.
.
ТЕТРАДКА №11
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Пленные немцы * Первая любовь не ржавеет * Зри в оба!* Политика в инженерном
деле * Тетрис * Александр Александрович Харкевич * Дю Пан * Первые шаги
нашего знаменитого диссидента * «Ученых трудов не имею...» * Математические
модели разоружения * Наш Ученый Совет * Ученым можешь ты не быть, но доктором
наук – обязан * Николь-Николашка * «Что за комиссия, создатель...» * Во сне и
наяву.
* * * * *
ПРО ДЕТСТВО
ПЛЕННЫЕ НЕМЦЫ
Помню, как в конце войны по Ленинградскому шоссе гнали пленных немцев. Ну, это так называлось – «гнали». На самом деле, их не гнали, а брели они, хотя и строем, но понуро и устало. Конвоиры шли по бокам длиннющих шеренг. Что меня, десятилетнего, тогда поразило, а если по честному, то прямо возмутило, что русские женщины в то голодное время, когда досыта еще и сами-то не ели, подбегали к шеренгам «фрицев» и совали им, кто кусок хлеба, кто вареную картофелину...
Моя бабушка, человек добрый, с христианской душой, объяснила мне:
- Игоречек, ведь и для меня они дети других матерей. И мне их по-своему жалко: ведь это же солдаты, их не спрашивают, когда посылают на фронт. И нашим сыночкам досталась эта война, и немецким. А к врагу сдавшемуся нужно проявлять милосердие...
Этот урок христианской морали запал мне в душу, хотя сознаюсь, что какая-то почти биологическая неприязнь к немцам осталась надолго. Уже много позже, у меня у взрослого появились друзья-немцы. И в Германию я съездил в командировку. А в последние годы и вовсе появилось глубокое уважение к этой стране, к этой нации. Ведь это в истории беспрецедентный случай, когда правительство страны от лица народа винится в преступлениях против человечества, совершенных при предыдущих правителях... Как не хватает такого же раскаяния другим великим державам, которые творили и продолжают творить зло... Жаль, что ковбоям даже с нательными крестиками этого не дано понять!
* * * * *
Пленные немцы работали в Москве на строительстве. В нашем шестиэтажном доме они вели капремонт. Делали, как говорили про их работу взрослые, все добротно.
И тут урок милосердия преподнесла мне – и не один раз – моя бабушка, которая приглашала двух рабочих, когда они работали на нашем этаже к небогатому столу. И я знаю, что не она одна.
Немцы научились немного говорить по-русски, несмотря на название своей нации (ведь слово «немец» в русском языке происходит от корня «немой»). Они любили играть с нами, с детьми, дарили нам разные самоделки, в основном выточенные или выпиленные деревянные и плексигласовые поделочки...
* * * * *
ПРО ШКОЛУ
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ НЕ РЖАВЕЕТ
Хоть я был в детстве очень стеснительным, не обошла меня вниманием первая любовь. Вернее сказать, сама любовь, т.е. объект любви, обошел меня вниманием, но любовь – как чувство – горела ярким пламенем в моей груди несколько долгих мальчишеских лет.
В первый раз я увидел свою первую любовь, когда мне было всего лет восемь, мы только что вернулись из эвакуации. Назовем героиню рассказа ее истинным именем – Алла без указания фамилии: кто из моего детства, тот догадается, кто она, а кто не догадается – тому и дела нет. Да собственно говоря, в фамилии и толка нет, поскольку она, как минимум, два раза была замужем, и ее последней фамилии я не знаю все равно.
Так вот, я, как сейчас, помню: спускаюсь я по лестнице, иду гулять. Лестница у нас была почти винтовая: будто хотели сделать лифт, шахту приготовили, а на лифт денег не хватило, и по краям шахты пустили лестницу: три пролета, площадка этажа; три пролета, площадка этажа, и т.д. Где-то на уровне между вторым и третьим этажами навстречу мне, весело прыгая через две ступеньки, мчится ... Нет, мне трудно выразить словами то, что я тогда почувствовал. Это была девочка из сказки... Это была сама сказка... У меня перехватило дыхание, почти подкосились ноги, а сердце сладко закололо...
Я помню до сих пор, что одета она была в белую юбочку и белую же кофточку с матросским воротничком, за спиной подпрыгивали две упругие золотистые косички. Она на меня посмотрела немного удивленно – видимо, видок у меня был сильно ошарашенный – и я увидел ее серо-голубые глаза... Я замер и провожал ее глазами до самого четвертого этажа, где она исчезла.
Я влюбился! С первого взгляда и бесповоротно. В некотором смысле, на всю жизнь, потому что я и сейчас вспоминаю те мгновенья с благодарностью: если бы их не было вся моя жизнь была бы намного беднее.
Потом я частенько, стоя на балконе, в отцовский армейский бинокль высматривал среди идущих из школы девчонок ЕЁ. Когда она входила в подъезд, я мчался на лестницу, чтобы невзначай спуститься вниз, когда она будет подниматься вверх. Часто это мне удавалось, и тогда я был счастлив целый день. Но иногда она поднималась по другой лестнице (дом был с коридорной системой). В такие дни настроение мое падало, я хандрил, и все буквально валилось из рук.
Так тянулось со второго по десятый класс... Конечно, во дворе мальчишки с девчонками как-то общались, хотя и не бурно. Иногда играли в волейбол в кружок, иногда в «ручеек». Когда Алла и я играли в эту игру вместе, я никогда не осмеливался выбрать ее и провести за руку под арками поднятых рук.
Можете верить, а можете не верить, но мы за эти долгие девять лет ни разу не перекинулись и парой слов, коснуться ее я не мог даже в своих самых смелых мыслях...
Только однажды шли мы с моим школьным соседом по парте, Юрой Малышевым, и на Петровской аллее встречаем идущую нам навстречу Аллу. Юра предложил ей «прошвырнуться» с нами до «Динамо» и обратно. Она согласилась и пошла между нами, взяв нас под руки. Я не знаю, как только мое сердце не выскочило из грудной клетки! Она шла справа от меня, ее рука лежала около моего локтя. Я нес эту руку, как нечто очень драгоценное и хрупкое, как пушинку, которую может сдуть с моей руки малейшим дуновением...
Это было уже весной десятого класса. Потом институт – и пути наши разошлись.
Спустя лет восемь, когда у меня уже дочке было года два, наши пути опять пересеклись. Я с Таней на руках пошел зачем-то к своему самому лучшему другу – Лене Мурзе, который продолжал жить с родителями в том же доме на Красноармейской улице. Поднимаясь по лестнице, я встретился с Аллой.
Вот тут-то я понял, что значит выражение «Первая любовь не ржавеет». Мое сердце опять бешено заколотилось, я даже застыл, как вкопанный. Алла же так, будто мы всю жизнь были самыми лучшими друзьями и не виделись каких-нибудь пару недель, подошла со словами: «Здравствуй, Игорь! Какая у тебя прелестная дочка!» – и потрепала Таню по плечику.
Разговор не получился, я онемел. Не спросил, как она, что она. Распрощались, и она легко побежала по ступенькам вниз...
Следующая встреча произошла у того же ее дома, спустя несколько месяцев. Я опять шел к Лене и встретил Аллу, шедшую с намотанной на руку авоськой – наверное, за хлебом. Она шла, глубоко задумавшись, никого и ничего не замечая вокруг. Я не стал отрывать ее от ее мыслей своим здоровканьем.
Леню я не застал, поэтому опять вышел на улицу и стал прогуливаться вдоль дома. Вдруг я увидел Аллу опять, входящей в дом, действительно с парой батонов в авоське. Но я был далековато, да если бы был и близко, то все равно ничего бы не смог сделать. Она скрылась за дверью подъезда.
Вот тут-то во мне проснулась решимость: если она вдруг выйдет еще раз, то – поклялся я себе торжественно – тогда я подойду к ней и заговорю! (И все это происходило примерно через 18 лет после того, как я ее впервые увидел там, на лестнице!)
