.
.
. АЗЪ ЕСМЪ
Вы помните, конечно, романс «Утро туманное» на слова Ивана Сергеевича Тургенева? Там есть такая строка: «...вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица давно позабытые».
Вот и мне захотелось вспомнить. И не свою жизнь, в общем-то она достаточно обычна, а в основном – встречи с интересными людьми, на которых мне просто везло в моей жизни.
Так что это не мемуары в прямом смысле, а скорее сборник коротеньких рассказиков. Конечно, я не мог обойти молчанием и некоторые эпизоды из своей жизни, которые могут дать читателю представление не только обо мне, но и о не так давно ушедшей со сцены истории стране, о том, как мы жили, как любили, как по-донки-хотски боролись с ветряными мельницами.
Возможно, именно это будет интересно для молодых читате-лей. Ну, а у моих сверстников это может всколыхнуть свои вос-поминания о юных годах. А ведь юность всегда прекрасна!
Если после прочтения книги появится желание, пишите: igorushakov@gmail.com.
Игорь Ушаков
Сан-Диего,
Новый Свет
Новое тысячелетие
ТЕТРАДКА №1
ОГЛАВЛЕНИЕ
Пожалуй, самое раннее воспоминание * Сын Начальника Дальстроя* Первая тройка
в жизни* Чем сбили Гарри Пауэрса... * Мой первый подчиненный * Гражданский
подвиг, о котором мало кто знал * «Отец фракталов» * Первая встреча с Юрием
Николаевичем Руденко * Груз принципиальности * Об одной скандальной защите
* «Юрьев день» на Физтехе * Пенис-коктейль * «Опять сегодня Никита глупости
говорил...» * Кто же я?
* * * * *
ПРО ДЕТСТВО
ПОЖАЛУЙ, САМОЕ РАННЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Была последняя передвоенная новогодняя ночь, т.е. ночь с 31 декабря 1940 на 1 января 1941. Жили мы в Мытищах, в военгородке по месту службы моего отца. Родители пригласили в гости соседей, у которых был мальчик моего возраста с весьма необычным именем – Роальф, которого все звали просто «Ролик».
Кстати, судьба свела нас с Роликом еще раз, спустя уже много лет: мы учились с ним год в одном и том же 8-м классе в школе в Перловке, что по Ярославской железной дороге. Чем он запомнился мне тогда: он был неплохой боксер районного масштаба среди юношей. И вот однажды, победив нокаутом, он вдруг увидел у себя на майке кровь (нет, не свою – противника!) и... упал в обморок! Рассказывали, что судья поднял его за правую руку и держал победителя в подвешенном состоянии! Впрочем, это к новогоднему эпизоду отношения не имеет.
Итак, мы с Роликом оказались предоставленными сами себе. Было нам по пять лет, стали мы не помню уж во что, играть, и в результате каким-то образом оказались под столом. Стол у нас был старинный – огромный, дубовый, с толстыми рельефными ножками, таких столов вы теперь уже нигде не увидите. Тогда в моде были длиннющие скатерти, опускавшиеся едва ли не до щиколоток сидящих. И вот мы притаились под этим самым столом, окруженные ногами наших родителей и гостей и ножками стола.
По русскому обычаю, выпитые бутылки ставили под стол, и мы с Роликом стали пробовать, что в них осталось. Оставалось мало, но вы, наверное, знаете, что и из пустой бутылки можно «надоить» почти 30 капель. А много ли надо пятилетке? Одним словом, «набравшись», мы вскоре так и уснули под столом воистину мертвецким сном.
Что было потом, мы знаем только по многократно повторявшимся рассказам наших родителей. Где-то после боя часов с Кремлевской башни и чоканья шампанским, кто-то из родителей очнулся: а где же дети? Бросились искать, облазили все комнаты, потом выбежали на улицу. Было по-декабрьски холодно, а мы пропали без пальто, которые остались висеть на вешалке! Вскоре почти весь военгородок был поднят на уши: искали всюду – по подъездам, по свалкам, в кустах. А нас, естественно, нигде нет!
А в это время моя бабушка, убирая со стола – надо же было чем-то отвлечься от горестных мыслей о потере любимого внука – полезла за пустыми бутылками под стол и нашла нас там сладко спящих и свернувшихся клубочком, как щенята...
Радость у всех была неописуемая. Нас никто не ругал, не наказывал. Наоборот мы стали почти героями, или, уж во всяком случае, виновниками последовавшего торжества.
Так что пить я начал довольно рано. Причем «из горла»...
* * * * *
ПРО ШКОЛУ
СЫН НАЧАЛЬНИКА ДАЛЬСТРОЯ
В Солженицынском «Архипелаге ГУЛАГ» вы можете найти фамилию начальника Дальстроя Никишичева. Нужно заметить, что Александр Исаевич ошибся: фамилия того человека была Никешичев, хотя, впрочем одна буква никакой роли не играет. Эту справку я привел просто так, ради исторической достоверности.
Так вот, папа-начальник решил послать своего сынка – круглого магаданского отличника – в Москву за получением весомой московской «золотой медали». Парень оказался избалованным и, естественно, крайне самонадеянным и наглым – он к этому привык, живя этаким принцем при могущественном правителе Восточно-Сибирских лагерей. Но с учебой в Москве дело у него не пошло: мало было иметь отцом дальневосточного царя-батюшку, нужны были и собственные мозги. Сполз наш герой до четверок и троек. Как его звали, я не помню, так как он с гордостью носил именно фамилию. Он у нас был просто «Никешичев». Ну, да и понятно: если на вопрос, как тебя зовут, мальчик, ответит «Вася», то вас это не впечатлит. А представьте себе, что он назовется «Сталин»? Каково?
Но не о том речь.
Мы учились в 9-м классе. Однажды на уроке истории произошел такой инцидент. Никешичев как-то недопустимо оскорбил Эдика Миронова, который сидел на предыдущем ряду. Тот, не оборачиваясь, размахнулся, как это делают пловцы баттерфляем, и врезал Никешичеву по морде лица.
Прежде, чем продолжать, замечу, что Эдик был здоровяк, один из лучших атлетов школы и даже чемпион Москвы среди юношей по бегу, кажется, на 60 метров. Как и все по-настоящему сильные люди, он был незлобив и, более того, – миролюбив и дружелюбен. Например, однажды случился такой эпизод. Сидели мы в кружочек в перерыве футбольного матча на первенство школы. Боря Мареев – маленький, юркий – подбросил полкирпича над Эдиком, который сидел, нагнув голову, и крикнул: «Эдик, смотри!» Тот поднял голову, и в это время его по лбу шибанул кирпич! Единственная реакция потерпевшего была: «Ты что, Боря, совсем придурок?!» Так что можете представить, что такое Никешичев сказал Миронову, если тот ему влепил звонкую пощечину прямо на уроке!
Никешичев тут же вскочил и на весь класс заорал:
- Александр Акимович! Александр Акимович! Вы видели, Миронов меня ударил. Идемте к директору школы, вы подтвердите этот его хулиганский поступок!
Александр Акимович спокойно ответил:
- Никешичев, сядь, пожалуйста, на место... Во-первых, я ничего не видел. А во-вторых, Миронов ударил тебя за дело.
Вот так нас в школе неформально учили тому, что добро и зло – это не формальные категории...
Александр Акимович – наш любимый учитель, был учителем, что называется «от Бога». Он многому нас научил в жизни, хотя его предмета – истории – мы и не знали так, как знали математику или физику. Но в том была не его вина, а наши технократические устремления.
Он был фронтовик, прошедший всю войну и тяжело контуженый, когда наши уже вошли в Германии. Первые годы (а вел он нас с четвертого класса, т.е. как раз после окончания войны) он задыхался и отхаркивал в платок кровь, был все время, что называется, «на взводе». Когда мы на уроках шкодили и выводили его из себя, он колотил указкой по столу, да так колотил, что она ломалась или расщеплялась.
У нас в классе был своеобразный закон: кто довел «Акимыча», как мы его звали, должен был на следующий урок принести новую указку. Александр Акимович всегда принимал указку с какой-то смущенной улыбкой и говорил, что извините, мол, сорвался в прошлый раз.
Для меня это был первый урок настоящих отношений взрослых с детьми. Я всегда просил прощения у своих детей, если кричал на них или незаслуженно наказывал...
* * * * *
ПРО ИНСТИТУТ
ПЕРВАЯ ТРОЙКА В ЖИЗНИ
Учился я в Московском Авиационном Институте на радиотехническом факультете. Учиться было легко, хотя я почти ничего не понимал, да и прилежанием не отличался: больше во время лекций готовил еженедельную (!) курсовую стенгазету, по вечерам играл в «козла» допоздна, а днем во время лекций зачастую еще и играл в футбол. Помогала хорошая база, полученная в средней школе. Но долго на этом не протянешь!
Начался третий курс. Пошли спецпредметы, среди коих базовым была радиотехника. На ней-то я и схлопотал первую в жизни тройку на экзамене. Самолюбие взбунтовалось, и я твердо решил эту тройку пересдать «на арапа».
Преподавал радиотехнику у нас замечательный лектор – Юрий Александрович Мантейфель. Он в дополнение ко всему обладал удивительным чувством юмора и был предельно доброжелателен.
