.
.
ТЕТРАДКА №12
ОГЛАВЛЕНИЕ. Маленький Сцеволик * Как я даром зарабатывал пятерки * У Швейка – подпоручик
Дуб, а у меня... * Как сохранять секреты * Как я ни разу не стал замом
директора * «Тётечка-Лизочка» * Нет ли у вас кусочка дерьма? * Шекспир и
Гамлет * Дан приказ ему – на Запад...* Халява, please * Картина под цвет
обоев. *** ЭПИЛОГ *** ПРОЩАНИЕ *** СПИСОК «ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ» В КНИГЕ.
* * * * *
ПРО ДЕТСТВО
МАЛЕНЬКИЙ СЦЕВОЛИК
Классе в пятом, кажется, учили мы историю Древнего мира. Наш бессменный учитель истории, протащивший нас с пятого по десятый – Александр Акимович – вел свои уроки всегда нестандартно. Он вел урок не по учебнику, а рассказывал нам всяческие увлекательные истории, относящиеся к теме урока, говоря нам, что учебник мы можем прочитать и сами. Помню, мою детскую душу потрясла история о том, как молодой римский воин Муций Сцевола, прокрался в логово врага, чтобы убить царя, возглавлявшего войско, окружившее Рим. Враги схватили его и пытали, чтобы выведать, кто его послал. Но Муций оказался бесстрашным героем. Чтобы показать врагу, что никакие пытки не заставят его выдать своих, он протянул правую руку над алтарем, где горел жертвенный огонь, и спокойно смотрел, как она обугливается... Даже враги были поражены мужеством римского героя и отпустили его.
Это было просто невозможно себе представить: человек сжигает на костре свою собственную руку и стоит, бесстрашно глядя, как она сгорает...
Была весна... Начинало пригревать солнышко...
Я пришел из школы. Вышел на балкон – а жили мы на пятом этаже, т.е. совсем близко к солнцу, – взял кусочек фанерки и начал выжигать картинку, контуры которой мне карандашом набросал мой отец. (Он очень поощрял все мои гуманитарные поползновения.) Нарисована была набережная какого-то ленинградского канала с затейливой чугунной оградкой и мостиком, а на дальнем плане – шпиль Петропавловской крепости, вонзенный в небо, будто шприц в ягодицу пациента...
Дощечка та у меня сохранилась – меня научили любить город, в котором я родился, но которого ни разу не видел в сознательном возрасте аж до окончания института.
Мне купили специальный приборчик для выжигания – этакую ручку, у которой вместо пера была раскаленная спиралька. Выжигать гораздо сложнее, чем рисовать – ошибку уже не исправишь ластиком. К тому же довольно муторно делать большие черные пятна. Обычно я выжигал их в солнечный день при помощи большого увеличительного стекла размером, наверное, с блюдце (ребята называли его «зажигательным»). Дошел я в своей картинке до того места, где нужно было выжечь большое черное пятно. Взял лупу...
И вот мысли мои повлекло к романтическому подвигу Муция Сцеволы. С непонятной решимостью я решил испытать себя: вскоре обжигающее «солнышко» от увеличительного стекла переползло на кисть моей левой руки. Буквально через мгновения я уже чувствовал нестерпимую боль и ... терпел!
Только позже я узнал, что существует болевой предел, но тогда я познал это совершенно эмпирически: мне было безумно больно, но я терпел и терпел. Вскоре на руке около запястья вздулся волдырь размером с ма-а-аленькую горошинку. Боль не ослабевала – видимо, и жидкость внутри волдыря была очень горячая.
Я продолжал пытать себя. Наконец, и волдырь лопнул, и из него потекла бесцветная жидкость. Тут я смалодушничал: жечь руку дальше не стал, а с радостью прекратил это мазохистское упражнение. Я уговаривал себя, что все по-честному – я продержался и мог бы терпеть еще сколько угодно, а рука еще пригодится!
И сейчас, спустя примерно 60 лет, на моей левой руке можно разглядеть небольшой почему-то продолговатый шрамчик величиной с треть спички...
* * *
Был бы мой сын таким же придурочным, каким я сам был в детстве – порол бы его, как сидорова козла! Ну почему, скажите, надо было все время себя испытывать: а могу ли это? а могу ли то? а что если?...
Впрочем, может, так и должно быть? Ведь это только острословы утверждают, что умный учится на чужих ошибках, а дурак на своих. Ведь и учиться надо сначала научиться: не сделав своих собственных ошибок, вряд ли многому научишься.
* * * * *
ПРО ШКОЛУ
КАК Я ДАРОМ ЗАРАБАТЫВАЛ ПЯТЕРКИ
Восьмой класс, как я уже писал, я учился в смешанной школе в поселке Перловка под Москвой. Конечно, учиться в подмосковной школе после одной из лучших школ Москвы мне было достаточно просто и даже не интересно. Нет, пожалуй, я неправ: просто некий патриотизм взыграл – ах, какая у меня раньше была школа замечательная! (Но ведь это правда...)
Одно мне не давалось – по математике я за первую же четверть схлопотал прочную четверку, не получив и одного «отлично»! Я не понимал, почему: почти весь класс бегал ко мне с вопросами, у меня все, как говорится, «от зубов отскакивало», а тут – на тебе!
Моя мама, с которой мы тогда жили вдвоем, не могла не заметить моего расстройства. Узнав, в чем дело, она впервые за все годы моего обучения пошла к директору школы, тот выслушав ее, вызвал к себе учителя математики и спросила его, в чем дело. Тот ответил? «Ушаков – новый ученик. Я неуверен, что он достаточно хорошо знает материал, хотя и отвечает, безусловно, хорошо». Мама моя была человек достаточно резкий и прямолинейный:
- Если не уверены – проверьте с пристрастием, сделайте ему экзамен. А ставит; четверки только потому, что вам что-то кажется – не годится!
На первом же уроке во второй четверти преподаватель математики объявил перед классом: «Вы все знаете, что Ушаков пришел к нам из московской школы. Давайте послушаем, как учат математике в Москве». Естественно, все были страшно рады – можно будет спокойненько посидеть, послушать, а не трястись – вдруг тебя спросят.
И началась форменная экзекуция. Я отвечал у доски на вопросы по всему пройденному к тому времени материалу целый урок. Не знаю, насколько комфортабельно чувствовал себя учитель, по сути дела, издеваясь над учеником. Но я с честью вышел из неравного поединка, получив первую пятерку...
После этого жизнь моя стала легкой и тяжелой одновременно. Легкой, потому что учитель, когда кто-то ошибался, спрашивал меня: «Ушаков, где здесь ошибка?» Я говорил где, после чего в журнале в строке с моей фамилией появлялась пятерка. А трудной, потому что я должен был весь урок «быть на стреме». За эту четверть я заработал видимо-невидимо пятерок, не будучи ни разу вызван к доске. А учитель, видимо, чувствуя, что вся эта процедура не совсем правильная, после каждого урока похлопывал меня по плечу и похваливал при всех.
* * * * *
ПРО ИНСТИТУТ
У ШВЕЙКА – ПОДПОРУЧИК ДУБ, А У МЕНЯ...
Звали начальника военной кафедры МАИ простенько, но со вкусом: полковник Дубина. Это была его истинная фамилия, да не дадут мне соврать мои однокашники-маевцы. Ну, ведь был же у Швейка подпоручик Дуб, это не кажется странным. Так почему бы у нас не быть полковнику Дубине? В отличие от подпоручика Дуба, полковник Дубина был вполне нормальным человеком, особенно на фоне остального обезьянника на этой кафедре.
Отвлекаясь от основного повествования, скажу, что лекции нам читал подполковник Гусенков, которого мы все время называли «товарищ Гусёнков», на что он ужасно сердился. Так вот, Гусёнков выдавал истинные перлы российской словесности: «А теперь давайте сядем и подумаем с карандашиком в уме...», «У нас ответственные функции – мы выпускаем жизнь летчика в воздух...», «Вы еще придете ко мне околачивать свои головы о мой порог...»
Я помню, что у меня вся моя секретная тетрадь была напичкана подобными высказываниями. Жаль, что тетрадь была секретная – не сохранилась!
Военная кафедра была в отдельном крыле корпуса Радиофакультета, и при ней был небольшой скверик, где мы летом, раздевшись, чтобы позагорать, лежали на травке и готовились к экзаменам по «военной подготовке».
Однажды, читаючи нуднейший конспект, я заснул, лежа на животе. Кто-то из остряков веточкой написал мне на спине огромное трехбуквенное слово. А нужно заметить, что у меня повышенная реакция: красный след от царапины на коже остается ярким очень долго.