Я решил подождать 10 минут. Они истекли... Я продлил себе срок ожидания еще на 10 минут, потом еще на 10... И – о чудо! – она вышла! Я смело, как и обещал себе, подошел и сказал: «Здравствуй, Алла...» – «Здравствуй, Игорь...» Она как-то очень добро посмотрела на меня, будто и сама давным-давно ждала этой встречи. А может, мне и показалось... Ведь чего только не привидится, если этого очень сильно желать!
- Ты куда-нибудь по делу? – Спросил я.
- Да нет. Просто прогуляться...
- Может, пойдем в Петровский парк?
- С удовольствием!
Мы шли рядом, не касаясь друг друга, и говорили, говорили, в первый раз в жизни говорили! Она рассказала мне про свою жизнь, что она второй раз замужем, что у нее уже сын, старше моей дочки года на три, что живет она как раз в «генеральском» доме между Петровским парком и улицей восьмого Марта... Жизнь у нее, по ее словам, вроде бы и во второй раз не очень складывалась... Я рассказал про себя, про свою семью...
- А ты знаешь, Алла, ведь я был в тебя безумно влюблен, когда мы учились в школе!
- А что ж ты ни разу даже никакого знака не подал? Ведь ты мне тоже очень нравился. Но ты был такой закрытый и загадочный... Ты же помнишь, за все школьные годы у меня, не в пример остальным, не было мальчика, как, впрочем, и у тебя девочки. – Сказала она, посмотрев на меня и улыбнувшись одними глазами.
Вот так мы объяснились друг другу в любви... Я довел ее до ее дома, мы очень тепло распрощались, по-мужски пожав друг другу руки. Потом она вдруг резко приблизилась ко мне и поцеловала меня в щеку, после чего побежала в свой подъезд.
Я очень благодарен ей (да и себе тоже!), что мы не обменялись телефонами, не условились о следующей встрече. Так и сохранилась эта первая любовь чистым и незапятнанным цветком, о котором все еще можно грустить, вспоминая... Сохранилось, не омраченное пошлостью адюльтера.
Больше мы никогда не виделись...
* * * * *
ПРО ИНСТИТУТ
ЗРИ В ОБА!
В нашем институте на потоке, на котором я учился, было несколько «служилых». Это было серьезные люди, участники войны. Конечно, они пользовались всеобщим уважением: мы, дети военных лет, всегда безоглядно чтили тех, кто защищал нас, наши жизни.
Обычно деканат назначал бывших фронтовиков старостами групп и старостами потоков. И это было понятно: всем им учение давалось с трудом, они никогда не пропускали лекций, занимались упорно, а посему для нас они были не просто «командирами», но и «моделями поведения».
Была еще и должность «начальник курса», которого назначали из числа преподавателей, ну что-то вроде дядьки-надсмотрщика. Начальником нашего курса был тоже фронтовик, потерявший глаз на войне. Относился он к нам немножко, как к солдатам – был строг, категоричен и всегда прав. Но мы его по своему любили за прямоту и доброту, скрывавшуюся за командирской строгостью. Ну, возможно, «любили» это слишком сильно сказано, но уважали – это точно, хотя иногда и подтрунивали над ним. Межу собой мы называли его «Фома», поскольку был он Алексей Васильевич Фомин.
Старостой нашего потока был отличный парень – Леня Рожковский, тоже фронтовик, который и повоевать-то с немцами толком не успел, а вот ногу потерял – после ранения ампутировали ему ее до колена.
Однажды собрал нас «Фома» на очередное общее собрание курса: то ли в колхоз надо было ехать «собирать картофь», то ли в «овощегноилище» уже собранную картошку перебирать – не помню.
И вот вещает нам что-то наш начальник курса. Понадобилась ему какая-то бумаженция из деканата, и он обращается к Лёне:
- Лёня, ну-ка сбегай в деканат принеси! Да побыстрей – одна нога здесь, другая – там!
Лёня был малый не промах, реакция его была мгновенна:
- Хорошо, Алексей Васильевич! Зри в оба!
С этими словами он похромал к двери из аудитории. Все заржали. «Фома», оторопел, побагровел, но тут же нашелся и захохотал вместе со всеми.
* * * * *
ПРО РАБОТУ
ПОЛИТИКА В ИНЖЕНЕРНОМ ДЕЛЕ
Третья моя работа была в НИИ Автоматической аппаратуры. Институт был по московским масштабам небольшой – всего человек 400. Не прошло и года после моего прихода на работу, в институте появился новый директор – кандидат технических наук Владимир Сергеевич Семенихин. Во всех смыслах он был личностью экстраординарной – инженерная интуиция, умение схватывать идеи, идеальный муж своей Любочки, в то же время не пропускавший в институте ни одной юбочки... Одним словом, мы его очень любили и искренне им восхищались.
На наш институт готовили «спустить» ответственейший и сверхсекретнейший проект – создание системы управления безлюдными пусками межконтинентальных баллистических ракет, Хоть гриф этого проекта, как острили братья Стругацкие, был «Совершенно секретно. Перед прочтением сжечь», кое-какие детали были уже известны – ни шила, ни мыла в мешке не утаишь.
И вдруг мы узнаем, что проект этот достается какому-то мелкому ОКБ Ленинградского Политеха, руководителем которого был некий профессор Тарас Николаевич Соколов! Честно говоря, я никогда не верил да и до сих пор не верю в вузовскую науку. Да, это хорошая кормушка для профессуры, но не более того.
ОКБ ЛПИ славилось тем, что там делали «жесткие» ферритовые схемы, в которые «запаивали» логику. Понятно, что единожды созданная, подобная схема уже в дальнейшем не допускала никаких модернизаций или какого-либо развития. Мы же работали на плохонькой, но настоящей вычислительной технике, да и практический опыт создания больших систем у нас уже был.
Но как-то оказалось, что в «ОКБ Тараса», как мы его называли, уже успели даже что-то сварганить! Это при сверх-сверх-сверх секретном ТЗ!!!
Наш НИИ забурлил: как так, вашу мать?! И вот тогда «В.С.» (мы так звали Семенихина за глаза) собрал «расширенный» Научно-технический совет института, в который вошли все аж до уровня начальников групп и лабораторий.
Началось все с бурных и искренних патриотических выступлений: мы грозились работать по ночам, клялись, что проект наш будет лучом света в темном царстве советской автоматизации, что никто лучше нас не сделает этого проекта, тем более, какое-то занюханное ленинградское вузовское ОКБ в составе пары десятков придурочных профессоров и доцентов и полусотни студентов и вольнонаемных.
Все, как один искренне заявляли, что проект должен быть наш!
НТС длился с 9 утра до 6 вечера. В зал принесли из столовой стаканы с чаем и какие-то булочки – времени на обеденный перерыв всем было жалко. (Не Семенихин ли «изобрел» те самые халявные ланчи, которые сейчас так в ходу во всех американских фирмах?)
Семенихин слушал и молчал, погруженный в думы. Где-то уже около шести, когда все мы выпустили пар, он медленно встал, обвел всех нас глазами, снял очки так что стали видны его покрасневшие от волнения глаза, тихонько, как в забытьи, стукнул сложенными очками несколько раз по столу и начал тихо, почти шепотом говорить...
О, Нероны и Станиславские! Снимите свои короны и шляпы! Эти паузы! Этот полушепот! В зале можно бы было слышать пролетавшую муху, если бы они все не попередохли за этот день в душном прокуренном зале.
- Когда меня направляли руководить этим институтом, я уже знал, что это уникальный коллектив... – Голос его наращивал мощь, в нем уже звенел металл. – Но только теперь я по-настоящему понял, какой это институт! Да, товарищи! Нам по плечу любые самые сложные задачи! Мы сможем решить их лучше всех и быстрее всех!..
Почти у каждого из нас перехватило дыхание, в горле застыл ком восторженной гордости. Семенихин сделал паузу – в меру длинную, в меру короткую, словом, такую, как надо.
- Но, дорогие мои друзья, – продолжал он, – на мне лежит бремя партийной ответственности... Я знаю то, чего не знаете вы, но чем я с вами не могу поделиться, по понятным причинам... Мой долг – просить вас единогласно проголосовать за передачу этого проекта в ОКБ Соколова...»