Пришел я на пересдачу. Вытащил билет. Что-то то ли про частотную, то ли про фазовую модуляцию. Честно говоря, для меня и по сей день остается загадкой, чем они отличаются, а тогда и вовсе было тайной за семью печатями...
Кстати, если уж говорить начистоту, то мне – выпускнику радиофака МАИ – и сейчас недоступно для «нутряного» понимания, как идет ток по проводам и почему летают по воздуху такие тяжеленные самолеты... Нет, я на любую из этих тем могу лекции читать, а вот в голове не укладывается: и как эта махина держится в воздухе?.. Все время чувствую себя Василием Ивановичем, которому на экзамене в военной академии досталось объяснить, что такое квадратный трехчлен!
Но не будем отвлекаться. Начал я бодро отвечать, понимая, что уверенность – это половина успеха.
- Что вы мне пересдаете? – Спросил Мантейфель.
- Радиотехнику...
- Это я понял из общей терминологии. Я имею ввиду, какую оценку вы пересдаете.
- Тройку...
- Ну, вот теперь понятно! Пойдите-ка в деканат и спросите, могу ли я переправить вам тройку на двойку?
Все остальные пересдававшие вместе со мной аж рты разинули. Я уже говорил, что Мантейфель был весьма доброжелателен: я «уполз» с экзамена, сохранив свою законную (или вернее, - незаконную) тройку.
История эта имела продолжение. Лет 15 спустя, был я первым оппонентом на одной защите. Вхожу в зал заседаний Ученого Совета и вижу сидят рядышком Мантейфель и другой наш лектор – профессор Гитис.
Подсел я к ним. Поздоровался. Представился. Окамоя «подзащитная» – дочка Гитиса! А Мантейфель пришел «поболеть» за дочку друга. Я спрашиваю: «Юрий Александрович, а вы помните вот такой-то эпизод?», имея в виду мою пересдачу радиотехники. Он, вспомнив, чуть не до слез расхохотался и перерассказал его в деталях Гитису. Оба ржали чуть не в голос (благо, защита еще не началась). Потом Мантейфель добавляет:
- Я и вас хорошо помню – вы всегда были одним из лучших студентов на курсе. Вот и докторскую защитили раньше всех!
- Но Юрий Александрович, ведь тот пересдававший – это и был я!
Опять взрыв хохота. Я пытался сказать, что никто этот эпизод, кроме меня, самого Мантейфеля и еще двух-трех человек, и знать бы не мог.
Не знаю, убедил ли я своих бывших профессоров, но все это было именно так: никогда я радиотехнику не знал, а посему с радостью бросился в нарождавшуюся тогда теорию надежности...
* * * * *
ПРО РАБОТУ
ЧЕМ СБИЛИ ГАРРИ ПАУЭРСА...
После окончания института по распределению я «сыграл» в ящик... Этот был тот самый ящик, п/я 577, которым руководил один из крупнейших советских авиаконструкторов Семен Алексеевич Лавочкин. Это самолет его конструкции немцы во время войны называли «черная смерть»... Именно Лавочкин создал первый сверхзвуковой самолет: конкурирующие Микоян и Гуревич со своим МИГом опоздали почти на год, но сыграла свою роль «волосатая рука» старшего Микояна – модель Лавочкина дважды «рубили» на Госиспытаниях из-за не столь уж значительных неполадок, откладывая следующие испытания почти на год... Так Лавочкин и опоздал со своим истребителем.
Именно Лавочкин создал первую в мире низколетящую «дальнобойную» крылатую ракету (кажется, под кодовым названием «Буря»), которая, используя тепловое излучение от городов и некоторые специальные наземные ориентиры, была способна пролететь столько же, сколько и баллистическая ракета стратегического назначения, но на ужасно малой высоте... Именно Лавочкин создал первую управляемую баллистическую ракету стратегического назначения «Марс», ориентировавшуюся по звездам...
Кстати, пока не забыл: с испытаниями «Бури» был смешной казус. Стреляли по цели на Камчатке. Естественно, от ракеты оставались обычно «рожки да ножки». Посылали в тайгу солдат искать осколки (куски фюзеляжа, части двигателя и пр.), чтобы по координатам, где их нашли, оценить точность попадания. И вот, обнаружилось, что почему-то осколки странным образом группируются: кучка осколков тут, группа кучка – там, но между этими группками осколков были огромные расстояния. Конструкторы всполошились: в корпусе ракеты, видимо, какой-то дефект, раз происходит такой странный разброс осколков!
Я был в команде, которая анализировала статистику разброса осколков. (Дело в том, что в первое же лето после института я сломал ногу и, сидя на даче, прочитал «Теорию вероятностей» Елены Сергеевны Вентцель, став, благодаря этому, специалистом по статистике ящичного масштаба.) Мне пришла нелепая мысль: запросить осколки в Москву и посмотреть, какие они. Почему это мне взбрело в голову, не помню. Но как всегда, устами «младенца» глаголет истина!.. Оказалось, что все осколки из одной «кучи» оказались распиленными кусками! Дело было в том, что за каждый найденный кусок солдату платили трешник, ну, а почему бы не перейти на коллективный подряд? «Нашел сам – отпили товарищам!» Как в жизни все просто получается!
Но сам я попал на полигон полугодом позже, на испытания «изделия 400». Это была управляемая ракета класса «земля-воздух». Наземная система управления была по тем временам шедевром инженерной мысли: вычислительный комплекс этой системы мог управлять, кажется, 10 или 15 ракетами одновременно. Дальность стрельбы была 400 километров, откуда и кодовое название.
Однажды при запуске с полигона на Балхаше ракета потеряла управление и грохнулась где-то в степях южного Урала, попав то ли в отару овец и баранов, то ли в стадо коз и козлов. Советскому животноводству был нанесен значительный ущерб (с мясом было и без того плохо). Жалобу животноводческого совхоза, направленную в Минобороны, естественно, отрикошетили в ОКБ Лавочкина... Мы сидели на полигоне, ожидая выволочки от Генерального Конструктора. Но вскоре руководство полигона получило Правительственную телеграмму от Семена Алексеевича:
«ПОЗДРАВЛЯЮ УСПЕШНЫМ ИСПЫТАНИЕМ ИЗДЕЛИЯ 800 ТЧК ЛАВОЧКИН».
Так ошибка вылилась в триумф: появилось «изделие 800», как пошутил Лавочкин.
Еще одно испытание едва не закончилось для всей нашей команды весьма трагически. Запускали «изделие 400» в очередной раз. Чтобы посмотреть пуск, мы забрались на здание командного центра – одноэтажного, но довольно высокого здания с плоской крышей. А нужно сказать, что пуск ракеты ПВО – зрелище потрясающее. Все привыкли смотреть по телевизору запуски космических кораблей, которые сначала зависают, потом медленно, будто нехотя, ускоряются и важно улетают, черти куда, исчезая в небе.
Пэвэошная ракета – это снаряд. Она больше всего похоже на «катюшу»: также срывается, как собака с цепи, и тут же мчится, сломя голову, сопровождаемая огненным хвостом. Спустя некоторое время, подается команда набора высоты, ракета наводится на беспилотный самолет-мишень и...
Итак, пуск... Но на этот раз ракета, пролетев положенное расстояние после старта, резко повернула и полетела назад, на нас! И это все на очень небольшой высоте! Как потом выяснилось, какой-то умник перепутал управление рулями курса и рулями высоты!
Было очень страшно, сознаюсь. Все стали прыгать с крыши, а я не решился: днем, играя в футбол в условиях «песочного стадиона», я подвернул ногу, и она дико болела. Я просто лег на крышу, распластавшись на ней блином. Кое-кто последовал моему примеру: а чем на земле-то безопаснее?
Ракета с воем пронеслась прямо над головой (по крайней мере, так мне показалось со страху) и грохнулась примерно в километре-полутора от нашей пусковой площадки.
Все же жертвы были. Дело в том, что вокруг командного центра по периметру была проложена бетонная дорожка примерно двухметровой ширины. За ночь ее заметало хорошим слоем мельчайшего песка, как у нас заносит снегом. Каждое утро солдаты сметали этот песок, очищая дорожку, наваливая при этом сбоку что-то наподобие песчаного сугроба. Те, кто не допрыгнули до этого «сугроба», при приземлении на цементную дорожку оказались с травмами похуже, чем моя после какого-то несчастного футбола!
Да, кстати, вернемся к заголовку. Так чем же сбили Гарри Пауэрса? Ну, конечно, «изделием 400». Помните эту историю? Американский Президент Дуайт Эйзенахуер (как его у нас называли) был приглашен Никитой Хрущевым после официального визита посетить аж славное море священный Байкал. Там была уже проложена новая асфальтовая трасса от Иркутска до Листвянки... (Кстати, это была первая реальная польза России от американских президентов после войны. ;) Но не тут-то было: пролетел вдоль-да-поперек по-над всей нашей необъятной Родиной американский самолет-шпион. Пытались его МИГами сбить – не достать («Дедка бил-бил – не разбил, бабка била-била – не разбила...»), а вот «изделие 400» свое дело сделало! («А мышка бежала, хвостиком махнула...»).
