Рассказ очень неприятный с моральной точки зрения. Убедительно прошу не читать, если вы не знаете, что такое "яой", если плохо к этому относитесь или вам меньше 18. Сбережете нервы и мне и себе. Чисто из соображений отсева я ставлю его в эротику, хотя чистой эротики здесь не будет.
P.S. Остальные рассказы и произведения можете читать смело, там даже вблизь подобного нет.
Would you mind if I kill you?
Would you mind if I tried to?
Cause you have turned into my worst enemy
You carry hate that I don't feel
It's over now...***
(Within Temptation «What have you done?»)
Мальчишка оказался на диво доверчивым: дверь приоткрыл без дежурного «кто?» Получив створкой по смазливому лицу — согнулся и упал на пол. Отполз к стене, вжался, закрыв нос ладонью.
Войдя в полумрак и щелкнув замком, я пригляделся — "кавайный мальчик!" Хорош, как произведение искусства, и столь же нереален. Из одежды только светлая майка до пупка да обтягивающие джинсы. Фигурка гибкая, стройная; кудри до плеч, темные глаза широко раскрыты, блестят — счас заплачет.
Как ни странно, мальчишка не сдался, но к броску я был готов. Заехал кулаком в тощий живот, схватил за волосы, долбанул головой об стену и швырнул податливое тело в сторону двери. Оказалось — кухни.
Он влетел внутрь, ударился плечом о край раковины. Упал. Вскочил. Схватил со стола нож и бросился на меня.
Отчаянный гадёныш! Уважаю отчаянных. Временами даже забавно — немного повозиться. Но не сегодня: захват запястья с ножом, болезненный удар коленом в живот и ребром ладони по цыплячьей шее.
Парень обмяк.
Взяв его за руку, я потянул безвольное тело в коридор, потом в боковую дверь. За ней — спальня. Гламурно: плотно задернутые шторы, широкая кровать с ярко-красными простынями, мягкий полусвет абажура и идеальный порядок. Правильно — рабочее место надо держать в готовности.
Пока я оглядывался, мальчишка очнулся и вцепился зубами мне в ногу. Крепкий гадёныш! Получив ногой по рёбрам, щенок откатился в сторону и, смахнув на пол лампу, оставил нас в темноте.
Хороший ход. Умный. Но не для меня.
Остановиться. Прислушаться. Затаить дыхание. Уловить шелест одежды, перехватить руку. Толкнуть по направлению к двери, щелкнуть выключателем и...
Судя по лицу, он так и не понял, в какой момент потерял сознание. Странно, но мальчишка по-прежнему не боялся и жалким вовсе не выглядел, не смотря на слипшиеся от крови волосы и разбитое лицо. Он сидел на полу с заведёнными назад руками, пристегнутыми наручниками к ножке кровати, смотрел как я раскидываю вещи и хорохорился:
— Послушай, бери, что хочешь, мне не жалко, даже меня бери, коль охота... Я ж не жадный. А вот бить больше не надо... завтра фотосессия, знаешь ли, хотелось бы выглядеть прилично.
Я не отвечал. Во-первых, — не хотелось; во-вторых, — нашел, что искал: толстый пакет с надписью: «В случае моей смерти отдать Петру Михайловичу Ковальскому 1943 года рождения, проживающего на улице Тополиная-25».
Внутри диск и бумаги. Вставил диск в лежащий на туалетном столике ноутбук, щелкнул мышкой по единственному файлу. Просмотрев пару минут видео, я, мягко говоря, удивился. Вытащил диск, осторожно положил в пакет, потом достал письмо и повернулся к мальчишке.
Тот был бледен. Кусая губу, он смотрел на меня умоляющими глазами и впервые по-настоящему выказывал страх.
— Дядя, ты всегда чужие письма читаешь? — дрожащим голосом начал «роковой мальчик».
— Да, читаю... Я ведь за этим и пришел.
Он вопросительно посмотрел на меня, на письмо, неожиданно успокоился; и улыбнулся. Словно ждал...
«Ты меня убил. Второй раз. Но я говорю тебе спасибо.
Ты подошел ко мне на банкете, бледный, заикающийся, и я опешил. Но потом справился с чувствами, усадил тебя на диван, подал валидол, ослабил галстук, расстегнул воротник.