Вот-те хрен с морковкой! Получилось сразу как-то «по-антисоветски»: каждый порознь – «за», а все вместе – «против»... Обычно бывало наоборот! Коллектив проглотил горькую пилюлю, недоумевая.
После НТС группки расстроившихся сотрудников разбрелись по близлежащим пивным и шашлычным. Помню и я с Юрой Лещенко и Игорем Земсковым, бывшими моими аспирантами, зашли в ближайшую шашлычную, дёрнули по сто пятьдесят, и тут-то до нас дошло, какой ловкий трюк совершил Владимир Сергеевич! Отказались-то от проекта мы сами! А Семенихин, получается, вынужден был согласиться с мнением коллектива!
Потом выяснилось, что какой-то родственничек Соколова был зам начальника Генштаба или вроде того. Он-то и «принес в клюве» секретное ТЗ Соколову на полгода раньше, что дало Тарасу большое преимущество. За это бы под суд, да «неприкасаемых» не судили.
«Мочиться против ветра» Владимир Сергеевич не любил, понимал, что победить в борьбе за проект в такой ситуации невозможно, а вот отказ от проекта оформил как «мнение общественности»!
Нужно сказать, что уже через полгода проект ленинградского ОКБ показал на испытаниях свою полную несостоятельность. Справедливость восторжествовала – проектантами попросили быть нас. Но урок актерского и политического мастерства мне запомнился на всю жизнь!
* * * * *
ТЕТРИС
Все наверняка знают игру «Тертис» – эти веселые разноцветные угловатые фигурки падающие, словно сказочный снег на экране компьютера. Многие знают, что сотворил эту игру Алексей Пажитнов, русский программист. Но мало кто знает – тут настало время и мне побахвалиться своей причастностью – что Алексей работал у меня в отделе в Вычислительном Центре Академии Наук СССР. Собственно, кроме этого, я никакого отношения к «тетрису» не имею. Ну, а Алексей – это еще один интересный человек из моей жизненной коллекции.
Я, в действительности, совсем не причем. Просто получилось так, что, когда я переходил из НИИ, принадлежащего Минпромсвязи, в Академию наук, мне дали около 20 хорошо оплачиваемых ставок, которые я не смог до конца использовать сам. Тогда я открыл у себя в отделе лабораторию, заведующим которой был назначен Юра Евтушенко...
Работа в добрые застойные времена в академических научных институтах была, что называется, «не бей лежачего». Не зря острословы иронизировали «Кто такой ученый? Это человек, удовлетворяющий свою любознательность за государственный счет». В каждой шутке есть доля шутки, но не более: грех кидать камни в советскую науку. Да платили нам мало, да и условия работы были не блестящие, но человек не может жить, не творя, не создавая. И советская наука создала очень и очень много! А бездельники и иждивенцы – всегда были и всегда будут...
Работал Алексей в секторе у Юры Евтушенко. Пардон, у Юрия Гавриловича – ведь это было 30 лет назад, а сейчас Евтушенко – директор Вычислительного центра имени академика Дородницына и давно уже академик. А в то время на весь мой отдел «Исследования операций» было отведено две 20-25 метровых комнаты на разных этажах. Если учесть, что в каждой лаборатории было человек по 15, то можно понять, что работали в основном дома. К тому же на каждую лабораторию было всего два-три терминала, подсоединенных к ЭВМ БЭСМ-6, поэтому и работа на них велась, как на хорошем машиностроительном заводе – иногда в две, а то и в три смены. Но необходимым машинным временем никто не был обделен.
И вдруг... Все терминалы стали нарасхват! Выстраивались буквально очереди. Оказалось, что Алексей Пажитнов придумал удивительно увлекательную игру, которую назвал «Тетрис». Началась настоящая «тетрисомания». Сознаюсь, что однажды я даже пожурил Алексея: «И без того никто не работает, а теперь еще и мешать стали тем, кто работает – к экрану не пробиться!»
Спустя какое-то время по ВЦ проносится новость: пажитновский «Тетрис» Внешторг продал какой-то американской компании за огромные деньги. Естественно, самому Пажитнову пообещали что-то около двух или трех тысяч долларов плюс персональный компьютер. По тем временам это была громаднейшая сумма.
Время шло. Ни компьютер Алексею не подарили, ни обещанных денег не выдали. Прошло достаточно времени. Алексей поехал работать по приглашению в Микрософт, где успешно трудится и поныне, надеюсь, вспоминая с улыбкой какие-то несчастные две тысячи долларов...
Но перед отъездом он сделал маленькую шуточку: он оставил доверенность на получение денег администрацией ВЦ, попросив разделить все деньги поровну между сотрудниками, которые проработали в ВЦ не менее десяти лет.
Я это уже не застал, но рассказывали, что «шкуру» аккуратненько делили, хотя убить «медведя» так и не удалось!
* * * * *
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ
АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ХАРКЕВИЧ
Однажды летом 1959 мой отец, приехавший из Харькова, где он работал в Политехе, пошел в гости к своему бывшему научному руководителю – академику Александру Александровичу Харкевичу. Он захватил и меня с собой.
Харкевича мы застали у него дома в шикарном «барском» халате – ну, прямо тебе гоголевско-тургеневский помещик. Нет, он, пожалуй, напоминал больше некоего аглицкого сэра. Подтянутый, даже молодцеватый. Почти незаметные усики. Благородная седина. Стоял он за токарным станочком, крутя его ножной педалью, как у допотопной бабушкиной швейной машинки, и обтачивал какую-то деревянную финтифлюшку. У него, оказывается, были золотые руки.
Приняты мы были весьма радушно. За вкусным чаем потекла беседа между Харкевичем и ... мной. Он расспрашивал о моей работе, о задачах, которые я решаю. Одна из задач была связана с теорией информации (оптимизация позиционных кодов). Там где-то я напутал, но найти сразу это не удалось. Позже, недели через две я получил письмо на работу, которое храню до сих пор:
«П/я 577. Директору. Ваш сотрудник И.А. Ушаков обращался ко мне за консультацией. Я рекомендую ему прочитать статью Калабы и Беллмана» (указывается, где).
Я был поражен: академик, а не забыл! Правда, позже я понял, что именно крупные личности ведут себя наиболее корректно.
Вторая задача касалась проблемы надежности. Александр Александрович попросил меня изложить все в письменном виде и прислать статью ему по почте. Я так и сделал, потом позвонил, уже один приехал к нему.
- Мне понравилось, но я не знаю, насколько это ново. Я бы рекомендовал вам обратиться к Михаилу Алексеевичу Синице, его статью по надежности я недавно читал в журнале «Радиотехника». В редакции журнала должен быть его телефон.
Так научным руководителем своего отца я был запущен в далекое плавание по безбрежным водам прикладной математики... Дальше мне везло со встречами с самыми неординарными людьми, от которых я многое получил.
О том, как была напечатана моя первая статья, я написал в одном из предыдущих рассказиков.
* * * * *
ДЮ ПАН
Когда я пришел работать в НИИ Автоматической Аппаратуры, моим начальником стал Дмитрий Юрьевич Панов, которого за глаза все звали «Дю Пан». (Это, кстати, полностью соответствовало его каллиграфической подписи.) Личность это была исключительная: эрудит, полиглот, пианист-любитель, поэт, искусствовед, художник...
На самом деле жизнь столкнула меня с ним еще в моем детстве: он был оппонентом у моего отца на кандидатской диссертации. Такую феерическую фигуру я запомнил даже будучи десятилетним ребенком. Но от того момента нас разделяли пятнадцать лет, да и я из головастика превратился в неузнаваемую лягушку. Панов и не догадывался, что я сын его бывшего подопечного. Мы с ним выяснили все только во время полета в Монреаль на конференцию, когда он как-то между прочим спросил отчество моего отца.
Так вот, взяли меня в НИИ АА руководителем группы, но как-то быстро продвинули в начлабы Теоретического отдела, которым руководил Дмитрий Юрьевич. Почему-то вскоре я стал замом начальника отдела, хотя всегда старался избегать административной работы.