Хотя ходили слухи, что ракета в самолет не попала, а взорвалась где-то рядом, но американский пилот со страха катапультировался. Ну, и хорошо: убивать – это не по-христиански, а Россия ведь самозванно зовется «богоносной страной». Дай Бог ему, Гарику, здоровья, успехов и личного счастья в семейной жизни, как любил говорить один мой знакомый генерал!
МОЙ ПЕРВЫЙ ПОДЧИНЕННЫЙ
Моя вторая работа была у Якова Михайловича Сорина , человека заслуживающего особого рассказа. У Якова Михайловича я был третьим сотрудником: весь отдел состоял до моего прихода из трех человек - начальника отдела, его зама и помощника по режиму, отставного старичка-полковника. Потом появился я – первый и единственный подчиненный.
Как известно, все в мире либо развивается, либо умирает. Время умирать нам еще не пришло, а посему мы развивались. Стали появляться новые сотрудники и вскоре выяснилось, что и мне нужны помощники.
Не помню уж как, но в отделе кадров появился этакий молоденький старичок-боровичок. Звали его Юрой Конёнковым. Был он маленького роста, с живыми, но слегка смотрящими куда-то в пространство глазами. Выпускник Физтеха, работавший за 2 руб. 60 коп. почасовиком в каком-то вшивом техникуме. Мне предложили его в качестве первого подчиненного, и я не раздумывая его взял, поскольку благоговел перед Физтехом.
Было это в 1960 году. С этого началась моя дружба с Юрой, которая продолжалась до самой его смерти.
Юра был внуком всемирно известного скульптора Сергея Тимофеевича Конёнкова, который долго его не признавал, осерчав на своего сына, посмевшего жениться на еврейке. Дед признал внука, когда тот уже заканчивал институт.
Юра был человеком далеко не легким, если не сказать, что очень тяжелым. Он всю жизнь конфликтовал со всеми начальниками, до и после меня. Но у нас с ним тношения было прекрасными – видимо, сыграли свою роль взаимная симпатия и отношения на равных.
Работали мы все время вместе, над одними и теми же задачами. Никогда не возникало вопросов об авторстве или приоритете, хотя в том возрасте – было нам по 25 – это случается нередко: ну, как же – первая идея возникла, и вдруг она единственная на всю оставшуюся жизнь? А тут дели с кем-то пальму первенства!
Жили мы рядом: я у гостиницы «Советской», а он около шашлычной «Антисоветской», называвшейся так в народе, поскольку располагалась она как раз напротив гостиницы «Советской» через Ленинградский проспект. По выходным я ходил к Юре, и мы играли блиц-партии в шахматы часов по пять-шесть кряду, доводя себя до состояния близкого к умопомешательству. К тому же, Юра пил все время буквально чифирь, заваривая пачку чая на литр кипятка. Помню, как однажды после такого «чая», идя от него домой, я переходил Ленинградский проспект и чувствовал будто я лечу по воздуху, а машины проезжают сквозь меня, не оставляя следов. (После этого я перестал пить «конёнковский чай».)
По совпадению душевных наклонностей мы оба болели за московское «Динамо», а посему частенько ходили вместе на футбол, благо, что стадион «Динамо» был буквально в ста метрах от наших домов.
Ну, и выпивали, естественно, вместе. Вкус у Юры был подпорчен, видимо, в юности: он любил «портвишок» и сладкое красное «винишко». Я предпочитал водку. (Впрочем, кто его разберет, у кого был вкус-то испорчен?) Вскорости, наши вкусы совместились. Да и что было делать: приходишь к Юре, а у него, кроме портвейна, и выпить нечего. А приходил он ко мне – у меня, обратно же – ничего кроме водки!
Даже когда мы «разбежались» от Сорина, мы продолжали с Юрой дружить так, как дружат, наверное, только друзья детства: бескорыстно, бездумно и безотчетно. Ездили вместе на конференции, написали несколько статей и даже две книги.
В шахматы играть перестали, но у нас появилась новая страсть: нарды. В них мы играли уже просто до сумасшествия: однажды проиграли с 4 часов вечера до 7 часов утра следующего дня, а потом так и свалились с ног!
Собственно, все это я пишу, чтобы понятнее был наш непонятный с Юрой поступок в те времена, когда мы работали у Сорина.
Вы помните, в январе 1959 года Фидель Кастро (кстати, с благословения тогдашнего американского президента) совершил переворот на Кубе. Американцы быстро уразумели, что пустили козла в огород, и начались вселенские неприятности. Правды о событиях никто в Союзе не знал, а бородатый и молодцеватый Фидель почти у всех вызывал только симпатию (конечно же – по сравнению с нашими «старпёрами»).
Мы с Юрой решили собрать деньги в фонд революционной Кубы. Как положено, составили ведомость и пошли в люди. Восторженных мальчишей-кибальчишей было хоть пруд пруди. Уже вскоре мы набрали приличную сумму и с гордостью принесли ее в Комитет ВЛКСМ нашего «ящика». Тамошние молодые функционеры с любопытством на нас поглядели, но деньги под расписку взяли.
Мы были безумно горды первым в жизни гражданским подвигом! Но прошло дня два-три, вызывают нас в тот же комитет, где уже сидит какой-то «внешний», незнакомый нам чиновник то ли от партии, то ли от комсомола и начинает выговаривать нам, чтобы мы не лезли со своей инициативой, куда не следует. «Будет нужно, мы сами скажем, чтобы собирали деньги на что надо. А с этой инициативой вы еще и вашими комсомольскими билетами можете поплатиться!»
Так что бывало и так!
* * * * *
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ
ГРАЖДАНСКИЙ ПОДВИГ, О КОТОРОМ МАЛО КТО ЗНАЛ
Мне хотелось бы вспомнить об одной истории, о которой я узнал давно, но дал слово никому о ней не рассказывать. История эта касается Бориса Владимировича Гнеденко и раскрывает еще одно удивительное свойство этого человека.
На банкете, состоявшемся после защиты докторской диссертации Александром Дмитриевичем Соловьевым, Андрей Николаевич Колмогоров провозгласил примерно такой тост за Бориса Владимировича:
- Я хочу поднять бокал за Бориса Владимировича, который является лидером советской школы теории надежности. Но мне хотелось бы, в первую очередь, выпить за него как за гражданина.
Во времена «советского патриотизма» услышать такой тост от Андрея Николаевича, которому какие-либо «официозные» словеса были совершенно чужды, было крайне необычно. Видимо, решил я, что-то особое кроется за этим тостом. Я не удержался и, подсев к Андрею Николаевичу, которого знал по встречам у своего Учителя – Гнеденко, спросил, что тот имел в виду, говоря о Гнеденко как о гражданине. Колмогоров ответил:
- Дело в том, Игорь Алексеевич, что Борис Владимирович в тяжелом 37-м году спас жизнь одному человеку.
Было ясно, что в дальнейшие объяснения Андрей Николаевич пускаться не собирается...
В один из вечеров, когда я пришел к Борису Владимировичу домой с подборкой материалов для очередного журнала «Надежность и контроль качества», где я был его замом, его что-то задержало на кафедре теории вероятностей в МГУ. Наталия Константиновна, его жена, накрыла чай, как всегда, на столе, уставленном домашними вареньями разных сортов. За чаем я рассказал ей про свой вопрос Колмогорову. Наталия Константиновна поведала мне, что в 37-м на Колмогорова кем-то был написан подметный анонимный донос. Но НКВД играло «в чистую игру»: им нужно было свидетельство конкретного человека. Их «выбор» пал на Бориса Владимировича, друга и любимого ученика Андрея Николаевича. Гнеденко несколько недель продержали в подземных застенках на Лубянке, пытали ярким светом, не давая спать, доводили почти что до состояния безумия. Но никаких подсовываемых бумаг он так и не подписал, после чего его все же выпустили на волю. Колмогорова не тронули за отсутствием «подтвержденных фактов».
Наталия Константиновна сказала мне: «Только никому об этом не рассказывайте: ни Андрей, ни Борис страшно не любят об этом вспоминать».
Я бы и не рассказал, если бы сам Борис Владимирович в 1991 году во время одного из своих визитов в Америку, который я организовал через Университет Джорджа Вашингтона, не поведал бы об этом эпизоде в интервью для журнала «Statistical Science», когда его спросили, коснулся ли его советский террор 1937 года.
Об этом же эпизоде Борис Владимирович очень подробно рассказал мне и сам двумя годами позже во время своего последнего визита в Америку по приглашению американской телефонной компании MCI, с которой я тогда сотрудничал.
* * * * *
«ОТЕЦ ФРАКТАЛОВ»
Кто не знает сейчас «отца фракталов» – Бенуа Мандельброта ? А я могу похвастаться, что он в 1969 году выступал у меня на секции «Вероятностные методы» на Международной конференции по исследованию операций, происходившей в Венеции. И одновременно, к стыду своему, признаюсь, что я тогда ничего не понял, чем уж так интересно очевидное (как мне, необразованному, казалось) увеличение длины береговой линии Великобритании при увеличении масштаба карты. Правда, к моему оправданию, тогда Мандельброт еще не
развил до конца своих методов построения фракталов.