Я, конечно, почувствовал, что кто-то пишет мне на спине, и даже догадался, что написано, но продолжал дремать. Спустя какое-то время, ко мне подошел полковник Дубина и скомандовал:
- Курсант, встать!
Я понял, что это мне, и поднялся.
- Что у вас на спине написано?!
- Не знаю, товарищ полковник...
- У вас что, глаз нет?
- На затылке нет... А вы не могли бы мне прочитать, что там?
Полковнику мой аргумент показался убедительным, а читать мне вслух, что там у меня на спине написано, он не решился. Инцидент был исчерпан.
Но уж, если сознаться, то это был своего рода плагиат. Еще учась в школе, мы частенько писали шариковой ручкой то же самое слово «наизнанку» на ладони, а потом во время возни на переменке прижимали ладонь к чьему-нибудь лбу. Оставался отпечаток, который хорошо читался, но тот, у кого стоял «штамп», естественно прочитать его не мог. Некоторые даже специально сами себе ставили такой штамп, чтобы сказать учителю на его замечание:
- И что же такое у меня на лбу написано?
* * * * *
ПРО РАБОТУ
КАК СОХРАНЯТЬ СЕКРЕТЫ
Когда я работал в отделе надежности у Сорина, в нашем «почтовом ящике» произошел следующий курьезный случай. Слабонервных, девственниц и утонченных эстетов прошу этот эпизодик пропустить.
Здание было у нас всего двухэтажное. За ним параллельно стояла «хрущовка» с балконами, смотрящими в сторону нашего здания. Кабинет начальника 1-го отдела выходил окнам на «хрущобу». А начальник первого отдела был презанятный человек. Во-первых, он любил читать все секретные отчеты и, предполагая себя достаточно образованным человеком, позволял себе даже легкую литературную правку.
Но частенько он прикладывал руку и не только к секретным техническим отчетам. У него в подчинении было несколько молодых дамочек – секретарша, сотрудницы первого отдела и молоденькие машинистки секретного машбюро. Так он очень любил проводить с ними время в интимной обстановке. Слухи об этом ходили, но уличен в принуждении сотрудниц к сожительству он не был.
Все бы так спокойненько и продолжалось, но родители детишек, проживавших в «хрущобе» напротив написали в дирекцию нашего секретного НИИ гневное письмо о том, что их дети торчат у окон и на балконах, наблюдая, что творится в одном из кабинетов института. Оказывается, начальник Первого отдела предавался любовно-служебными утехам на своем письменном столе при полном свете. (Ну, слабость была такая, может, у него была фотофобия?)
Дело разбиралось дирекцией при закрытых дверях – ведь шутки с КГБ плохи. Выход был найден просто гениальный: и волки остались целы, и овцы сыты. Был выпущен приказ по институту, что в связи с возможностью прочтения секретных документов через окна первого отдела, все оные должно покрасить белой краской!
После сего, разочарованным школьникам дома напротив видны были только светящиеся забеленные окна, а уж что было за ними – можно было только фантазировать.
Вот так была решена проблема сохранения «секретности» в Научно-исследовательском институте нашей славной «оборонки»!
КАК Я НИ РАЗУ НЕ СТАЛ ЗАМОМ ДИРЕКТОРА
Мне повезло в жизни: я ни разу не поднимался по служебной лестнице выше уровня заведующего отделом или кафедрой.
Стать замом по науке предложил мне директор Сибирского Энергетического института Юрий Николаевич Руденко, с которым мы были очень близки и профессионально и персонально. Он сказал мне, что даже говорил в Президиуме Сибирского отделения АН СССР о выделении для меня целевой членкоровской вакансии.
Дело дошло до того, что мне была назначена аудиенция у Председателя Сибирского отделения академика Валентина Афанасьевича Коптюга. Я полетел в командировку в Иркутск с остановкой в Новосибирске, где тут же направился в Президиум Академии. Коптюг оказался очень симпатичным человеком, который сразу меня к себе расположил. Мы с ним сели друг против друга за длинную «ногу» Т-образного стола, и началась неторопливая «беседа-обнюхивание». Он сказал, что Руденко очень хорошо меня рекомендовал, а я ответил, что поработать с Юрием Николаевичем мне очень бы даже хотелось. Тут я как-то заикнулся, что Руденко говорил о вакансии, на что Коптюг отпарировал:
- Я не могу ничего гарантировать, но вы рискните, а там видно будет!
- Честно говоря, я уже не в том возрасте, когда рискуют. Я действую только наверняка.
Мы расстались очень дружелюбно, Коптюг предложил мне еще раз подумать, я что-то уклончиво ответил. Мне показалось странным, что Виктор Михайлович Глушков, приглашая меня в свой Институт кибернетики в Киев, гарантировал мне членкорство, не будучи «самым главным» в Украинской академии, а Коптюг, который держал в руках все Сибирское отделение Академии наук, не смог... Значит не захотел!
Когда я рассказал обо всем этом Руденко, прилетев к нему в Иркутск, он был буквально взбешен:
- Как же так! Я же с ним обо всем договорился.
Меня и на этот раз пронесло, и слава богу! Нельзя прыгать выше головы.
* * *
Был, правда, и второй раз. Когда я перешел в ВЦ Академии наук, то на первом же институтском семинаре академик Никита Николаевич Моисеев представил меня перед моим выступлением:
- Прошу любить и жаловать – это мой преемник!
Худшего для меня сделать было нельзя – ведь в ВЦ была длиннющая обойма претендентов на почетное местечко. На меня начали коситься, как на карьериста и выскочку. Одним словом, оказался я в стане врагов. Потребовалось немало времени, чтобы окружавшие меня поверили, что мне никакое замдиректорство и на фиг не нужно. После этого оказалось, что у меня в ВЦ много друзей!
Кстати, борьба за власть и «рыгалии», должно быть очень, изнурительна. Сколько членкоров, многие годы участвовавшие в «тараканьих бегах» в Академии, добивались наконец вожделенного звания академика и буквально в тот же год умирали – не выносит человеческий организм такой Пирровой победы! Мне хватило ума «побегать» всего раза три-четыре и то за членкорством. Персональных поддержек у меня было достаточно от самых ярких светил – академиков Отделения механики и процессов управления, с которыми я был достаточно хорошо знаком: А.И. Берг, А.А. Воронов, С.В. Емельянов, Б.Н. Петров, В.С. Семенихин, В. А. Трапезников... Были и очень весомые голоса от «соседей» из Отделения математики – от академиков В.М. Глушкова, А.А. Дородницына, Н.Н. Моисеева, Ю.В. Прохорова, Г.Г. Черного. (По крайней мере, каждый из них мне поддержку лично обещал...) Но, как говорится, все по отдельности – «за», а все вместе – «против». Уже после я понял, что на выборах в АН были игрища почище, чем на президентских выборах в США!
* * *
Как же я рад, что миновала меня чаша Господня! А то ведь если крест даден, то «наши цели ясны, наши задачи определены – на Голгофу, товарищи!»
* * * * *
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ
«ТЁТЕЧКА-ЛИЗОЧКА»
Я уже писал про интересного человека – Гурия Ласточкина. И вот я вспомнил, что Гурий был племянником Елизаветы Гурьевны Ласточкиной – замечательного российского педагога, человека удивительной судьбы беззаветного служения людям.
Гурий был для меня «седьмой водой на киселе», я уже об этом писал. Но уж как-то случилось, что этот бесконечно добрый человек буквально влился в нашу семью. Он преподавал в училище при театре им. Станиславского и Немировича-Данченко, таскал меня на репетиции, водил на концерты.
Поэтому, когда в Москву приехала его тетя – Елизавета Ласточкина, которую он не называл иначе, как «тётечка-Лизочка», я был ей представлен. Была она уже дряхлой старухой – без малого девяносто лет, но ясности ума необычной и с удивительным блеском уже поблёклых от старости глаз. Да, да! Уставшие от жизни глаза как-то светились добром и слегка улыбались.
Видел я ее всего один раз: она приехала на три дня присмотреться к новому месту жительства – она собиралась переехать в Москву к единственному родному ей человеку, Гурию.
Ну, а теперь я расскажу вкратце про жизнь этой замечательной женщины.
Начну с того, что она была Героем Труда – было такое почетное звание до того, как ввели Героя Соцтруда. Таких Героев Труда с 1922 по 1938 год и было то всего человек сто-двести.
Елизавета Ласточкина 76 лет преподавала в одной и той же Казанской школе для глухих, которая еще при ее жизни стала именоваться Специальной школой им. Е.Г. Ласточкиной, или любовно просто «Ласточкиным гнездом».
