.
.
ТЕТРАДКА №10
ОГЛАВЛЕНИЕ. Что может быть вкуснее печеной картошки?.. * «Бычки» в моей жизни * Мои
первые десять «лигрыл» * Неравенства в марксизме * Благонадежность
электронной аппаратуры * Как хорошо отдавать долги вовремя!* Корабль в обмен
на пару омулей * Иван-Филипп * Умеете ли вы покупать на армянском рынке? *
Холодная война на человеческом уровне * И некруглые даты иногда запоминаются
* Белорусская виза * Первое в жизни суши на японской суше * Самые страшные
случаи в моей жизни * По ночам я бываю сладкий...
* * * * *
ПРО ДЕТСТВО
ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ВКУСНЕЕ ПЕЧЕНОЙ КАРТОШКИ?..
Странно все же устроена память: плохие или даже постыдные воспоминания все равно выплывают из памяти в каком-то ореоле мечты о прошлом.
Первые послевоенные голодные годы. Жили мы в бывшем общежитии Военно-Воздушной Академии, что на Стрельне. Корпус был шестиэтажный, с двумя огромным крыльями по бокам и двумя перпендикулярными «ножками», пристроенными сзади к центральной части. Система была коридорная, этажи соединялись такой квадратно винтовой лестницей, расположенной вокруг колодца недостроенного еще до войны лифта.
Словом, было где порезвиться! И мы это с успехом делали.
Игра в казаки-разбойники была обыденным занятием. Мы носились с гиканьем по коридорам с этажа на этаж – благо, что все взрослые были на работе, а старые бабки были нам не указ.
В тех же коридорах играли в футбол теннисным или тряпочным мячом – настоящих мячей у нас не было. Да и не удобно было бы ими играть: попробуй протолкни его в узком коридорчике мимо противника, который занимал практически все пространство между стенками!
Были и другие, менее невинные развлечения. Как интересно, например, связать проводом две двери расположенные напротив, а потом постучать в обе и убежать за угол. Подошедшие на стук жильцы пытаются открыть дверь, а она, проклятая, не открывается, хоть ты тресни! (Двери, как и всегда, открывались вовнутрь.) Приходилось им, бедолагам, ждать, пока кто-нибудь случайно не пойдет по тому же коридору и не освободит их из «заключения».
Правда, вскоре мы эту «игру» усовершенствовали: проволока бралась чуть длиннее, чем надо. Тогда первый подошедший к двери открывал ее чуть-чуть, после чего «партнер по перетягиванию каната» открывал свою дверь, естественно, резко захлопывая первую дверь. История повторялась. Начинался дикий ор на кого-то, кто хулиганит, стоя за дверью и не давая ее открыть. Это было так потешно: мы хохотали в отдалении около угла, слушая перебранку и наблюдая за судорожно дергающимися дверьми. Это был такой цирк!
А еще было очень интересно из коридорного окна с шестого этажа «обстреливать» прохожих гнилой картошкой. Ее у всех дома было полно: создавалось даже впечатление, что она так и вырастала сразу гнилой – ведь, наверное, сгноить столько в магазине было даже невозможно!
Попадали мы редко, но сама по себе шутка была дурацкая, безусловно: при попадании с шестого этажа можно было ударить больно, если картошка была недостаточно сгнившей, а если она была очень гнилая, то наносился серьезный ущерб одежде...
Если бы мы тогда хоть немного думали!
Впрочем кто-то изобрел смешное и безвредное нововведение: вода наливалась в презерватив и бросалась с того же шестого этажа. Эффект был потрясающий даже в случае промаха! Однако здесь были свои сложности: презервативы приходилось воровать у родителей, а они были на счету (как презервативы, так и родители). Самим же нам – по причине понятной – в аптеке их не продавали.
По вечерам мы любили посидеть у костерка во дворе дома. Это то, что сейчас никто даже и представить себе не может. Да-да! Приносили от ближнего овощного магазина старые разбитые ящики и разводили костер перед окнами нашего шестиэтажного дома. Но костерок этот мы разводили не зря, он не был самоцелью: сидеть и смотреть на улетающие в небо искорки будущие романтики, ставшие впоследствии удивительным поколением «шестидесятников», еще не умели.
Проходило все так. Рядом с домом находился Петровский парк – сейчас такой ухоженный и красивый, а в наше время – огромное поле, усыпанное малюсенькими деляночками, на которых москвичи (кому повезет) выращивали картофель в ту голодную пору. Так вот, один из пацанов вставал на углу «на шухере», другой руками выкапывал несколько картофелин, передавая их поочередно третьему, который был обычно самым быстроногим. При появлении опасности, подавался сигнал, тот кто копал, исчезал в огородах, а «носитель добычи», сломя голову, несся окружным путем к нам, ждавшим его у костра.
До чего же вкусна печеная картошка! Пахнет дымом, обжигает руки и губы... Что может быть лучше печеной картошки?
Кстати, сейчас, живя в Сан-Диего, я частенько совершаю своеобразное путешествие в те сладостные годы детства: жена запекает мне картошку в микроволновке. Конечно, эта картошка не та: нет запаха костра, нет приставших к ней угольков... Но есть и определенное преимущество: под нее хорошо идет водочка с маринованным огурчиком... (К сожалению, в Америке нет соленых огурцов!)
* * * * *
«БЫЧКИ» В МОЕЙ ЖИЗНИ
Помните эту старую хохму? «Пить, курить и ходить я начал почти одновременно...». У меня вышло немного не так: курить я начал намного позже: лет в 7... (Как я уже писал, пить я начал в пять лет...)
Начало войны наша семья провела в Свердловске, куда эвакуировали Академию Жуковского, в которой преподавал мой отец. (Я уже писал, что он до того воевал с японцами на Халхин-Голе, рвался и на войну с фашистами, но ему сказали «здесь вы нужнее» и послали учить будущих летчиков.)
Жили мы в корпусе какого-то бывшего общежития. Система была коридорная, с общей кухней в конце коридора. Мы, дети войны, почти все были фактически беспризорниками. А кому за нами было следить? У меня даже бабушка (впрочем, она была молодой – по моим теперешним меркам – ей было всего около пятидесяти) работала в госпитале: и гражданский долг, и рабочая карточка.
Единственный взрослый человек, с которым мне приходилось общаться каждый день, была наша соседка. Она была очень красивой, как мне тогда казалось. Собственно, это была первая «взрослая девочка» в моей жизни. Значит она была красива по определению.. Сейчас бы я ее сравнил с Ботичеллевской Афродитой, выходящей, правда, не из морской пены, а из немецкого концлагеря: худоба даже и на и без того тонком лице. А лицо – мраморно-бледное, хотя и с румянцем на щеках. Было ей лет 17-18. Я был в нее по-ребячьи влюблен, часто к ней заходил после школы – дверь у не всегда была открыта. Обычно она лежала на своей кровати в полудреме. Я подсаживался на край кровати, и она мне что-нибудь интересное рассказывала. Помню, что звали ту девушку Люся.