Мандельброт построил красивейшую математическую теорию, позволяющую строить так называемые фракталы – геометрические объекты удивительной природы: каждая их часть при увеличении состоит из подобных же «узоров», что и исходная фигура. Но именно не из аналогичных, а из подобных – это не простое разделение плоскости на все боле и более мелкие квадратики или треугольнички (и так до бесконечности). Фигуры с «погружением» в объект отличаются друг от друга, но остаются удивительно похожими «генетически». Чтобы не утомлять вас рассказами о красоте, я лучше вам эту красоту покажу.
Обратите внимание, как маленькая «букашечка», которая едва видна на верхнем левом крае «фрактала-родителя», превращается в нечто похожее на своего «родителя». А на следующем рисунке внутри этих ветвистых «отростков» появляются маленькие точечки, которые при дальнейшем увеличении масштаба опять оказываются «генетическими потомками» исходного фрактала!
Совсем недавно мне оказалось просто необходимым разыскать Мандельброта, так как я писал книгу «Истории научных озарений» и в главе про фракталы и их создателя, мне нужны были иллюстрации. Я написал Бенуа электронное письмо, напомнив, что мы встречались почти 40 лет назад в Венеции, хотя он, конечно же, не помнит меня. Я объяснил, что пишу книгу и мне нужно его разрешение на использование его фракталов.
Ответ был незамедлительный и очень теплый. Бенуа написал, что хорошо помнит нашу секцию, а меня запомнил из-за того, что мой акцент очень напоминал ему акцент его родителей – выходцев из Польши. Конечно же, он разрешил использовать все отобранные мною материалы и даже спросил не нужно ли прислать чего-нибудь еще.
Я очень пожалел, что упустил возможность связаться с этим удивительным человеком лет 20 тому назад, когда я только приехал в Штаты. Тогда ему было всего лет 65...
* * * * *
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЮРИЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ РУДЕНКО
Впервые я услышал о Юрии Николаевиче Руденко в Болгарии от одного из его друзей – профессора Петера Тошева, с которым они оба учились вместе в Ленинградском Политехе. Петер дал мне адрес Руденко и сказал, чтобы я непременно с тем связался, так как может оказаться, что это будет интересно и полезно для нас обоих.
И он оказался прав. Вернувшись из Софии, я сразу же послал письмо Руденко в Сибирский Энергетический Институт, где он был директором. Ответ последовал незамедлительно – Руденко всегда все делал, не откладывая.
Вскоре Юрий Николаевич приехал в командировку в Москву, позвонил мне вечером домой и мы договорились о встрече на следующий день у меня дома в 8:30 утра. Однако в 7 утра меня сдернул с постели звонок из секретариата директора моего института (работал я тогда в одном из предприятий военно-промышленного комплекса). Меня срочно вызывали по поводу каких-то проблем, возникших ночью при испытаниях аппаратуры. Не проснувшись как следует, второпях одевшись, я помчался на работу и ... начисто забыл о встрече с Руденко!
Пришел я домой уже после восьми вечера и мне домашние сообщили, что ровно в 8:30 утра пришел Юрий Николаевич, был явно обескуражен моим отсутствием и, оставив записочку со своим телефоном, ушел. Вы понимаете, как человек – всегда предельно точный и даже чрезмерно аккуратный по части встреч – отреагировал на мое разгильдяйство. Ведь мог я хотя бы домашних попросить извиниться за свое отсутствие из-за неожиданного вызова на работу!
Итак, начало наших отношений складывалось хуже некуда. Я тут же бросился звонить Руденко по оставленному им телефону, встретил холодный и достаточно жесткий голос, сожалевший, что мы не сможем встретиться, поскольку завтра утром он улетает в Иркутск.
На улице лил проливной дождина... Стоя во время разговора по телефону у окна, я видел, что на улице напротив моих окон на стоянке такси стояло две машины. Я сказал, что не все еще потеряно и я буду у него через 15 минут. Он хмыкнул, дал мне адрес и сказал, что хорошо будет, если я приеду в такой дождь через час: он сам ехал ко мне на такси минут 30. Я рванулся к двери (азарт проснулся), без зонта, мокрющий влетел в такси и сказал шоферу, чтобы он мчал во всю прыть, за скорость – трешку сверху. Мы мчались, не глядя на светофоры, которые мутными пятнами светились вдали – «дворники» едва успевали сметать бурные потоки дождя... Благо, что в такую погоду любителей кататься на машинах и ходить по улицам практически не было. Мы домчались меньше, чем за 20 минут...
Мое появление в обещанный срок несколько исправило мою репутацию в глазах Юрия Николаевича, хотя «отрабатывать» потом пришлось долго! Поговорили, чуток выпили, потом попили и чайку... Между нами как-то сразу установился необычный душевный контакт. (В таких случаях, о подобных встречах с особями противоположного пола говорят о любви с первого взгляда.) Начало дружбы с Юрой было положено.
О пунктуальности Руденко ходили легенды: он никогда не опаздывает, он всегда держит слово, он всегда все делает во время. А мне хочется вспомнить один смешной случай.
Будучи в Москве, он позвонил и сказал, что придет к нам домой вечером. Договорились, что он приедет к семи. День был будний, и хотя с водкой перебоев в Москве не было (правда, постоять в очереди за ней, родимой, приходилось), но приготовить экспромтом «гостевой ужин» было непросто: сначала надо достать «пару килограммов еды», а потом еще и приготовить что-то из нее, да успеть на стол накрыть...
Окна наши выходили на автобусную остановку (жили мы на втором этаже). Помогая жене с подготовкой к ужину, я то и дело поглядывал в окно, слыша рык очередного подъезжающего автобуса. И вот минут за 20 до назначенного времени подъезжает очередной автобус и из него выходит Юра. Я говорю Тане: «Приехал!» и она начинает еще более судорожно метаться по кухне – не успели! На повышенных оборотах мы успеваем все приготовить, а звонка в дверь нет и нет... Юра у нас был на новой квартире впервые, не заблудился ли? Не записал ли адрес с ошибкой? Ведь уже осталось минут пять до семи!
Случайно глянув в окно, я увидел спокойно прогуливающегося, хотя и посматривающего на часы, Руденко под нашими окнами около остановки. (Он не знал, где наши окна.) Я быстро выбежал ему навстречу. Когда мы поздоровались, он со своей обычной чуть ехидной улыбочкой спросил: «Ну как, успели? А то я боялся, что помешаю Тане в ее кулинарных таинствах».
Мы-то думали, что он думает о поддержании «своей марки», а он, оказывается, думал о нашем удобстве. Впрочем приехал он заранее, поскольку выехал с запасом: мало ли сколько придется ждать автобуса?
* * * * *
ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ
ГРУЗ ПРИНЦИПИАЛЬНОСТИ
Профессор Жмеринский был заместителем Главного Конструктора по надежности в одной из крупнейших ракетных фирм. Ракеты наши, безусловно, были достаточно высоконадежны: правда, что-то постоянно случалось, но ведь не могло же не случаться!
Беда была в том, что в фирме с легкой руки Жмеринского (или с подачи его руководства) бытовало мотто: «Мы обеспечиваем 100%-ю надежность!». Когда что-либо случалось, то, естественно, принимались те или иные меры и утверждалось, что данный отказ устранен навсегда. И утверждалось не то, что когда-то ко второму пришествию система будет «почти абсолютно надежна», а что вот теперь, уже завтра система будет абсолютно надежна. Трудно передать всю алогичность такой логики, поэтому лучше на этом и остановиться.
Будучи талантливым инженером, Жмеринский написал плохую книгу, которая, однако же, на ученом совете Госстандарта была выдвинута на Госпремию СССР. В качестве официальных оппонентов были назначены академик УССР Борис Владимирович Гнеденко, профессор Яков Борисович Шор и ваш покорный слуга, который ходил тогда еще в кандидатах.
Я с волнением взялся за чтение книги. Делать пометки на полях книги и отчеркивать что-то в тексте – не моя манера, но в этом случае я ей изменил. Я купил экземпляр книги специально для «экзекуции».
По мере чтения, я впадал в уныние: ошибки математические и инженерные, ложные посылки, отсюда неверные выводы... Я что-то раньше слышал обо всдем этом «на слух», но относился к этому несерьезно: мало ли, кто чего скажет. А вот теперь все это в форме «не вырубить топором»!
Я написал разгромную рецензию и... почувствовал себя самоубийцей: я не могу не написать того, что я думаю, но это же будет против моих учителей! (Шор был моим неофициальным консультантом по кандидатской, а Гнеденко был моим оппонентом и фактическим, хотя и неформальным руководителем.) Я был уверен, что они будут «за» книгу, тем более, что тогда был дефицит на подобного рода техническую литературу... Может, мне нужно просто отказаться от выступления?
Я решил поехать к Якову Борисовичу и, открывшись, попросить совета, что делать. Был выходной, я позвонил Шору, и он, конечно, пригласил меня домой. Жил он в другом конце города, я вскочил в такси и помчался (благо, что тогда это было дешево даже для кандидатской зарплаты).