Я любил работать дома по ночам, поэтому частенько приходил на работу в совершенно замученном виде. Однажды Дмитрий Юрьевич спросил меня, почему я так плохо выгляжу, не заболел ли. Я ему объяснил, что сидел допоздна, а работа начинается в 8 утра – просто не выспался.
- И часто вы так поздно засиживаетесь по ночам?
- Да почти каждый день...
- Ну, вот что: если я увижу вас на работе раньше 10:30, то лишу квартальной премии. Мне нужно, чтобы вы на работе были со свежей головой!
Вот такой это был начальник!
Нужно сказать, что хороший администратор больше всего закабаляет сотрудников именно свободой (если, конечно, у сотрудников есть хотя бы рудиментарная совесть).
Я помню, что позже в том же НИИ АА, руководя огромным «женским батальоном» программисток, я использовал опыт Панова. На вопрос:
- Игорь Алексеевич, можно я...
- Конечно, можно!- Отвечал я, не давая даже договорить до конца.
А женщинам с детьми и с вечными магазинными проблемами, ох как надо было иногда прихватить два-три рабочих часа! Зато, когда бывал аврал, то я просто говорил: «Мне очень жаль, девочки, но эти выходные нам придется поработать...» И весь «многосисечный коллектив» ложился, как Раймонда Дьен, под колесо истории.
Когда я защитил докторскую диссертацию в 67-м году, Дмитрий Юрьевич поздравил меня весьма своеобразно: «Поздравляю вас – вы заработали право умереть на работе за письменным столом». К сожалению, он ошибся: здесь в Америке я оказался в пенсионном возрасте никому не нужным... (Во многом, из-за спада американской экономики, «благодаря» исламскому джихаду, будь он не бен-ладен!).
Когда Дмитрию Юрьевичу исполнилось 70 лет, он прихватил зачем-то меня, и мы поехали к бывшему директору НИИ АА, ставшему замминистра Радиопрома академику Семенихину. Семенихин всегда рассматривал нас ц Дмитрием Юрьевичем как своих «карманных» консультантов, частенько вызывал для подготовки различных справок, обзоров и т.п. На этот раз, после теплых приветствий в свой адрес со стороны Семенихина, юбиляр «взял быка за рога»:
- Владимир Сергеевич, я привел Ушакова, чтобы Вы благословили его на должность начальника Теоретического отдела. Мне уже 70 лет, пора сделать рокировку.
У меня от неожиданности отвалилась челюсть... Когда мы ехали обратно в институт, я пытался сказать Дмитрию Юрьевичу, что я и так выполняю и буду фактически выполнять функции начальника отдела, но мне гораздо удобнее пробивать все, прикрываясь его именем. На это он ответил, что он не вечен, когда-то мне все равно придется все делать самому, так уж лучше начать под его присмотром...
Панов был очень интересным организатором науки. Он создавал организацию, но как только она вставала на ноги, он начинал уже искать новое поприще: почивать на лаврах он не любил и не хотел.
Так, он создал Всесоюзный институт научно-технической информации (ВИНИТИ) и стал первым директором, но вскоре покинул институт.
Он был деканом секретного Физико-технического факультета МГУ, который был создан – по разговорам – чуть ли не с личного разрешения Сталина. Потом по инициативе Дмитрия Юрьевича этот факультет перерос в МФТИ (Физтех), где он стал первым замом директора института (должность ректора Физтеха была учреждена позже).
Это был человек удивительной эрудиции и тонкой инженерной интуиции. Свободно читая на английском, немецком и французском языках, он всегда был в курсе всех технических новинок в самых различных областях инженерных знаний.
Так еще в начале 60-х он начал в своем отделе работы по разработке читающих автоматов и автоматов распознающих речь.
А перед самой смертью он подготовил интереснейший труд о жизни и творчестве Джозефа Мэлорда Тёрнера – английского художника, фактического предтечи импрессионизма. Дмитрий Юрьевич дал мне прочесть эту рукопись в качестве одного из первых читателей. К сожалению, рукопись в печать так и не пошла, а после смерти автора была, видимо, потеряна...
* * * * *
ПЕРВЫЕ ШАГИ НАШЕГО ЗНАМЕНИТОГО ДИССИДЕНТА
На моей базовой кафедре Физтеха в НИИ Автоматической Аппаратуры появился среди студентов Анатолий Щаранский. Он никакими особенными способностями не выделялся – это было трудно на Физтехе, где все, как минимум, стараются показать себя какой-то экстраординарной личностью. Он был, как все, иногда у него проскакивал отношение некоторого отчуждения от остальных, которое было похоже даже на некоторую гордыню. Только позже я понял, в чем дело: Толя был уже мужчиной с четкими целями в жизни, а остальные все еще оставались детьми-переростками. Я это говорю не с целью кого-то обидеть – я и сам был таким даже далеко за тридцать.
Вскоре я узнал, что Толя собирается эмигрировать в Израиль, а кафедра моя была в «дремучем» почтовом ящике. Разговор с Толей был краток: узнав сферу его интересов я связался заведующим параллельной физтеховской кафедры Станиславом Васильевичем Емельяновым, ныне известным российским академиком, который тогда был замом директора Института Проблем Управления АН СССР и договорился о возможном переводе Щаранского к ним в открытый институт. Все это было чрезвычайно сложно, Толя долго обивал пороги приемных и канцелярий Физтеха. Я говорил о нем с Олегом Михайловичем Белоцерковским, ректором МФТИ, с которым у нас были достаточно теплые отношения. В результате все благополучно завершилось с воистину соломоновым решением: Щаранский оставался студентом моей кафедры, откомандированным на время преддипломной практики и на диплом на кафедру в ИПУ. Думаю, что решающим в этом процессе было отношение к проблеме академика Белоцерковского, которого всегда отличала широта взглядов.
Щаранский сделал интересную дипломную работу. Он влился в команду, делавшую шахматную программу «Каисса», которая стала впоследствии «чемпионом мира среди роботов». Щаранский был автором подпрограммы «Ладейный эндшпиль». Защита проходила на открытой территории в помещении парткома. Прошла она блестяще, хотя в дальнейшем это мало помогло ее автору. Вскоре он был арестован и осужден, кажется, на 10 лет строгого режима за «шпионаж в пользу иностранных разведок».
Нужно отдать должное его товарищам, многие из которых остались на моей кафедре в аспирантуре – они писали какие-то петиции и возмущались процессом над Натаном Щаранским (он к тому времени сменил имя Анатолий на Натана).
И было, чему возмущаться. «Шпионаж» состоял в том, что Щаранский, был активистом группы при Московской синагоге, которая помогала оформлять документы на выезд в Израиль. Составляя списки желающих, Натан по какому-то глупому недосмотру или по безмыслию вносил в списки рабочие телефоны кандидатов на отъезд, а некоторые из них работали в секретных организациях. Этого оказалось достаточно для недремлющего ока с горячим сердцем и холодными ногами...
Дальнейшая судьба Натана Щаранского всем хорошо известна: общественное давление (в основном зарубежное) вынудило Советское правительство отпустить Щаранского после семи (!) лет содержания в лагерях в обмен на какого-то своего настоящего советского шпиона, Натан уехал в Израиль и стал видным общественным и государственным деятелем.
Так – в целом успешно – закончился затянувшийся «ладейный эндшпиль» Щаранского против советской репрессивной машины.
* * * * *
ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ
«УЧЕНЫХ ТРУДОВ НЕ ИМЕЮ...»
Этот презабавнейший случай произошел при подготовке документов Семенихиным при баллотировке его в члены-корреспонденты АН СССР. Был я у Владимира Сергеевича кем-то вроде доверенного лица – возил разные научно-деликатные документы в разные заведения и учреждения. На этот раз я повез совершенно секретное личное дело Семенихина Ученому секретарю Президиума АН СССР Ноздрачёву Дмитрию Ивановичу. (Имя отчество запомнил благодаря отдаленному сходству этого благообразного старичка с Менделеевым.)