На подоконнике стаял горшочек с геранью, которая пахла какой-то горечью. Иногда Люся просила меня полить цветок. Вот так мы и дружили втроем: Люся, я и герань.
Когда с работы приходила Люсина мама, она обычно сгоняла меня с Люсиной кровати и пересаживала на стул у кровати. Потом она усаживала Люсю, подложив ей подушку за спину, и начинала ее кормить. Я уходил.
Мое счастье общения с Люсей оборвалось неожиданно. Я пришел из школы и мне сказали, что Люся умерла... Моя бабушка, которая работала почти всегда в вечернюю смену, а днем хлопотала по хозяйству: стирка-готовка, да длиннющие очереди за продуктами, помогала заплаканной Люсиной маме. Бабушка объяснила мне, что Люся умерла от скоротечной чахотки...
... Люся лежала на той же кровати. Она была, как всегда, красива, может, даже красивее, чем всегда: лицо ее стало еще более тонким, еще более мраморным. Мне чудилось, что она вот-вот привстанет на локоть и улыбнется мне, как всегда...
Это была первая смерть в моей жизни...
Люсина мама отдала мне горшочек с геранью – сказала, что так ее попросила сделать Люся. Герань долго стояла на подоконнике около моей кровати, источая свой горьковато-приторный аромат, пока ее не сгрыз заяц. Да-да, натуральный зайчонок, которого моей бабушке подарил ее «ухажер»: он на охоте подстрелил зайчиху, а зайчонка принес моей бабушке в подарок. Хоть времена и были голодными, мы сделали из зайчонка не рагу, а обычного домашнего зверька.
Вот этот зайчонок и обгрыз герань, после чего умер, отравившись... Я не могу написать «сдох», потому что, хоть был он и зверьком, но он был моим большим другом...
Это была вторая смерть в моей жизни.
С тех пор я не люблю герань.
С этого момента я стал полностью «дитя природы»: после школы, сделав на скорую руку уроки, я мчался на улицу... Дело в том, что мне трудно давались только пропись и чистописание. Еще до школы я прочитал много серьезных книжек, включая, как я уже где-то писал, даже «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанческого». Писал я тоже бегло, практически без ошибок и даже знал латинский алфавит – мама и ее сестра учились в мединституте. На улице, в противоположность школе, было много нового и интересного.
Одной из самых интересных вещей оказалось... курение. Мы с ребятами подбирали на ближайшей трамвайной остановке «бычки» (для необразованных скажу, что так называются окурки), потрошили их, делали наивные самокрутки и с наслаждением курили (вернее, делали вид, что курим).
Однажды меня за этим занятием застукала моя мама. Она не стала меня пороть, не потащила домой за ухо, как делали мамаши моих друзей. Она привела меня спокойно домой, сказала, чтобы я ее ждал, а сама пошла зачем-то к соседям. Вернулась она с пачкой каких-то дешевых сигарет и сказала: «Ты знаешь, что твой папа и твоя бабушка курят. Давай и мы с тобой начнем курить». Говорила она это вполне серьезно, и я даже подумал, какая же у меня остроумная и смешная мама!
Но тут она открыла пачку, взяла одну сигарету, а другую дала мне. Зажгла спичку, прикурила сама и дала мне. Я начал пускать дым в потолок, и мне было страшно весело: вот бы ребята увидели, как я сижу и курю с мамой!
Но тут мама сказала: «Ты неправильно куришь. Давай я тебе покажу, как надо. Бери сигарету в рот. – Тут она зажала мне нос. – А теперь вдыхай через сигарету.»
Я закашлялся, на глазах моих выступили невольные слезы... Но она заставила меня выкурить таким образом сигарету до конца...
Сами понимаете, что хилый и вечно недокормленный организм семилетнего пацана не вынес такой огромной порции яда: я был отравлен, меня рвало, у меня разламывалась голова. Я в каком-то бреду лег и мертвецки заснул.
Как мне потом рассказывала моя бабушка, мама страшно перепугалась, сбегала за каким-то знакомым врачом, который сказал, как меня надо отпаивать. Напоследок он, говорят, добавил, что так недолго и на тот свет ребенка отправить.
Но мамин урок пошел мне впрок: с тех пор я не только не курю, но и сам запах табачного дыма вызывает у меня приступы неудержимого кашля.
Правда, замечу, с тех пор у меня очень часто спонтанно возникают приступы дичайшей «мерцающей» мигрени, во время которой на 10-20 минут выпадает центральное поле зрения...
* * * * *
ПРО ШКОЛУ
МОИ ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ «ЛИГРЫЛ »
Чтобы совсем лишить себя ореола положительного героя, коий неизбежно выпячивается во всех мемуарообразных писаниях, я должен рассказать еще об одном позорном случае в моей жизни.
Как я уже писал, в восьмом классе я учился в смешанной школе в Перловке, что по Ярославской железной дороге. Моим другом был отпетый хулиган – Толя Филатов. Он и курил, и пил, и матом ругался, вот только к девчонкам не «клеился». Эта последняя черта, видимо, и сблизила нас.
Сказать, что я был жено- или девоненавистником было бы наглой ложью с моей стороны. Все было наоборот. Сидел я в школе тогда на одной парте с девочкой, Ниной Урецкой, у которой были огромные, по-еврейски умные и грустные глаза. Нина была отличница, как и я (хотя, впрочем это к делу не относится). Она сидела справа от меня, и я иногда своим правым локтем, доходя до конца строчки, касался ее, как мне казалось, обжигающего локтя... А уж когда я ненароком касался ее бедра – я едва ли не терял сознание...Она, по-моему, тоже млела. Но тем не менее, отношения наши были весьма «официальные». Хотя я помню, как она бросала на меня вроде бы случайные взгляды, и если я перехватывал их, то она рдела, потупив глаза. Теперь, старый уже козел, я понимаю, что она была в меня влюблена! Или же это просто игра еще не угасшего юношеского воображения?..
Вернусь, однако, к Толяну. Оба мы до безумия любили играть в футбол. Он был нападающий, а я вратарь в объединенной команде восьмых классов, поэтому мы проводили много времени в «спарринг тренировках»: он бил пенальти, а я их старался брать. Мы быстро нашли способ сделать эти наши с ним парные соревнования чисто спортивными: мы нашли такое расстояние (метров, наверное, пятнадцать-восемнадцать), что шансы забить гол были «фифти-фифти». Так что любая серия из 10 ударов могла закончиться с равной вероятностью победой любого из нас. Это было ужасно увлекательно и азартно.
