвостом, Рун ожидал, когда его любимица подойдет, обнимет его за шею, погладит, потреплет за ушами. Горящий в ночи его взгляд встретил её глаза и он, как будто, не узнал их… Нет, это были все те же большие глаза, опушённые длинными и густыми ресницами, которые он любил и был предан им без остатка. Но в них он увидел новое, мягкое, радостное сияние. Своим собачьим сердцем зверь понял, что хозяйка его позврослела и эта перемена насторожила его. Однако её объятия и так хорошо знакомый и чистый голос успокоили Руна и в ответ на её ласки из горла его полились негромкие, радостные звуки урчания, прерывающиеся тонким собачьим повизгиванием. В легком прыжке он положил ей лапы на плечи, мимолетно отметив, что девочка подросла, и от радости лизнул её раз-другой в нос и щёки, а затем улегся у ног, чтобы, как в прежние времена, немного побыть вместе.
Стая волков, светя красно-зелеными огнями, тревожно выглядывала из-за сугробов на противоположном берегу. Блеск их глаз порою метался из стороны в сторону или скрывался и вновь возникал, выказывая нетерпение и голодную злобу. Но ни один из членов стаи не нарушил спокойствия свидания своего вожака. Звериным чутьем они ощущали ту нежную связь и привязанность, что возникла между ним и человеческим существом.
– О-ля-я, О-ле-сь-ка-а-а, – донеслось в ночи с высокого берега. Это кричал Мотря, которого подняла старая Соломея.
– Э-гэ-гэй, я тут-ка-а-а, – отозвался звонкий девичий голос. Рун залаял хрипло и без злобы, успокаивая тех, кто звал его хозяйку.
– Ну, Руня, давай развiтаемся i прабач, што я зусiм запамятавала пра цябе, – вновь обнимала своего преданного друга девушка. – Да пабачэння, Рун, да пабачэння!
К слуге, что ждал на высоком берегу, донеслось:
–Iду-у-у, iду-у, не хвалюйцеся, я вяртаю-ся-я-я!
Г л а в а XX
Хлопоты Соломеи и ее помощницы вокруг раненого оказались не напрасны. Прошел месяц или несколько больше, когда Владимир открыл глаза, и видно было, что сознание медленно возвращалось к нему, словно он пробуждался после долгого и тяжелого сна. С трудом поворачивая голову, он оглядел окружающее пространство, еще плохо осознавая место своего пребывания. Двух женщин, что хлопотали вокруг него: древнюю старуху и молодую, необыкновенно красивую девушку он совершенно не знал.
– Кто вы такие и где я? – чуть слышно спросил раненый.
– Не беспокойтесь, пан Дарташ, Вы у себя дома, слава Богу, а мы с помощью Его да умением своим лечим Вас, – проговорила старуха на удивление чистым и молодым голосом.
Больной перевел взгляд на девушку и, очарованный ее прелестным лицом, так же тихо спросил:
– Как тебя зовут, лапушка?
Девушка ничего не ответила, щеки ее вспыхнули румянцем, и она вышла из покоев Владимира. Он забеспокоился, стал говорить громче:
– Разве я чем-нибудь обидел её?
– Не волнуйся понапрасну, хозяин, какое тебе дело до холопки, служки твоей? Отдыхай и набирайся сил. Твои раны еще свежи, но главное – ты жив, так что благодари Господа Бога за милость к тебе, – увещевала раненого Соломея. – Вот и твой старый учитель ждёт - не дождётся, чтобы поговорить с тобой, ведь он так тосковал без тебя, и так ждал твоего возвращения. А какая радость для него знать, что ты вернулся домой живым, словно ты ему сын родной.
Ближе к весне Владимир окреп, раны его закрылись, и он уже свободно передвигался, хотя был еще не настолько силён, чтобы совершать дальние прогулки. Но свежий воздух и хороший уход окрасили щёки румянцем, в глазах появился блеск и радость от ощущения свободы и прилива сил.
Зато он всё реже стал видеть Ольгу. Она теперь старалась держаться подальше от младшего Дарташа, памятуя наставления Соломеи, хотя, сказать по правде, этого делать ей не хотелось больше всего на свете.
* * *
Не зря говорят, что время лечит. И действительно, пробежала весна, и Владимир настолько оправился после ранений, что стал ездить верхом, вновь ощущая в себе прежнюю силу и ловкость.
Оседлав спокойного конька, он перебрался через Сож, чтобы в этот теплый, ясный день с удовольствием прокатиться по вольным лугам, по гребням холмов. Плывя среди высоких трав, он радостно отдавался ровному и мягкому бегу лошади, вдыхал полной грудью запахи трав и цветов, любуясь раздольем зеленого ковра пойменного луга, с одной стороны ограниченного стеной дальних лесов, с другой – серебристым зеркалом реки. Этот бескрайний ковер, расшитый великолепием красок луговых цветов, радовал глаз одинокого всадника, наполнял счастьем осознания свободы после многих мучительных месяцев, наполненных болью, страданием, борьбой за жизнь. И тем слаще, тем радостнее дышалось ему, тем нетерпеливее погонял он коня. Вот лошадь вынесла его на высокий холм, с высоты которого наездник заметил знакомую фигуру девушки. Она неспешно шла, держась за шею большого, лохматого волка.
Когда Владимир стал приближаться, зверь с хриплым рыком повернулся к нему, защищая свою спутницу. Но девушка что-то шепнула, и волк сразу успокоился.
Только сейчас, сидя на лошади, сверху Владимиру удалось лучше разглядеть Ольгу. Освещенная солнцем, утопая в высоких травах, перед ним стояла ослепительно красивая девушка. Нежная улыбка её, казалось, состояла из слегка полуоткрытых губ, маленьких ямочек на щеках и исходящего из глубины её серо-зелёных глаз мягкого сияния, которое удивительным образом завораживало и влекло к себе. Волны льна с шелковистым блеском ниспадали с головы, переходя в большую косу, свободно лежащую на плече и груди. Казнатка* из тонкой яркой ткани открывала шею и руки такой красивой формы, что сердце художника забилось в восхищении. Пораженный красотой молодой девушки, панич потерял дар речи, не отрываясь, смотрел на неё, и в глазах светились восторг и радость.
---------
* шнурованная женская одежда
Но что случилось с нею, почему не смутилась под пристальным взглядом Владимира, не отвела, не опустила взгляд? Почему не вспомнила о покорности, о страхе перед господином, о доле холопской своей? Нет, так же, как и он, смотрела она прямо в его глаза, любуясь им, уже сильным и прекрасным всадником. А если бы он знал, как хотелось ей прижаться к нему, обнять его. Эта мысль на мгновение овладела ею, но верный Рун дернул её за руку и Ольга, придя в себя, побледнела от страха, что мысли её могут быть отгаданы. Тотчас густая краска стыда залила щеки и шею ярким румянцем, и девушка, не выдержав нахлынувших чувств, бросилась бежать.
– Постой, милая, постой девица красная, что же ты бежишь от меня, как от каросты*? Неужели я тебе так страшен? – прокричал Владимир вдогонку, не смея пугать ее своим преследованием.
---------
* зараза, дурная болезнь (разговорн. бел.)
Она же, боясь, что молодой Дарташ услышит стук её сердца, увидит её волнение и смущение, не оборачиваясь, еще быстрее припустила от него. Преданный друг её хотел было остановиться, грозно рыкнуть на всадника, но Ольга обхватила зверя за шею и потащила вслед за собой, шепча ему:
– Не трэба, Рун, не злуйся, бо усё добра, добра – зразумеў, дурненькi…
* * *
Очарование, что охватило сына боярина Дарташа и встреченную им фею лесов и лугов, было настолько глубоким и искренним, что не могло остаться без последствий. Расставшись, каждый из них жил этим чувством и таил его от посторонних, как хранят люди самое дорогое и сокровенное, как оберегают они потаённые уголки своей души и сердца, где всегда живёт или таится надежда на счастье.
Возвращаясь к замку, Ольга вспомнила слова Соломеи. Конечно, она уже повзрослела настолько, чтобы понимать ту пропасть, что лежит между ней и сыном хозяина. Но чувства молодости подобны миражам, картины которых так желанны, радостны и притягательны, как сказки, рассказанные отцом в детстве, где царевичи да сыновья княжеские находили себе суженых далеко от стен своих замков. Но теперь, чем ярче вспоминались сказочные картины, тем печальнее была реальность. И ростки первой любви, что зародились в ее душе, прорастали сквозь слезы и отчаяние.
– Бабуль, калi мы пакiнем гэты замак i паедзем да сябе ў вёску? Вось ужо малодшы сын спадара Дарташа зусiм акрыяў ад ран i наша дапамога яму не патрэбна. А што тычыцца самога старога хазяiна, дык пасля таго, як ен iзноў злёг, ты сама казала, што яму больш не падняцца, – спрашивала и говорила Ольга, печально опустив голову.