Школу основал в 1886 году один казанский купец, у которого родились глухонемые двойняшки. Уже через три года после открытия школы, туда была приглашена молодая двадцатилетняя учительница – Елизавета Ласточкина. Уже через пять лет она стала заведующей школой. Только в возрасте 85 лет она перешла на должность консультанта.
До конца своих дней, несмотря на преклонный возраст, Елизавета Гурьевна сохранила ясный ум. Буквально за несколько часов до смерти, в возрасте 98 лет, она подписала поздравительные открытки своим соратникам-педагогам и любимым ученикам.
Она умерла в ночь с 31 декабря на 1 января 1967 года. Похоронили ее в могиле ее деда – протоиерея Гурия Ласточкина в Казанском храме Ярославских чудотворцев.
* * *
Елизавета Гурьевна не была обойдена Советской властью: она была награждена двумя орденами Ленина, была Заслуженным педагогом РСФСР. Но и горькая чаша ею была испита в полной мере: в 1918 году она была арестована по обвинению в причастности к «Учительскому союзу» и «за противодействие власти».
Что можно сказать по этому поводу?.. Воистину, Родина не забывает своих героев!
* * * * *
ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ
НЕТ ЛИ У ВАС КУСОЧКА ДЕРЬМА?
Револьта Туркельтауба я знал очень давно – еще с детства, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. Он учился в Академии имени Жуковского с моим дядей. Слушатели-однокурсники над ним вечно потешались: то в столовой в стакан с компотом бухнут горчицы, а потом надрывают животики, глядя на его сморщенную рожу. А то в спальной общежития снимут сетку с крючков и привяжут ее бечевками, чтобы он, оборвав их, грохнулся на пол, когда будет ложиться спать. А однажды на отдыхе на Кавказе и вообще учудили: в его наволочку вечером положили огромного полоза... Я все это знаю не только по рассказам: мы с мамой однажды отдыхали на Кавказе в доме отдыха академии вместе с этой веселой компанией как раз тогда, когда это произошло.
Не подумайте уж очень плохо о Револьтовых однокашниках: просто почти все они были фронтовиками, не только съевшими пуд соли, но и понюхавшие пороху, а он был зеленый юнец прямо со школьной скамьи. При этом они его по своему любили и уважали за ум и желание помочь: все же учиться с уже слегка заскорузлыми мозгами было трудновато, особенно поначалу, а у него все еще было свежо в голове.
Нужно сказать, что Револьт все воспринимал буквально, как должное: он громче всех смеялся над порой глупыми, хотя и беззлобными шутками, его глаза всегда светились задорным еврейским юмором, и он не отставал от своих «старших товарищей», придумывая подобные шутки и для других парней из их компании. Я помню одну из них. Одному любителю пива он придумал подарить на день рождения во время произнесения тоста детский ночной горшок, в который было налито пиво, а на дне лежали две сардельки...
* * *
И вот судьба вновь свела меня с Револьтом – он оказался моим начальником, когда я начал работать в отделе надежности у Якова Михайловича Сорина. Наше давнее знакомство помогло быстро установить очень добрые отношения.
Как-то оказалось, что Револьт знал математику еще хуже меня, а посему он меня быстро даже зауважал. У него была странная манера спорить на технические и математические темы. Он что-либо утверждал, ты с ним вступал в дискуссию, а в конце дискуссии оказывалось, что все твои аргументы оборачивались против тебя самого: оказывалось, что это именно ты, а не Револьт, утверждал изначально неверный тезис!
Правда, когда у меня появился свой «первый подчиненный» – Юра Коненков – удивительного ума и соображаловки физтех, то он быстро навел порядок: перед началом дискуссии он мелом делил на две части висевшую у нас в комнате школьную доску, писал слева свои инициалы, а справа Револьтовы и записывал тезисы обеих сторон, под коими проводил черту. После этого на оставшейся части доски велись споры «до первой крови». Это был спектакль, могу я вам сказать!
* * *
И вот мы с Таней в Америке, я – читаю лекции, а Таня – ходит на курсы английского языка для иностранцев. В Вирджинии, где мы тогда жили, было много вьетнамцев, латиносов и кое-каких европейцев, но как Тане показалось, из русских была она одна. Однажды в время перерыва, когда она вышла покурить, к ней подошел, как она потом мне описывала, какой-то задерганный и нервный человек, который по каким-то приметам догадался, что она из России. Он тоже закурил и началась длинная беседа, которая продолжалась не один день, причем в основном говорил этот человек, рассказывая Тане про свои мытарства.
Оказалось, что жил он в Москве в шикарной квартире около площади Маяковского. Работал директором Дома кино, вращался в кругу кинорежиссеров, артистов и драматургов. Его лучшим другом был очень известный по тем временам скрипач-виртуоз лауреат Конкурса Чайковского Валерий Климов. Словом, жизнь была у этого человека, как у головки голландского сыра в бочке сливочного масла...
И вдруг – напасть: сын уехал в Америку, женился там на американке и, естественно, о возвращении в Москву и не думал. Жена сходила с ума по сыну, не мысля себе жизни без возможности быть с ним рядом. Естественно, кончилось все тем, что родители сорвались с насиженных мест и умчали вслед за сыном. Благо, что жена того человека была преподавателем английского языка, и ее переезд в англоязычную страну не страшил.
В Америке не принято жить с родителями, поэтому они осели в Вирджинии, а сын жил где-то в Чикаго или Детройте. Сын у родителей был единственный, а любимчики нередко вырастают себялюбами. Как рассказывала Таня, человек тот был буквально на грани самоубийства: сын далеко, жена почти трёхнулась по поводу жизни без сына, язык вокруг чужой, единственная русскоязычная знакомая, с кем можно отвести душу – Таня... И он эту душу отводил, отводил, отводил...
В один из дней пошли мы с Таней в магазин за продуктами. Идем между рядами и вдруг я вижу знакомое лицо... «Револьт Маркович!» – Кричу я, бросаюсь к нему и буквально душу в объятиях. Он в ответ сжимает меня своими жилистыми клешнями: «Игорек!» Потом он замечает Таню:
- Вы?! Так вы не просто Ушакова, вы еще и жена Игоря?
Потом он знакомит нас со своей женой, которая, надо сказать, никакой особой радости по поводу знакомства с нами не выказала.
- Игорек, дорогой! Нам надо обменяться телефонами! У тебя нет листочка бумаги?
- Нет, Револьт Маркович...
- Я сейчас раздобуду! Вон там в аптеке наверняка есть! Я ведь теперь немного могу говорить по-английски!
Он подходит к аптекарю, за спиной которого громоздятся стройные полки с многочисленными лекарствами, и обращается к нему на ломаном английском
- Do you have a piece of shit?
Тут происходит так часто случающаяся ошибка в переводе. Он имел в виду сказать по-русски: «У вас нет кусочка бумаги?» Но по-английски «лист» это sheet («шиит»), a он произнес «шит», что для американца слышится как «shit» , что в переводе означает «дерьмо», а если быть точнее, то просто говно...
Аптекарь в недоумении: за его спиной тонны «дерьма»... О каком из них говорит этот экзальтированный человек?
Жена Револьта – как никак «профессиональная англичанка» – буквально оседает на пол в беззвучных судорогах смеха, так что я едва успеваю ее подхватить. Потом и до нас с Таней доходит «игра слов»!
* * *
Это была последняя наша встреча. Мы перезванивались некоторое время, а потом Туркельтаубы пропали... Может, уехали к сыну в Мичиган?
* * * * *
ШЕКСПИР И ГАМЛЕТ
Собственно, особого рассказа сейчас не будет – просто смешной эпизодик. Однажды, когда я в очередной раз приехал в какую-то командировку в Ереван, то как всегда, попал в круг своих друзей и аспирантов. По-моему, за все время моих визитов в Ереван я в гостинице не провел ни одного вечера – гости, гости, гости...
Но тот вечер я запомнил особенно. Забегает за мной, по-моему, Араик Геокчян и говорит:
- Игорь, ты должен пойти сегодня в гости со мной к моим друзьям. Ты не пожалеешь!
Пришли. Многих я уже знал, завязалась дружеская беседа под хорошую «тутовку». Тут в комнату входит Араик и обращается ко мне:
- Игорь, познакомься с моими друзьями.
Я протягиваю руку одному из них, представляюсь:
- Игорь.
Слышу в ответ:
- Гамлет.
Ну, Гамлет - так Гамлет. Я уже одного Гамлета и до этого знал. Тоже симпатичный парень. Протягиваю руку второму:
- Игорь.
А мне в ответ:
- Шекспир.