Ты трясся от волнения, и, знаешь, я понимал тебя. Ты, шестидесятилетний старик, узнал во мне все того же девятнадцатилетнего мальчишку. Как это могло быть? Непонимание в твоих глазах перешло в откровенный ужас, и я тебя пожалел. На мгновение. Перестав жалеть, я начал действовать.
Стакан воды со льдом, стул для врача, но прежде — незаметно положить в карман твоего пиджака визитку.
Я был уверен, что ты придешь, и ты пришел на рассвете следующего дня.
Я открыл дверь и разочаровался. Увидел не богатого и уверенного бизнесмена, а жалкого, трясущегося старика. Та ночь далась тебе тяжко, да?
Ты вошел в гостиную и сел на диван: даже не подумав снять ботинок. Пустяки, усмехнулся я. И ковер дорогой, персидский — пустяки. И грязь на твоих ботинках — пустяки. На улице ведь шел дождь. Теплый майский дождь, первый в этом году. Он успокаивал. Меня, не тебя.
Все пустяки. Главным был стакан, который я тебе подал, твой вопрошающий, беспомощный взгляд и глоток. Всего один глоток, а тебе хватило.
Приехали ребята. Ничего не спрашивая, они раздели тебя и уложили на кровать. А потом была короткая фотосессия.
Пришлось слегка покривляться, изображая страсть. Я это делать умею — не в первый раз. Только раньше я это делал за деньги, а теперь — ради мести... Потому и фотографии вышли особенные, с душой. Да, родной, это ты меня зовешь «тварью», а другие — "Артистом".
Проснулся ты в моих объятиях. Смешно сполз с кровати: дышал тяжело, хватался за сердце, охал. С пятого раза влез в собственные штаны... Не осмелился на меня даже взглянуть. А зря, мое тело осталось таким же аппетитным. Когда-то давно ты меня хотел, помнишь? Уверен, что хочешь и сейчас, но сам себе не признаешься.
Ну а потом шантаж по хорошо накатанной схеме. Чем больше ты трепыхался, тем глубже вонзался крючок в твое горло. Наверное — больно. И стыдно. Но во мне не было жалости.
Я вспоминал твои липкие руки на своем теле, твое пьяное дыхание на шее, вдавливающие в стену толчки... А потом я дрожал, свернувшись на полу комочком и плакал, а ты... ты растерявшись стоял надо мной и все повторял:
— Никому не говори, слышишь, а то убью...
Мне было всего девятнадцать, падла, я был красивым, домашним мальчиком, а ты... ты тридцатипятилетним ублюдком, который хорошо знал... за подобное не только сажают, но и опускают. И ты решил не рисковать.
Я вспоминал свое отупелое равнодушие, когда ты надевал веревку мне на шею. Вспоминал, как ты все извинялся, когда подвешивали меня к балке. Вспоминал, как вы ушли, а я остался стоять — едва удерживаясь на шаткой табуретке. У тебя даже не хватило сил выбить ее и-под моих ног. Даже на это не хватило!
В крышу сарая бился дождь и пахло гнилым сеном... Ненавижу этот запах. Ненавижу галстуки, они напоминают мне хлесткий поцелуй веревки, когда табуретка все же выскальзывает.
Ты думал, я умер? Я тоже так думал. Но открыв глаза — увидел не ангелов и не ад, а расплывчатое лицо Доктора.
— Ты мне нужен, — сказал он. Короткий укус укола и муть в голове.
Я тебя удивлю, но похороны, действительно, были. И в гробу — лежал я. И похоронили — меня.
Очнулся я ночью, далеко гремели раскаты грома, и огромного дерева касалась луна. Я слышал запахи влажной земли и увядших цветов, смешанные с ароматом хвои и сигаретного дыма.
Луну заслонил чёрный силуэт, и красный огонек то плавно поднимался вверх, то опускался вниз.
— Очнулся? — спросил силуэт. — Тогда вылезай из ямы и идем.
Да, Петр. Для Доктора ничего не было перебором: ни кладбище, ни открытая могила, ни оживший покойник на атласных подушках, он любил все делать чисто.