– Боюсь, девочка, что нас уже не отпустят. Теперь причина нашего плена совсем в другом, по крайней мере, не в моих способностях лечить людей, – отвечала старуха, не глядя на юную собеседницу. Всё поняла Ольга без дальнейших слов. Она давно почувствовала «заботу» о себе со стороны Богдана и страшилась её. И все же, как ни страшно было внимание хозяина, но зато у неё была возможность видеть пана Владимира хоть иногда, хоть краешком глаза. С этим желанием она не могла бороться и не хотела. Ей было томительно сладко жить с ним, беречь его, надеяться, что завтра или позже что-то изменится к лучшему. В этой надежде страх перед старшим братом Владимира не казался ей таким значительным и ужасным.
Г л а в а XXI
Владимир сидел в беседке и рисовал, одновременно любуясь открывающейся перед ним панорамой: хорошо были видны сновавшие люди возле мельницы у подножия замкового холма, спускающаяся дорога к берегу Сожа, а за ним пойменные луга, обрамленные у горизонта темной полосой дальних лесов.
Вверх по дороге не спеша поднималась Ольга, которую он давно уже заприметил. Вот она остановилась, встреченная сыном мельника: рыжеволосый детина, крепкий и сутулый, перекрыл ей дорогу, расставив свои длинные руки.
Здесь на верху, не слышны были слова их разговора, но хорошо видно, как девушка отшатнулась от протянутой к ней руки этого увальня. Однако он быстро и бесцеремонно обхватил её одной рукой за талию, а второй притянул ее голову ближе к себе.
Владимир понял, что девушке грозит опасность. Не желая открыто вмешиваться в дела простолюдинов, он скрытно спустился с холма, прячась в зарослях кустарников, откуда была не только видна эта пара, но хорошо слышен их разговор.
– Хадзем са мной, дурнiца. Чаго ты брыкаешся, як наравiстая кабылка – усе адно, ты будзеш маёй. Я ужо казаў свайму бацьку, каб прасiў спадара замку аддаць цябе за мяне замуж, дык усё будзе добра. А у гэты момант я цябе толькi пацалую, – хрипловато гнусавил новоявленный жених на ушко Ольге, прижимая ее к себе, стараясь облепить ее рот своими пухлыми с выворотом губами. А жертва отворачивалась, отталкивалась руками изо всех сил, но наследник мельницы только ухмылялся, чувствуя свое превосходство в силе.
– Ды чаму ты да мяне прычапiўся, як сабака з асцюкамi*, адстань, казёл слюнявы. Чаго ты сваю абразiну да мяне суеш? – отбивалась девушка, всхлипывая и крича. Наконец, она, топнув от негодования ногой, обутой в крепкие башмачки, больно ударила его по босым ногам. Этот медведь разозлился, сгреб ее в охапку и понес дальше от дороги, в кусты поближе к мельнице. Напрасно она извивалась и кричала. Он повалил ее на землю и набросился, сжимая огромными руками, затыкая ей рот своими губами, и начал рвать на ней одежду. Жертва от страха и невозможности дышать уже не сопротивлялась, что еще больше распалило желание рыжеволосого овладеть ею.
---------
* собачки, волчки, семена череды (разговор. бел.)
Сильнейший удар сапога под ребра свалил и перевернул на спину насильника. Он лежал на земле рядом с его жертвой и ошалело хлопал глазами, когда, наконец, до него дошло, что над ним стоит и сурово смотрит младший сын боярина.
В одно мгновение холоп подхватился с земли, упал на колени и стал униженно гундосить:
– Прабачце, лiтасны спадар, гэта дзеўка зусiм розум згубiла, заманiўшы мяне сюды. Прабачце, прабачце, добры наш пан, – и, пятясь задом, сын мельника скатился вниз к мельнице, где скрылся из виду.
Владимир присел возле лежащей в обмороке девушки. Нежные черты ее бледного лица, волнистые волосы, густой копной укрывавшие голову, плечи и грудь, и стройные ноги, неприкрытые задранным подолом платья – все в ней было так совершенно и прекрасно, что он не мог оторвать взгляда.
Она напоминала ему примятый грубой силой чудесный цветок, еще сохранивший свежесть красок и нежность лепестков. Неосознанно ему захотелось взять ее на руки, чтобы защитить и уберечь. И он потянулся к ней, поднял на руки и понес наверх, по узкой и крутой тропинке на холм, идя тихо, боясь потревожить и испугать ее. Но на верху свежий ветер привел в чувство спящую красавицу. Она открыла глаза и улыбнулась ему так просто и буднично, словно для нее быть на его руках – давно привычное дело. Прижавшись к нему, она еще уютнее устроилась, чувствуя в нем силу и защиту. Это блаженство для нее длилось совсем недолго и вслед за этим пришло чувство тревоги, отчего она быстро выскользнула из его объятий и оглянулась вокруг.
– Дзякуй, паночак, за тое, што выратаваў ад гэтага дурня слюнявага, але зусiм не трэба было несцi мяне сюды, бо што людзi скажуць? – проговорила она и хотела убежать.
– Подожди, лапушка, подожди радость моя, зачем бежишь от меня? Постой со мной немного и скажи, как звать-то тебя, – придержал ее за руку Владимир.
– Оля – клiкаў мяне татка, калi маленькай была, а так – хто Алесяй зваў, а хто – проста дзеўкай, – и Ольга, не оглядываясь, быстро скрылась за деревьями замкового парка.
* * *
Замешав на масле тёртых красок, Владимир быстро, едва уловимыми движениями кисти, набрасывает очертания глаз, носа, губ, стараясь по памяти передавать прелесть и нежность девушки, с которой совсем недавно расстался. Кажется, он сумел верно передать черты её лица. Портретное сходство было полным, но вот того загадочного сияния и волнующей его глубины изумрудных глаз с серой поволокой у него не получалось. Всё ещё не даётся ему найти то положение её рук, поворота головы, что придает ей такую легкость и грацию.
Художник так поглощен работой, что не слышит, как к нему подходит его старый, совсем уже дряхлый учитель Иоахим. Старик предупредительно прокашлялся, по-стариковски кряхтя, но Владимир даже не обернулся. Бен Боаз приблизился и, щурясь, стал разглядывать холст из-за спины художника.
Да, девушка на картине была прекрасна и ее портретное сходство с оригиналом великолепное. Старик сразу узнал в ней помощницу Соломеи и удивился мастерству и таланту младшего сына Дарташа. Он молча наблюдал за тем, как молодой панич, никого не видя вокруг себя, увлеченно работал кистью, всё время что-то исправлял, дополнял и вновь изменял, пока наконец, обессилев, опустил руку с кисточкой и отступил на пару шагов от холста, чтобы взглянуть на свою работу с расстояния. Только тогда он обнаружил возле себя Иоахима.
– Здравствуй, учитель, я рад видеть тебя здесь и прости, что не заметил тебя сразу, – искренне обрадовался Владимир.
– Да, ты был так поглощен работой, что никого и ничего не видел вокруг себя, кроме своей картины. Я вижу, ты её любишь? Это я говорю о девушке, портрет которой ты так хорошо исполнил.
– Не знаю, почтенный Бен Боаз, но с тех пор, как я увидел её – не могу забыть. Кажется, всё бы отдал за то, чтобы она всегда была рядом. Мне хочется видеть ее глубокие, как озера, полные хрустальной свежести глаза, ощущать первозданную чистоту и нежность души, слышать стук постоянно испуганного сердца, чтобы успокоить, уберечь и защитить… Ты полагаешь, мой старый учитель, что портрет мне удался?
– Да, сынок, в тебе есть искра божья. Тебе удалось не только верно нарисовать её черты лица и фигуры, но и заглянуть в её душу, передав неповторимое сияние глаз и нечто такое, что оживляет портрет.
– Но глаза у нее почему-то печальные, в них всегда таится грусть, даже когда она смеётся. Или, возможно, я не могу увидеть в них радостного чувства? – сомневался художник.
– Нет, Владимир, так оно и есть. Откуда ей взять радости. Ты ничего не знаешь о её жизни? Может тебе неприятно слышать то, о чём я тебе скажу, но именно твой отец, Казьмиж Дарташ, приказал забить до смерти ее отца у неё на глазах. Тогда Соломея и приютила эту сироту, обогрев и утешив, как могла. Но боль и горе, что перенесла Ольга, навсегда поселились в глубине её глаз. С тех пор печаль никогда не покидает её, хотя Создатель дал ей удивительную красоту. Но дал ли он ей счастья? Кто знает – мы все в руках твоих, Господи… – Иоахим закрыл глаза, предаваясь молитве.
– Вижу, пан Дарташ, – вновь заговорил старик, – ты возмужал, окреп и повзрослел, стал мужчиной, но еще много юношеской пылкости и чувств в тебе. В наше жестокое время такая случайная, нечаянная любовь, что поселилась в сердце твоём, потребует от тебя отречения и расплаты. Готов ли ты к этому?
– Очень трудно понять тебя, учитель. Но мне думается, что когда любишь – считать не пристало, да и зачем?
– Смотри, сынок, брат твой не зря поселил эту девушку в своём замке. Не для тебя он холит и бережёт её красоту. Характер Богдана ты знаешь – своего он не упустит и не уступит никому и никогда.
