Теперь, в глубине дряхлых моих лет, я часто вспоминаю свою молодость. Точнее – раннюю невозвратимую юность.
Я жил тогда в Феодосии. Что было ее духовным центром? Наш роскошный провинциальный бульвар – такой чистый, можно сказать детский, с веселыми нарядными гимназистками и гимназистами, с запахом моря и дальних странствий. Во тьме, ближе к вечеру, мигали огоньки. Все пряно пахло; круговорот жизни казался нескончаемым.
Гуляя, все раскланивались друг с другом, даже малознакомые люди.
Тогда же мне впервые показали настоящего Поэта – Максимилиана Александровича Волошина. Он был еще относительно молод, но уже казался грузным. Хотя ступал легко, я бы сказал – провидчески легко.
Подумать только: наш, феодосийский житель, которого знают даже в Петербурге!
Иногда барышня, что посмелее – обращалась к Поэту: скажите, будьте так добры, какой-нибудь экспромт. И Волошин что-то негромко декламировал гимназистке. Мне было жаль, что не удается услышать его голоса. Приходилось, соблюдая приличия, идти дальше. Трудно вырваться из раз и навсегда очерченного круга.
Вторая встреча с Поэтом произошла в разгар Гражданской войны, там же, в Крыму.
Мы отходили на судне по имени «Мечта» из Керчи. Нас теснили отряды большевиков. Время было смутное, темное. Я стоял, помню, на самом верху, на сходнях. И вдруг увидел внизу огромного человека в бело-синей хламиде, с гривой уже крупно седеющих волос, собранных обручем. «Позвольте, если не ошибаюсь, вы – поэт Волошин?! Каким чудом вы здесь? – вскричал я в волнении. Хочу на правах адъютанта командира военного транспорта поблагодарить вас за ваше творчество!»
Это было так странно – голод, разруха, смерть. И вдруг пахнуло чем-то чистым, радостным – словно ожили священные часы феодосийского бульвара.
Волошин тогда хлопотал о бывшем генерале Марксе, который переметнулся к неприятелю. Я не стал входить в эти обстоятельства. Мы коротко разговорились, и я обещал Максимилиану Александровичу свое покровительство. Мне было радостно ощутить среди всей этой неразберихи какой-то смысл. Я настоятельно предложил Волошину пойти в мою каюту, отдохнуть.
И у меня родилась дерзкая мысль: а не устроить ли нам в кают-компании вечер Поэта? Очень быстро удалось договориться с начальством. Вскоре выяснилось, что помещение не сможет вместить всех желающих, поэтому было решено перенести импровизированные чтения на палубу.
Там выгородили парусами очень уютное пространство. Кстати, здесь же, на корабле, находился В.М. Пуришкевич – известный член Государственной думы. Он тоже принял участие в вечере.
Волошин читал замечательно. Его словно чуть глуховатый, но очень ясный голос заворожил всех. Публика была в полном восторге. Мы все словно отрешились от суеты страшных будней. Прикоснулись к чему-то важному, но позабытому.
Командир корабля отдал свою каюту в распоряжение Пуришкевича. Теперь же, после удачного выступления Волошина, он любезно предложил и ему перебраться туда же. На кушетку. Так состоялось знакомство и совместное путешествие известного деятеля Пуришкевича и поэта Волошина. О чем они говорили – Бог весть.
Наутро мы прибыли в Новороссийск. Гавань бурлила: английские и французские военные суда праздновали заключение мира с немцами. Пестрели веселые флаги. Максимилиан Александрович, напротив, выглядел усталым и озабоченным. Ни следа не осталось от приподнятости вчерашнего вечера. Мы с Волошиным простились тепло, но… как-то обреченно. Я подумал, что, возможно, мы больше никогда не увидимся. И жаль мне было, пожалуй, не только этого. Но и… наш феодосийский бульвар – ведь он будет совсем другим без наших вечерних теней.
Так и случилось. Я оказался во Франции, Волошин остался в России. И если есть райские кущи, то когда-нибудь, верю, они соединят нас. В моих грезах они напоминают наш замечательно-неповторимый морской бульвар.
21 июля 2004