Семья у Толи была очень необыкновенная. Он был пятым сыном, два его старших брата были «урками», а два другие – «мурками», т.е. служили в МУРе. Своеобразное семейное «самообслуживание»: прямо какая-то семейная игра в казаки-разбойники! Толян к тому времени еще не определился, к кому из своих братьёв примкнуть.
Однажды, в весенний выходной, он и еще один мальчик-тихоня, наш одноклассник, который жил с Толей рядом, заехали на велосипедах за мной, и мы поехали все вместе покататься по тропинкам местных лесочков. Катался я лихо, прямо как каскадер: умел и на заднем колесе ездить, и сидя задом наперед, и рулить ногами, и делать поворот на 1800 на пыльной дороге за счет резкого торможения... Так что все мы выхвалялись друг перед другом, какие мы велосипедные асы.
Устали. Настало время и отдохнуть. Толян достал припрятанную поллитровку водки и скудную для троих закусь. Я в жизни еще не пил водку. Правда, классе в седьмом, когда я учился в Москве, мы пробовали хорошие грузинские вина, типа хванчкары, мукузани или кинзмараули, но до крепкого дело не доходило. Толян же был взращен в семье, где пили все, всё, всегда и везде...
Поначалу решили утолить жажду и попить березового соку. Я в одной из попыток вместо ствола березы со всего размаха рубанул ножом себе по левой руке, которой придерживал ствол. Рана была страшенная: я просадил указательный палец, едва не попав по фаланге так, что кусок мяса болтался, как картофельный очисток на недочищенной картофелине. Полилась кровища. Толян квалифицированно, будто он этим занимался всю жизнь, продезинфицировал мою рану водкой и туго замотал мой палец носовым платком. У меня и до сих пор виден двухсантиметровый шрам «с»-образной формы на второй фаланге.
Оставалось только начать пить из уже открытой бутылки. Стакан был один на троих. Мальчик-тихоня наотрез отказался от питья. Я же не мог позволить себе низко пасть в глазах друга, а к тому же пребывал в шоке от пореза. Посему, выпили мы с Толяном пол-литра по-братски.
С голодухи и с непривычки, я быстро вырубился. Как мы ехали обратно, не помню. Помню только, как я очнулся, упав с велосипеда через руль, поскольку передо мной каким-то чудом вырос пень. «Восьмерка» на переднем колесе сделала невозможным дальнейшее передвижение на велосипеде. Да я бы и не смог на него залезть! К счастью, до дома оставалось всего метров двести.
Я с трудом дошел до дома, отворил калитку, бросил велосипед во дворе, шатаясь, поднялся на крыльцо, позвонил в дверь, мама открыла, и я рухнул...
Дальше я ничего не помню. Оказывается, в тот день приехал отец специально навестить меня. Жил он тогда в Риге и приехал на пару дней в командировку в Москву. Меня разбудить так и не удалось...
Отца я так и не повидал. Проспал я до утра, в школу не пошел, так как меня шатало еще полдня.
После этого я водку не пил долго – лет, наверное, десять. От одного ее вида мурашки бегали по спине. Бр-р-р!.. Правда, теперь я от этого недостатка излечился.
* * * * *
ПРО ИНСТИТУТ
НЕРАВЕНСТВА В МАРКСИЗМЕ
Это было еще в далекие достославные сталинские времена (чур меня! чур меня!): поступил я в институт осенью 1952. Время было, как тогда говорили, «то еще»: во всю продолжала бушевать охота за анти-сталинскими ведьмами.
Теперь, спустя полсотни лет, могу чистосердечно сознаться, что оглядываясь назад, я замечаю много всякого юношеского эпатажа в своем поведении: ну как же – из мужской школы мальчик попадает в «смешанное» общество! И тут у павлина (или глухаря?) невольно веером распускается хвост...
Дело было на семинаре по «Основам марксизма-ленинизма». Вела его этакая карикатурная худая, как щепка пожилая женщина. (Такими обычно бывают эсерки в советских фильмах про революцию – экзальтированная, убежденная и непременно с семитской внешностью ... А как же иначе?)
И тут во время ее объяснения нам, неразумным, все величие великого всепобеждающего учения, я возьми да и спроси:
- Матрена Растудыковна (настоящее имя не помню), а что больше, марксизм или ленинизм?
- Вопрос не совсем верно поставлен. -- Она что-то бормотала про диалектику, про единство и противоположности, но потом завершила: - Если ответить коротко, то конечно ленинизм больше!
Тут я пробормотал довольно громко:
- Ага... Значит марксизм минус ленинизм величина отрицательная...
Слышавшие меня прыснули, а марксистка-ленинистка, слава Богу, ничего не поняв, продолжала изливать на нас свое великое учение.
Был конец 1952-го... До смерти «родного отца» оставалось еще плгода...
Все же я очень везучий! Иногда я удивляюсь, как мне удалось выжить с моим языком?
* * * * *
ПРО РАБОТУ
БЛАГОНАДЕЖНОСТЬ ЭЛЕКТРОННОЙ АППАРАТУРЫ
Как я уже писал, я был одним из первых сотрудников в первом отделе надежности нашего родного военно-промышленного комплекса. В мои обязанности входили проектные расчеты надежности, сбор и статистическая обработка результатов испытаний и написание технических отчетов об этом.
Однажды я написал один из таких отчетов. А писать надо было в таком специальном персональном секретном блокноте, у которого каждый листочек был пронумерован и имел гриф «сов. секретно», а потом исписанные листочки в секретном машбюро отрывали в для перепечатки рукописного текста, а в блокноте на корешке каждого листочка ставили роспись.
Получаю я перепечатанный текс моего отчета и, как всегда, не читая, несу его Главному инженеру. Оставляю отчет у секретарши через сопутствовавшего сотрудника первого отдела.
Через несколько часов звонок от секретарши с просьбой явиться пред светлыя очи. Я – молодой специалист, и к самому Главному!
- Ты что, все шуткуешь?
(Обращение на ты – обычный «производственный» язык номенклатуры, сдабриваемый иногда матерными междометиями.)
- По-моему, я все правильно сделал...
Он бросает на стол передо мной мой отчет, исчерканный красным карандашом. Я смотрю и вижу: во всем тексте вместо слова «надежность» напечатано «благонадежность»!
- Полагается после машбюро текст считывать! Мало ли, какую они чушь напечатают?
Тут он сменил гнев на милость и пояснил мне, уже смеясь, суть произошедшего. Оказывается, начальник Первого отдела, в чьем ведении находилось машбюро, считал себя почти ученым и частенько вносил свою корректуру в тексты. А поскольку он был отставной кэгебешник, то естественно, слово «благонадежность» для него звучало куда как убедительнее, чем слово «надежность».
Этот эпизод стал известен многим. Потом начальник отдела, в котором я работал, всякий раз, вызывая меня, говорил: «Игорь, надо бы срочно подготовить отчет о благонадежности такой-то системы!»
* * * * *
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ
КАК ХОРОШО ОТДАВАТЬ ДОЛГИ ВОВРЕМЯ!