Владимир глядял вдаль, обдумывая сказанное. Но пленительный образ Ольги стоял у него перед глазами, волновал и манил, так явно и притягательно, что слова старика казались малозначительными и неинтересными.
* * *
Младший брат возвращался из беседки, держа в руке написанный холст, когда из замка вышел Богдан.
– Я вижу, Владимир, ты совсем ожил, набрался сил после ранений. Не пора ли тебе за работу браться, помогать мне, а то ты только холсты мажешь, да без дела слоняешься. Покажи, что ты там напачкал на этот раз?
На расстоянии вытянутой руки он рассматривал портрет Ольги. Лицо его помрачнело, брови собрались к переносице, ноздри раздулись, затрепетали и он, наливаясь яростью и злобой, загремел:
– Ты спятил, братик? Сын боярина, посадник князя воспылал чувствами к бездомной холопке, одной из низких смердов наших, подобранной мною среди лесов и болот! Выбрось блажь из головы своей. Эта птичка сидит в моей клетке и не для тебя приготовлена. И чтобы я этого больше не видел! – закончил он выговор и презрительно отшвырнул картину.
Не долетев до земли, холст был подхвачен ловкой рукой Владимира.
– Послушай, Богдан, – заговорил спокойно и уверенно он, – ты ведь знаешь, что перед Богом все равны: князь и холопы, бояре и смерды, так что же ты яришся и негодуешь? Рисуя лик этой девушки, я еще не думал, что люблю её. И только сейча, когда ты швырнул картину наземь, я осознал, как дорог мне этот портрет и она сама. Брат мой старший, ты теперь у меня заместо отца и потому говорю тебе открыто, не таясь, как на духу: я проехал и повидал божий мир, но нигде не видел такой божественной красоты и нежности. Ты должен понять меня, Богдан, – продолжал уже страстно объяснять Владимир, опустившись на колени, вкладывая в слова искреннее желание убедить, – она для меня – весь мир и я люблю её всем сердцем и душой!
От неукротимой злобы и негодования, казалось, старший брат готов был отвесить младшему здоровую оплеуху, но, сдержавшись, только прорычал:
– Чтобы я тебя возле неё не видел, не то пожалеешь! Ты знаешь меня, я своих слов на ветер не бросаю. Хозяин здесь я, не забывай, – и, отвернувшись, решительно зашагал прочь.
Г л а в а XXII
О судьба, ты ведёшь каждого из нас своим путём: кого подталкиваешь в спину, кого тянешь за руку или уздечку своей лошади. Имеет ли значение способ передвижения по дороге жизни? Разве не всё равно? Ведь все мы ваши невольники, о, неумолимые несговорчивые Мойры*! Кто поймет ваш каприз и нрав? Почему вы благосклонны к одним, холите и лелеете их, а от других отвернулись, оставляя без помощи и малой толики сострадания? Да, мой читатель, именно так должны вы воскликнуть, читая строчки повести, что сложилась в эти трудные и жестокие времена, если труд моих бессонных ночей не канет в Лету, если листы пергамента выдержат испытания временем.
---------
* Мойры – в древнегреческой мифологии три дочери Зевса и Фемиды, богини судьбы.
* * *
– Бабуль, я пайду да сажалкi, бо вельмi спякотна i млосна мне, – покидала Соломею девушка.
– Скоро будет гроза, не ходи далеко, да хозяин запретил тебе уходить одной. Возьми кого-либо из дворовых девок, поди, они тоже от жары млеют.
– Не турбуйся, баб, я мiгам, толькi акунуся i хуценька назад, – проговорила Ольга, исчезая из виду.
Небольшое озерко, расположенное между замковым холмом и речкой, удобное своим чистым и пологим берегом, со всех сторон закрыто густыми и высокими зарослями лозняка и ветлы. Противоположный берег его низкий и болотистый, заросший зелёными перьями аира и густой гривой тростника, а вода возле них покрыта мелкой ряской и большими листьями желтой кувшинки и белой лилии.
Здесь у воды, полуденный зной не был таким нестерпимым, и предгрозовая духота не донимала. Было солнечно и тепло, легкий ветерок приятно освежал. Бронзово-зеленые лютки и дымчато-голубые стрелки гонялись друг за дружкой, то и дело опускаясь на широкие листья, неподвижно лежащие в спокойной воде.
Эти маленькие изящные стрекозки на мгновение замирали, отчего казалось, что в этот момент утихали даже легкие дуновения ветра. Мир и покой царили в этом укромном уголке природы.
Ольга знала это уединенное место и потому спокойно стояла обнаженной, наслаждаясь объятиями нежного тепла и дуновением свежего ветра. Ее кожа слегка розовела в лучах солнца и издали, казалось, что здесь, на берегу озера, кто-то поставил статую молодой девушки, старинной прекрасной работы из нежно-розового каррарского мрамора: так удивительно хороши были пропорции и очертания девичьей фигуры, так долго и неподвижно стояла она.
Но вот девушка со смехом разбежалась и нырнула в прозрачную свежесть и, быстро загребая руками, заскользила по озерной глади, оставляя за собою брызги и легкое волнение воды. Плыла она быстро и легко, и только возле кувшинок и лилий сбавляла скорость, чтобы полюбоваться красотой цветов и не потревожить покой большой стрекозы, что изумрудной брошью красовалась на фоне ослепительно белых лепестков водяной лилии. Наконец, устав от долгого плавания, она выбралась на берег отдохнуть и обсохнуть.
* * *
Владимир возвращался из-за Сожа, где был в небольшой деревушке Кремянке, чтобы проследить за добычей твердого камня – кремня. Не очень вникая в суть дела, он рад был уехать из замка и побыть в одиночестве. Мысли об Ольге в последнее время овладели им полностью. И сейчас, предоставленный самому себе, он опустил поводья и погрузился в свои мечты и чувства.
Не понуждаемая седоком, лошадь повернула к ближайшему водопою. Тихо шлепая по песчаному берегу животное приближалось к озеру.
Девушка, услышав приближающийся топот, быстро набросила сарафан и была готова покинуть место своего уединения. Но завидев Владимира, она невольно остановилась, чтобы задержать взгляд на лице милого и любимого человека. А он уже спрыгнул с лошади и пошел ей навстречу, радуясь такой удаче, такому случаю.
– Здравствуй, лапушка, здравствуй, радость моя, Олюшка! Как рад я встретить и видеть тебя, – взволнованно и поспешно проговорил он, боясь, что она вновь покинет его.
– Добры день, паночак, – смело, не опуская глаз, ответила девушка, вглядываясь в его лицо, улыбку, главное – в его любящие глаза. И теперь все то, о чем раньше говорила ей старая Соломея – все забыто. Ольга стояла радостная и светлая. Ей было хорошо оттого, что он идёт навстречу, и она ждала его приближения, наполненная томительным волнением и трепетом сердца.
Неотрывно глядя в ее глаза, он протянул к ней руки, привлек к себе и обнял, чуть-чуть, нежно, боясь повредить, смять свои хрупкие мечты и надежды на счастье. Но она сама теснее прижалась к нему, обхватила его шею и губы их нашли друг друга. Сладостная истома закрыла ей глаза. Владимир поднял ее на руки и, ощущая трепет и тепло ее тела, понес туда, где густые травы могли скрыть их от чужого и недоброго глаза.
Жар объятий и поцелуев, сладкая боль и стук сердец слились в одно всепоглощающее чувство любви. Земля и небо закачались на качелях восторга и хмельной радости.
– Желанная, единственная моя, я люблю тебя, и жить без тебя не могу. Ты теперь со мной везде: во сне и наяву, а сейчас – моя вся, до капельки, и я твой до конца, навсегда, – шептал Владимир, осыпая ее поцелуями, – Люблю тебя, люблю и не могу насладиться до конца звучанием этих слов. Хочу говорить их тебе, чтобы ты знала про зов моей души к тебе одной, моя ненаглядная.
– Любы мой, i я твая, толькi твая. Я хачу, каб ты кахаў мяне, толькi ты, мой самы цудоўны i такi адзiны сярод ўсiх людзей на зямлi, – отвечала Ольга, обнимая его, и сама погружалась в его объятия.
Но как часто это с нею случалось, какая-то тревога охватила ее. Она на мгновение отстранилась от Владимира, оглядывая его отрешенно, как бы со стороны. Губы сами собой произносили слова сомнений, слова печали:
– Я ведаю, мой каханы, што падобна на матылька, якi ляцiць насутрач блiскучаму агеньчыку. Яго вабiць, прыцягвае да сябе пералiваючая iскрыстасць. I не чуе ён бяды, бо не каштаваў яшчэ смяротнай гарачынi святла, што так прыгожа блiшчыць сярод бясконцай i таямнiчай цемры начы. Я ж не матылек, я дзiцё чалавечае i добра ведаю, што таксама, як той прыгажун апалю свае крылы, сваю душу ў вогнiшчы пачуццяў да цябе, мой любы! Але хай сабе, бо няма ў мяне сiл i жадання адмовiцца ад цябе, ад тваей пяшчоты, ад свайго кахання. Я жадаю, я прагну быць толькi тваей.