Все было, как полагается в соответствующих случаях: личная машина директора, охранник с «пушкой» и опечатанный конверт с секретными бумагами.–
На следующий день в самом начале рабочего дня звонит мне Ноздрачёв:
- Игорь Алексеевич, срочно приезжайте! С документами Семенихина вышел казус.
Беру опять директорскую машину и буквально через 10 минут я уже у Ноздрачева. Он встречает меня, заливаясь от смеха чуть ли не до слёз: «Прочитайте!..» – и тычет пальцем в одну из бумаг.
Это была анкета, где в графе «Научные труды» было отчетливо написано «Не имею». Ноздрачёв продолжает:
- Ну, ладно бы только написано это было в анкете! Но ведь к делу список трудов и не подшит! Отвезите это Семенихину срочно, пусть исправит и пришлет со списком трудов! Срочно!
Я мчусь к Семенихину. Наплевав на какое-то важное (а какое же еще?!) совещание, вхожу в кабинет, переполненный важными чинами, и шепчу Владимиру Сергеевичу на ухо новости. Он извиняется перед всеми и ведет меня в «бытовочку» – маленькую комнатку, находившуюся в торце просторного кабинета, где можно отдохнуть и даже покемарить.
(Между прочим, должен сказать, что Семенихин работал, как ломовая лошадь: во время одного ответственного проекта он не выходил с работы дней пять, ночуя у себя в кабинете.)
Владимир Сергеевич читает анкету и начинает ржать: дело в том, что заполняла анкету секретарша с его предыдущей анкеты. Быстренько перепечатали, вставив «Список трудов прилагается». За самим списком трудов дело также не встало: был вызван Главный инженер, который получил указание подготовить список проектов, утвержденных Семенихиным как Главным конструктором института.
Через пару часов я уже отвез «отремонтированные» документы в дело Семенихина в Президиуме АН СССР. Замечу, что прошел выборы Семенихин с блеском и в первом же туре ... имея солидную поддержку и ЦК, и Совмина.
Да и академиком его выбрали на следующих же выборах в первом же туре – случай довольно редкий даже в заблатненно-коррумпированной Академии Наук СССР. Правда, не быть избранным на целевым образом выделенное место, честно говоря, было трудно.
По своему опыту могу сказать, что Семенихин был человеком щедрым на помощь в таких ситуациях, в которых большинство проявляют жлобство и зависть. Два примера.
Когда в наш институт пришел Семенихин, у меня была уже готова докторская диссертация, нужно было только ее защитить. Но это оказалось не очень просто (об этом особый рассказ). Так вот будучи кандидатом наук, директор помогает своему сотруднику защитить докторскую диссертацию! Разве не исключительная ситуация? Другой затоптал бы, а не пустил вперед себя.
Другой пример: меня ВЦ АН СССР выдвинуло в члены-корреспонденты, кажется, в том же году, когда НИИ АА выдвинуло Семенихина. Семенихин на том же Научно-техническом совете, где выдвигали его, рекомендовал дать мне письменную поддержку. Другое дело, что он прошел сразу, а я дергался еще раза три, как таракан на ниточке, пока не устал.
Но, справедливости ради, скажу, что цель у него всегда оправдывали средства. Когда Семенихин был уже академиком и имел свою «мафию» человек из двенадцати в Отделении механики и процессов управления, произошел такой случай. Я участвовал в очередной раз в «тараканьих бегах» и узнал, что там же участвует Владимир Васильевич Болотин. С Болотиным я был знаком по работе в МЭИ, где мы достаточно сблизились на профессиональной почве. Связались мы с ним, и он предложил мне альянс: я попрошу Семенихина, чтобы тот своими мафиозными голосами поддержал его, Болотина, а тот попросит мафию академика Ишлинского поддержать меня.
Прихожу я к Семенихину и рассказываю про предложение Болотина. Владимир Сергеевич спрашивает меня, а кто такой Болотин, чем он занимается, что у него опубликовано. Я все в деталях рассказываю, а он на листочке что-то попутно записывает.
Семенихин просит меня набрать телефон Болотина. Я набираю телефон Болотина и передаю трубку Семенихину. Слышу я, конечно, только одну сторону – то, что говорит Семенихин.
- Здравствуйте, Владимир Васильевич!.. (Пауза)
- Да, да я знаю ваши труды. Хорошие, очень хорошие книги. (Пауза)
- Это очень, очень интересное предложение. Да, мне о нем сказал Игорь Ушаков. (Пауза)
- Да, я с большой радостью войду в коалицию с академиком Ишлинским! (Пауза)
- Но мне очень нужно, чтобы ваша сторона поддержала в этот раз Севу Бурцева – нынешнего директора Института точной механики и вычислительной техники. У нас с ними рабочий альянс и мне нужно укрепить его позиции. (Пауза)
- Игорь? Нет, нет! Не бойтесь, он у меня один из любимцев. Я всегда поддерживаю его во всем и поддержу в следующий раз. Просто сейчас мне очень нужен Бурцев. (Пауза)
Когда он повесил трубку, то с виновато-хитрой улыбкой посмотрел на меня и спросил:
- Надеюсь, ты на меня не обижаешься? Ну, а тебя выберем в следующий раз. Обязательно!
Бурцева и Болотина выбрали. А у меня следующего раза так и не получилось. Да я и забросил вскоре эти скачки. Помню, после каких-то следующих выборов подошел Паша (пардон, Павел Сергеевич) Краснощеков и спросил:
- А что ты в этот раз не выдвигался? Я вот видишь, стал членом-корреспондентом АН СССР!
- Ты стал членкором, а я зато стал действительным членом, правда, жилищно-строительного кооператива! – Сострил я.
Для меня тогда проблемы жилья заслоняли все суетные суеты в Академии. Про выдвижение я просто по-честному забыл. К тому же, Паше по справедливости давно уже нужно было быть членом-корреспондентом, вот он им и стал.
* * * * *
МАТЕМАТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ РАЗОРУЖЕНИЯ
Я уже писал, что мне по работе довелось заниматься «асучиванием» ЦК КПСС. По роду моей работы мне пришлось общаться с довольно высокими фигурами на уровне замов заведующих отделами. Насколько это уровень был высок, вы поймете, если я вам скажу, что работники такого уровня «вызывали на ковер» министров союзного значения.
С одним из них – Валентином Александровичем Григорьевым мне удалось не только познакомиться, а даже некоторым образом подружиться. Был он доктором технических наук, работал в Отделе науки ЦК. Человек он был очень образованный, живой и остроумный. Позднее, когда я недолго заведовал кафедрой в Московском Энергетическом институте, Григорьева назначили ректором института, и судьба снова свела нас, мы оба были рады встрече. Потом он долго старался удержать меня в своем институте, предлагал всякие коврижки. А однажды он даже пригласил меня в гости, и мы совершенно по рабоче-крестьянски «раздавили» бутылку у него на кухне в цековском доме в Рабочем поселке (который, правда, в народе называли «Царское село»). Правда, пили мы все же армянский коньяк, а не водку. Интересно, что провожать он меня не пошел, потому что не хотел показываться в пьяном виде на глаза вахтеру.
Однако удержать меня в МЭИ ему не удалось: я все же ушел обратно в Физтех, в котором преподавал до этого.
Но наши почти дружеские отношения с Валентином Александровичем начались еще в бытность его замом зава Отделом науки. А дело происходило так.
Мой хороший американский друг, Том Саати, прислал мне по почте свою новую книгу, которая называлась «Математические модели разоружения и контроля вооружения». Книга была интереснейшая! Я решил перевести ее на русский.
В то время я был «свой человек» в издательстве «Советское радио»: входил в состав Редакционного совета, издал там несколько своих книжек. В издательстве книгой тоже заинтересовались, но сказали: «Тематика опасная. Нас не поймут. Американские империалисты и вдруг “модели разоружения”? Как это? Как это?»
Потребовалось разрешение «инстанции», как тогда говорили про ЦК, видимо, чтобы не «поминать всуе» имя, дорогое сердцу каждого истинно советского человека. И вот тут я пошел к Григорьеву...