Шор встретил меня со своей традиционной улыбкой во всю свою нержавеющую челюсть. Я, видимо, был совсем не в себе. Он угостил меня чаем, а сам взял мой отпечатанный текст и стал читать. Я спросил его, что мне делать. Он мне резонно ответил, что требуется мое мнение как специалиста и оно у меня есть – в чем же вопрос? Я пытался ему объяснить, что не могу идти против него и Бориса Владимировича, на что он сказал, а вы съездите и к Гнеденко, может, он вам что-нибудь другое посоветует. Он тут же набрал номер Гнеденко, обо всем договорился, и я поехал в Университет, где жил Гнеденко.
Гнеденко умел встречать людей – от дворников до академиков, всех радушно и на равных. Ну, а я был где-то между... Перед Борисом Владимировичем я всегда – и до последних дней – робел и преклонялся. Мне уже тогда посчастливилось работать с ним в Кабинете надежности, в журнале «Надежность и контроль качества», посещать его еженедельный семинар в МГУ. Но тем не менее, каждый раз встречаясь с ним, я испытывал огромное волнение.
Когда я рассказал о своих переживаниях, Борис Владимирович сказал примерно следующее:
- Вы не должны принимать во внимание то, что можем думать мы с Яковом Борисовичем. Если у вас есть свое мнение, в котором вы убеждены, вы должны его высказать. В этом и состоит научная принципиальность.
Я понял, что мой приговор подписан: хошь не хошь, а на плаху надо залезать и к тому же залезать с достоинством...
На следующий день я явился в Госстандарт с бутылочкой валокордина... Оказалось, что порядок выступлений таков: первым - Ушаков, вторым - Гнеденко, третьим - Шор... Только этого и не хватало! Почему так? Уж либо Ушаков, Шор, Гнеденко – по возрастающей, либо Гнеденко, Шор, Ушаков – по убывающей. Но почему так?! (Только позже я понял, что два старых хитрых лиса сговорились и отрежессировали порядок выступлений!)
Я залез на трибуну. Все было буквально так, как пелось в пародии на известную песню, исполнявшуюся Леонидом Утесовым: «На палубу вышел, а ПАЛУБЫ НЕТ...» Вылил в стакан воды почти целую бутылочку валокордина (получилось что-то вроде мятной водки - «мастики», только гораздо противнее).
Сердце выскакивало из груди сквозь пиджак.
А-а-а!.. Была - не была! И я начал...
Мутная «валокординовка» помогала, но вызывала дикую жажду. Приходилось облизываться после каждой пары предложений. Говорил я минут 20. Закончил я миролюбивее, чем собирался сначала: «Таким образом, книга профессора Жмеринского содержит много математических, логических и даже инженерных ошибок и не может быть полезна для инженеров...»
Зал безмолвствовал. Какой-то щенок смеет так говорить о книге, написанной почти Лауреатом Госпремии СССР?! Потом пошел шумок, но тут вышел Гнеденко, и шум стих.
И тут Гнеденко сразу взял быка за рога.
- Выступавший передо мной Игорь Алексеевич Ушаков сказал, что книга профессора Жмеринского не будет полезна инженеру...
Пауза в традиционном гнеденковском стиле. Я судорожно глотаю остатки валокордина уже прямо из бутылочки. Сердце отбивает чечетку.
- Я думаю, что он глубоко не прав!..
Опять пауза. Да еще какая! Константин Сергеич, вертитесь пропеллером в своем гробу – вот он, ваш лучший ученик! А я, между тем, превращаюсь в одно сплошное колотящееся сердце.
- Эта книга... просто вредна!
По залу пронеслась волна полуахов-полуохов. У меня спадает груз с плеч... Уф-ф-ф-ф!..
Потом сказано еще совсем немного, может минут на пять всего со ссылкой, что я отметил почти все, что надо, и повторяться нет необходимости.
Вышедший затем Шор с методичностью пираньи обглодал беднягу Жмеринского: как всегда, детальный обзор страница за страницей и даже с парой плакатиков для иллюстрации. В заключение он ничего не сказал, кроме: «Я поддерживаю полностью двух выступавших передо мной рецензентов».
Только позднее я понял, что «киты» прорежиссировали обсуждение. Меня нельзя было пускать последним: я бы жалко выглядел, как попугай, повторяющий то, что уже было сказано мэтрами. Выступление же Якова Борисовича Шора было выслушано с огромным вниманием, потому что Гнеденко уже расставил все акценты.
До того своего выступления я с профессором Жмеринским фактически не был знаком. Разу после выступления, он был официально-холоден. Но спустя несколько лет, отношения наши вошли в нормальную профессиональную колею. Это меня научило тому, что умные люди терпимы и самокритичны.
Должен, правда, сознаться, что урок научной принципиальности не прошел для меня бесследно: я стал следовать тем принципам, которым меня научили мои учителя, и ох, сколько я наполучал в жизни по шее из-за этого!
Вот совсем недавно, уже в начале нынешнего тысячелетия, когда я работал в Америке в качестве консультанта в известной американской компании «Хьюз Нетворк Систем», мне дали на рецензирование отчет по надежности. Отчет был никудышный, я отказался даже делать замечания по нему: этот отчет надо было весь переписывать – столько в нем было несуразностей и ошибок. Меня спросили, а могу ли я это сделать.
У меня оставалось еще чуть более двух недель рабочего времени по контракту. Контракт был фантастически хороший: я сидел дома в Сан-Диего и работал на компанию, располагавшуюся где-то на Восточном берегу. Платили мне за полный рабочий день при почасовой ставке 160 долларов в час. Что может быть лучше? Предполагалось продление контракта, поэтому я без колебаний согласился сделать работу в кратчайшие сроки.
Я работал, как Папа-Карло – с раннего утра до позднего вечера. Через пару недель отчет был мною представлен – я уложился в рамки своего времени работы по контракту. На фирме мой отчет был одобрен и послан заказчику... Заказчик остался доволен. Я был на седьмом небе, предвкушая продление столь соблазнительного контракта еще на полгода.
Но... Оказалось, что автором отчета был ... Главный Специалист по надежности этой огромной американской фирмы! Писал он этот отчет почти полгода с группой из четырех человек... Сами понимаете, это был мой последний контрактный проект: кому нужен второй «главный» специалист на одной и той же фирме, который при этом работает почти в 50 раз быстрее? Это же опасно!
Но я никогда не жалел о том, что мне часто доставалось «на орехи» за ту самую принципиальность, и всегда вспоминал с благодарностью своих учителей, помогших мне найти и сохранить это качество.
* * * * *
ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ
Вы, наверное, ожидаете моих воспоминаний о Дмитрии Ивановиче Менделееве? Увы, с ним мне не удалось пересечься на временной оси ;.
Разговор пойдет о Дмитрии Ивановиче Ноздрачёве, который многие-многие годы был ученым секретарем Президиума Академии наук.
Когда я работал в НИИ Автоматической Аппаратуры у Владимира Сергеевича Семенихина, мне часто доводилось бывать в Президиуме АН со всякими бюрократическими бумажками. Так я познакомился с секретарем Президиума – Ноздрачёвым. Был он уже очень старенький, как говорится, «в обед сто лет». А я очень любил стариков – с ними и поговорить интересно (вернее, послушать их, задавая вопросики) да и ума-разума набраться можно.
Вот и с Дмитрием Ивановичем мы говорили о разных разностях. Я узнал, что живет он один, жена у него давно умерла, а дети, выпорхнув из родительского гнезда, разлетелись по всей стране. Однажды, когда мы заговорили о музыке, выяснилось, что он заядлый меломан, а особенно любит оперу и балет. Репертуар Большого театра он пересмотрел много-много раз, ходя на каждую новую постановку или даже просто на другой состав артистов. Более того, он рассказал мне, что не реже двух-трех раз в год выбирается в Ленинград, чтобы побывать на представлении в Мариинке.
Я сказал ему, что очень хорошо его понимаю, поскольку у самого отец был таким же страстным любителем оперы и балета. Рассказал ему, что меня назвали в честь Князя Игоря. И когда у меня родился сын, и я сообщил об этом своему отцу, то в ответ получил телеграмму из Харькова, где он тогда жил: «Поздравляю с рождением Святослава Игоревича». Я так сына и назвал.
Потом я сказал Дмитрию Ивановичу, что от отца мне остался альбом изданный к какому-то круглому юбилею Большого театра. Когда Дмитрий Иванович услышал про это, лицо его оживилось. Он спросил меня, не мог бы я как-нибудь привезти и показать ему этот альбом. И вот однажды я захватил тот альбом на работу и при удобной оказии оказался с ним у Ноздрачева.
Нужно было видеть, с какими лучезарными глазами он трепетно взял тот альбом, будто тот состоял из хрупких хрустальных нитей. Альбом, действительно, был издан шикарно: сафьяновый переплет с теснением, золотой обрез страниц, ярко алая ленточка-закладка...
- Я давно слышал про этот альбом, – говорил он, нежно поглаживая сафьяновую обложку, – но никогда его не видел!
Он бережно положил альбом на стол и буквально с благоговением начал переворачивать страницы, будто боясь нарушить их золотой обрез. Альбом был объемистый, а Дмитрий Иванович не мог расстаться с каждой страничкой.