Ольга вновь прижалась к нему, обрывая свои сомнения:
– Абдымi ж мяне мацней, мой галубок, i хай тое будзе, што потым абавязкова здарыцца.
Молодой Дарташ даже не заметил кратковременной перемены в настроении своей возлюбленной. Очарованный ее красотой, он тонул в бездонной глубине ее чудных глаз, а шёпот его слов был только отзвуком его чувств и неизъяснимого блаженства. Ему казалось, что из него изливается и звучит древняя песнь песней*, те прекрасные слова и строки, что пел царь Иудеи**, который когда-то был так же, как он – Владимир, очарован и счастлив:
– Ты похожа на царскую ладью в стране Офизр, о моя возлюбленная, на золотую, легкую ладью, которая плывет, покачиваясь, по священной реке среди белых ароматных цветов.
А она ему отвечала: «Освежите меня яблоками, подкрепите меня вином, ибо я изнемогаю от любви».***
---------
* раздел Ветхого Завета Библии.
** Царь Соломон – правитель Израиля в Х в до н.э.
*** слова из повести «Суламифь» А. И. Куприна.
Доносящиеся из далеких времен сладострастные слова наполняли его душу звучанием безмерной любви. Владимир был поглощен их глубиной и нежностью, утопая в неземной неге объятий и ласке своей возлюбленной. Он еще нежнее обнял девушку.
Время и весь мир исчезли в море зеленых трав, синевы неба, в чувствах восторга и радости, где было место только для них, двоих.
Но вот издалека донеслись раскаты грома, выкатилась невесть откуда темная туча, готовая закрыть солнце. Дождь сначало тихо, редкими каплями, а затем все сильнее, стал поливать разгоряченные тела, но им двоим было хорошо и радостно. Обнявшись, почти не отрывая взгляда друг от друга, они неспешно отправились к пасущейся лошади, чтобы вместе уехать к замку.
– Пачакай, паночак, мы ж з табой без вопраткi! – только сейчас Владимир взглянул на нее совершенно по-другому, как бы со стороны, как художник, любуясь красотой юной и обнаженной женщины, которая совершенно не была смущена его пристальным осмотром, ибо любила сама.
– Не называй меня «паночак», моя ясноглазая, моя любимая. Я стал для тебя сейчас и навсегда твоим мужем, слугой и защитником, – и он стал опускаться перед ней на колени, целуя её божественную грудь, живот и бедра, восхищаясь их красотой. Объятый всепоглощающей нежностью и желанием любить, он обнимал ее и сливался с нею в радостном чувстве восторга.
В пламени страсти, казалось, сгорали все прежние чувства. Но здесь же, в эти же мгновения рождались в нем непередаваемые ощущения и краски нового, доселе не известного ему, блистающего мира.
Дождь отчаянно стучал по их головам, сёк плечи, но все было тщетно. Ольга положила руки на его плечи, отдаваясь его ласкам, отчего замирала и таяла душа. Глаза её закрывались и лицо наполнялось тихим счастьем. Неосознанно она еще теснее прижималась к нему, боясь потерять его в этом море блаженства, где звучал шёпот его слов и стук его сердца. Наконец удары грома и блеск молний вернул влюбленных в этот мир. Второпях, натянув мокрые одежды, они со смехом поскакали к замку, прижимаясь теснее друг к другу, предаваясь ощущению стремительного полета, как продолжению их любви и счастья.
И только сын мельника, в злобе щуря глаза и сжимая кулаки, был единственным свидетелем полета этой пары, когда нелегкая занесла его в эти места в поисках сбежавших лошадей. Приведением промчались двое всадников на одной лошади, внезапно появившись и также быстро исчезнув за пеленой дождя. Но он успел хорошо разглядеть сияющие радостью и счастьем большие глаза помощницы старой колдуньи, мчащейся вместе с младшим сыном старого Дарташа.
А они меж тем быстрым галопом сквозь проливной дождь добрались до подъемного моста.
– Беги, радость моя, теперь одна и жди меня. Я все же поговорю с братом, чтобы он отдал тебя замуж за меня. Но если он воспротивится – мы уйдем, скроемся и будем жить где-нибудь, ведь мир большой и не без добрых людей.
– Не трэба, мой любы, так клапацiцца. Калi пан Богдан будзе супраць нашага шчасця, то ведай, што я заўжды буду кахаць толькi цябе i нiколi не забуду сенняшнi дзень – дзень маёй вялiзнай радасцi i кахання. А ты жывi, радуйся жыццю i зусiм не турбуйся. Мне даволi i таго, што я была кахана табой, – и она, оборвав разговор, пропала за деревьями парка под дождём.
* * *
Вся мокрая, улыбаясь, Ольга тихо вошла в комнату, где обитала она с Соломеей.
– Где ты была так долго, сумашедшая? На тебе сухой нитки нет. Сейчас же сними с себя все мокрое и переоденься. Так, девочка моя, недолго горячкой заболеть, возись тогда с тобой, – запричитала старуха. Девушка, не обращая внимания на мокрые потоки, стекающие с ее сарафана, радостная, со счастливым сиянием глаз, заговорила, перебивая ворчание Соломеи:
– Ой, ба, як мне хораша, каб ты толькi ведала. Мне вельмi хораша, бо я кахаю яго, а ён мяне таксама. Я усiм сэрдцам чую, што ён не хлусiць. Я глядзела ў яго вочы, напоўненные ласкай i каханнем, я слухала цудоўныя словы, адчувала моцныя i ў той жа час пяшчотныя рукi. Баб, як гэта магчыма паведаць словамi пра каханне? Я не магу, але дакладна ведаю – мы кахаем адзiн другога…
– Кто он, кого ты, о какой любви ты поешь? Приди в себя и говори с толком, – сердилась старуха.
Когда первый порыв чувств улетел вместе с высказанными ею словами, Ольга опустилась на скамью и, ничего более не говоря, странно замолчала, затихла, переживая все то, что случилось с ней сегодня. Она еще жила ощущениями объятий и ласк, что дарил ей панич. Только как награду судьбы восприняла она эту встречу на озере, и сердце тонко и пронзительно заныло от желания вернуться к Владимиру, хоть на миг.
– Да отвечай, наконец, чего молчишь? Спрашиваю, спрашиваю тебя, а ты, словно, оглохла и ослепла – как со стеною разговариваю. Скажи, что случилось с тобой? – трясла Ольгу за плечо старуха.
– Баб, я табе ўжо казала: кахаю пана Уладзiмiра i ён мяне, – просто и буднично ответила девушка.
– Глупое дитя, – покачала головой Соломея, – да хранит тебя Господь от панской любви и панской злобы. Разве ты забыла наш прежний разговор?
– Не, баб, я ўсе памятаю. Але калi я упершыню убачыла яго, цяжка раненага, там, на плоце, якiм кiраваў дзед Мотря, я ў адзiны момант пакахала. Я не ведаю чаму так здарылася, але з той самай хвiлiны заўжды чакала, каб лёс мой злучыў нас сумесна. Я ўжо з таго самага часу была яго i жыла толькi дзеля яго. I вось сення я была яго, я купалась ў ягоным каханнi, ў ягоных ласках i пяшчоце. Калi, а напэўна так i здарыцца, шчасце адвернецца ад мяне, я усе адно нiколi не забуду гэтых цудоўных хвiлiн i нiколi не пашкадую аб тым, што здарылася.
Так долго Ольга не говорила с Соломеей никогда. Сейчас ее спокойный, просветленный взгляд больших глаз смотрел уверенно на мир. Перед старухой сидела уже другая Ольга, не испуганный простодушный ребенок, а молодая девушка, познавшая счастье любви, уверенная в себе и в своих поступках. Старуха с улыбкой смотрела на неё, всё понимая и одновременно вспоминая свою далекую молодость и погоню за собственным счастьем. Ни слова она не проронила в ответ, в мыслях пожелав удачи своей воспитаннице.
* * *
Долгое отсутствие Ольги не осталось незамеченным, и Богдан приказал тиуну отделить ее от Соломеи, приставив к провинившейся свою преданную старую няньку-кормилицу, женщину строгую и малоразговорчивую.
Девушка оказалась взаперти, не смея сделать и шагу без разрешения хозяина. Нечего говорить о прежних прогулках по лугу с её Руном, а видеть Владимира не представлялось возможным, и она в тоске и одиночестве проводила все время в своей новой комнате, расположенной в дальней части замка, за библиотекой и каморкой старика Иоахима.
Теперь она лишь изредка могла видеть старика, когда он заглядывал в свое хранилище знаний, и перекинуться парой слов, чтобы узнать что-либо о Соломее, о делах в замке и, конечно, о паночке Владимире. Изредка она выходила из замка в сопровождении своего сурового наблюдателя в надежде встретить младшего Дарташа, но и он был услан по делам в дальние вотчины.