Только в машине, сидя рядом с Доктором на заднем сидении, я осмелился спросить:
— Почему?
В салоне был полумрак. Доктор не любил яркого света.
— Я никогда никому не помогаю, — ответил он, смахивая пепел. — И никогда не объясняю дважды, потому учись слушать. Ты мне подошел, все же остальное — счастливое стечение обстоятельств, ничего более.
Красный огонек поднялся вверх, на меня дохнуло дымом, и огонек вновь переместился к пепельнице.
— Для своих родителей, для своих друзей, для своего прошлого ты мертв. Но это не значит, что ты останешься жив и для остальных.
Тогда я еще не понял смысла последней фразы. Или не хотел понять, кто знает? Мне тогда было все равно. Я жил воспоминаниями... о твоем дыхании и мне казалось, что ее чуть-чуть и меня вырвет на обитые кожей сидения дорогого автомобиля.
Через несколько часов я оказался в доме-больнице. Умытый, причесанный, побритый, в пижаме, я сидел на покрытой клеёнкой узкой лежанке, пока медсестра делала укол.
— Зачем?
— Всего лишь витамины, — невозмутимо ответила она. — Вам не повредят. Пройдемте, я провожу вас в палату.
Шприц упал в металлическую ванночку. Я поднялся и не сразу заметил, как медсестру сменил крепко сбитый санитар.
Мы прошли по коридору, неестественно длинному и узкому, остановились на пороге распахнутой застекленной двери.
— Ему вкололи сыворотку? — спросил врач.
— Как и приказывали.
— Тогда почему он ещё на ногах?
— Доктор велел подождать... пока он сам упадет. Для чистоты эксперимента.
Я не слушал. Перед глазами плыло. А там, за дверями, царил ад. Голоса за спиной смешивались с доносившимися отовсюду стонами, и я видел два бесконечных ряда коек, на которых бились связанные ремнями люди.
— Как вы можете? — глупо и беспомощно прошептал я, теряя сознание.
— Надеюсь, хоть этот выживет, — равнодушно сказал санитар, подхватывая меня у самого пола.
Я был одним из них. Одним из кричащих на койках. Я был безумцем, молившим о смерти.
Очнулся я страшно счастливый. Это было счастьем — лежать и не чуять боли. Это было... это были самые счастливые мгновения жизни.
— Я же говорил, этот выживет, — раздался где-то рядом голос Доктора. — Перевезти его!
Едва меня оставили в покое, как я погрузился в тяжелый сон. А когда проснулся, понял, что нахожусь в освещенной солнцем палате, и что не один — на соседней кровати сидела стройная блондинка и расчесывала длинные волосы.
— Я Варя, но лучше — Речка. А это — Коля, или Сталь.
Мне было все равно. Мельком взглянул на черноглазого, ладно сбитого мужчину, и отвернулся к стенке.
Однообразно тянулись дни выздоровления. Я учился заново владеть мышцами, учился заново ходить... Я набирался сил.
Каждое утро начиналось с визита Доктора. Каждый день одно и то же: долгий осмотр, хруст разламываемой ампулы, укол под лопатку. Короткая слабость.
Молчаливый санитар и изнурительные упражнения в небольшом тренировочном зале. Иногда — в одиночестве. Иногда в компании Речки и Стали. И долгожданный вечер в тумане усталости, когда мечтаешь только об одном — доползти до кровати и забыться.
Но человек — существо живучее, приспосабливается быстро, как таракан. Я и приспособился. Вскоре вернулись силы, упражнения стали даваться легко. Но на смену усталости пришли вопросы. О чем беседуют подолгу шепотом мои соседи по палате? Куда они то и дело пропадают? И зачем все это — больница, санитары, таинственность?
Пару раз я пытался пристать к Стали и Речке. Но первый отмалчивался, вторая — краснела и уходила от ответа. И однажды, не выдержав, я решился расспросить Доктора.
— Оставьте нас! — кивнул он притихшим ребятам.
Дверь за ними закрылась, и Доктор потянулся за сигаретой. Подвинул к себе пепельницу, щелкнул зажигалкой, сел рядом на кровать.