Мы беседовали в его кабинете наверное с час, пия при этом непременный чай с лимоном и фирменными «цековскими сушками». Я рассказал ему и про книгу, и про самого Томаса Саати, и про то, какой он хороший, и как он хорошо относится к нашей стране... Григорьев полистал книгу и согласился, что книгу было бы интересно издать: «Вот только название нужно непременно изменить. Почему бы не сказать просто «Математические модели конфликтных ситуаций»?
Я попросил Григорьева написать мне записочку в издательство. Он усмехнулся (видимо, в ЦК таких расписок не давали, как и в КГБ!) и спросил, где я собираюсь книгу издавать. Когда я ему сказал, то услышал:
- Я хорошо знаю директора этого издательства. Если у него будут вопросы – пусть позвонит. Просто скажите, что говорили со мной.
* * *
Книга Саати, действительно, настолько интересна, что ее решили переиздать в России уже сейчас, более сорока лет спустя. Я созвонился в конве 2009 года с Томасом Саати и рассказал ему об этом. Он был рад этому и даже предложил заменить пример с вьетнамским конфликтом на пример с арабско-израильским конфликтом, чтобы ситуация была понятнее современному читателю.
* * * * *
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ
НАШ УЧЕНЫЙ СОВЕТ
Когда в НИИ АА организовали докторский ученый совет, в его состав входили среди многих (всего было человек 15) Дмитрий Юрьевич Панов, Николай Пантелеймонович Бусленко и я. Обычно защиты проходили гладко, во всяком случае, ни одного «завала» не было. Но бывало, что голоса против всё же появлялись, а ВАК в то время очень любил «единодушие» в голосовании.
Собрал нас однажды председатель совета – Владимир Сергеевич Семенихин с вопросом: как это так выходит, что иногда бывает до трех голосов против? Где же, мол, монолитность нашего Ученого Совета?
На это Бусленко ответил так:
- Это хорошо, что у нас не все всегда единогласно. Это просто означает, что иногда у нас появляются недостаточно сильные работы. Но тут все ясно: если три голоса против – это Бусленко, Панов и Ушаков; если два голоса против – это Панов и Ушаков, если же один голос против – это Ушаков.
С тех пор каждую диссертацию Семенихин направлял на обязательное прочтение нам троим. Если хоть кто-то говорил свое «фе» – диссертация снималась с защиты и направлялась на доработку.
Устраивал Семенихин – величайший «режиссер» – и настоящие спектакли. Защищался однажды в нашем совете зам министра одного из оборонных министерств по фамилии, назовем его Вторышин , которого звали типа Ленисталь Егорович. Работа защищалась «по совокупности», а это почти всегда означало, что диссертацию готовил «вверенный коллектив», а не соискатель. Семенихин позвал меня и во время какого-то совещания дал мне почитать работу, посадив меня прямо в своей «бытовочке» – изолированной тыльной комнатке своего кабинета, где он отдыхал в рабочее время (иногда не один, как говаривали злые языки). Я прочитал: коллективная работа была безупречна.
После совещания Семенихин входит в «бытовочку» и спрашивает меня:
- Ну, как?
- Да все хорошо, но ведь это же коллективный труд...
- Я тебя не об этом спрашиваю. Сама работа хорошая?
- Работа хорошая.
- Ну, вот это я от тебя и хочу услышать на заседании Ученого Совета.
На самом совете Семенихин после восторженных выступлений трех официальных оппонентов сказал:
- Я думаю, что все всем ясно, но для протокола я хотел бы попросить профессора Ушакова, который, как я знаю, ознакомился с диссертацией, дать краткую общую оценку работы.
Знал, старый лис, что я никогда не смогу сказать иного по сравнению с тем, что сказал ему наедине.
И «на закуску» один почти комический сюжет. На совет была представлена докторская работа моим очень хорошим знакомым и славным парнем, назовем его условно «Гималайским», чтобы не использовать истинного имени. Нам троим (Бусленко, Панову и мне) эту работу дали на просмотр. Все было нормально: у соискателя было много солидных публикаций и даже одна очень интересная монография. Но тут вызывает меня к себе Панов и говорит:
- Игорь, я знаю, что Гималайский – ваш хороший знакомый. Посоветуйте ему снять диссертацию с защиты.
- Дмитрий Юрьевич, а мне работа понравилась...
- И мне тоже. Но посмотрите его личное дело.
Он показывает мне подшивку секретных документов, среди которых находится и 12 отзывов – три из Москвы, три из Ленинграда, три из Киева и три из Минска. Я бегло пролистываю дело. Все отзывы положительные, отмечены достоинства и недостатки диссертации, все, как положено.
Тогда Панов говорит мне:
- А вы повнимательнее посмотрите страницы с закладочками, помеченными номером 1, потом с номером 2, а потом с номером 3, которые я сделал.
Я смотрю и что же вижу! Все отзывы, отмеченные закладками с номером 1 абсолютно одинаковые. То же с номерами 2 и 3. Гималайский подготовил три разных варианта «рыбы», как называли тогда подготовленный для кого-то текст, и разослал по комплекту в организации каждого из городов! Друзья, писавшие отзывы, не удосужились даже хоть чуть-чуть изменить их содержание.
Работу, слава богу, сняли, отложив месяца на два, а то бы в ВАКе не могли не грянуть серьезные неприятности и для соискателя, для Ученого Совета.
* * * * *
УЧЕНЫМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ, НО ДОКТОРОМ НАУК – ОБЯЗАН
Работал в Высшей Аттестационной Комиссии (ВАК) начальником отдела кандидат наук Югозападцев . Ему очень хотелось получить докторскую степень, но для этого нужно было написать какую-никакую диссертацию. А некоторым людям тоже очень хотелось получить докторскую степень, при этом они могли навалять кое-какую диссертацию. Но ведь не всякие диссертации проходили через ВАК: пошлют, к примеру, «черному оппоненту», а он возьми да и «заруби» работу!
Созрела схема: некто по фамилии Оборзевич помогает Югозападцеву написать секретную диссертацию, Югозападцев помогает председателю одного ракетного учебного училища защитить докторскую по совокупности, потом Юго-западцев и Оборзевич защищают свои докторские диссертации в том самом совете – и все довольны! А уж пропустить шито-крыто без черного оппонента диссертацию через ВАК для начальника отдела, извините, «как два байта отослать», как говорят программисты.
Меня Югозападцев открыто не любил и навесил мне ярлык сиониста за то, что я часто поддерживал «еврейские диссертации».
Небольшое отступление. Антисемитом в ВАКе было быть почти почетно. Так, другой ВАКовский начальник отдела, назовем его условно Облупанов , зарубил прекрасную диссертацию моего аспиранта Жени. Можете себе представить, чтобы на кандидатской защите была представлена работа с более чем 20 публикациями в академических журналах, которая была бы зарублена Экспертным советом ВАКа? Но Женя был Евгений Израилевич, чего было тов. Залупанову – извините, Облупанову – достаточно, чтобы диссертацию зарубить! А ведь защита проходила на Физтеховском Ученом совете под председательством академика Никиты Николаевича Моисеева, а в совете еще состояло три-четыре академика...
Так что я горжусь до сих пор, что в этом антисемитском гнезде я прослыл сионистом. (Хотя самого сионизма, как и прочего экстремизма и шовинизма, не приемлю абсолютно.) Отмечу, что за то, что я иногда рубил плохие диссертации соискателей-евреев, в других кругах меня называли антисемитом. Понятное дело – всем не угодишь!
Но перейдем к непосредственной теме рассказа.
Однажды утром мне звонок.
- Товарищ Ушаков?
- Да.
- С вами говорят из Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС.
- ???
- Не могли бы вы приехать сегодня к нам в 10 утра?
- А зачем?
- Об этом мы сообщим вам на месте.
- Ну, я не привык к таким вещам. Скажите зачем.
- У нас есть несколько вопросов, связанных с товарищем Югозападцевым. Вы нам нужны как научный эксперт.
- Но по поводу этого человека я говорить вообще не желаю!
- Товарищ Ушаков, вы ведь член партии. Мы можем позвонить в ваш партком или же в райком партии, вам все равно придется выполнить нашу просьбу. Зачем вам нарываться на неприятности?