Только верный Рун, обеспокоенный долгим отсутствием девушки и тревожась за нее, все чаще показывался на глаза обитателей Прупоя, бросал свой призывный взгляд в сторону Красного замка или, замирая, ловил все запахи, что приносил ему ветер с крутого берега Сожа, в надежде обнаружить свою хозяйку.
Г л а в а XXIII
– Учитель, я хочу поговорить с тобой, – взволнованно заговорил Владимир, едва войдя в келью Иоахима. – Но подожди, дай подумать, с чего начать разговор…
Молодой Дарташ присел на краешек лавки, опустил голову, и словно забыл всё на свете. Старику нетрудно было угадать мысли гостя, но он терпеливо ждал, что скажет Владимир. А тот как-то встрепенулся, поднял голову и пристально взглянул в глаза старика, ища в них понимания и совета.
– Да, я думаю, ты знаешь или догадываешься, что я люблю Ольгу и она любит меня. Я хочу, чтобы она была только моей, и готов быть ей опорой и защитой на всю оставшуюся жизнь! Но как мне быть с братом? Ты ведь знаешь, что он из тех Дарташей, кто так чтит заветы предков, так бахвалится знатностью своей, что не сможет ни принять, ни понять моих чувств к этой девушке. Она для него холопка, одна из тысяч и тысяч людишек, имя которым – смерды. Ни ее красота, ни божественная прелесть и обаяние в расчёт не принимаются. Но скажи мне, мудрый старик, ведь я тоже Дарташ и имею право на свой мир, в котором много места для любви к Ольге? Неужеле Богдан не сможет этого понять?
– Сын мой, тебя и Богдана я знаю с детских лет и твердо уверен, что имя Дарташа, слава рода Дарташа, замок Дарташа для Богдана во сто крат дороже братской любви. Владетельный боярин, княжеский посадник, Дарташ и гвоздя не уступит. Он твоих чувств не поймет и не поддержит. Девушка, которую ты любишь, принадлежит ему по праву и этим всё сказано. Я тебе уже говорил: он сам нашёл её и поместил в свой замок, и не для тебя холил её все это время, пока тебя не было здесь, пока ты путешествовал, сражался и умирал.
– Значит, ты думаешь, что идти к Богдану и говорить с ним и упрашивать – бесполезно? Так что же мне делать? – спросил Владимир, больше обращаясь к самому себе, чем к Бен Боазу, однако, старик продолжал говорить:
– Сынок, ты должен решить все сам: жить ли тебе с братом по его законам, по законам древнего рода Дарташей и забыть про Ольгу, про вашу любовь, или расстаться с ним, с замком, добывая своё счастье своими руками, полагаясь на удачу и милость Божью.
– Хорошо, учитель, я понял твои мудрые слова и согласен с ними. Теперь помоги мне подготовить Ольгу к побегу и помочь ей выбраться из замка. Но как это сделать в тайне от Богдана и его верной няньки? В замке теперь выставлена охрана и даже во дворе караулят стражники. Что придумать, почтенный Бен Боаз?
– Да, сынок, старый Иоахим, видимо, не зря прожил в этих стенах так давно, и не удивительно, что я знаю каждый закоулок старинного замка. Так вот, послушай, что я тебе расскажу, – говорил старик с видом заговорщика и довольный тем, что может оказать услугу своему любимцу. – Еще с самого начала моего пребывания в этом месте, куда занесла меня судьба, я знаю, что рядом с библиотекой была небольшая комнатушка. Я говорю тебе об этом, чтобы ты знал, что из нее, из той комнатки, существовал выход в парк, со стороны высокого склона, спускающегося к дороге. Зачем там была сделана дверь – я не знаю, но не помню, чтобы ею пользовались с тех давних пор. Мне кажется, что о ней все совершенно забыли. Думаю, что мне, старику, не открыть старых запоров, а ты, Владимир, если навестишь меня в библиотеке, то, видимо, без больших трудов сумеешь проверить правдивость моих слов и открыть Ольге путь на волю, с той глухой стороны замка, где нет стражи и никто не заметит ее ухода.
– Я непременно открою эту дверь сегодня ночью, – нетерпеливо проговорил Владимир, радуясь открывшейся возможности спасти Ольгу из плена, – а завтра на рассвете я буду ждать ее у лодочника Игната. Я всё приготовил для дальнего похода. Ты шепни ей об этом. Мы с нею уйдем в леса за лугами, скроемся в дальних землях князя Смоленского. Прощай, учитель, спасибо тебе за поучения и науку, что открыли для меня огромный мир на земле, полный разных людей, многие из которых, так же как я, жаждут и ищут счастья. Прощай и, быть может, мы ещё встретимся, – и Владимир тепло обнял старого Бен Боаза с искренней надеждой на встречу в лучшие времена.
* * *
Ольга, одетая по-дорожному, с небольшим узелком в руках, скатилась с замкового холма со стороны мельницы, стараясь не привлекать к себе чужого внимания и сократить дорогу к берегу Сожа. Она уже приблизилась к мельнице, когда за амбаром, на свою беду, наскочила на этого рыжего губошлёпа – сына мельника. Радостно ухмыляясь, он расставил свои длинные руки и блаженно прошептал:
– Куды гэта, пташка ранняя, заспяшалася? Цi не к свайму паночку? Я ўжо бачыў, як ён хуценька праскакаў па дарозе к Сажу. I ты за iм? Але наш хазяiн – спадар Богдан будзе вельмi злавацца. Дзе гэта бачна, каб якаясьцi халопка, хоць i такая прыгажунька – з панамi вадзiлася? Вось, каб ты мяне кахала, цi я цябе – гэта як раз, гэта зусiм другая справа, мая ты кветачка. Так што, калi ласка, хадзем да мяне, мая ты зязюлечка, i буду я цябе кахаць i шанаваць.
Он схватил ее и без дальнейших разговоров поволок в заросли кустарника. Кричать она не могла, а вырваться из лап этого медведя не было никаких сил. Повалив свою жертву на землю, он с удовольствием лапал и мял ее, сопя в лицо, молча заглядывал в ее широко открытые от страха глаза. Одной рукой он начал судорожно рвать веревку, что сдерживала его длинную рубаху и порты. Вторая рука уже добралась до ее упругой груди и плотоядно опускалась ниже.
Оказавшиеся на свободе руки жертвы ощупывали что-либо вокруг, пока не наткнулись на увесистый осколок камня. И в миг, со всей ненавистью, со всей отвагой, рождённой на краю гибели, Ольга нанесла удар по голове насильника, вложив в этот удар всё своё отчаяние, страстное желание вырваться и брезгливость до отвращения к рыжему. Вряд ли удар её был настолько силён, чтобы убить этого гиганта, но все-таки внезапность, боль и кровь, что залила ему глаза, на время оглушили неудачливого охотника до женских прелестей. Она, меж тем, вывернулась из-под тяжелой обмякшей туши сына мельника и, подхватив узелок, умчалась к переправе.
* * *
Утро разгоралось изо всей силы. Раскаленный круг, чуть выглянув над горизонтом, озарял небеса и земли светом. Холодные росы в лучах светила переливались всеми цветами радуги, отчего весь луг засверкал россыпью жемчугов и изумрудов. Маленькие рыжие хохлатые певцы, обрадовавшись рассвету, наперегонки взмывали в синюю высь, поближе к солнцу, радостно рассыпая на луга свои мелодичные трели. Казалось, что каждому жаворонку хотелось возвестить миру о том, как хорошо жить и радоваться жизни в это чудесное утро.
– Любимая моя, посмотри, как прекрасен божий мир, и ярко светит солнце для всех людей, живущих на земле. Ты, мой прекрасный цветок, украшаешь этот мир и мою жизнь, – говорил молодой панич, обнимая Ольгу одной рукой и ведя за повод серого в яблоках коня. В кольчуге, с коротким мечом, словно воин, идущий в бой, он опустился на колено перед девушкой:
– Клянусь, моя радость, что с этого дня, с этой встречи и до конца дней моих, я не расстанусь с тобой. Пусть свидетелем моих слов станет память моей матери, которая подарила мне жизнь для любви к тебе! Как счастлив я сейчас оттого, что могу любоваться чистым небом, пением жаворонков над лугами, усыпанными всеми красками мира и видеть тебя, моя Ольга! – и он поцеловал ей руку, и одел на запястье залотой браслет необычайно тонкой и прекрасной работы, закрепляя этим свою клятву.
– Што гэта, мой любы, – растерянно и смущенно проговорила девушка, неотрывно любуясь дивным украшением, околдованная красотой и изяществом браслета.
– Это мой трофей, добытый в честном бою, и теперь я дарю его тебе в знак моей любви, – и с этими словами Владимир поднял Ольгу на руки и посадил на лошадь.
– Теперь вперед, не будем терять времени и поспешим в тот край, где наше счастье не будет никому помехой, где нет зависти и злобы, – восторженно прокричал он, быстро вскочил в седло позади возлюбленной.