Видимо, у меня была такая морда, что все залпом взорвались смехом, включая Гамлета с Шекспиром. Оказывается, все были подготовлены к этому сюрпризу и ждали моей реакции.
Я быстро пришел в себя и даже догадался сфотографироваться в обнимку с такой замечательной парой. Жаль, что фото не сохранилось...
* * * * *
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ
ДАН ПРИКАЗ ЕМУ – НА ЗАПАД...
Однажды как-то неожиданно, если не сказать – внезапно, к нам с Таней приехали из Киева мой аспирант Женя Литвак с женой Эллой. Я уже писал, что Женя был не только одним из самых талантливых моих аспирантов, но нас с ним связывали и очень теплые человеческие отношения. Да, собственно, какие отношения – мы просто дружили семьями,бывали друг у друга в гостях, а однажды они даже приехали к нам на Новый Год.
Да и началось все очень необычно: Женя как-то прислал мне по почте письмо – мы были едва знакомы – с некоторыми поправками к одной широко известной статье Клода Шеннона. Оказалось, что Женя сделал не поправку – у Шеннона все было верно, – а весьма интересное развитие одной из формул Шеннона. Мы начали переписываться, а потом и перезваниваться. У меня также появились некоторые идейки. Мы работали параллельно, звоня друг другу, как только появлялось что-либо интересное. В результате появился цикл совместных статей, а Женя попросился ко мне аспирантом.
И вот, спустя, наверное, лет десять, Женя с Эллой приехали в Москву. Как оказалось, они приехали к нам попрощаться перед отъездом в Америку...
Честно говоря, меня их решение даже ошеломило. Скорее всего, потому что не хотелось терять близкого человека – отъезд на Запад, это, как смерть, оттуда обратной дороги нет... Я начал его отговаривать, пытаясь убедить его, что подобный шаг ему делать уже поздно: он не успеет заработать в Америке пенсию, да и с языком будут сложности...
Он рассказал мне свою историю. Когда его отец только прослышал о намерениях сына эмигрировать, он был взбешен: инвалид войны и убежденный коммунист Израиль Львович не мог даже помыслить, что его сын собирается покинуть Родину!
Но все же Женя начал оформлять документы. В процессе потребовалась копия свидетельства о смерти бабушки, матери отца. Видимо, были вопросы, связанные с ее пропиской в той же родительской квартире. Когда Женя пришел в ближайший киевский Загс, чтобы заверить копию, ему наотрез отказали:
- Мы евреям таких копий не заверяем! Вы это все из-за получения наследства делаете!
Казалось бы: А хотя бы и так! Что из этого?
Вот так было на милой его сердцу Украине... Пожалуйста, господа жовтнево-блакитные, не валите все на ненавистных вам кацапов и более того – москалей: у вас и своей сволочи было (да, наверное, и есть) предостаточно!
Пришел Женя домой несолоно хлебамши... Отец ему не поверил, назвал антисоветчиком, одел парадный мундир с «живыми» боевыми орденами и медалями и направился в тот же Загс. Чем все это кончилось – вы, наверное, догадались. В других Загсах все повторялось...
После этого плевка в его фронтовую душу и Израиль Львович с женой решили последовать за сыном в немилую сердцу заграницу...
И вот все было, как говорится, «на мази». Недостававшую копию свидетельства о смерти бабушки Женя сделал в Москве без каких-либо трудностей вообще. Видимо, в Москве в отличие от Киева не было озабоченности по поводу «еврейских наследств».
Попрощались мы с Таней с нашими киевскими друзьями не без какой-то горечи – жалко было расставаться «навеки» с хорошими ребятами.
* * *
Но жизнь полна неожиданностей: иногда она возвращает то, что было, казалось бы, безвозвратно потеряно, а иногда, правда, забирая то, что ты никогда и не думал потерять...
Спустя каких-нибудь два года и мы приехали в Америку: у меня был годовой контракт на чтение лекций в Университете Джорджа Вашингтона. И конечно же, при первой возможности мы с Таней навестили наших друзей в Бостоне. В Бостон они приехали, так как у них жил там единственный родственник – известный многим многолетний чемпион мира по шашкам Исидор Куперман, который приходился дядей Элле.
Познакомился я там и с родителями Жени, очень приятными и интеллигентными людьми. Жили они по соседству с детьми в таком «старческом доме», который никогда и не снился нам, жившим в стране победившего социализма и в то время все еще натужно боровшейся за несбыточно-параноидальный коммунизм. Получив статус беженцев, они получили автоматически права на достойную старость: жили они скромно, в маленькой однокомнатной квартирке – спаленка и относительная большая кухня, где мы размещались вшестером за крохотным круглым столиком, когда заходили к ним в гости. Всюду по квартире – в спальне, на кухне, в туалете, в прихожей – были разбросаны по стенкам кнопочки для вызова постоянно дежурившей в здании медсестры, которая моментально прибегала с полным набором необходимых неотложных лекарств именно для тех, кто ее вызывал. В доме был и буфет для тех, кто не мог или не хотел готовить сам себе пищу, клуб, где пенсионеры коротали время за игрой в лото или за традиционными «беседами на лавочке около подъезда».
Посылать престарелых родителей доживать спокойную старость – это не отказ от них, а наоборот обеспечение их полнокровной (по их возможностям) жизнью. Вообще говоря, это могут позволить себе либо люди весьма состоятельные, либо беженцы из бывшего Советского Союза, которые получают более, чем приличную, государственную дотацию.
Правда, отъезд всего Жениного семейства оказался не так прост: в Вене, где беженцев «выдерживали» в каком-то то ли политическом, то ли медицинском карантине, Израилю Львовичу, болевшему и до того диабетом ампутировали ногу по колено. Возможно, что ему даже повезло, что случился тромб в Австрии, а не в ридной Украйне... Словом, потерял он ногу, которую не успел в свое время потерять на фронте. Но уж такая неистребимая порода наших отцов-фронтовиков: они беззаветно любили жизнь и умели радоваться жизни, даже многое в ней потеряв... Таков был и Израиль Львович.
* * * * *
ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
ХАЛЯВА, PLEASE
В 1969 году я поехал на конференцию ИФОРС’а в Венецию. Частично об этой поездке я уже писал в Тетрадке-1. Хочется вспомнить еще один интересный эпизод, связанный с той поездкой. Главным героем этого эпизода станет Михаил Михайлович Лопухин, или Мих-Мих, как его звали между собой его друзья.
Большинство советских обывателей считает, что в КГБ работают только монстры. А вот мне почему-то везло с людьми «оттуда». Мих-Мих, например, – прекрасный организатор, ученый (он доктор наук), широко образованный человек. Но главное, что он обаятельный и душевный человек. Скажу, что и в исследовании операций он понимал, на самом деле, не меньше некоторых «профессионалов» из делегации.
После описанных мною уже ранее сложностей с получением визы, мы, наконец, оказываемся сначала в Риме, а потом в тот же день в Венеции.
У меня возникает идея: почему бы нам (а было нас человек восемь) не скинуться привезенной водкой и не устроить прием для «сливок» международного сообщества специалистов по исследованию операций? Жили мы все в шикарной гостинице «Эксельсиор» на знаменитом острове Лидо, в Венецианской лагуне, поэтому собрать народ «на огонек» было просто. Мих-Мих эту идею поддерживает и говорит мне, пойди в ресторан гостиницы и закажи там подносик канапе для закуси. КГБ сказало «надо», делегат ответил – «есть!». Заказал я соответствующее количество этих малюсеньких бутербродиков и... пришлось выложить все свои небогатые суточные. (Давали тогда почти по 12 долларов на день.)
Когда я понурый вернулся, Мих-Мих спросил, сколько я истратил, на что я ответил, что все свои деньги. Он зачем-то спросил, дали ли мне чек и не выбросил ли я его. Чек я не успел выбросить, да и вообще хотел оставить как сувенир – другого сувенира из Венеции я уже привезти бы и не смог! Мих-Мих аккуратненько свернув чек, положил его в свой бумажник.
Пригласили мы весь цвет: Алек Ли и Шарль Сальцман из «начальства», Рассел Акофф, Роберт Макол, Джо Майзер и др. Почти все, естественно, с женами. Всего было одних гостей человек 30. Водки было, хоть залейся. Мой скромный подносик с бутербродиками опустошен был очень быстро.
На следующий день Мих-Мих, бывший, естественно, главой делегации, собрал всех нас и сказал:
- Вчера на закуску Игорь истратил около 120 долларов. Нас восемь человек, стало быть с каждого причитается по 15 долларов. Здесь совковые ученые повели себя по разному: кто сразу же «отстегнул» пятиалтынный, а некоторые начали канючить:
- Да мы и не хотели этого банкета... Да мы и не ели...