Кончился рабочий день, а мы все еще сидели над альбомом. Дмитрий Иванович угостил меня чаем. Мы разговорились. Дмитрий Иванович давал интересные комментарии почти к каждой странице. Он непрерывно меня благодарил, мне даже показалось, что у него заблестели на глазах слезы. Я понял, что он встретился с какой-то своей давнишней мечтой.
У меня родилось решение, и я спросил:
- Дмитрий Иванович, вы не откажете мне в небольшой просьбе?
- Ну, что вы, что вы, Игорь Алексеевич! Я готов сделать для вас всё, что угодно!
- Точно не откажете?
- Ну, конечно, нет! Даю вам слово!
- Примите, пожалуйста, от меня эту книгу в знак глубокого уважения.
- Нет, нет и нет! Это невозможно! Это же такая драгоценность!
- Но вы дали слово…
Кажется, я нашел правильный ключик. Дмитрий Иванович растрогался, принял подарок, слова благодарности переполняли его, я пытался его успокоить: «Мой отец был бы счастлив, если бы узнал, что этот альбом попал в руки настоящего ценителя Большого театра».
Я был просто счастлив, что доставил такую огромную радость этому старому человеку.
Вскоре Дмитрий Иванович ушел на давно просроченную пенсию. И мне стало еще приятнее осознавать, что моя книга будет хоть как-то согревать этого одинокого человека.
***
Больше я Дмитрия Ивановича не встречал, но теплая память о нем сохранилась у меня и по сей день...
* * * * *
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ
ОБ ОДНОЙ СКАНДАЛЬНОЙ ЗАЩИТЕ
Я был столько раз оппонентом, что теперь, вспоминая об этом, даже немного удивляюсь: когда же я успевал работать? Впрочем речь не об этом, а об одной защите, где как официальный оппонент я повел себя достаточно странно, и до сих пор не могу понять, что же я должен был делать.
Меня попросил однажды некто Альфонс Карапетович Мигранян – начальник отдела надежности Ереванского НИИ ЭВМ – быть у него оппонентом на докторской диссертации. Это было мне на все 100% по профилю, и я согласился.
Диссертация произвела на меня приятное впечатление: интересное содержание, много реальных практических приложений, а сама работа хорошо написана. Отзыв я написал даже несвойственный себе – почти восторженный.
Наступил день защиты. Проходила она в одном сверхзасекреченном военном ракетном институте. По «табелю о рангах» меня поставили выступать первым. Началось все обычно, с доклада соискателя. И вот тут-то все и началось...
Пошли ошибки в докладе, всякие несуразности типа «эксПотенциального» распределения, «вероятности» коэффициента готовности» и т.д. ... Я задал несколько вопросов по особенно мутным моментам доклада, и соискатель не показал своего понимания ни моих вопросов, ни даже своих ответов...
Потом ученый секретарь совета начал зачитывать материалы из личного дела Миграняна. Когда он произнес, что наш уважаемый Альфонс опубликовал где-то за 400 работ, у меня зародилось сомнение: при всей моей «писучести» за 20 лет работы я напечатал всего чуть-чуть за триста... Это в среднем почти по статье в месяц. А тут четыреста! Я спросил я секретаря Ученого совета, когда опубликована первая статья. Оказалось, что за два года до защиты кандидатской, а кандидатская была защищена три года назад. Несложная арифметика: 400 статей за 5 лет, это по 80 статей в год, что дает на круг, грубо говоря, по две статьи в неделю!
Пришлось задать еще один вопрос: сколько работ выполнено в соавторстве, а сколько без. Ученый секретарь нудно перелистывал агромаднейший список трудов... Оказалось, что ни одной работы без соавторов – нет!
Мне все стало ясно. Я сказал, что больше вопросов у меня нет...
Я тут же вспомнил следующий случай. Однажды в Кабинете надежности Политехнического музея ко мне подошел симпатичный молодой человек и попросил меня быть его научным руководителем. Я согласился и попросил его показать, что у него есть. Он показал мне уже переплетенную работу. Выяснилось, что его руководителем был Николай Пантелеймонович Бусленко, который незадолго до того умер, а посему аспирант остался без руководителя. Я глубоко уважал Бусленко и посоветовал Баласаняну (так звали того юношу) непременно оставить Бусленко руководителем на титульном листе. Сам же, внимательно просмотрев работу, согласился быть первым оппонентом. Глядя на публикации своего будущего подопечного, я заметил, что у него нет ни одной единоличной публикации. На мой вопрос об этом он ответил, что ко всем работам, выходящим в отделе... приписывается начальник отдела, иначе он не подписывал акта экспертизы о несекретности. Догадались? Ну, конечно, фамилия начальника была Мигранян!
Вернемся, однако, к защите диссертации. Настало время мне выступать. Что делать? Вспомнил инструкцию ВАК: «...оппонент зачитывает свой отзыв...». Решил соблюсти все правила, но перед началом своего выступления попросил председателя совета разрешить мне выступить в обсуждении сразу же после своего отзыва. Я подчеркнул, что в инструкции ВАК на этот счет ограничений нет. Таковое разрешение мне было дадено. И я начал.
- Разрешите мне в соответствии с инструкцией ВАК зачитать отзыв. –
Зачитываю свой совершенно положительный отзыв и тут же перехожу к дискуссии.
- После невнятных ответов соискателя на мои вопросы, а особенно после справки о публикациях, зачитанной ученым секретарем, я заявляю, что считаю свой отзыв о диссертации товарища Миграняна ошибочным, поскольку все говорит о том, что диссертационная работа, как и все статьи, написаны не им. Более того, у меня есть факт, подтверждающий его научную нечистоплотность. Я знаю, что о использовал свое служебное положение, вынуждая своих подчиненных брать его в соавторы, отказываясь в противном случае оформить акт экспертизы. Я считаю, что в нашей науке не место таким, как тов. Мигранян.
Представляете сценку из «Ревизора»! Тишина – летящую муху можно было бы услышать. Жаль вот, что мухи в том военном НИИ не летали.
Но насчет «Ревизора» я поспешил: тишину нарушил побагровевший председатель Совета, генерал имярек. Он с размаху бацнул свои очки об дубовый председательский стол и стекла разлетелись мелкими осколочками, издавая визгливые скрежещущие звуки. Паузу председатель Совета, видимо, держать умел. А может, просто умел быстро действовать, но мысль его не поспевала за его действиями.
Он сказал, что ни разу не видел такого беспринципного оппонента, как я, что он считает, что де-юре отзыв положителен и что члены совета не должны принимать во внимание мое последующее заявление. Я ответил на это, что совет может поступать так, как ему подсказывает совесть, но что я, согласно инструкции того же ВАКа, требую внести в стенограмму содержание моего дополнительного выступления.
На этом поле я битву проиграл: голосование было единогласное в пользу «пострадавшего» – не зря он споил не один ящик отборного коньяка членам Ученого совета за неделю своей «подготовки» к защите. (Об этом мне рассказывали мои друзья из этого института.)
Как и полагается в хороших соцреалистических фильмах, зло все же было наказано – экспертный совет ВАК (причем даже не тот, членом которого я состоял!) «зарубил» докторскую Миграняна. Правда, я уверен, что он все же добился своего впоследствии: ведь в конце концов, все и всех можно купить – вопрос только, за сколько...
* * * * *
«ЮРЬЕВ ДЕНЬ» НА ФИЗТЕХЕ
Пришел к нам в НИИ Автоматической Аппаратуры член-корреспондент Николай Пантелеймонович Бусленко со своей кафедрой МФТИ, имевшей более, чем странное название «Физика больших систем». Что бы это значило, никто (включая и самого заведующего) не знал, но это было здорово. Стал я на кафедре одним из первых профессоров.
Бусленко был личностью совершенно уникальной: обаяние и ум его буквально «переливали через край». Лекции он читал с блеском, студенты его любили, преподаватели боготворили. Вот с таким человеком мне посчастливилось работать. (Позже, уходя в «Керосинку», как называли в народе Институт нефти и газа им. Губкина, Николай Пантелеймонович передал свою кафедру мне.)
С Физтехом связаны мои самые лучшие воспоминания, хотя, сознаюсь, преподавание для меня – самое нелюбимое занятие! Лекции я читал (когда уже немного обнаглел, конечно) примерно так: «Сегодня план у нас такой (идет конспективное перечисление вопросов). Это интересно? Что вы думаете про это? А про это? Теперь это... Интересно? Тогда давайте начнем...» Иначе говоря, все шло на уровне экспромта по заказу аудитории.
Группы были небольшие, человек 12-15, поэтому можно было экспериментировать, как только хочешь. Например, иногда я весь курс делил на части, и каждый должен был прочесть лекцию на заданную тему, за которую он получал оценку. Остальным вменялось в обязанность задать по одному вопросу, который бы показал глубину их понимания материала текущей лекции. За вопросы также ставились оценки. Затем по совокупности выводилась семестровая оценка.