— Вовремя, — сказал он, избегая смотреть в глаза. — Сил набрался, пора отдавать долги. Мы — отличная команда. Речка, с ее чисто русской красотой, мужественный Сталь и ты...
— Что я?
— И ты... Красивый, тонкий мальчик, — Доктор взглянул на меня, протянул руку, ласково провел по щеке. От прикосновения стало и тошно, и сладко одновременно и мне расхотелось спрашивать.
— Все заложники низменных страстей. Страсть затмевает разум, люди становятся слабыми и беспомощными. Податливыми.
— Чего ты от меня хочешь?
— Не забивай пока этим свою хорошенькую головку, — ласково улыбнулся Доктор, роняя в пепельницу дымящуюся сигарету. — Пока — только учиться.
— Учиться чему?
— Соблазнять.
— Я не нравлюсь женщинам, они считают меня излишне... смазливым.
— А кто говорит о женщинах?
Я похолодел.
— А если я скажу нет?
— Имеешь право! — невозмутимо ответил Доктор, поднимаясь с кровати.
Я не видел, как он вышел, слышал только скрип двери, потом еще один, и тихий вопрос Речки:
— Отказал?
Я не ответил.
— Дурак! — бросил Сталь.
И больше ни слова.
На следующий день Доктор пришел как обычно, но не стал ни осматривать меня, ни уводить ребят в другую комнату. Положил на ночной столик дипломат, поднял крышку и приказал Речке:
— Снимай блузку.
Как сквозь туман помню я мягкие очертания стройного женского тела, хруст ампулы, запах спирта, и вонзившееся под лопаткой Речки жало шприца.
— Твоя очередь.
Сталь безропотно скинул рубашку, подставляя спину под укол.
— Неделю отдыхаем. Вот, держите.
Упала на кровать пачка купюр, и Доктор вышел. Сталь молча разделил деньги на три равные части, одну протянул мне. Я не взял, и он бросил ее на ночной столик.
"Так просто? Они меня не гонят? Ничего не требуют?"
Не выдержав тягостного молчания, я схватил деньги, наскоро оделся... и все надеялся, что меня остановят. Или же боялся этого?
Не остановили. Весь день я слонялся по осенней Москве, а к вечеру вышел к Киевскому вокзалу, купил билет в родной город, сел у окна на деревянную скамью и проспал всю дорогу...
Сосновка встретила ночными огнями и унылым шорохом нескончаемой мороси. Как неприкаянный бродил я по знакомым с детства улицам, долго стоял у родной многоэтажки, смотрел на освещенные окна спальни родителей... Но так и не решился войти в подъезд, постучать в дверь и сказать:
— Я жив...
Жив ли? Стоя на рассвете у могилы, смотря на свою фотографию, я в этом засомневался. И совсем не удивился, как кто-то закрыл меня зонтом и дохнул в лицо знакомым запахом дыма.
— Может, домой?
В машине меня зазнобило. И снова дом-больница. Я уже с трудом понимал, кто я и зачем. Ласковый голос Речки, настойчивые руки Стали, что снимали с меня одежду, прохлада простыней, и ноющая боль в груди.
Утро встретило спокойным голосом Доктора. Наблюдая за ним сквозь ресницы, я тайно надеялся, что он мне поможет. Тщетно. Доктор ушел, я забылся тяжелым сном.
Вскоре я стонал и плакал, истекая на простыни от боли. Первой не выдержала Речка. Она легла рядом, прижалась к моей спине, шепча ласковые слова. И Сталь был рядом: что-то говорил, протирал меня смоченной в холодной воде губкой. Только благодаря им дотянул я до прихода Доктора.
— Будешь послушным, мальчик?
Я мог лишь кивнуть сквозь слезы. Один укол и боль ушла.
В конце недели, после первого задания, когда в газете появилась заметка «Генерал Тартурин ушел в отставку», я даже почувствовал удовлетворение. Все было не так страшно и подставить военного под шантаж оказалось легко. О том, что я сам «на игле», думать не хотелось.
Я привык к «работе». Чувства, что я испытывал, соблазняя очередного «клиента» были сродни охотничьему азарту — удастся или нет?