– Пачакай, любы, мой каханы, – заговрила она, повернувшись к нему и положив руки на плечи его, отчего лицо его приблизилось, и только слепой не мог не увидеть ее пылающую страсть, желание отдаться его воле, радость от ощущения близости. Но глаза, ее большие глаза были наполнены слезами.
– Я таксама кахаю цябе, толькi цябе аднаго на белым свеце, – взволнованно продолжала Ольга, – так моцна, як нiхто i нiколi не кахае – усей iстотай, усемi часцiнкамi i кропелькамi маёй душы и сэрдца. Я ўся твая, мой любы! Няма мне большай асалоды, чым бачыць цябе, быць побач з табой пад гэтым блакiтным небам i яскравым сонцам, марыць з табой аб жыццi i шчасцi, родны муж мой i спадар! – Она на мгновение обняла его и замолчала, успокаивая нервную дрожь в теле, – Але я вельмi баюся твайго брата, бо ён пакарае цябе за тое, што мы кахаем адзiн другога i што ты забраў мяне без яго дазволу. Родны мой, уладальнiк сэрдца майго, пакуль яшчэ не поздна, давай звернемся да замку, бо я не хачу, каб браты былi ворагамi памiж сабой, каб вы схапiлiся у смяротнай лютасцi.
– Что ты, моя радость, Богдан мне не враг. Но я имею право на своё счастье. Мне не нужны ни замок, ни владения. Моё счастье – это ты и только ты. Не беспокойся, Олюшка, пройдет время, все успокоится, Богдан остынет и, может быть, я встречусь с ним вновь, чтобы объяснить ему, что каждый человек вправе сделать свой выбор.
* * *
– Прабачце, калi ласка, паважаны пан цiун, але я павiнен поведаць Вам аб той дзяўчыне, што жыве тут ў замку, побач з той ведзьмачкай. Дык вось, яна бегла кудысьцi у самую ранiцу. I добра, што я угледзiў яе, бо на маю думку, спадар цiун, пан Богдан будзе вельмi злавацца, калi даведаецца пра усё гэта, – гундосил рыжеволосый детина с здоровенной шишкой на лбу, из которой чуть заметно сочилась кровь.
– А што гэта здарылася з тваiм iлбом? – заподозрил неладное тиун.
– Ды гэта, калi я пабег прама да Вас, пан цiун, каб казаць Вам, што сустрэў тую дзеўку з вузялком у руцэ, дык супатыкнўся, зачапiўся аб нешта i завалiўся галавой прама на камень, ледзь не убiўся, – добавил для пущей правдивости сын мельника.
– Ну добра, iдзi сабе, я сам скажу пану Богдану пра тое, аб чым ты мне казаў, але паперад праверу ўсе, аб чым ты данес, ды глядзi мне, калi збрахаў, – насупил брови тиун.
– Не, дзядзька цiун, вось табе крэст, што не хлушу, – боязливо и поспешно ответил информатор. – Я яшчэ крышачку хачу дамовiць пра тое, што часцiкам бачыў, як гэта кралячка вадзiлася з панночкам Уладзiмiрам. Цi гэта добра, пан цiун? – смелее говорил доносчик, чувствуя свою правоту, – А калi пра усё гэтае праведае наш уладальнiк, то i Вам, ласкава прашу, кепска будзе, – уже с угрозой добавил рыжеволосый увалень.
– Iдзi прэч, сабака, крыж не чапай, калi зайдросцiш людзям, – строго проговорил тиун вслед наглецу.
* * *
Разъярённый, словно раненый дикий кабан, Богдан ворвался в комнату Соломеи.
– Где твоя смазливая вертихвостка? – прогремел его голос. Злобный взгляд молодого Дарташа уставился на старуху, не видя ничего вокруг.
– Богдан, – раздался внезапно старческий голос Бен Боаза, которого хозяин не заметил, – чего ты так разволновался, как будто лишили чего-то дорогого, важного, значительного. Ты, сын посадника самого князя Смоленского, обеспокоился из-за какой-то служки, холопки твоей?
– Не твое дело, червь книжный, слишком много себе позволяешь, знай свое место, старая рухлядь. А ты, ведьма, – не унимал свой гнев Богдан, – отвечай, если хозяин спрашивает. Что язык проглотила?
– Не кричи, господин мой, я хорошо тебя слышу, хотя совсем старая стала. А девочка, что со мною жила, теперь живет под присмотром твоей няньки, спроси у нее. Чего ей быть здесь с нами, стариками?
– Тиун сказал, что она убежала с Владимиром из замка, это правда? – грозно спросил Богдан.
– Что поделаешь, такова воля Господа, если им двоим хорошо быть вместе, если они возлюбили друг друга. Ты должен радоваться за брата, что сердце его наполнилось любовью и счастьем, – мягким спокойным голосом отвечала Соломея, пытаясь успокоить хозяина. Но прозвучавшие слова «им двоим хорошо» – произвели совсем другое действие на Богдана, затронув тот уголок его души, где таились до поры зависть, обида и гнев.
– Так вы, поганое племя иудино, знали, что брат мой прилип к этой холопке, найденной и подобранной мною из милости моей среди дебрей лесных и топей болотных! Знали и потакали распутству этой девки. Вы вечно путаетесь у ног чужих народов, всовывая свои горбатый нос и злой черный глаз в чужие дела и чужую жизнь, подавая советы, которые никто не спрашивает, свершая дела, которые никому не нужны. Везде от вас беда нам! Вон из дома моего, вон и чтобы духу поганого вашего не было здесь!
В бешенстве он выхватил саблю, чтобы огреть ею старуху, но в это же время, Иоахим с удивительной для него поспешностью загородил собою Соломею.
В злобной горячке плохо контролировать свои действия и поступки, и только тогда Богдан понял, что сражается с немощными стариками, когда сабля легко погрузилась в тело старика. Как оглушённый стоял Дарташ над поверженным старым учителем своим, затем рывком выдернул саблю с брезгливостью, то ли к самому себе, то ли к жертве своего гнева и выбежал из комнаты, крикнул спешащему за ним слуге:
– На коней, в погоню!
* * *
– Соломея, «они мет»* и рад, что это случилось именно так. Я всегда был готов отдать за тебя жизнь. Этот удар Богдана, случайный, нанесенный им по злобе, лучший подарок для меня. Как хорошо мне уходить в мир иной, сознавая, что до конца дней своих я любил тебя. А ты не страдай, а радуйся, что у меня оказалось достаточно сил, чтобы уберечь тебя от неправедного гнева взбесившегося лесного царька. Одно печалит меня, Соломея, что будет с тобою в этом чужом и жестоком мире? – едва слышно говорил старик.
---------
* я умираю (иврит)
А она, склонившись над умирающим, шептала молитвы своему Богу, призывая принять её душу вслед тому, кто провёл её по дороге жизни порою блистательной, счастливой, порою нестерпимо трудной, но всегда с надеждой и упованием на милость Божью. Видимо, так бывает, что мольба искренне верующих доходит к престолу Всевышнего. По крайней мере, когда пришел слуга умирающего хозяина замка Мотря к Соломее, чтобы позвать ее на помощь к Казьмижу Дарташу, он обнаружил лежащую без дыхания старую женщину рядом с убитым Иоахимом Бен Боазом.
Г л а в а XXIV
Владимир гнал коня во весь опор, придерживая сидящую впереди Ольгу. Её волнистые волосы струились по ветру, закрывая обзор, щекоча ему щеки и губы, но он не обращал на это внимания. В полном молчании предавались они бегу коня, так стремилась пара наездников вперёд, где ждала их свобода. Владимир иногда оглядывался, желая убедиться в отсутствии погони. Он, конечно, предполагал, что их не оставят в покое. И действительно, с высоты холмистой гряды уже виднелась фигура его брата на крупном гнедом аргамаке и небольшая стайка его слуг. Расстояние скрывало скорость движения погони, отчего казалось, что догоняющие всадники плывут по лугам, хотя они медленно, очень медленно, но всё же приближались к беглецам.
Он рассчитывал пересечь широкий луг, добраться до деревеньки Клины, а уже там уйти в густые леса, где каждая тропинка известна Ольге и ее Руну. Высунув язык и широко раскрыв пасть, волк бежал рядом. Чувствуя опасность, зверь, не сбавляя скорости, не оглядываясь, издавал грозное рычание, настраивая себя к бою.
Серая в яблоках лошадь, на которой скакали беглецы, стала уставать, покрылась пеной. В довершение к этому, не сумев вовремя почувствовать скрытую густой травой глубокую колдобину, она провалилась в неё передней ногой. Сильная боль заставила лошадь резко затормозить бег и с трудом продолжать передвижение мелкими прыжками, припадая на покалеченную ногу. Стало очевидно, что ехать на ней больше невозможно.
Владимир быстро спрыгнул с лошади, снял свою спутницу и пара заспешила прочь, пытаясь скрыться среди кустарников и высоких луговых трав.
– Стой, вор, как смел ты без моего соизволения увезти то, что принадлежит мне, – уже гремел могучий голос Богдана, быстрым галопом приближаясь к беглецам. Младший Дарташ, взяв за руку Ольгу, остановился и спокойно ждал брата. Рун грозно рычал, не отходя от хозяйки.