Мих-Мих это позорище быстро пресек, перейдя на достаточно крутой тон, сказав, что это обязательное для всей делегации мероприятие и торги здесь неуместны.
- А кроме того, не забывайте, что все мы здесь, в Италии, только благодаря Игорю: это по его телеграмме в Секретариат ИФОРСа нам итальянцы выдали визу.
Потом, когда мы были уже на обратном пути в Риме, Мих-Мих собрал нас и сказал:
- Мне в нашем посольстве выдали некую сумму, которую мы можем потратить, как хотим. У меня есть предложение купить вина и фруктов на все деньги и отпраздновать успешное окончание такой интересной командировки!
Все радостно заулыбались и согласились: «Халява, please!».
Когда после закупок вина и провианта, мы сели за дружеский стол, Мих-Мих сказал:
- Вот видите, не зря мы скинулись тогда на наш прием в Венеции – мне в посольстве оплатили чек, который получил Ушаков в ресторане.
Кое у кого морды вытянулись от неожиданности – их обманули! Они ели не на халяву, а на свои кровные!
Зайдя перед отъездом в аэропорт ко мне в номер, Мих-Мих увидел, что я упаковываю альбомы репродукций издательства «Риццоли», среди которых было по три альбома Босха, Брейгеля и Модильяни. Он спросил:
- Почему по три экземпляра?
- Один себе, один – Гнеденко, и один – моему другу Юре Беляеву.
Мих-Мих реквизировал у меня избыточные экземпляры и пошел со мной к нашим коллегам. Там он сказал:
- Пожалуйста, возьмите по экземпляру альбомов, а по прилету в Москву, сразу же после прохождения таможни отдайте их Игорю.
После эпизода с банкетами в Венеции и в Риме ему никто не прекословил.
Мне он объяснил:
- В таможне в лучшем случае у тебя отобрали бы дубликаты, а то еще и телегу бы накатали на работу, обвинив в попытках провезти товар на продажу.
Чтобы завершить портрет этого замечательного человека, расскажу напоследок еще один случай. Мы подружились и частенько бывали друг у друга в гостях. Однажды, будучи у него, я увидел «1984» Джорджа Орвелла. Будучи наслышан о книге, попросил ее почитать. Спустя где-то год-полтора, я попросил его опять почитать эту же книгу, поскольку мой английский за это время улучшился и я подумал, что глубже погружусь в фантасмагорический орвелловский мир. Михаил Михайлович спросил:
- А тебе что, мало нашей советской действительности, что ты решил Орвелла перечитать?
*****
Вчера я позвонил в Москву по знакомому телефону. Немного волновался, потому что это настоящее свинство не звонить друзьям больше десяти лет! К телефону подошел юноша. Я спросил Михаила Михайловича или Евгению Михайловну. «Бабушка, звонит друг Михал Михалыча!» Подошла жена, я поздоровался, Евгения Михайловна узнала меня по голосу... Она сообщила мне, что Мих-Мих умер еще в 1998... Мы поговорили и договорились писать друг другу: ведь нас многое связывает через светлую память Михаила Михайловича...
А теперь, напоследок, еще один эпизод. Где-то в начале 1980-х Мих-Мих подготовил докторскую диссертацию и попросил приехать к нему на фирму, чтобы помочь ему кой с какой математикой. Я знал, что был он директором какого-то кеинформационного центра. Я приехал, но оказалось, что центр этот не такой уж простой – в проходной стояли джеймсы бондики с оттопыренными с правой стороны полами пиджаков. Я сказал, что я к товарищу Лопухину. У меня попросили документы, которых у меня, естественно, не было – кто же в Москве летом носил документы? Меня не пустили. Я позвонил по местному телефону Мих-Миху. Он меня покорил за растяпистость и спросил:
- Ну, а что у тебя с собой вообще есть?
- Да ничего кроме записной книжки с вашим телефоном...
- А какого цвета книжка?
- Бордового...
Тут я понял, что он, видимо, включил селектор, поскольку я услышал его голос на пропускном пункте:
- Там ко мне пришел молодой человек с бордовой записной книжкой. Проведите его, пожалуйста, в мой кабинет.
Самое смешное, что у меня, действительно, потребовали предъявить записную книжку, после чего под конвоем молодого человека с пистолетом на боку привели в кабинет. Все время, пока мы беседовали, и я читал работу, часовой стоял на своем посту под дверью...
ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
КАРТИНА ПОД ЦВЕТ ОБОЕВ
Мы с Таней купили, наконец-то, долгожданную кооперативную квартиру! Жена моя прирожденный художник в части интерьера. Она долго мучилась, подбирая рисунок и цвет обоев – а комнат у нас было целых три да еще и кухня. Как все понимают, кухня в России – это главное место в любой квартире. По крайней мере, так было в мое время.
Чтобы как-то украсить кухню, Таня попросила меня нарисовать что-нибудь подходящее по цвету к бежевым обоям.
- Только, пожалуйста, без своих импрессионистских штучек! Нужно что-нибудь скромное, монохромное.
Но что я мог с собой поделать? У меня кисть сама прыгала от краски к краске и из под нее на свет Божий выползала какая-то разноцветная мозаика. Я никогда рисовать не учился, все мои познания шли от наблюдения за тем, как учился рисовать мой сын, Слава, а уж он-то стал профессиональным художником.
Однажды, когда Слава заехал к нам в гости, я спросил его, как мне добиться монохромности изображения. Совет его был предельно прост и даже очевиден. Спросив меня в какой гамме я хотел бы рисовать, он посоветовал выложить на палитру только четыре краски: белую, желтую, коричневую и черную и смешивать их в нужных пропорциях. «Только никогда не используй чисто черную краску – чисто черного цвета в природе нет!»
И вот я взялся за дело. Рисовал я кучку вобл, лежащих на столе на разделочной доске, а рядом – зловещий кухонный нож... Едва дав подсохнуть краскам, мы втиснули картинку в рамку и повесили на стенку в кухне над столом около окна.
Когда в следующий раз пришел сын, мы все втроем пошли на кухню пить чай. Слава, заметив мою картину, одобрительно сказал:
- Мне это очень нравится! И цветовая гамма выдержана. Вот видишь в монохроме есть своя прелесть... А что тебя толкнуло на это?
- Да вот Таня попросила меня нарисовать что-нибудь под цвет обоев...
Такого я еще никогда не видел. Слава изменился в лице, молча встал со стула, пошел в прихожую, одел плащ, молча кивнул Тане и ушел... Я стоял, ничего не понимая.
-Догоняй Славку, пока он не сел в автобус! – Сказала мне Таня.
- А в чем дело? – Непонимающе спросил я.
- Догони и приведи обратно, потом все поймешь! Быстрей, быстрей!
Я, как был – прямо в домашних тапочках, выскочил в осенние моросящие сумерки и побежал на автобусную остановку. Я успел – к счастью, автобусы у нас ходили не так уж часто...
Мы вернулись вместе. Таня усадила нас опять за стол. Когда первые эмоции схлынули, я спросил:
- Слава, что произошло?
- Папа, никогда больше не делай таких пошлых вещей... Нельзя рисовать под цвет обоев! Это профанация искусства.
- Слава, но это же не искусство, а декорация, да и я вовсе не художник!
* * *
Второй раз мне досталось от сына «на орехи», за мою «коррекцию» своей картинки с тбилисским видом на обрывистый берег Куры с храмом Метехи в левом верхнем углу. Картина была великовата – размером чуть ли не с газетную страницу, никуда ее не пристроишь, а выбрасывать вроде бы жалко. Я вырезал фрагмент с Метехским храмом, и получилась миниатюрка размером чуть больше ладони.
Сын опять был расстроен:
- Ведь у тебя там была неплохая композиция! А ты все испортил!
Я так, честно говоря, не считаю – не было никакой особенной композиции, а к тому же еще сбоку от Метехи торчала нелепая телевизионная башня... Но пришлось промолчать, понурив виновную голову. А как известно, повинную голову меч не сечет...
* * * * *
ЭПИЛОГ
Ну, вот пришло время и про себя рассказать... Хотелось бы избежать шаблонной анкеты типа «Нет. Нет. Не был. Не привлекался. Да, а что? Нет. Нет. Нет.» Но немножко в таком духе придется.
1935. Русский. Из семьи военнослужащего. Неверующий христианин. Бывший член КПСС. Невозвращенец. Straight (т.е. не «гомик»). В здравом уме. В не очень крепкой памяти. Под судом и следствием пока не состоял. Ни я, ни мои родственники в плену или интернированы не были. Родственников за границей не имею (сам там живу).