Иногда казалось, что я искушаю тебя, своего убийцу, что это ты тянешься к моим губам... И что тебя люди Доктора заставляют дорого заплатить за мгновение слабости...
Но ненависть в тебе постепенно ушла, уступив место любви. Да, я всерьез полюбил свою стаю: циника Сталь и нежную Речку. Вечно молодые, красивые, мы разрывали скучные элитные тусовки, соблазняли и искушали — иногда для дела, иногда — ради забавы.
Мы были молоды, остальные — старели. Постарел и Доктор. Смерть его я встретил равнодушно, но удивился, когда на похороны не приехали ни Речка, ни Сталь. Да и Опекун, сменивший Доктора, казался встревоженным. Потому звонок Стали я даже ожидал:
— Ты нам нужен, приезжай.
Витебск, где в то время затаилась моя стая, тонул в июньской жаре. В квартире неприметной девятиэтажки, на кухне, были широко распахнуты окна и от Двины тянуло мнимой прохладой. Чего-то опасаясь, я осторожно заглянул в приоткрытую дверь спальни и увидел на кровати очертания укутанной одеялом знакомой фигурки.
— Пусть спит, в последнее время ей это удается нечасто, — раздался за спиной голос Стали. — Она хотела, чтобы ты запомнил ее красивой.
— Но она красива, — тихо засмеялся я, подошел, откинул одеяло, и смех застыл на губах: седые волосы, изборожденное морщинами лицо, только глаза знакомые. Синие, теплые...
— Не грусти, Лань, не надо. Пора прощаться, — мягко сказала она, стирая с моей щеки слезу. — Все когда-то начинается и когда-то заканчивается. Сорок лет молодости — тоже. Мы хорошо пожили. И я, и ты, и Сталь. Но мы как тополиный пух, понимаешь? Летом — радуем, а зимой — неуместны. Наше лето давно ушло. И мы должны уйти вслед за ним.
— Лань! — позвал меня Опекун.
— Не сейчас!
— Иди, нам некуда спешить... — поседевший Сталь вдруг сжал меня в объятиях, крепко, по-мужски, а потом резко опустил. Я вышел из спальни, и Сталь мягко прикрыл за мной дверь.
Я слушал объяснения Опекуна, мол, сыворотка молодости резко перестала действовать. Речка почти не встает с кровати, а Сталь все более слабеет...
Его слова прервали два выстрела. И боль. Не та, что в доме-больнице — сильнее. Душа, оказывается, болит сильнее.
Я, дрожа, бросился к спальне, но Опекун преградил путь:
— Не надо. Они только тебя и ждали, чтобы проститься. Не ходи.
Я и не пошел... зачем? Ни Вари, ни Коли там уже не было. И меня не было. Вместе со смертью ребят я потерял способность любить. Но жил.
Месяц назад я заметил седину в своих волосах... Два раза пытался уйти сам... и два раза не смог.
А потом я увидел тебя.
Один раз ты меня убил. Убьешь и во второй.
Видеозапись единственное, что осталось: как я тебя опаивал, как тебя раздевали, как я изображал страсть. Все остальное уничтожено, я ведь профессионал, следов не оставляю. Просто хотелось тебя напоследок помучить. Ты заслужил.»
Письмо закончилось. Не спешно положив листки в конверт, я расстегнул наручники, устроил мальчишку на кровати.
Драться он не лез.
— Что, дядя, прочитал?
Я смотрел на него и не верил. Этот юнец с душой старика открыл мне откуда в моей крови появились гены киллера. До этого я всерьез считал, что мой отец святой, почти, а я — ошибка природы.
Не святой. Но мальчиков не любит, не смотря на найденные в ящике его стола фотографии. Неплохие, кстати: Лань свое дело знал и с камерой дружил, даже меня, любителя красивых женщин, проняло.
Я достал пистолет, и мальчишка вздрогнул; слегка побледнел, но посмотрел на меня чуть ли не с благодарностью.
— Я думал, что пришел отомстить за отца. Оказалось, всего лишь должен закончить его работу.
— Сделай это. — Он закрыл глаза и расслабился.
Обычно я стреляю между глаз. В тот день я выстрелил в сердце: жалко портить столь красивую мордашку.
— Лети уж, пух тополиный...