- Но почему именно я выбран вами в качестве эксперта? Есть еще с десяток даже более подходящих специалистов.
- Потому что мы не смогли найти больше никого, кто не был бы повязан Югозападцевым тем или иным образом...
Одним словом, к десяти часам, позвонив предварительно на работу и сообщив, что «я задерживаюсь», я-таки был в КПК. Пришел в кабинет к тихому мышеобразному чиновнику, который был предельно вежлив и даже угостил меня цековским чаем с лимоном и непременными сушками.
- Вы нам нужны как эксперт по теории надежности.
Он взял какую-то книгу, открыл ее, прижал к столу рукой титульный лист и попросил меня полистать книгу: «Можете ли вы сказать, кто автор сего труда? Мне не понадобилось и двух-трех минут, чтобы, бегло пролистав книгу, сказать, что это книга Оборзевича.
- Вы почти правы, сказал он, снимая с книги ладонь.
И тут я увидел, что книга эта – Югозападцева!
- Нет, я ничего не понимаю...
- Вот и мы сначала ничего не понимали. Более того, в предисловии Юго-западцев выражает благодарность Оборзевичу за помощь в работе над книгой. Получается, что под обычный плагиат это не подпадает – это какое-то воровство с разрешения обкрадываемого! Мы хотели бы попросить вас проверить насколько текст Югозападцева совпадает с текстом уже опубликованных книг Оборзевича.
Он позвонил куда-то и попросил принести книги Оборзевича. Пока несли книги, мы попивали чай, и уж не знаю почему, чиновник разоткровенничался и рассказал мне тако-о-о-го!
Оказывается, что Югозападцев брал огромные взятки и не только в советских тугриках, но и «борзыми щенками». Так, один «остепенившийся» командир Московского военного округа, отрядил роту строителей и стройматериалы для постройки его дачи. Какой-то важный чиновник Моссовета устроил ему шикарную квартиру. Одним словом, похоже было, что из КПК Югозападцев, потеряв партбилет, загремит по уголовному делу. Но в «материальных делах» было замешано много «неприкасаемых», набрать факты было можно, но никто их не предъявил бы, «куда надо». А вот с книгой – другое дело. Здесь, если текстуальные совпадения с книгами Оборзевича слишком большие, возникает вопрос, имел ли право Югозападцев на гонорар за книгу, даже если текст, не плагиат, а «подарок» Оборзевича.
- Нас информировали, – сказал капэкашник, – что в книге Югозападцева есть буквально страничные куски полностью совпадающие с книгами Оборзевича.
Принесли, наконец две книги Оборзевича. Сопоставление книг было элементарным: переписаны буквально были куски иногда действительно, целыми страницами. Мне дали красный (а какой же еще?) фломастер и я отмечал на полях чертой совпадающие куски в книге Югозападцева и в книгах Оборзевича. На книге Югозападцева я проставлял номера соответствующих страниц из двух книг Оборзевича. После моих пометок можно было подумать, что на полях книги Югозападцева кто-то подавил полчища насосавшихся кровушки клопов...
Потом было шумное дело (но не настолько шумное, насколько могло бы быть, попадись рыбка помельче). Чем все кончилось? А тем, чем и должно бы: доброхоты из в прошлом «облагодетельствованных» Югозападцевым чиновников вернули его в ВАК, он защитил-таки докторскую, был повышен в воинском звании (был он военным), партийный выговор с него был быстренько снят... Пойманная щука была брошена в реку...
Вот вам и Комитет партийного контроля!
* * * * *
ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
НИКОЛЬ-НИКОЛАШКА
Когда мы жили в Арлингтоне (это через речку от Вашингтона), Таня возила меня на работу к черту на рога в другой штат – Мэриленд. На самом деле это обычная судьба американцев – длинная дорога на работу. Впрочем, по пустой дороге езды было всего минут 35-40. Но что такое трафик, теперь понимают даже в Москве (вернее, не «даже», а в особенности!).
Таня отвозила меня (это занимало с учетом утренних пробок часа полтора), потом еще минут 40 ехала к себе на работу в Вашингтон к половине девятого, потом в пять она ехала за мной в страшном трафике около часа, но зато обратно домой мы добирались всего за какой-нибудь час с небольшим. Поэтому получалось, что выезжали мы из дома около шести утра, а возвращались где-то после шести вечера.
Благо, что школа у Кристины была рядом с домом, а сам дом был под хорошей охраной – жили мы в американском жилом комплексе, в котором обитали в основном дипломаты и просто иностранные шпионы разных мастей и невысоких рангов. Но по американским законам нас могли бы судить за то, что мы оставляем малолетнего ребенка без присмотра.
Комплекс, в котором мы жили, был не только с хорошей охраной, но и с хорошими традициями: по субботам в большом холле администрация устраивала халявный «чай-кофе» с непременными крендельками-булочками в неограниченном количестве.
Вот на одном из таких вечерних «файф-о-клоков» к нам с Таней подходит этакая темноволосая пышечка малоросского типа и обращается ко мне:
- Вы знаете, оказывается, мы с вами работаем в одном здании. Я вас несколько раз видела там.
Николь – так звали молоденькую женщину – оказывается, интересовалась Россией, поэтому мы пригласили ее с мужем к нам как-то вечерком. За «рюмкой чая», узнав, что я не сам добираюсь до работы, а Таня возит меня, Николь предложила мне ездить с ней. Мы с радостью приняли ее предложение. На мое предложение платить ей за это, она сказала, что не за что – она ведь все равно едет в то же место. Тогда я предложил оплачивать бензин, но она и тут отказалась. Мы с трудом настояли на том, чтобы оплачивать хотя бы половину расходов, иначе нам совсем будет неудобно.
С этого момента мы с Таней зажили нормальной жизнью, а я стал буквально ловить кайф от поездок с жизнерадостной толстушкой. Она и меня сделала еще более веселым и жизнерадостным. Но пора объяснить, почему я так говорю.
Николашка – как мы окрестили для себя Николь – узнав, что я университетский профессор, заявила, что она очень любит «эдюкейшн», то бишь образование. А нужно заметить, что она была интеллектуально невинна, как Ева до своего общения со Змеем, посланным ей судьбой (или Господом-Богом, который, как известно любил поискушать). И вот эта новоиспеченная Ева стала в моем лице трясти древо познания.
Все полтора часа на работу и час обратно, мне приходилось читать ей всевозможнейшие лекции, начиная от географии и палеонтологии и кончая живописью и литературой. Правда, она отменно знала историю США. Нет, не Америки, а именно США: она с удивлением узнала, что Америка названа по имени Америго Виспуччи намного позже того, как ее открыл Колумб.
Ее отец был итальянец, а мать – француженка. Когда я начал расспрашивать ее об Италии, она ничтоже сумняшеся твердо назвала столицей Париж.
Однажды она сказала:
- Вот когда в Мировую войну мы воевали против вас...
Я ее поправил, что не против нас, а вместе с нами против фашистской Германии, она изумилась:
- А разве вы с Германией были не заодно? А я всегда считала, что русские наши враги...
Я стал объяснять ей про нападение Гитлера, про войну, про встречу Рузвельта и Черчилля со Сталиным... «Это который с усами?» Я был поражен глубиной ее познаний!
Когда я, неудачно сконструировав фразу, сказал, что Сталин убил несколько миллионов человек, то услышал: «Как?! Он их всех убил лично?» На вопрос, кого он убивал, я ответил, что жертвами были все – и русские, и украинцы, и евреи... Она тут же спросила:
- А негры тоже?
- Нет, негров в СССР не было...
- А разве есть страны, где нет негров?
И ведь Николашка всего лишь опередила время! Теперь негры есть не просто в России – они есть даже в футбольной команде ЦСКА –славном Центральном Спортивном Клубе Армии!
Когда я упомянул о двадцати миллионах убитых, то она спросила, а много ли это. Я сказал ей, что в Вашингтоне почти миллион жителей, значит, это 20 таких вот Вашингтонов.
- Ну, а миллион – это много?
Тут я, как говорится, «выпал в осадок»...