Родился в г. Ленинграде, где и проживал с родителями на ул. Воинова, пока вопреки своей воле не был вывезен в возрасте двух лет родителями в г. Москву в связи с переводом отца по службе. Во время войны семья была эвакуирована в г. Свердловск. В 1943 вернулся в Москву и прожил там до 1989 года, когда выехал в США по приглашению Университета Джорджа Вашингтона (Washington, D.C.), где и застрял. Проживал в Арлингтоне, недалеко от всем известного Арлингтонского кладбища. В 1996 переехал жить и работать в Сан-Диего, где нынче и нахожусь. Где здесь кладбище – пока не знаю.
Разведен и вновь женат. Первая жена – Лидия. Из рабочей семьи. Ее отец, Алексей Кузьмич Березкин, был в Испании во время тамошней Гражданской войны, собирал военные советские самолеты для Республиканской армии. Был награжден орденом Красной Звезды, который сначала не носил, опасаясь преследований со стороны НКВД, а потом уже не одевал его уже просто по привычке. Всю сознательную жизнь проработал на заводе Туполева. Ее мать, Екатерина Григорьевна, – всю жизнь проработала на прядильной фабрике. Оба выходцы из крестьянских семей.
Вторая жена – Татьяна. Из семьи, если так можно сказать, «военно-крестьянской»: ее отец, Вячеслав Алексеевич Бабанов, возвращаясь с войны, женился на латгальской девушке из крестьянской семьи. На войну его забрали в 18 лет, и он прошел ее с первого до последнего дня, получив в меру и наград, и ранений... Мать моей жены, Елизавета Фоминична, в девичестве Маслобоева, из рода тех давних старообрядцев, которые бежали на Запад от церковных православных ортодоксов и осели в Восточной Латвии несколько веков назад.
Дети мои, а их четверо – двое от первого брака, а двое – моей второй жены, уже происходят из «советской интеллигенции». Вот они, в порядке убывания возрастов:
Татьяна Ушакова, Святослав Ушаков, Михаил Воронков, Кристина Ушакова. Следующее поколение за ними: Алексей и Петр (Танины), Анастасия (Славина), Алиса и Артур (Мишины).
Моя мама прожила до 95 лет, обладая совершенно фантастическим здоровьем. Эх, мне бы ее гены! Можете себе представить: у нее за всю жизнь ни разу не болели зубы!
Отец, правда, умер рано – он не дожил и до семидесяти...
* * *
Так кто же я ?
В моем вполне зрелом возрасте я задался вопросами: Кто я? Откуда я? Куда я иду? Единственное, что я знаю наверняка, так это ответ на вопрос: Куда я иду?
Я многое помнил еще по рассказам своей любимой бабушки, Царствие ей Небесное (она была «пассивно» верующей, но истинной христианкой). Часть я узнал совсем недавно от своей мамы, которая в свои 90 с хвостиком лет обладала памятью и светлым умом, который я желал бы иметь и в свои уже прошлые 60 лет.
Как многие из нас, я тоже «Иван, не помнящий родства». Хотя во многом это объясняется тем, что мои родители предпочитали свое родство не вспоминать. Ведь кое-какая правда была просто смертельно опасна в сталинские времена.
.
* * * * *
Дед по отцовской линии, Андрей Платонович Ушаков, ушел на заработки в Самару из одного из окрестных сел, да так и осел в городе.
Мой дед по материнской линии, Николай Арсеньевич Розов, был сыном священника одного из Самарских приходов, который, как тогда и водилось, вел «по совместительству» церковно-приходскую школу. Ему «повезло»: он умер естественной смертью, не дождавшись большевистских репрессий.
Сыновей своих – погодков Николая и Михаила – мой прадед определил в юнкерское училище, которое те благополучно закончили, получив нижний армейский чин подпоручиков.
Николай и Михаил воевали на Германской войне. Михаил попал в плен. Когда настало время возвращаться, его мать, Олимпиада, в переписке отсоветовала ему делать это – как-никак, а царский офицер да еще из германского плена! Так он и остался в Европе, потом связь с ним была потеряна. В семье говорили, что он то ли в Америке, то ли в Испании, о которой мечтал всю юность, ибо испанские женщины тревожили его юно-шеский ум.
Но оказалось, что все время он прожил во Франции, в Париже. При всей его любви к женщинам, остался бобылем, хотя любовь к женщинам, заметим, не всегда приводит к женитьбе. Лет уж двадцать назад Инюрколлегия разыскивала его родственников, среди коих оказалась и моя матушка. (Время о котором я пишу и общее влияние стиля изложения повернуло мой язык сказать «матушка», а не «мама», хотя ранее по отношению к ней я слова этого никогда не употреблял даже про себя – ох, литература, литература!) Наследство оказалось «огромным»: на 10 наследников досталось почти 100 тысяч франков, т.е. около 20 тысяч долларов. Остальное растеклось по карманам различных французских и российских ведомств... (А ведь кроме «мелочевки», остался дом в Париже, который стоил уж не меньше 400-500 тысяч долларов. Но это наследников уже не коснулось!)
Умер дедушка Миша в одиночестве, было ему под сто лет. О чем я жалел, так это о том, что будучи в Париже раз пять, я ни разу не попытался его найти именно там... Я его искал в Америке, в Канаде...
А ведь именно в старости всем нам так нужно внимание!
* * * * *
Моего деда, Николая Арсеньевича, революция застала под Самарой в частях царской армии, которая еще не стала Белой Армией. В смутное время он вернулся в Самару, домой.
Еще до войны, году в 1911, он женился, несмотря на протесты своей матери, на 18-летней безродной деревенской девушке, увидевши ее однажды в церковном хоре, где она была солисткой. Через год родилась моя мама...
Вскоре после его возвращения домой начались поиски «врагов рабоче-крестьянского государства» (тогда еще до «врагов народа» не додумались). Моя бабушка прятала мужа в подпол каждый раз, когда кто-нибудь подозрительный приближался к дому. Соседи обо всем знали, но никто не донес. А оснований для доноса у какого-нибудь добропорядочного Павлика Морозова было более, чем достаточно: Николай Арсеньевич был поповичем да к тому же «почти» белым офицером.
Но вот однажды пришли солдаты, которыми он командовал еще в царской армии. Практически все подразделение перешло на сторону Красной Армии. По тогдашним порядкам солдатский комитет сам выбирал себе командира, вспомнили об «Арсеньиче», кто-то бывал раньше у него дома, пришли... Кончилось тем, что Николай Арсеньевич стал красным командиром и его прегрешения – поповское происхождение и служба в царской армии – были прощены. Прослужил он в Красной Армии около двух лет, было это время борьбы с «голубыми чехами ».
Потом его направили в Ташкент делать тоже что-то революционное. Там он пробыл около трех лет и вернулся в Самару уже демобилизованным.
Вернулся он потому, что его мать сказала, что в Самаре за мешок муки можно было купить дом. Время в Поволжье было тяжелейшим: голод косил и старых и малых своей безжалостной косой... Потратив все семейные ресурсы, дед купил мешок муки и поехал на родину.
Но все вы знаете, что нет ничего опаснее возвращаться на родину. Когда человек возвращается, у других всегда сразу же возникает вопрос: а чего бы это тебе надо было уезжать? Родина не прощает «адюльтера», даже если она сама отправляет кого-то на чужбину на время, ну, как Авраам отдал Сарру в наложницы к какому-то египетскому царю. На железной дороге шла железная чистка. Арсения, несмотря на бывших при нем жену и дочку, посчитали «мешочником», а чтобы он таковым не был, мешок с мукой конфисковали...
Так они и вернулись в Самару не солоно хлебамши! В Самаре он устроился работать в каком-то советском учреждении – как-никак, человек с образованием. Вскорости он сгорел от скоротечной чахотки...
* * * * *
Очень интересным, а для меня и самым дорогим человеком, была моя бабушка, Елена Степановна Розова, в девичестве Бургутова. Была она деревенская, из огромной семьи, в которой было что-то 16 или 18 детей, из которых с десяток «Бог прибрал» еще младенцами. Я знал только четырех ее младших сестер, одна из которых была возраста моей мамы. Жили они в селе Чёрновка под Самарой, где бабушка пела в церковном хоре. Когда семья переехала в Самару, она стала солисткой церковного хора. Голос у нее, как рассказывали самарские родственники, был уникальным по тембру, чистоте и силе. Такого колоратурного сопрано, как говорили, на Руси давно не было. На церковные службы, где она пела приезжали купцы со всей Волги...