Когда у меня умер отец, я был в полной растерянности. Жил он в Ногинском Академгородке со своей второй женой, которая была женщиной совершенно неприспособленной. На меня обрушились все связанные с этим печальным событием заботы. Нужна была к тому же куча денег, которых у меня не было...
Так уж получилось в моей жизни, что в трудную минуту я искал совета или даже защиты у Бориса Владимировича Гнеденко. И в этот раз я поехал к нему. Как и всегда, он внимательно меня выслушал, потом спросил:
- А деньги у вас есть?
- Да, рублей пятьсот...
- Этого может оказаться мало. – Он вышел из кабинета и вскоре вернулся неся пачечку денег. – Вот вам еще полторы тысячи.
- А на каком кладбище вы собираетесь хоронить своего отца?
- Пока не знаю... Дело в том, что он умер в Подольском Академгородке...
- Но у вас же будет еще масса дел в самом Подольске в связи с похоронами! Как же вы все это осилите?
Тут вдруг он позвал своего младшего сына:
-Алик, у Игоря Алексеевича умер отец, надо ему помочь Бери мою машину и будь в полном его распоряжении.
Тут нужно сказать, что с Аликом нас связывали не только взаимные симпатии, но и деловые отношения: одно время он работал у меня. Почему, спросите вы? Просто Алик, придя из армии, начал вести разгульную жизнь, поигрывал в картишки (умудрился даже заложить папину машину!). И тогда Борис Владимирович попросил меня взять Алика к себе на работу: за парнем нужен глаз.
Алик был очень симпатичным юношей (оставшись таким же и когда повзрослел). Однажды на дне рождения Бориса Владимировича, куда я был зван всегда, Андрей Николаевич Колмогоров один из тостов предложил за Алика, как за настоящего мужчину. Дело было в том, что окончив службу в армии, Алик со своей женой однажды поехал за город в гости к своему армейскому другу. Они возвращались домой уже в сумерках. Впереди в отдалении ехал городской автобус. Вдруг из-за автобуса выскакивает человек прямо под колеса машины, за рулем которой сидел Алик. Этот человек был сбит, хотя Алик и пытался безуспешно затормозить – машину несло по тонкому слою снежка, как по льду...
Автобус, водитель которого всё, безусловно, видел, преспокойненько отчалил. Алик с женой остались одни со сбитым ими человеком. Ну какой же идиот обходит на трассе (а дело было за городом) автобус спереди!
На машине практически не осталось следов от столкновения...
Сбитого человека втащили в машину, жена Алика положила его окровавленную голову к себе на колени, и они поехали до ближайшего поста ГАИ. Там дежурный осмотрел машину, не найдя каких-либо заметных повреждений, а потом посоветовал отвезти пострадавшего в ближайшую неотложку... Там, кстати, сделали анализ крови и установили, что содержание алкоголя такое, что тот человек выпил не менее двух поллитров!
Спасти того человека не удалось: он очень сильно ударился головой об асфальт..
Был суд, на котором Алика не только оправдали, но и отметили, что они с женой вели себя очень благородно: ведь можно было преспокойненько смыться с места ДТП. Помню, Алик на это мне сказал:
- Не понимаю, а что же мы могли сделать другое, кроме того, что сделали?
Впрочем, как всегда, я сильно отошел от основной линии повествования.
Алик мне необычайно помог: мы с утра до вечера весь следующий день метались между Академгородком, Подольском и кладбищем оформляя одну формальность за другой. На следующий день были все эти кладбищенские дела с циничными мздоимцами. И тут Алик мне помог: он решительно пресекал все попытки вымогателей, пользовавшихся моим положением. Наверно, без его помощи я бы в две тысячи не уложился...
* * *
Прошло какое-то время после того, как я одолжил деньги у Гнеденко, боюсь, что месяца два, если не три... Вдруг меня, когда я был на работе, бросило в холодный пот: я до сих пор не вернул Борису Владимировичу деньги, которые брал взаймы! Я бросился по друзьям, насобирал по десятке-тридцатке всю сумму, после работы зашел в сберкассу и поменял собранные деньки на сторублевки. Еще через полчаса я уже звонил в квартиру Гнеденко.
Открыл мне дверь сам Борис Владимирович и, как всегда, приветливо проводил меня к себе в кабинет.
- Борис Владимирович, простите меня, я забыл вам отдать свой долг вовремя... – Я протянул Гнеденко пачку денег.
- Какой долг?
- Помните, вы давали мне месяца два назад... На похороны моего отца...
- Но вы мне все уже давно вернули! По-моему на третий или четвертый день!
- Не может быть !
-Игорь Алексеевич, я не такой богатый человек, чтобы забывать про такие деньги. Это было вот на этом самом месте, вы принесли новенькие сторублевые купюры.
* * *
Я до сих пор не помню, как я возвращал свой долг. Остается верить Борису Владимировичу, как я делал всегда. Однако от самой мысли, что такое могло случиться, у меня возникает чувство глубокого неудобства...
* * * * *
КОРАБЛЬ В ОБМЕН НА ПАРУ ОМУЛЕЙ
В Иркутске однажды меня познакомили с интересной женщиной – художником аж Всесоюзного масштаба – Галей Новиковой, которая была хорошей приятельницей моей жены.
Дело происходило на даче под Иркутским, куда она пригласила нас с Таней и с Таниной подругой. Домик – конечно, не нынешние хоромы «новых русских» – стоял на берегу Ангары. Вид открывался умопомрачительный. Сибирь есть Сибирь!
Недолго мы топтались у порога: следующий наш шаг в избу-дачу, где на столе уже красовались две бутылки «Московской» (с водкой в те годы были перебои!) и на газете несколько свеженьких омулей. Ну, а много ли нужно русским интеллигентам? Бутылка водки да закусь!
Таня с подругой начали готовить на стол. Мы с Галей разговорились, и она рассказала мне, как она собиралась нарисовать нечто типа «трех граций» в современно ключе, и одной из граций должна была быть Таня. У Тани были шикарные длинные волосы необычного, почти неестественного пепельного цвета, каких, я думаю, не было ни у одной граций до нее ;. Стараясь выглядеть современнее, Таня сделала себе короткую стрижку...
Разгневанная Галя, отказавшись от идеи трех граций, сделала монохромный одиночный портрет Тани темно-синей пастелью... (Кстати, портрет этот и сейчас висит у нас дома в Сан-Диего. Честно говоря, он мне не нравится: Таня на себя не похожа. Но художник – на то он и художник, чтобы видеть все через хрусталик собственного глаза: возьмите, к примеру портреты, написанные Пикассо.)
Я рассказал в ответ свою историю, как я на спор со своим сыном нарисовал по памяти Тракайский замок, когда мы с ним отдыхали в Литве: он учился в художественной школе, и поэтому я вывез его порисовать «на пленэре».