Богдан подъехал в окружении слуг и, не слезая с коня, снисходительно улыбнувшись, ощущая свое превосходство и силу перед беглецами, которые напоминали ему сейчас легкую добычу охотника, промолвил:
– Ну, пташачка лясная, палятала крыху i годзе, залатая клетка чакае цябе, хадзем хутчэй сюды.
Девушка прижалась к Владимиру, ничего не отвечая.
– Послушай, Богдан, чего тебе нужно от Ольги? Ты знаешь, что я люблю её. Я, твой брат, люблю её, и она любит только меня. Неужели ты этого понять не можешь?
– Не понимаю, и понимать не желаю. Всё в моей вотчине принадлежит по праву только мне, и эта девица – не исключение, – пророкотал Богдан спокойно и веско.
– Но она страшится и ненавидит тебя. Как можешь ты идти на насилие этой нежной и ангельски чистой души и красоты, – пытался увещевать младший брат старшего. Он вкладывал в слова столько душевного волнения, искреннего убеждения в своей правоте, столько неподдельного чувства любви к Ольге, что даже слуги смутились: потупили взгляд, опустили головы, как бы не желая принимать участие и быть свидетелями размолвки сыновей Дарташа.
– Ха-ха-ха, – холодно расхохотался Богдан, – что ты слюни распустил, мой маленький нежный братик? Ты что забыл, что мы живем в век силы и власти, когда все, что принадлежит господину, должно принадлежать только ему. На том мир держится!
– Но сын Божий – Иисус Христос, завещал нам любить ближнего, как самого себя, и не творить зла, – продолжал Владимир, надеясь смягчить гнев брата, – Он сам, во имя любви ко всем нам, во искупление грехов человеческих, жизни своей не пожалел, взойдя на Голгофу. Ведь на тебе крест – символ веры в любовь к ближним, а сам тиранишь, преследуешь, поступаешь как нехристь, над которым нет власти Бога! Опомнись, Богдан, оставь нас в покое, ради нашей любви друг к другу. А я ради этой девушки отказываюсь от всего, что мне принадлежит во владениях отца и матери. Забирай себе всё-всё, но позволь нам обоим уйти, и я буду тебе благодарен за великодушие и подаренное мне счастье любить Ольгу!
– Птенчик желторотый, ты о чём лепечешь? Настоящий хозяин даже малого не упустит из рук своих, а таких красавиц – и подавно. И не таков я, чтобы отдавать моё! Я хочу, чтобы она была моей, значит, это будет так и не тебе решать её судьбу, – изрекал Богдан с высоты своего гнедого. Они казались ему маленькими и испуганными зайцами, пойманными в силки, и теперь он мог спокойно говорить, поучая своего непутёвого младшего брата.
– Ты, братец мой, уже повидал белый свет и знаешь, как сильные мира сего делят все до последнего гвоздя: крестоносцы на западе, крадучись, пядь за пядью земли ливонские прибирают, князь Мазовецкий поглядывает на Миндовга, а оба про Полоцк и Новгород не забывают, так и норовят отхватить вёску-другую. А с другой стороны лихие степные наездники тоже хапают, сколько смогут. Только ты один о любви поёшь, и ничего тебе не нужно. Сколько тебе лет от роду? Не пора ли стать мужчиной и вспомнить, наконец, что ты Дарташ! А ты, безумный, всё твердишь: я люблю, я люблю. Тьфу на тебя! – и он смачно плюнул в сторону брата, а затем продолжал:
– Жаль, что отец наш немощный, он сумел бы вразумить тебе, сыну Дарташа, что настала твоя пора добывать себе власть, деньги и славу! Так поступал каждый из нашего рода, кто оставался без наследства. Ты разве не знаешь этих законов?
Владимир напрягся, глаза в негодовании сверкали, лицо побледнело и на едином дыхании он, полный возмущения, быстро заговорил, прерывая брата, не желая больше выслушивать его наставления.
– Орясина дубовая, не желающая признавать ничего другого, кроме своей силы! Ты не хочешь и не можешь понять, что в отличие от диких зверей, только человек наделен великим чувством любви. И где живет любовь, там царит жизнь, мир и радость, где её нет – там война, слёзы и горе человеческое. И теперь я вижу, что хотя любовь Христова уже столько веков воцарилась на нашей земле, но как мало её в сердцах и душах людей, а все больше золота, жажда власти и зависти. Ты, брат мой, мало меня знаешь: для меня любить и жить одно и то же, и мне придется стать у тебя на пути.
– Молчи, малыш, не зли меня. Одним щелчком я уберу тебя с дороги. Дурачок, в наше время сын встает на отца, брат на брата идут за власть, а значит, за богатство. Мы же с тобой препираемся из-за девки, холопки, пусть даже, как ты говоришь, ангельской красоты. Пошел прочь, или я проучу тебя, – начал свирепеть Богдан, наливаясь злобой и кровью, и направил коня в сторону брата. Владимир понял, что ему придется защищать свою честь и чувства к Ольге, но рассчитывать на победу не следует, слишком не равны были силы.
А она, предмет их раздора, задрожала, затрепетала, как осиновый лист на холодном, осеннем ветру, когда увидела, что разговор братьев перерастает в угрозу схватки. Почувствовав приближение опасности для человека, которого она любит всем своим существом, глубоко и страстно, до самоотречения, Ольга повернулась лицом к любимому, обхватила его за шею и стала порывисто и быстро шептать:
– Паночак, мой любы, ненаглядны, дарагi мне больш, чым белы свет, пакiнь мяне, адступi, бо ён, брат твой, не мае жалю да нас. Ен заб’е цябе, каго кахаю больш ўсяго на свеце, i я не мушу прыняць твайго кахання за такi кошт. Навошта мне жыцце без цябе! Адступi! Вялiкi грэх iсцi брату на брата, не бяры яго на сваю душу. Пакiнь мяне, бо я хачу, каб ты жыў!
– Что ты говоришь, моя ненаглядная, радость, душа моя. Никому я тебя не отдам, что бы мне ни пришлось принять! Няма мне жыцця на гэтым свеце без цябе, – отвечал Владимир, заканчивая словами на ее языке, чтобы она лучше поняла глубину его чувств.
Ей стало больно от этих слов. Смертельная тоска и безысходность охватили ее бедное сердце. Ольга ощутила глубину его любви и страсти, а это значит, что братья вступят в смертельную схватку, ибо сыновья Дарташа не могут упустить своего. И слезы, горючие слёзы потекли из ее чудных глаз, и она на прощание еще крепче прижалась к груди любимого.
* * *
Из-за леса, наливаясь свинцовой тяжестью, стали выкатываться грозовые тучи. Солнце еще светило, но приближение грозы угадывалось по отдаленным, глухим раскатам грома и сверканью молний. Ветер утих, природа замерла в напряженном ожидании. Но людям, что собрались на лугу под кроной одинокого дуба, не было никакого дела до природных явлений.
– Не бойся никого, моя ласточка, молись и проси у Господа нашего защиты и помощи, он услышит тебя, мой ангел, и дарует нам свободу и счастье быть вместе, – утешал Владимир Ольгу. Без сил опустилась она на колени, простирая руки вверх, навстречу надвигающейся грозе, и шептала молитвы, обращаясь к небесам за помощью и поддержкой. Верный Рун, скалясь на всадника, встал с ней рядом.
– Так-то лучше, мой малыш, – расценил Богдан мольбу Ольги как прощание с Владимиром и приказал слугам забрать девушку.
– Кому из вас, козлиные рожи, еще нужна голова – не шевелитесь, – выхватил меч Владимир и сделал шаг вперед, чтобы прикрыть собою Ольгу. Никто из слуг не решился приблизиться.
Тогда Богдан, пришпорив коня, в два прыжка оказался рядом, и остриё копья уже коснулось брата. Мгновенный удар меча Владимира изменил направление копья, а лошадь шарахнулась в сторону и пронесла всадника мимо намеченной цели.
Солнце закрылось тучами, стало темно, и пошёл дождь. Молнии грозными вспышками, словно гнев Божий, предупреждали братьев. Но они уже не слышали грома, не чувствовали потоков воды, изливающихся с небес, а блеск молний заставлял их щурить глаза во взаимной ненависти.
Богдан развернул коня и помчался, выставив копьё, нацеленное в грудь брата. Еще мгновение, и остриё оружия пронзит несчастного, но в тот момент, когда Богдан замахнулся для неотвратимого удара, в мощном прыжке, как стрела, пущенная из тугого лука, взвился в воздух Рун. Этот бесстрашный и сильный зверь выступил на защиту своей любимицы и ее любви, и ничто не могло его остановить. С грозным рычанием он вонзил свои клыки в шею гнедого аргамака. Лошадь поднялась на дыбы, отчего Богдан откинулся назад, а копьё отклонилось острием в небо.