Один из поклонников, богатый купец предложил за свои деньги послать ее учиться в Италию, тогдашнюю Мекку оперных певцов. Бабушка моя уж было согласилась, но тут вспыхнула любовь с молодым офицером весьма мопассановского типа, как можно судить по семейным фотографиям. Куда перевесили весы, понятно – иначе не читать бы вам этих тетрадок!
Любила бабушка своего Николая, что говорится, без памяти, хотя и водились за ним грешки. «Я любила его, как кошка, хотя он и был ветреный мужчина».
Когда умер ее муж, моя бабушка так горевала, что в плаче сорвала голосовые связки. Она пыталась петь для меня свои любимые вещи, но могла это делать только буквально шепотом, поскольку иначе звук вообще не выходил из ее губ...
Я называл свою бабушку «Мама». Она и моя мама каким-то удивительным способом различали, кого из них я зову. Для многих детей военных лет, кому повезло иметь бабушку, бабушки стали самыми близкими, ведь они отдавали нам больше всех остальных вместе взятых любви, тепла, внимания...
Я глубокий атеист, но всем христианским добродетелям, которые у меня есть, я обязан своей бабушке. Она рассказывала мне много библейских притчей и сюжетов, хотя никогда не бормотала молитв и не ходила в церковь. Она могла перекреститься, но это было что-то такое личное, что у меня не вызывало представления о потусторонних субстанциях. Я думаю, что именно ей я обязан верой в себя, верой в необходимость нести добро в себе, не напоказ, верой в необходимость любви к ближнему, как к естественному состоянию человеческой души.
* * * * *
Когда умер Николай Арсеньевич, семья осталась в совершенно бедственном положении. И тогда друг Николая Арсеньевича, фамилия которого была Фридман – большего моя мама вспомнить не смогла – помогал семье друга, как только мог. Он устроил нескольких своих знакомых к бабушке «нахлебниками», которые приходили столоваться у нее. (А бабушка моя была отличная кулинарка!) Мама помнит только одного – учителя, который запомнился ей своей интеллигентностью и добрым отношением к ней и ее маленькой сестренке.
Однажды Фридман попросил мою бабушку принять в гости его двух сыновей, которые жили в другом городе. Дело в том, что он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, что сыновья его приехали к нему. Они приехали в дом к Розовым, пришел туда и их отец. Он настоял, чтобы сыновья под его диктовку написали отречения от своего отца, который был предприимчивым и удачливым нэпманом и в добавок – как вы поняли – евреем. Мама совершенно отчетливо помнит, как сыновья плакали, не желая отказываться от отца, и как тот настоял на своем. Четырнадцатилетней девочке, только что потерявшей отца, трудно было понять, зачем нужно детям добровольно отказываться от своего отца.
Интуиция и жизненный опыт не подвели Фридмана: через 3-4 месяца его схватили и сослали на каторгу, где он умер от истощения. Сыновья его больше на горизонте семьи Розовых не возникали. Может, и они хотели оградить добрых людей от тени крамольной связи с семьей репрессированного?
* * * * *
Так кто же я? Для полноты картины нужно проверить и мои сомнительные родословные корни.
По женской отцовской ветви корни уходят к корякам, северной народности, проживавшей на территории нынешней Коми. Во всяком случае, я не могу отрицать, что комик во мне живет! Они, как и мордва, имели какие-то дальние финские корни.
По мужской отцовской ветви корни уходят куда-то в Туретчину или Среднюю Азию. Как мне пояснил мой узбекский аспирант Акмаль Усманов, фамилия Ушаков – не русская, так как имеет своим корнем тюркское слово «УШАГ», что означает «маленький мальчик». Поэтому и прозвище Федора Федоровича Ушакова – «Ушак-паша» – имело смысл, когда после побед русских над турками этим именем турецкие мамаши пугали своих маленьких турченят!
По маминой линии, моя бабушка происходит из крепостных крестьян по фамилии Бургутовы, что восходит опять же к тюркскому «беркут», т.е. по-русски она была бы «Елена Орлова». Окончание «овы» к «бургуту» было добавлено, когда отменялось крепостное право. А сами Бургуты – калмыки.
Мой дедушка по маминой линии имеет необычную для русского человека «цветную» фамилию Розов. Я что-то не припомню никого, кроме евреев с фамилией Розов, хотя она и реже появляется, чем «Черненький», «Беленький», «Зеленый» и проч. У меня есть подозрение, что Розовы – какие-то давние выкресты, причем настолько давние, что мой прадед сам был православным священником.
Так что сидят во мне «и финн ... и друг степей калмык». А уж русские, наравне с татарами, в моем «коктейле крови» наверняка составляют основу.
Среди предков моих есть и православные, и буддисты и магометане... Это ли не дает мне право иметь своего персонального «беспартийного» Бога? (Шутка, не обижайтесь, кого это может задеть: я же отчасти «комик».)
* * * * *
ПРОЩАНИЕ
Вот и настало время прощания, дорогой читатель...
Помните, у Андрея Платонова в «Котловане» описывается прощание крестьян, из коих некоторые были обозначены как «кулаки» и должны были быть сплавлены по реке на плоту в неизвестность?
«И сказав последние слова, мужик обнял соседа, поцеловал его трижды и попрощался с ним.
- Прощай, Егор Семеныч!
- Не в чем, Никанор Петрович: ты меня тоже прости.»
До чтения Платонова я никогда не задумывался над этим глубоким смыслом русского «Прощай!»
Подошло к концу то, что я писал для вас... А может, для себя? Но это неважно, в конце концов. Какое-то время вы провели наедине со мной, а я с вами. На твое «Прощай», читатель, я хотел бы ответить: «Ты меня тоже прости...»
И все же, нет, не прощай, а до свидания!
Всех благ каждому из вас.
Спасибо... (И опять же вслушайтесь: «Спаси-бог».)
***
* * *
* * *
* * *
СПИСОК «ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ» В КНИГЕ.
• Агаджанов, Павел Артемьевич – членкор АН СССР, лауреат Ленинской премии, зам директора НИИ АА.
• Акофф, Рассел – известнейший американский специалист по исследованию операций, был Президентом Американского Общества по исследованию операций. Автор нескольких книг, переведенных на русский язык.
• Андерсен, Теодор – один из крупнейших американских статистиков, член Национальной академии США. Автор нескольких книг, переведенных на русский язык.
• Бабакин, Георгий Николаевич – членкор АН СССР, лауреат Ленинской премии, создатель «Лунохода». Генеральный Конструктор ОКБ им. С.А. Лавочкина.
• Байхельт, Франк – известный современный немецкий математик.
• Барлоу, Ричард – один из крупнейших американских специалистов по теории надежности. Автор нескольких книг переведенных на русский язык.
• Башкова, Елена Станиславовна – дочь Станислава Викентьевича Косиора, одного из активных организаторов репрессий на Украине, позднее сам ставший их жертвой..
• Белоцерковский, Олег Михайлович – академик АН СССР, ректор МФТИ.
• Беляев, Юрий Константинович – профессор, доктор наук, лауреат Госпремии СССР, один из крупнейших советских и российских специалистов по теории надежности. Автор многих книг по прикладным проблемам теории вероятностей.
• Берг, Аксель Иванович – зам Министра Обороны, академик АН СССР, Герой Соцтруда, Председатель Совета по кибернетике.
• Береговой, Георгий Тимофеевич – летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза.
• Березовский, Борис Абрамович – известный миллиардер из «новых русских», бывший друг мафиозной «семьи» Ельцина.
• Бир, Стаффорд – известнейший английский специалист в области исследования операций и кибернетики. Автор нескольких книг, переведенных на русский язык.
• Болотин, Владимир Васильевич – академик РАН.
• Бурцев, Всеволод Сергеевич – академик РАН, лауреат Ленинской премии, директор Института высокопроизводительных вычислительных систем РАН, зав. Кафедром МФТИ.
• Бусленко, Николай Пантелеймонович – членкор АН СССР, заведующий кафедрами в МФТИ и Институте нефти и газа им. И.М. Губкина. Автор фундаментальных трудов по методу Монте-Карло.
• Вентцель, Елена Сергеевна – профессор, доктор наук, автор популярного учебника по теории вероятностей, член Союза Писателей СССР. Автор многих пьес и романов.
• Воронов, Авенир Аркадьевич – академик АН СССР, директор Института Кибернетики в Владивостке.
• Галлай, Марк Лазаревич – военный летчик-истребитель, известнейший летчик-испытатель, Герой Советского Союза.
• Глушков, Виктор Михайлович – академик АН СССР, вице-президент АН УССР, основатель и бессменный директор Института кибернетики АН УССР, «главный кибернетик Советского Союза».