- За сколько, говоришь, ты нарисовал замок?
- Ровно за 18 минут. Мы поспорили, что я нарисую за 20. Я следил за временем и даже «перевыполнил план», ухмыльнулся я.
- А нарисуй мне что-нибудь на память минут за тридцать, а?
Я попытался увильнуть, сославшись, что нет холста и красок, но она отвела меня в свою мастерскую – малюсенькую комнатку, дала мне небольшой холст, уже натянутый на рамку, и массу тюбиков с масляными красками.
- Что будешь рисовать?
- Ну, может, омулей?..
Галя вышла и, вернувшись, принесла мне омулей на той же газете, на которой они лежали на столе. Заодно она принесла мне водку в граненом стакане и сказала: ты рисуй, а мы мешать тебе не будем, пойдем пока на стол готовить: картошечку надо сварить... Через полчасика – к столу!
Я понимал, что времени у меня было в обрез. Но именно это заставило меня рисовать смело и размашисто. Минут через 20-25 (во всяком случае, до истечения отведенного мне времени) рыбины были нарисованы (извините, «написаны»). Рисунок был почти монохромный: серебряные рыбины на сероватой газете, серовато-сепиевый фон.
Когда я вышел «с докладом» на порог мастерской, Галя с улыбочкой вошла за мной в свою мастерскую. Она довольно долго смотрела на мой экспромт, будто оценивая его. Я представил, что она так же каждый раз рассматривает работы своих учеников (а она преподавала в художественном училище).
- И ты ни у кого не учился?
- Только у своего сына, – сострил я.
- Подари мне это.
- С удовольствием!
- А в обмен выбирай то, что тебе нравится.
Я стал отказываться, говоря, что моя картинка ничего не стоит.
- Считай, что я тебе проспорила. Я ведь думала, что у тебя ничего не получится...
Я выбрал небольшую картину, на которой был изображен стоящий уже на вечном приколе какой-то небольшой байкальский пароходик, будто выхваченный глазом из вечернего полумрака...
- Ну что ж... Ты выбрал хорошую картину. Она мне тоже нравится.
* * *
Кончая писать про этот эпизод, я решил найти в Интернете что-нибудь о Гале. ...Оказалось, что в 2004 году в Иркутском Изобразительном музее была ее посмертная выставка...
* * * * *
ИВАН-ФИЛИПП
Мой старинный друг, Володя Багдасарян, работал в одном закрытом конструкторском бюро, учась одновременно в аспирантуре в МАИ у академика Ивана Филипповича Образцова, которого все звали между собой «Иван-Филипп».
Начальником Володи был Наум, фамилию которого я ни разу не слышал, но которого так и завали заглазно, а когда обращались к нему, то добавляли отчество, которое я тоже позабыл.
Пришло время, Володя вышел на защиту, прекрасно защитил диссертацию и, как положено, сообразил небольшой банкетик. Банкет этот происходил у него дома, в дачном домике в удивительном Поселке Сокол. Поселок этот, построенный где-то в середине 30-х, состоял из дач московских художников на окраине Москвы. Там и улицы назывались: улица Левитана, улица Сурикова...
К тому времени, о котором идет речь в этом рассказике, город «проглотил» бывшую окраину, отчего и оказалось, что среди ощетинившихся каменных построек сохранился в своем первозданном облике этаких райский оазис... Не знаю, как изуродовали это место сейчас нынешние разгульные новорусские «нуворишки» и «нуворы». Друзья мои оттуда переехали, продав свой деревянный уже сильно поношенный терем за большие деньги и купив квартиры себе и двум дочерям. Боюсь, что теперь на месте их уютненького дома возвышается какой-нибудь безвкусный замок-дворец в стиле «вампир»...
Но во время описываемого мною банкета, все было еще спокойно-патриар-хально.
Володя пригласил своих ближайших друзей, а также и своего начальника – Наума. Приглашен был и Иван-Филипп, но все были уверены, что такая крупная птица не залетит на скромный огонек банкета – Образцов был ко всем прочим своим обязанностям в МАИ и в Академии наук еще и Министром Высшего образования РСФСР.
Мы уже хорошо подпили, когда в дверях выросла фигура Ивана-Филиппа!
Нужно сразу сказать, что это был человек весьма солидный – ростом под 180 и весом, наверное, далеко за 100 килограммов. Когда он вошел, то пространства в комнате как бы значительно поубавилось. Раздался зычный голос:
- Смотрю, дверь открыта и веселые голоса раздаются!...
Мы все вскочили со стульев, здороваясь с ним, не из какого-то подобострастия – хотя все его глубоко уважали и за профессионализм и за его человеческие качества – а скорее, от неожиданности произошедшего.
Тут Иван-Филипп замечает среди нас Наума, подходит к нему, обнимает по-мужски, почти отрывая его от пола – а был Наум, как говорится, «метр с кепкой», так что это, в принципе,было несложно.
Они начинают о чем-то оживленно говорить, вспоминать, когда они виделись в последний раз... Заметив, видимо, наше недоумение, Иван-Филипп говорит:
- Вот этому человеку я обязан своей жизнью. На фронте меня контузило во время отступления после неудачной атаки. Я упал и больше ничего не помню. Когда я очнулся где-то в наших окопах, то первый, кого я увидел был солдат моего взвода – Наум. Он мне сразу сказал что-то вроде: «Ну, слава Богу, очухался! Не зря я тебя на себе волок!»
Можете себе представить, как 18-летнему мальчишке с такой вот комплекцией было тащить такого бугая, как я? – Тут Иван-Филипп еще раз крепко прижал Наума к себе, держа его за плечо.
Потом он налил себе большой фужер водки, сказал пару теплых слов Володе и залпом выпил.
- Ну, ребятки, извините, мне пора, меня шофер ждет...
Мы высыпали на улицу, проводить Образцова. Он подошел к машине, открыл дверь, обернулся к нам:
- До свидания! – потом сделав паузу, сказал, – Смотрите мне! Наума не обижать! Кто тронет – голову оторву! – Он широко улыбнулся, помахал нам рукой и сел в свой правительственный ЗИЛ.
* * * * *
ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ
УМЕЕТЕ ЛИ ВЫ ПОКУПАТЬ НА АРМЯНСКОМ РЫНКЕ?
Загульба... Красиво звучит, не правда ли? Так и пышет от этого слова удалью молодецкой да питьем беспробудным!
Так что не зря, подписывая мне командировку на конференцию в Загульбу, директор ВЦ Академии наук академик Дородницын ехидненько ухмыльнулся и предостерег быть поосторожнее.
Действительно, Загульба оказалась прелестным местечком на Апшеронском полуострове: море, фрукты и ... немного науки.
Эту поездку я совместил с другой – та уже была по делу, в Ереванский НИИ математических машин. Поехали мы из Баку в Ереван на машине. Поездка была удивительная!