Единого учебника не было, но я давал список рекомендуемой литературы с указанием нужных разделов. Каждый в течение недели имел право в любое время задавать мне любые вопросы. Хотя кафедра моя была и «базовой», т.е. студенты приезжали в НИИ АА, на работе я бывал частенько перегружен, поэтому консультации переносились ко мне домой, где пили чай и кое-что покрепче. (Сознаюсь, допускал я недопустимое...) У меня такие «студенческие лекции» отнимали страшно много в времени – каждый из «лекторов» читал сначала лекцию мне, я делал поправки, дополнения и разъяснял непонятное. Но всем было интересно! А соревновательный дух, царивший среди студентов, делал такие занятия удивительно эффективными.
Я всегда очень любил играть в футбол и в карты. Начались регулярные – по два раза в неделю игры в футбол, а почти раз в неделю – игра в спортивный бридж.
Я понимаю, что где-то я нарушал нормы взаимоотношений преподавателя со студентами, но ведь всем от этого было хорошо!
Но я рассказываю все это для общей характеристики ситуации и царившей тогда атмосферы. А теперь о самом «Юрьевом дне» на Физтехе .
На любом факультете Физтеха первые два года обучения были стандартными для всех. После этого, студенты получали право выбора кафедры в рамках своего факультета (а иногда даже и вне него). Все кафедры устраивали «День открытых дверей», куда приходили «студенты на выданье».
Мой «День» проходил следующим образом. Я привозил с собой только аспирантов и выпускников кафедры, которые работали к тому времени со мной в НИИ АА. Был я, видимо, самым молодым зав. кафедрой и всего-навсего беспородным доктором техн. наук, когда остальные были только членкоры да академики.
Я начинал и заканчивал пятиминутным выступлением и поименным представлением своей команды (как увидите, в самом прямом смысле!). После этого с такими же краткими сообщениями выступали некоторые нынешние и бывшие аспиранты (а была их у меня тьма тьмущая). Сами понимаете, что когда аспирант второго года обучения показывает статьи, опубликованные в академических журналах – это впечатляет. Но когда бывший аспирант, уже кандидат физ.-мат. наук показывает книгу, которая представляет собой публикацию его кандидатской диссертации (а так было и с Гришей Рубальским, и с Игорем Павловым), то у многих отвисает челюсть.
(Ну, сознаюсь, был я, Заместителем председателя редсовета издательства «Советское радио», Ответственным секретарем журнала Известия АН СССР «Техническая кибернетика», Замом Гнеденко в журнале «Надежность и контроль качества»... Но ведь вы понимаете, что там подбирались для печати только хорошие рукописи. Ускорить публикацию я, конечно, мог, но не более того, уверяю вас! Только это я и делал.)
После этого объявлялся блиц-матч по шахматам между нами и студентами досках на пяти. Среди студентов «редкая птица долетала до середины Днепра...». Меньше, чем 4:1 или. На худой конец, 3:2 мы не выигрывали.
Когда все желающие шахматисты были удовлетворены, то переходили к следующему номеру: игра в футбол «шесть-на-шесть» в «хоккейной коробочке», два тайма по 20 минут с любым числом замен у студентов! Я знал, что делал: в моей команде были двое из сборной Физтеха по футболу, еще двое из сборной факультета, вратарь из сборной института по гандболу... Неплохо, а? Я был на поле хотя и обузой, честно-то говоря, но в то же время и неким символом. Здесь мы громили студентов уже не меньше, чем с разницей в пять-шесть мячей!
... На кафедру при десятке вакансий поступало иногда до 40 заявок. Мне оставалось выбирать самых умных из лучших футболистов и самых хорошо играющих в футбол среди умных студентов.
* * * * *
ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
ПЕНИС-КОКТЕЙЛЬ
Как я начал ездить по заграницам, – это отдельный рассказ. Начать хочется почему-то со смешного случая.
В 1969 году в Венеции состоялась очередная конференция ИФОРС, Международной Федерации обществ по исследованию операций. Я к тому времени стал вице-президентом Советского общества по исследованию операций (президентом был академик – тогда еще член-корреспондент – Никита Николаевич Моисеев ). Честно говоря, это наше общество было тем еще «Роген унд Копытен»: кроме председателя и «зиц-председателя» в нем не было больше ни одного функционирующего члена. Мы были нужны не более, чем для некоего чичиковского представительства великой страны в Международной организации. Там нужна была «чисто общественная организация», вот они и получили!
Тем не менее, я был не только вице-президентом, но и официальным «Постоянным представителем Советского Союза в ИФОРС». А на этой конкретной конференции я был еще и членом Программного Комитета.
Конференция должна была состояться в конце июня, а где-то в середине июня эти буржуазные недоумки прислали мне приглашение приехать заранее, на два дня раньше для участия в собрании этого комитета.
Текст этой телеграммы в переводе следующий:
ПОЖАЛУЙСТА, ОТВЕТЬТЕ НЕМЕДЛЕННО НА ПЕНИС-КОКТЕЙЛЬ ПРИГЛАШЕНИЕ
подпись: Пол Риветт.
Им бы догадаться, что дело не только в билетах и даже не в деньгах: раз Выездная Комиссия ЦК разрешила вылет, например, 23 июня, то советскому человеку невозможно был вылететь на два дня раньше. Да и визу Госкомитет по науке и технике запрашивал только за день перед отъездом, a выдавал вечером перед отлетом, если отлет был утром, а ежели отлет был вечером, то выдавали билет только утром того же дня. Почему – одному Богу известно, а за отсутствием такового – просто никому. Просто «так надо».Так вот, приглашение я получил из Англии от Председателя Программного Комитета Поля Риветта по телеграфу.
Эта телеграмма вот уже почти сорок лет висит у меня на стенке над письменным столом!
Видимо, кто-то из чересчур грамотных «почтанников» подправил непонятное Venice (Венеция) на понятное penice (пенис), хотя грамматически верно по-английски будет «penis», но звучит одинаково!
Что было с телеграммой – несколько позже.
Конечно, я вежливо ответил, что, мол, дела не пускают приехать раньше – такой я деловой! А на самом деле, советская делегация и поехала-то вообще с большим трудом. Уж к месту будет и про это рассказать.
Приходим мы все, а было нас человек семь, в ГКНТ часов в 10 утра. Вылет завтра утром. Встречаю я там одного своего знакомого: Михаила Михайловича Лопухина . Да, да, того самого Лопухина пра-пра-бабка которого Евдокия Лопухина – первая жена Петра Великого – «висит» в Третьяковке. Я Михаила Михайловича знал давно – в 1964 он, будучи начальником Управления Внешних Сношений (что бы это значило? Сношения не вовнутрь, а как-то «вне», мимо? может, себе же в карман?) дал добро на мою первую загранкомандировку. А сейчас он был главой делегации.
По наивности я спросил:
- Михал Михалыч, а вы тоже занимаетесь исследованием операций?
Он меня отвел в сторонку и сказал с обаятельной улыбкой:
- Игорь, а ты разве не знаешь, что я полковник КГБ?
Я разинул пасть и ... новость проглотил.
Ну, ждем-пождем, а виз для нас все нет. ГКНТэшники звонят в Итальянское Консульство, а там отвечают, что никаких приглашений у нас нет и никто из Италии заявку на наши визы не давал. Было уже около часу дня. Подошел ко мне Мих-Мих (как звали его все друзья за глаза) и сказал:«Игорь, у тебя полно друзей в ИФОРСе. Ты знаешь адрес Президента ИФОРСа Алека Ли?»
Я, естественно, знал, поскольку даже встречал его в Москве. (Возникают вопросы? Да-да. Конечно. Без разрешения «компетентных органов» это было бы невозможно, тем более, что я работал в сверхзасекреченном «ящике». Разрешали...)
- Пойдем-ка и пошлем Алеку Ли телеграмму с просьбой помочь с визой. – Говорит мне Мих-Мих.
- Михал Михалыч, но я не могу. Я должен спросить сначала институтского куратора КГБ...
- Не бойся, я все улажу.
- А вы напишите мне записочку в мой Первый отдел, на всякий случай, что я послал телеграмму по вашей просьбе?..
- Игорь, КГБ расписок не дает.
Мне все стало ясно. Пошли мы на Центральный Телеграф (благо все рядом), отправил я телеграмму в Монреаль, в штаб-квартиру Алека Ли. Я засомневался в целесообразности этого, поскольку в Монреале было уже 8 вечера, на что Мих-Мих сказал, что все будет хорошо.
Действительно, уже почти в 4 часа позвонили из Итальянского Консульства и сказали, что визы готовы... (Уже в Венеции я узнал, что секретарша Алека Ли срочно созвонилась со своим шефом, который, естественно, был уже в Венеции, тот обратился к председателю конференции м-ру Романо, который был какой-то шишкой в Минобороны Италии, тот позвонил в Рим в МИД, а там быстренько уладили вопрос с нашими визами!
Ну, а теперь пора еще раз вернуться к замечательной телеграмме. Пропускаю всю конференцию, которая проходила во Дворце Дожей, все красоты Венеции с ее затхлыми (да просто вонючими!), но очаровательными каналами, и перехожу сразу к заключительному банкету.
Меня как экзотическое животное посадили за стол «пердизиума». Более того, после пары-тройки «генеральских» тостов мне предоставили слово. Английский мой был даже хуже, чем сейчас. (Это не кокетство – раньше я языком упорно занимался, а сейчас только забываю, хотя и живу в Калифорнии.)