- Ты ходишь на стадион?
- Иногда.
- Так вот на матч обычно приходит 20-30 тысяч человек. Значит миллион – это около 50 вот таких стадионов.
- Ты меня дуришь!
Однажды она спросила, велика ли Россия:
- А Россия больше Техаса?
- Представляешь себе США от Восточного до Западного побережья?
- Ну, это пять часов на самолете...
- Так вот: Россия по длине раза в три больше...
- Как же так? Ведь там уже начинается океан!
Словом, в ее голове было почище, чем в доме Облонских...
Оказалось, что она слышала имя «Достоевский». Я ее похвалил, тогда она в ответ спросила меня, а знаю ли я американских писателей. Я назвал с десяток, коротенько дав им «творческие характеристики». Оказывается, она не знала ни давнишнего Брета Гарта, ни недавнего Джорджа Оруэлла...
Оказалось, что она верующая.
- Ты католичка?
- Вообще-то не знаю...
- Ну ты в Христа веришь или в кого?
-Да-да! В Христа!
- Значит ты христианка... А в какую церковь ты ходишь?
- А зачем?
- Ну ты же Богу-то молишься?
- Конечно! Я вот утречком, как на работу ехать, встаю в уголок и тихонечко говорю шепотом: «Господи, повысь мне зарплату в этом месяце!»
Мне это даже понравилось! Какое там отпущение грехов! Какое там спасение души! Здесь все просто, как вареная кукуруза: «Господи, повысь мне зарплату!» Просто, ясно и четко – такое и до идиота дойдет! A ведь Всевышнему-то помочь человеку в такой простенькой просьбе проще простого, как говорят в России, как два пальца об асфальт!
* * * * *
ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
«ЧТО ЗА КОМИССИЯ, СОЗДАТЕЛЬ...»
Первый ребенок – это всегда чудо. У меня первой была дочка. Когда должен был родиться второй ребенок, то я хотел опять девочку. Друзья не верили, говорили, что я это просто выпендриваюсь. Но мне так нравилась Таня, что я мог представить себе только дочку. Когда родился Слава, я понял, что для полного ощущения отцовства нужны именно девочка и мальчик...
Когда я женился второй раз, то у моей второй жены,Татьяны, были тоже мальчик и девочка, Миша и Кристина, причем девочке было всего два с небольшим. Младший ребенок в семье, а таковой и оказалась для меня Кристина, всегда нечто особое, видимо, потому, что на нем завершается какой-то важный этап в жизни.
Нам с Таней Кристина далась непросто: ребенок она была болезненный, а посему и со школой были «проколы». Вообще болезненные дети так выматывают и тем самым так привязывают к себе – ведь ты в них вкладываешь столько души...
Мы никогда не делали секрета для Кристины, что я ее отчим. Мы с Таней считали, что ребенок имеет право на полнокровное общение с «биологическим» отцом, а уж это его выбор и его желание стать таким отцом, каким он захочет.
Любые контакты между дочерью и отцом мы только приветствовали. Но тем не менее, мне было очень приятно, что с самого своего дитячьего возраста Кристина называла меня папой. Ну, а кто же я ей был, как не отцом: и ночи бессонные проводил, и по больницам Кристиным мотался наравне с Таней.
Когда мы уже жили в Америке, и было ей лет девять, ее отец приехал в Вашингтон в служебную командировку и, естественно, захотел встретиться с дочерью. Помню, она очень волновалась и спросила меня: «Пап, а как мне его называть?» Я ей сказал, что, конечно же, называй его папой. «А если вы будете вместе?» Хороший вопрос! На него я дал ей совет в подобной ситуации постараться избегать прямого обращения, а просто подойти и сказать, что хочешь.
Но однажды был (всего однажды!) эпизод, не помню, по какому поводу, Кристина, когда ей было уже лет двенадцать, заявила мне:
- А ты не мой папа!
- Кристиночка, ты права, я не твой папа... Но вот ты – моя дочь! – Ответил я ей на это.
Кристина опешила, раскрыла почти изумленные глаза (не ожидала такого оборота!) и вдруг бросилась ко мне и крепко-крепко обняла...
Я желал бы всем отцам иметь такие глубокие и искренние отношения со своими дочерьми, какие я имею со своей.
* * * * *
ПРО СЕБЯ
ВО СНЕ И НАЯВУ
Моей первой в жизни заграницей был Париж. Случилось так, что в далеком 1964 году я летел на конференцию в Монреаль со своим начальником, замечательным человеком Дмитрием Юрьевичем Пановым. Полет наш был с пересадкой в Париже, а наш самолет компании Эр Франс по маршруту Париж-Монреаль отлетал только через 6 часов. Панов, как человек опытный (он катался по заграницам даже в сталинские времена), оформил в аэропорту за какие-то копейки полицейскую визу, дававшую право на выход в город. Мы поехали в центр и бродили по улицам этого прекрасного города, правда, не уходя далеко от автобусной остановки.
Вы удивитесь, но одним из ярких впечатлений для меня были ... уличные туалеты! Что это такое? Представьте себе огромный цилиндр радиусом метра полтора, стоящий на коротеньких ножках. Когда вы входили в тот цилиндр, ваша голова выглядывала через верхний край, а нижний край открывал ваши ноги выше щиколоток... Помните эпизод открытия общественного туалета на центральной площади города в чудесном старом французском неореалистическом фильме «Скандал в Клошмерле»? Помните, как мэр города, «исполнив свой гражданский долг», взмахнул шляпой, еще находясь в туалете, и тут же грянул национальный гимн, исполняемый городским оркестром, поджидавшим этого знаменательного момента?
Когда я был в Париже второй раз всего лет пять спустя, я уже этой экзотики на улицах не застал, но был «приятно поражен», что традиции не так уж скоро покидают этот мир. Похожая конструкция была сохранена в общественном туалете, который находится на смотровой площадке около «парижского Тадж-Махала» – белоснежного храма Сакре Кёр. Зачем такая конструкция в общественном туалете, возникает вопрос. А очень просто – туалет не только общественный, но и общий! Женские кабинки – в правой стороне, мужские – в левой, но их меньше, зато рядом стоит «клошмерлевская» стенка.
И вот я снова в Париже... И вновь меня влечет к себе Сакре Кёр... И вновь, вдоволь насмотревшись видом Парижа со смотровой площадки, я захожу в тот самый туалет, чтобы «исполнить свой гражданский долг»... Вот я уже...
И тут меня молнией пронзает мысль: это сон! Я просыпаюсь и осознаю, что ни в каком я ни в Париже, а в гостинице, в Горьком, куда я должен был поехать! Я просыпаюсь и иду в туалет, но почему-то дверь в него заколочена. Я нервно дергаю за ручку двери, но безуспешно...
И тут я, наконец, просыпаюсь... Я дома на своей кровати, пора вставать – сегодня рабочий день. Я направляюсь в наш обычный «хрущобский» совмещенный санузел и начинаю с облегчением удовлетворять свое постоянно растущее желание...
Тут я вскакиваю, будто ошпаренный кипятком! Я ощущаю свой противно мокрый живот! До меня доходит комичность всего того, что произошло. Я спрыгиваю с кровати и несусь в наконец-то реальный туалет, тот самый совмещенный, который только что видел во сне, с трудом сдерживая почти неудержимые позывы и истерический хохот...
Я не помню, когда подобное случалось со мной последний раз – было мне, наверное, года полтора-два, а память о таких ранних временах воспоминаний не хранит. Но сознайтесь, для сорокалетнего мужика эти чересчур!
Сон во сне – какая благодатная тема для всевозможных измышлений и сюрреалистических трансформаций! Эта тема уже обыграна столько раз, что у меня возник вопрос: А стоит ли ее затрагивать? Но потом я подумал: ведь потратил же Зигмунд Фрейд полжизни на изучения «либединых проблем», а полжизни на психиатрическое толкование сновидений. Подумав, я решил, что мой случай реальный, а не литературная выдумка – почему бы и нет?
К тому же все это истинная правда, да и ситуация достаточно нетривиальная – трижды вложенный сам в себя сон!