Одно было неудобство: мои армянские друзья-аспиранты не давали мне даже руку в карман засунуть за деньгами – все всегда, оказывается, было оплачено заранее. Так было в попутных ресторанах, так было и в одной гостинице, где мы заночевали в пути.
Но вот мы въехали в Армению и остановились в какой-то славной аккуратненькой деревушке около небольшого рыночка, и тут я решил отыграться. Под предлогом размяться и подышать – а то ноги аж затекли – я вышел из машины и быстрым шагом направился на рынок. Рыночек был небольшой, но... Кто не видел восточного рынка, тот ничего не понимает в рынках вообще! Я был на рынках и в Ташкенте, и в Тбилиси, и в Ереване... Это вам не скучное деловое место купли-продажи – это праздник! Звонкие голоса, а то и музыка наполняют воздух... Аромат свежих фруктов и зелени щекочет ноздри... Помидорно-красные и дынно-желтые цвета, оттененные укропно-кинзовым изумрудом, ласкают глаз...
Мне буквально моментально бросились в глаза огромные, нежные, как поцелуй любимой, персики... Я спрашиваю:
- Сколько?
- Дэсят...
- А с корзиной?
- Двэнацыт.
Я беру корзину красавцев-персиков и гордый иду к машине: наконец-то я смогу хоть как-то отблагодарить своих друзей!
Меня встречает недоуменным взглядом Араик Геокчян:
- Зачем купил?
- Хочу всех вас угостить...
- Пойдем, покажешь, у кого купил...
Я думаю, что Араику понравились персики, и он хочет докупить еще. Мы подходим к тому самому продавцу, и вдруг Араик высыпает все персики к тому на прилавок с вопросом:
- Ты что продаешь? Разве это персик? – Он зачем-то начинает пальцем давить персики, а потом спрашивает: - И ты эти мандарины продаешь за десять рублей? Они же и трех не стоят! А ты знаешь, кому ты продал эти свои персики-мерсики? Это мой учитель – профессор из Москвы!
Я был всего лет на пять старше Араика, но он и на самом деле был моим аспирантом, хотя были мы с ним «на ты».
- Пагади, пагади, дарагой! Зачем шумишь? – Тут продавец лезет под прилавок, и вот уже появляются три маленьких граненых стаканчика и бутыль «тутовки». Продавец разливает самогонку по самые края и говорит:
- За твоего учитэля! За дружбу!
Мы все втроем залпом выпиваем. Он тут же разворачивает полотенце, в которое что-то было завернуто – оказывается, это нарезанная уже бастурма, толстые кусочки белоснежного армянского сыра и какая-то зелень. Видать, он за рабочий день не раз прикладывался для поддержки сил!
Мы выпили еще по одной, о чем-то поговорили. Наконец, продавец делает этакий типичный жест рукой и произносит:
- Забирайте всё! Дару! – И протягивает при этом мне полученный от меня червонец. Тут вступает Араик:
- Нет, друг, ты нас обижаешь! Деньги твои! И спасибо за гостеприимство!
Расстаемся мы с продавцом, как братья, пообнимавшись прямо-таки на американский манер. Мы возвращаемся к машине. Пятидесяти- или даже шестидесятиградусная «тутовка» сладко-обжигающе разливается по желудку...
Араик читает мне познавательную этнографическую лекцию:
- Ты его почти обидел, не поторговавшись, не поговорив с ним. Ты был простой покупатель-потребитель, а ему нужен был объект общения. Вот теперь он будет вспоминать тебя с благодарностью!
* * * * *
ХОЛОДНАЯ ВОЙНА НА ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ УРОВНЕ
Я уже писал про своего американского друга Джона Кеттелля, который узнав, что я после операции на сердце вынужден задержаться, оставаясь под контролем хирурга, принял меня в свою компанию. Я даже был назначен Директором Советско-американского института, который состоял из двух человек – меня директора и меня же – единственного сотрудника ;. Целью моей работы в этом «институте» было поддержать в трудные девяностые годы моих друзей-сотрудников в бывшем Советском Союзе, которые в основном были моими прежними аспирантами. А у Джона, по-видимому, была цель поддержать друга, попавшего в глубокую американскую задницу...
Сам Джон очень интересный человек. Во время Второй мировой он служил матросом на амфибии, во время Вьетнамской войны был офицером на американской подлодке. После он много занимался прикладной математикой, изобрел удобный для использования на компьютере алгоритм дискретной оптимизации. Я перевел в свое время эту его статью, назвав его метод «методом Кеттеля», и это название закрепилось в советской литературе по теории надежности.
Потом Джон основал фирму, занимавшуюся различными прикладными разработками. В этой фирме я и начал работать.
Когда я показал ему несколько статей, упоминавших «метод Кеттеля» он заливисто хохотал: оказывается в Советском Союзе он был более популярен, чем у себя на родине...
С Джоном мы продолжаем поддерживать контакты по телефону и Интернету. Недавно он прислал мне интересную историю времен «холодной войны». Я даю прямой перевод его текста.
«Как ты, наверное, помнишь, я служил подводником во время Вьетнамской войны. Где-то в начале этого столетия я был приглашен на встречу по поводу пятидесятилетия базы подводных лодок в Нью-Лондоне, в штате Коннектикут.
Одним из выступавших на открытии встречи был мой давнишний знакомый, вице-адмирал Британских ВМС. Вот, что он рассказал.
В годы «холодной войны» он служил командиром британской подлодки, которая отслеживала в Атлантике у берегов Франции маневры русских подводных лодок, вооруженных ядерным оружием. Миссия эта была совершенно секретной: в случае, если бы русские поднялись на поверхность для запуска своих ракет с ядерными боеголовками, был приказ немедленно их торпедировать. Британская подлодка перемещалась в паре миль от русской.
Внезапно на британской подлодке случилась авария, по команде капитана был сброшен балласт и лодка всплыла на поверхность, чтобы зафиксировать неисправность.
Буквально через насколько минут в пределах прямой видимости всплыла русская лодка. К тому времени британцы устранили неполадки и стали экстренно погружаться в воду. Одновременно с ними стали погружаться и русские.
На этом история благополучно закончилась.
И вот спустя много лет, когда «холодная война» уже ушла в прошлое, бывший командир британской подлодки, ставший уже вице-адмиралом, приехал в Москву на какую-то встречу с «коллегами по противостоянию».
Когда он в кулуарах рассказал об упомянутом эпизоде, к нему подошел русский офицер и, улыбаясь, сказал, что командиром той русской подлодки был он. Произошел интересный разговор:
- А зачем же вы всплыли буквально под нашим носом? – Спросил британец.
- Специально, чтобы вы поняли, что мы обо всех ваших действиях все знаем. Это должно было отвести от нас подозрение в злоумышленных действиях. Так и произошло!