Первым делом я пообещал, что моя речь будет предельно короткой. Я поблагодарил Программный Комитет за персональное приглашение на коктейль-партию, но сказал, что не приехал, потому что был в растерянности: что бы это значило. Я достал телеграмму, дал ее всем верхним чинам, с которыми сидел за столом – Президенту ИФОРС, председателю конференции, председателю программного комитета и др. Прочитав телеграмму, все они стали буквально кататься по столу в судорогах смеха. Зал зашумел с просьбой прочитать телеграмму, на что Алек Ли ответил, что прочесть вслух это нельзя, это нужно видеть. Телеграмма была спущена в зал и пошла от стола к столу. Картина напоминала «бегущую волну» на стадионе: публика за одним столом ложилась в хохоте, передавала телеграмму на следующий стол, там ложились в хохоте, прочитав, и так далее.
Мои международные позиции окрепли после этого эпизода фантастически.
Кстати, в целом я занял у зала больше времени, чем любой из ораторов: столов было штук 20, не меньше, а хохотали они по очереди.
* * * * *
ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
«ОПЯТЬ СЕГОДНЯ НИКИТА ГЛУПОСТИ ГОВОРИЛ...»
Таня, моя дочка, была детсадовским ребенком. Начинала она с яслей, куда ходить просто не хотела и подолгу плакала, когда я ее туда отводил. Но потом к саду она уже вошла во вкус социального общения.
Был у нее в садике друг, которого звали Никита. Как я понимаю, Таня и Никита были самыми гиперактивными детьми, что их и сближало: они были большими друзьями. Дома не прекращались рассказы о том, что сделал Никита, что сказал Никита, как наказали Никиту...
Годы шли шестидесятые. Руководил страной Никита Сергеевич Хрущев, человек любивший повыступать, повещать, хотя Цицероном и не был. Его выступления (как впрочем и выступления других наших лидеров после него) частенько становились объектами шуток и анекдотов.
И вот однажды везу я Таню в троллейбусе из детского сада домой. Она все время без умолку о чем-то мне рассказывает. А голосок у нее, надо сказать, был пронзительный. Однажды в зоопарке около носорожьего загона, отделенного от внешнего мира толстенным непробиваемым стеклом, она закричала мне: «Папа, папа! Смотри – носорог!». Бедное животное вскочило и стало в ужасе метаться по своему вольерчику, оглушенное тоненьким, как свисток, детским голоском.
Так вот, с такими вокальными данными Таня вдруг громко на весь троллейбус произносит:
- Папа, а сегодня Никита, как всегда, такие глупости говорил!
Можете представить, как прыснул в троллейбусе народ. Хохот продолжался до следующей остановки...
* * * * *
ПРО СЕБЯ
КТО ЖЕ Я?
Сейчас появилось много борцов-героев с бывшим коммунистическим режимом в бывшем Советском Союзе. В такую тогу рядиться модно. Появилась плеяда борцов с коммунизмом наподобие тех поздних большевиков, которые вдруг оказались активными борцами с царизмом. Одним словом, дерьмократ на дерьмократе сидит и дерьмократом погоняет...
И проверить трудно: А кем же ты был на самом деле?
Должен сразу сознаться, что никаким борцом я лично никогда не был. Как и многим другим, мне далеко не все нравилось, но на амбразуру я не ложился. А по началу был даже весьма примерным пионерчиком и комсомальчиком.
Точнее всего будет сказать, что я жил с фигой в кармане. Я ни за что и ни с чем не боролся.
Конечно, Павлик Морозов симпатий у меня не вызывал никогда, мне даже было жаль этого зазомбированного ребенка. А вот Александр Матросов – был для меня настоящим героем, когда я учился в начальных классах школы, хотя я и не понимал, зачем нужно было закрывать амбразуру именно грудью. Зою Космодемьянскую героиней я не считал, поскольку не понимал смысла поджога крестьянских домов, в которых жили наши же русские люди, но все равно было очень жалко девушку...
А вообще жили мы в те мрачные временя совершенно по-человечески: и пили, и гуляли, и веселились, и в футбол гоняли, и девочек своих целовали по подъездам... Словом, все было, как было бы и при треклятом царизме. При этом, сидя на кухоньке, поругивали власти, держали кукиш в кармане, но не более того.
Были, конечно, и Солженицыны, и Сахаровы. Честь им и хвала, но негоже всем подряд сейчас ставить себя чуть ли не в один ряд с ними ...
Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что для меня одним из самых (чуть ли не единственным) омерзительным фактом тех времен был антисемитизм. В каком-то смысле это коснулось и меня лично, поскольку большинство моих друзей были евреями. Однако, я четко понимаю,что сопереживать и переживать – это вещи совершенно разные.
Особенно бурно антисемитизм разыгрался в последние годы сталинского правления, когда было сфабриковано «дело врачей-евреев». (А ведь именно в такой формулировке и шло освещение этого «процесса» в советской прессе!)
Я переживал за друзей. Илью Гольберга, серебряного медалиста, имевшего уже к окончанию школы публикации, а также поддержку самого Константина Симонова, не взяли в Литинститут, что загнало его на четыре года в полярную морскую авиацию. Золотого медалиста Мишу Липкинда после окончания мединститута (с «красным дипломом», заметьте) не взяли в аспирантуру, а послали фельдшером в одно из сел Якутии. Лене Мурзе отказали в приеме на Физфак МГУ (мать еврейка), а в МФТИ приняли только благодаря случайному вмешательству Петра Капицы: тот увидел груду дипломов, которые Леня завоевал на Московских Олимпиадах по физике и математике и прекратил экзаменационное издевательство, повелев Леню принять (а властью он обладал неограниченной!).
Миновала меня чаша сия – не мне она предназначалась... Но след остался: стал я с тех пор анти-антисемитом.
Помню, шли мы с Леней Мурзой после его провала в МГУ, и он мне говорил: «А может, это правильно? Ведь если евреи хотели отравить Сталина...» Мне это было непонятно. Я ему возражал, простым аргументом: «Ну, даже если это так, то ты-то здесь при чем?!»
Тема Сталина заслуживает особого рассмотрения. Конечно, нас, детей военных лет, культ Сталина не мог не задеть. Ведь даже там, где взрослые понимали, что к чему, дети оставались в неведении, подверженные воздействию «детских партийных организаций». Мозги начали работать только к девятому-десятому классам школы.
Нам, мне и моим школьным друзьям, исключительно повезло: у нас были удивительные учителя, но о них будет особый разговор.
Вот вам ярки пример: я подарил в 1952 году знакомой девушке на день рождения... собрание сочинений Сталина! Вот за это мне, действительно, сейчас почти стыдно – уж таким-то идиотом можно было бы в семнадцать лет и не быть!
Пример того, как «промывали нам мозги» и зомбировали с детства – приведенная школьная грамота... Ну, разве это не идолопоклонство? Ну, кончил мальчик шестой класс, но при чем здесь «вожди пролетариата»?
Когда Сталин умер, «народная печаль» была чрезмерна. Действительно, бабки причитали: «А как же теперь жить-то будем?» У нас на всех лекциях в институте были минуты молчания, настроение нагнеталось.
Но помню, вышел я уже вечером из института и пошел к метро «Сокол». Была мерзкая мартовская погода: какая-то оттепель с заморозками, мокрый снег превращавшийся в ледяные колючки. Кругом шли угрюмые люди. Но вот какие-то парни с девушками шли навстречу и о чем-то оживленно говорили, смеялись. Я помню, что я будто очнулся: «А жизнь-то продолжается!» На душе стало легко.
Правда, поперся я в Колонный Зал «прощаться с телом». Но по пути, моя девушка – позже моя жена – прыгая с крыши одноэтажного дома (а лезли буквально по домам!) где-то в районе Трубной площади, подвернула ногу, и мы повернули обратно. Ее тело мне было дороже сталинского...
Власти устроили ту еще Ходынку! Сколько сотен людей затоптали в неуправляемых потоках народа, сдерживаемых милицией и войсками! До сих пор удивляюсь, сколько же во мне было (а может, и осталось) бараньего: почему, если все, то и я туда же?
Потом мне очень нравился появившийся тогда полу-анекдот: «Ленин умер, Сталин умер, да и мне что-то нездоровится...»
Но это потом, а тогда, по горячим следам, все воспринималось все же достаточно трагически. Будучи редактором курсовой стенгазеты, я выпустил по своей инициативе номер, посвященный годовщине смерти Сталина. Меня вызвали в партбюро факультета и разъяснили, что «сверху» спущена рекомендация годовщину не отмечать. Все время я колебался невпопад с линией партии!
Завершило все письмо Хрущева. Я сейчас понимаю, что лучшие атеисты получаются из тех, кто раньше истово верили, а потом вдруг разочаровались. Теперь я понимаю печенками, что в некотором смысле Сталин был хуже Гитлера: Гитлер убивал врагов, а Сталин убивал своих.
А потом я встретил многих, кто непосредственно пострадал от сталинских репрессий и просто шизофренической подозрительности, возведенной в ранг государственной политики. Но об это отдельно. Отдельно о каждом случае...