Рычание волка, ржание лошади слились с оглушительным раскатом грома и ударом огненного шара прямо в острие копья. В единый миг конь с седоком и волком, что намертво вцепился в шею гнедого, рухнули наземь. Копьё, выпущенное из рук всадника, соскользнуло и воткнулось в мягкую луговую землю и осталось стоять, возвышаясь над поверженными, как боевой бунчук на поле брани.
Небо продолжало неистовствовать. Хотя прекратился дождь, зато молнии сверкали тугими жгутами или многократно расщепляющимися к низу плетьми и зигзагами, наотмашь стегали землю, сбрасывая сверху тяжелые, раскатистые громыхания. Раскололся и запылал дуб, и пламя гигантским факелом взметнулось в темное небо.
Слуги давно разбежались, а Ольга уже не шептала молитву, а лежала простертая на земле, оглушенная и немая, а душа и сердце ее замерли от страха и ужаса. Лишь одинокая фигура Владимира возвышалась над лежащими, охваченная невольным трепетом перед силой и мощью природы. Ни тени страха не было на его лице, глаза его торжествовали, ибо он был уверен в справедливости гнева небесного.
Вид поверженного Богдана и мысль о гордыне человеческой слились с ощущением праведного суда Божьего над старшим братом, но сострадание и жалость не нашли места в сердце Владимира. Торжествующая улыбка и неудержимое ликование передались движению руки, отчего меч его взметнулся выше, навстречу блеснувшей вспышке грозового удара. В удивлении голова его откинулась назад, глаза широко открылись, как бы спрашивая небеса: «За что, о Боже, караешь меня?» – и тело младшего Дарташа опустилось в густую траву, словно прилегло отдохнуть, утомлённое событиями прошедшего дня.
Э п и л о г
Мне хочется сказать, любезный мой читатель, что каждый из нас, кто увлечён чтением истории чьей-то судьбы или какого-либо события, порою теряет связь с реальным миром. Погружаясь в глубины прошлого, нас охватывают необычайные чувства сопричастности, волнуют фантастические картины и яркие миражи. Зато, когда чтение прерывается, мы возвращаемся на нашу землю полные удивления, всё ещё поглощённые образами и видениями из далеких времен, так же волнующие нас, как и неизвестность будущего.
По крайней мере, это происходило со мною, когда я почти закончил разбирать последние страницы тетради с размытыми словами и побледневшими от времени буквами, которые в некоторых местах нельзя было прочесть, а значение их угадывалось по общему смыслу написанного. И еще мне подумалось, что прежний переписчик этой повести стремился донести «дела давно минувших дней», собрав воедино уцелевшие части чьих-то записей. Возможно, он что-либо добавил от себя, заменив что-то своими домыслами канувшие в Лету события. Но зачем все это было ему нужно? Как оказалась тетрадь в суме слепого?
Теперь я вспомнил рыжие с сединой волосы на голове слепого странника и несколько вывернутые пухлые губы его, что могло бы дать мне крохотную возможность для предположений о существовании тонкой, невидимой нити в судьбе сына мельника, что тянется к нам из глубины веков, чтобы поведать о чём-то важном и значительном для него. Мне казалось, что именно тогда, на изломе человеческих судеб, родились иные мысли, чувства и поступки. Вот когда пишут на бумаге, выбивают на камнях, складывают капища, оставляя следы для памяти грядущим поколениям.
* * *
Гроза уходила за Сож, в сторону Прупоя, продолжая все так же грохотать и сверкать. Ещё один удар молнии разбросал звонницу и зажег замок. Словно груда сухого хвороста запылала крыша. Но никто не бросился тушить и спасать добро рода Дарташа, ибо в одночасье погибли сыновья посадника княжеского, исчезла власть боярская, разбежались слуги и стражники, а кто из них и остался – ничего сделать не смог.
Зато, как всегда бывает в таких случаях, набежали пришлые людишки, среди которых видели рыжеволосого мельника. Хватали и тащили они всё, что можно было ухватить, надеясь поживиться бесхозной добычей. Тянули кто лавку какую-нибудь, а кто удачливее – сундук и утварь, что в хозяйстве могла пригодиться, кто книгами не гнушался, хотя зачем и кому они понадобились – неизвестно то нам. Одним словом: кто погорел, а кто руки погрел. Рухнули догоревшие балки, обвалились остатки кровли, похоронив под собой останки немощных обитателей замка.
Только верный холоп Мотря безучастно смотрел на огонь, пожирающий замок, и предавался размышлениям о жизни и смерти:
– Павiнна, гэта даўжно быць разумна апусцiцца у зямельку непрыкметным попелам цi залой. Няхай душа тых, схароненных пад вуголлямi кастрышча, узляцiць у неба, да суду Усявышняга Бога нашага, а брэнным астанкам навошта тамiцца ў цемры i холадзе магiлы? Вось i ў святым пiсаннi гаворыцца пра тое: «… iз зямлi ты выйшаў i ў зямлю прахам пойдзеш!»
Долго он оставался на пожарище, пока огонь, не найдя более себе пищи, не угас и угли не почернели. Опустившись на колени, Мотря дотронулся до еще теплой золы и в мыслях помянул своего хозяина и ту пару стариков, занесенных судьбою в эти края из далеких, почитай мало кому ведомых земель: «Навошта и дзеля каго патрэбна было iх жыцце? Паглядзь, як раптоўна знiк магутны род Дарташа, нават нiчога i нiкога не осталося ад яго! А навошта жылi Саламея i Iахiм, няўжо каб аднойчы выратаваць ад смерцi майго сябра – Лешыка, цi пана Уладзiмiра?» Старый слуга помотал головой, отряхнулся от набежавших тяжелых и непонятных ему самому мыслей, затем, перекрестившись, не спеша побрёл на поиски сыновей Дарташа.
* * *
На лугу, недалеко от деревни Клины стоял обгоревший дуб, на единственной, чудом уцелевшей, зеленой ветке которого, сидела горлица, не подававшая ни единого звука. Приближение Мотри в компании людей из числа тех слуг, кто ещё хранил верность прошлому, не вспугнуло птицу, она сидела неподвижно, нахохлившись, словно застыла. Недалеко от дерева лежало тело Богдана с почерневшим и страшным лицом и с закостеневшей рукой, вытянутой вверх, сжатой в кулак, как будто грозил он небу. А под самым деревом прилег младший брат с широко открытыми глазами и лицом, на котором застыло удивление и вопрос. Тихо было вокруг. Ветер, испуганный грозой, исчез, и травы, умытые дождём, неподвижно замерли, блестя зелёной свежестью и чистотой. Одинокое копье возвышалось над телами братьев, да меч Владимира лежал в стороне.
Не стали слуги беспокоить усопших, похоронили обоих вместе, здесь же на лугу, насыпав над ними поминальный холм, под которым успокоились сыновья Дарташа, оставив наверху свою гордыню, злобу и любовь.
Об Ольге, об этой нежной и любящей душе, об этом одиноком существе, никто не вспомнил и никто не искал её. Как одна из бесчисленных звездочек на ночном небосклоне, она вспыхнула ослепительной красотой, обожгла сердца тех, чей взор привлекла и исчезла в бездне черного неба, словно и не сияла там вовсе.
Но никто не исчезает из этого мира бесследно, просто так. Видимо, следует с этим утверждением согласиться, ибо как только слуги схоронили погибших братьев и прочли молитву: «Упокой раби твои, Господи…», и осенили себя крестным знамением, тотчас встрепенулась, забила крыльями горлица, взвилась в небо высоко-высоко и там, сложив крылья, камнем бросилась об землю, аккурат у края поминального холма. Вздрогнула, расступилась земля, выдавив из образовавшегося колодца несколько капель воды. И вот закрутились, заиграли песчинки на дне его, запузырилась, завертелась ключиком вода, подымаясь вверх и изливаясь на зеленый ковер лугов. На дне криницы, колыхаясь в струях ключевой воды и медленно погружаясь в зыбучий песок, играл солнечными бликами золотой браслет с драгоценными камнями.
Удивились люди этому таинству и на всякий случай еще раз перекрестились, прошептав на прощание: «Спаси и сохрани мя, Господи…»
С тех пор опустел этот край, покинули Прупой его жители, словно проклятое место. Тишина и разор царили долго, пока время не разрушило, не разнесло по кирпичику старинный замок, не стерлось из памяти людской все, что было когда-то в тех местах, где тихая и светлая Проня сливает свои струи с быстрым и холодным течением Сожа, который все так же упорно бьет и грызет обрывистый берег.
И только маленькая криница-ключик хранит память о былом и струит свою чистую, как девичьи слезы, воду, на лугу у деревни Клины, где когда-то схватились братья в смертельной вражде.
Пролетели, прошумели ветры, унося прошлые времена и войны, сбылись видения черного монаха: покрылась земля пеплом чернобыля, зарастает горькой полынью. С той далекой поры много воды пролилось из того родника, но образ Любви и Печали всё ещё витает над теми местами. Ещё полна криница живительной и чистой воды, и не заросла тропинка к этому источнику. Значит, теплится в людях вера и живёт надежда, что наступят новые времена, когда счастье и любовь всегда будут рядом.
Славгород, 2001-2009 гг.