- Ну, а зачем же вы все-таки поднялись на поверхность?
- Понимаете ли, мы поняли, что раз вы экстренно поднимаетесь на поверхность, то у вас что-то произошло аварийное...
- Ну, и что?
- Мы подумали, что вам, может быть, нужна какая-нибудь помощь...
- ... ?
- Дело в том, что под вашим надзором нам было очень спокойно, мы знали, что никто с дури не потопит нашу лодку. Поэтому мы были заинтересованы в том, чтобы у вас все было хорошо.
* * *
Свое письмо Джон закончил словами: «Знаешь, это моя любимая история!»
* * * * *
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ
И НЕКРУГЛЫЕ ДАТЫ ИНОГДА ЗАПОМИНАЮТСЯ
Я никогда не афишировал свой «юбилеи» да и просто дни рождения не люблю: видимо, с детства не приучен.
Но вот сотрудники моего отдела, в который я набрал в основном своих уже защитившихся или еще не успевших защититься физтеховских аспирантов, откуда-то узнали о моем «квадратном» (то бишь некруглом) юбилее – мне исполнялось 45 лет.
В конце работы ко мне подошел один из них и доверительно сказал, что все собираются у Гали Ерохиной – моей секретарши, у нее какое-то событие, и меня все очень хотели бы видеть там.
Жил я тогда уже один, обитал у своей мамы, ни о каких днях рождения и мыслей не было. Я на всякий случай позвонил домой, сказал что приду попозже. Я еще немного задержался на работе, меня в это время ждал один из сотрудников, который знал адрес Гали. Честно говоря, я догадывался, в чем дело: у Гали был крепко закрученный роман с одним из моих сотрудников (потом они и поженились), наверное, должна быть какая-нибудь «общественная помолвка».
Вот мы приехали, поднялись по лестнице – дом был хрущевский, без лифта, Звоним. Открывается дверь. Нас встречает раскрасневшаяся хозяйка дома. В квартире тишина и даже темновато. Странно...
Когда мы входим в комнату, вдруг зажигается свет и толпа гостей начинает громогласно поздравлять меня с днем рождения.
Честно говоря, я растерялся и растрогался. Кто-то, видимо, насмотревшись американских фильмов с этими традиционными «сюрпрайзами», решил сыграть в эту игру. Должен сказать, что сюрприз удался на славу! Но я скоро взял себя в руки.
Когда меня посадили во главе стола, я встал и объявил:
- Тамадой сегодня буду я! Нет возражений?
- Нет! – Раздался громогласный ответ.
Я предложил сходу первый тост: «За именинника!» Все весело заржали и дружно выпили. Слегка закусили. Сострив по-военному, что интервал между первой и второй не должен превышать тридцати секунд, я начал с первого же сидевшего по правую руку от меня. Я сказал, какой он умный, как он хорошо играет в футбол, какую прекрасную статью написал недавно, и так далее. Выпили за него.
Вскоре опять же без особой задержки, я предложил за соседа первого «тостуемого». Наговорил опять кучу очень личных и очень в точку комплиментов. Выпили.
Не прошло, наверное, и двух часов, все были «обтостованы», все крепкое и не очень крепкое было выпито. Пара уже довольно сильно подвыпивших «активистов» решила сгонять в магазин. (Дело действительно шло к закрытию).
Прошло минут десять, их нет. Я начал волноваться, и мы с хозяйкиным ухажером и с парочкой еще более или менее трезвых ребят пошли в магазин. Магазин был уже закрыт... Мы начали стучать, вышла какая-то обозленная баба, я, как наиболее солидный и менее всех пьяный, объяснил ей в чем дело. (На самом деле, я неплохо «держу удар», а к тому же в экстремальных ситуациях хмель с меня слетает мгновенно.)
Баба сообщила, что «дружки наши» в милиции, которую вызвали, поскольку они буянили и требовали слишком много водки, «а мы пьяным не продаем».
Пошли в милицию. Дело начало обретать плохой оборот. В отделение милиции я взял с собой только самого трезвого (им оказался хозяйкин друг). В милицейском «приемном покое» на лавочке сидели два понурых физтеха, виновато опустившие свои головы (А может, уже просто задремавшие с перепою?)
Я представился дежурному, показал свой профессорский пропуск в Физтех. (До сих пор не понимаю, как он оказался у меня в кармане!) Я объяснил с юмором ситуацию, дежурный искренне ржал. Я взял на себя всю вину, попросил дежурного отпустить ребят под мое честное слово.
Обошлось!
Ну, разве можно забыть такой день рождения?
* * *
Сейчас «юбилеи» и вообще потеряли смысл: Радоваться, что дожил? Печалиться, что еще год прошел?
Вспоминается эпизод, рассказанный мне моим отцом. Когда ему всего-навсего исполнилось пятьдесят лет, его научный руководитель по кандидатской, академик Александр Александрович Харкевич, живший тогда во Львове, прислал телеграмму такого содержания:
«Дорогой Алексей Андреевич ВСКЛ ЗНК Поздравляю и соболезную ЗПТ Еще раз поздравляю и еще раз соболезную ТЧК Ваш Александр Харкевич».
* * * * *
ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
БЕЛОРУССКАЯ ВИЗА
У нас с Таней случилась неувязочка с нашим советским, а затем и с российским гражданством. Наши советские загранпаспорта просрочились, когда мы жили в Вашингтоне, нам обменяли их на документы, выданные Консульством России. Потом мы стали гражданами США и, захотев съездить в Москву, подали на российскую визу.
В Консульстве России нам объяснили: выдать вам визы не можем, так как вы зарегистрированы у нас как российские граждане, вам виза для въезда в Россию не нужна. Но вернуться в США вы можете только по гражданскому паспорту с отметкой ПМЖ в Америке. Я стал узнавать судьбу наших паспортов в Иностранном отделе Академии наук, через который мы оформляли выезд в Штаты. Оказалось, что они, естественно потеряны... Да и не мудрено – при перестройке с последующей «прихватизацией» пропадали вещи и покрупней!
В ответ на это Консульский отдел посоветовал мне написать заявление в специальную Президентскую комиссию, которая это заявление рассмотрит, сдерет с меня около тысячи долларов с человека, лишит нас российского гражданства, после чего мы будем получать преспокойненько визы, как американские граждане.
Как говаривал один мой хороший знакомый: «Спасибо вам в шляпу!»
Но я-то знаю, что безвыходных положений нет. Даже попав в пасть крокодилу, вы имеете выход, правда, единственный и не очень приятный...
И тут мне пришла в голову идея! Я попросил своих белорусских друзей прислать мне приглашение, а Белорусское консульство, в списках которого я не состоял, выдало мне визу как американскому гражданину!
Летел я через Москву да из задержался в «кипучей и могучей», а к тому же еще и «никем непобедимой», пока срок моего «пребывания в Беларуси» не подошел к концу.