• Гнеденко, Борис Владимирович – известный советский математик, академик АН Украины, лауреат Госпремии СССР, автор учебника по теории вероятностей, по которому училось не одно поколение советских студентов, основоположник советской и российский школы надежности.
• Григорьев, Валентин Александрович – ректор Московского Энергетического института.
• Гришин, Виктор Васильевич – член Политбюро ЦК КПСС, Первый секретарь МГК КПСС.
• Дородницын, Анатолий Алексеевич – академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, директор Вычислительного Центра АН СССР.
• Дружинин, Георгий Васильевич – профессор, доктор наук, автор одной из первых монографий по теории надежности.
• Евтушенко, Юрий Гаврилович – академик РАН, директор Вычислительного Центра им. А.А. Дородницына.
• Емельянов, Станислав Васильевич – академик РАН, лауреат Ленинской премии, зам. Директора ИПУ.
• Калабалин, Семен Афанасьевич – директор Клемёновского детдома, прототип Семена Карабанова из «Педагогической поэмы» Макаренко.
• Калабалина, Галина Константиновна зам. Директора детского дома, прототип «черноглазой черниговки» из «Педагогической поэмы» Макаренко.
• Кеттель, Джон – американский математик, известный трудами в области надежности.
• Климов, Геннадий Павлович – профессор МГУ, доктор наук.
• Коваленко, Игорь Николаевич – академик АН Украины, лауреат Госпремии СССР, автор многих книг по прикладным проблемам теории вероятностей.
• Колмогоров, Андрей Николаевич – один из самых выдающихся в мире математиков ХХ века, один из крупнейших математиков России за всю ее историю, академик АН СССР.
• Коненков, Юрий Кириллович – внук известного русского скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова.
• Коптюг, Валентин Афанасьевич – академик РАН, Председатель СО РАН, Вице-Президент РАН.
• Королев, Лев Николаевич – членкор РАН, зав. кафедрой МГУ.
• Краснощеков, Павел Сергеевич – академик РАН, зам. директора ВЦ АН СССР, за. Кафедрой МФТИ.
• Купреев, Сергей – Первый секретарь Московского городского комитета комсомола Москвы
• Лавочкин, Семен Алексеевич – выдающийся советский авиаконструктор, Герой Социалистического Труда, академик АН СССР.
• Ласточкин, Гурий Владимирович – пианист, друг и однокашник Святослава Рихтера.
• Ласточкина, Елизавета Гурьевна – Герой Труда, директор Школы им. Е.Г.Ласточкиной в Самаре
• Лев Арденнских лесов – герой Бельгийского Сопротивления (если кто знает его имя и фамилию, сообщите, пожалуйста!)
• Левин, Борис Рувимович – крупный советский специалист в области радиотехники. Автор нескольких книг.
• Леонов, Алексей Архипович – летчик-космонавт, Герой Советского Союза.
• Ли, Алек – канадский специалист по исследованию операций, Президент Международной Федерации обществ по исследования операций.
• Лопухин, Михаил Михайлович – доктор наук, директор Информационно-вычислительного центра КГБ, потомок Евдокии Лопухиной – первой жены российского царя Петра I.
• Макол, Роберт – крупный американский специалист в области исследования операций и системотехники, был Президентом Американского Общества по исследованию операций. Автор нескольких книг, переведенных на русский язык.
• Мандельброт, Бенуа – один из крупных американских математиков.
• Матсуда, Такехико – Президент Токийского Университета, Президент Международной Федерации обществ по исследования операций.
• Микадзе, Илья Сардионович – профессор, доктор наук, один из ведущих специалистов Грузии в области теории надежности.
• Митюшин, Юрий Борисович – доктор наук, директор ЦНИИ «Электроника».
• Моисеев, Никита Николаевич – советский и российский математик, академик АН СССР, зам директора ВЦ АН СССР. Автор многих книг.
• Морз, Филип – крупный американский ученый, основоположник теории исследования операций, Президент Международной Федерации обществ по исследования операций.
• Новикова, Галина Евгеньевна – Заслуженный художник России.
• Образцов, Иван Филиппович – Министр Высшего и Среднего Образования РСФСР, заведушщий кафедрой Московского Авиационного института.
• Пажитнов, Алексей – изобретатель компьютерной игры «Тетрис» (сейчас сотрудник американской фирмы «Микрософт»).
• Панов, Дмитрий Юрьевич – советский ученый, организовал Всесоюзный институт научно-технической информации (ВИНИТИ), и создал МФТИ на базе физико-технического факультета МГУ, на котором был деканом.
• Пегов, Николай Михайлович – заместитель Председателя Верховного Совета СССР.
• Петров, Борис Николаевич – академик АН СССР, Академик-секретарь Отделения механики и процессов управления, Гл.редактор журнала «Техническая кибернетика».
• Половко, Анатолий Михайлович – профессор, доктор наук, один из основоположников ленинградской школы надежности, соавтор первой в СССР книги по расчету надежности.
• Поспелов, Гермоген Сергеевич – академик АН СССР, специалист в области искусственного интеллекта.
• Прохоров, Юрий Васильевич – академик АН СССР, один из крупнейших советских вероятностников, заведующий кафедрой МГУ.
• Прошан, Фрэнк – один из крупнейших американских специалистов по теории надежности. Автор нескольких книг, переведенных на русский язык.
• Пугачев, Владинир Семенович – академик АН СССР, крупный специалист в области теории веоятностей.
• Райкин, Анатолий Львович – профессор, доктор наук, автор одной из первых монографий по теории надежности.
• Рихтер, Святослав Теофилович – советский и российский пианист, один из крупнейших музыкантов ХХ века.
• Романов, Николай Архипович – инженер, один из основоположников ленинградской школы надежности, соавтор первой в СССР книги по расчету надежности.
• Руденко, Юрий Николаевич – академик АН СССР, директор Сибирского Энергетического института им. Л.А. Мелентьева, академик-секретарь Отделения Энергетики и Транспорта АН СССР.
• Рябинин, Игорь Алексеевич – профессор, доктор наук, контр-адмирал.
• Саати, Томас – выдающийся американский специалист в области исследования операций. Автор нескольких книг, переведенных на русский язык.
• Савин, Геннадий Иванович – академик АН РАН, член Президиума РАН, заведующий кафедрой МФТИ.
• Сальцман, Шарль – Генеральный Секретарь (фактически первый Президент) Международной Федерации Обществ по исследованию операций, помощник Президента Франции Жоржа Помпиду.
• Семенихин, Владимир Сергеевич – академик АН СССР, лауреат Ленинской премии, Главный Конструктор НИИ АА, заместитель министра Минрадиопрома СССР.
• Семиколенов, Вячеслав Петрович – Главный инженер Главного Вычислительного Центра Министерства Морского флота.
• Синица, Михаил Алексеевич – автор одной из первых в Советском Союзе статей по теории надежности.
• Сираждинов, Сагды Хасанович – академик АН Узбекистана, вице-президент АН Узбекистана.
• Соколов, Игорь Анатольевич – академик РАН, директр Инсттитута Проблем Инфроматики РАН.
• Соловьев, Александр Дмитриевич – профессор, доктор наук, лауреат Госпремии СССР, один из крупнейших советских специалистов по теории надежности. Автор многих книг по прикладным проблемам теории вероятностей.
• Сорин, Яков Михайлович – талантливый организатор промышленности, один из основоположников советской школы надежности.
• Татарский, Александр Михайлович – один из крупнейших советских режиссёров и художников-мультипликаторов, Заслуженный деятель искусств России.
• Франкен, Петер – известный немецкий математик, сын члена Коминтерна Франкена, друга Тельмана.
• Харди Крис – американский ученый, главный специалист крупнейшей американской телефонной компании Эм-Си-Ай.
• Харкевич Александр Александрович – академик АН СССР, один из лидеров советской школы теории информации.
• Черный, Горимир Горимирович – академик АН СССР, Директор Института механики МГУ.
• Шеннон, Клод – один из крупнейших американских ученых, считающийся «отцом теории информации».
• Шимонис, Казис – известный литовский художник, ученик Микалоюса Чурлёниса.
• Шор, Яков Борисович – профессор, доктор наук, первый крупный статистик, начавший заниматься вопросами надежности в Советском Союзе.
• Шоргин, Сергей Яковлевич – профессор, доктор наук, зам дитектора Института Проблем Информатики РАН.
• Щаранский, Анатолий (Натан) Борисович – известный советский диссидент, ныне государственный деятель Израиля.
• Эрьзя (Нефёдов), Степан Дмитриевич – выдающийся русский скульптор.
• Ясенский, Андрей Брунович – сын известного польского писателя Бруно Ясенского, погибшего в сталинских застенках.