Слетал я в Москву, повидал друзей. Прохожу паспортный контроль в Шереметьево. Пограничник внимательно разглядывает мою визу и мой паспорт – ну прямо «глядит, как в афишу коза – к мандатам почтения нету»...
- А где вы были в Белоруссии?
- В Беларуси,- поправляю я его. – В институте Академии наук, читал лекции.
- А как вы это подтвердите?
- А вот у меня приглашение, – и достаю приглашение на официальном бланке института.
- А где отметка, что вы там были?
- Какая еще отметка? Она мне не нужна.
- А есть ли у вас какие-нибудь подтверждающие вашу поездку в Минск проездные документы?
- А зачем мне они? Они мне не нужны.
- А как же вы приехали в Москву из Минска?
- На машине, - быстро нахожу я ответ.
- А какая марка машины?
- Вы что, издеваетесь надо мной?! Я математик, а не авторемонтный техник! Правда, могу вам сказать, что машина была черного цвета.
Видимо, пограничник и сам устал от собственных нелепых вопросов. Он «прокомпостировал» мой паспорт и вернул его мне со словами:
- Все же в следующий раз просите ставить на приглашении печать организации, которую вы посетили...
Не зря когда-то Илья Ильф в своих «Записных книжках» сделал запись: «Край непуганых идиотов». Какое глубокое предвидение! Прогноз на 70 лет вперед!
* * *
Хорошо, что нет предела прогрессу (особенно в частном бизнесе). В Вашингтоне позднее была организована частная посредническая фирма с премиленьким названием «Russians Escape», что в переводе означает «Русские сбегают». Эти лохи «играли на лапу» с Консульским отделом Посольства России в США: получить визу в Консульстве можно было за 150 долларов, но ее можно было и не получить, как, например, в моем случае. Получить визу через «Сбегающих русских» стоило уже 300 долларов, но не получить визу уже было нельзя: через них получали все, у кого был американский паспорт. Да здравствует Великая Россия – родина казнокрадов и конокрадов!
ПЕРВОЕ В ЖИЗНИ СУШИ НА ЯПОНСКОЙ СУШЕ
Мы встретились с Тахекико Матсудой на конференции ИФОРСа в Токио. Был он тогда Президентом этого международного общества, а я ему был передан «с рук на руки» предыдущим Президентом, как выставочный экземпляр «странного русского».
В один из вечеров Билл (так Тахекико представлялся своим западным коллегам) пригласил меня в ресторан. Ресторан был очень необычный – на плоской, как вертолетная площадка, крыше какого-то огромного универсама, отгороженный от улицы огромными аквариумами, в которых плавали какие-то казавшиеся громадными рыбины. Между столиками гордо и грациозно прохаживалась парочка ланей, не обращавших внимания на жующую публику.
Подошедший официант спросил Тахекико что-то по-японски. Тот перевел мне, что спрашивают, какую рыбу я предпочитаю. Решив, подтвердить свою репутацию экстравагантного остряка, я ткнул, шутя, пальцем в одну из рыбин в аквариуме.
Тахекико что-то сказал официанту. Тот ушел, но вскоре вернулся, подошел к аквариуму, в руках у него откуда-то оказался сачок и, к моему ужасу... в сачке тут же затрепетала бедная рыбина. Но это, естественно, было не все: вскоре на разделочном столике прямо у нас на глазах, у рыбы отлетела в сторону голова, потом хвост, потом несколькими неуловимыми движениями официант разделал рыбину, «художественно оформил» ее и подал к столу.
Есть того, которого ты только что видел живым и невредимым – очень трудно, почти невозможно... Благо, у меня был опыт: когда-то во время похода на плотах по рекам Приполярного Урала мы ловили хариусов, солили их и ели «малосольными» буквально через час. А однажды, утопив рюкзак с мукой и солью, вынуждены были несколько дней питаться и вовсе сырой только что пойманной рыбой, пока на добрались до очередного поселения и не купили соли.
Сырая рыба и теплое саке – казалось бы, что может быть омерзительнее? Я вспомнил один из подобных эпизодов на предыдущей конференции, когда знакомый ирландец угощал меня молочным супом с устрицами (у-у-уфф какая гадость!). Тогда я действительно едва сдерживал рвотные позывы... Так что, все познается в сравнении!
После позднего обеда Тахекико повел меня в небольшую пивную, хозяином которой был его друг. Представляете: Президент Токийского Университета дружит с хозяином пивного ларька!
Там произошел весьма забавный эпизод. Выпив вдоволь пива, сдобренного несколькими маленькими пиалочками саке, японцы стали петь. Вдруг один из них затянул: «Не слижни в садю даже шороки...». Мне пришлось, естественно, подпевать. Даже второй куплет я как-то с трудом, сбиваясь, все же осилил, а допевал песню уже японец соло... Мой «словарный запас» был исчерпан. Певший песню японец очень хвалил мелодию. Я был поражен, стал спрашивать:
- А правда, слова тоже хорошие?
- Я не знаю, – ответил японец, – я по-русски не понимаю...
* * * * *
ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
САМЫЕ СТРАШНЫЕ СЛУЧАИ В МОЕЙ ЖИЗНИ
Иногда, когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, меня берет оторопь: какие ужасные глупости я делал! Аж мурашки по коже бегут...
В далеком 1959 году, когда у меня только-только родилась дочка, я убираясь в квартире (а жили мы у родителей жены), выдвинул нижний ящик шкафа, чтобы протереть под ним пыль. Ящик почему-то не хотел стоять на полу по-человечески – все время накренялся. Я обнаружил, что что-то привязано снизу, и вскоре в моих руках оказался... дамский пистолетик!
Жена в это время сидела на кровати у противоположной стенки и кормила дочку грудью. Я, как радостный идиот, закричал: «Смотри, что я нашел!» Я попробовал – курок не нажимался, тогда я, не задумываясь, направил пистолет в сторону жены с дочкой и произнес «бах-бах!», все же нажав зачем-то курок...
После этого я повертел-повертел наганчик, открыл магазин и обнаружил... что он полон патронов! Слава богу, что курок стоял на предохранителе!
Меня бросило в холодный пот, руки задрожали. Я представил себе весь ужас возможных последствий, сработай нечаянно курок!
Когда домой с работы вернулась теща, мы рассказали ей о находке. Она рассказала, что это ее муж привез это наган из Испании.
До войны он работал на авиационном заводе Илюшина, и их отправили «в секретную командировку» – это все, что было им сказано. В Одессе их погрузили на корабль, отвезли от берега и объявили, что им предстоит поехать в Испанию, где в то время шла гражданская война, чтобы помочь борющейся с фашистами Республике: им предстояло прямо на месте организовать сборку военных самолетов. Им объявили, что желающие могут сойти на берег и не ехать. Дело было после злославного 37-го года, все понимали, что сойти на берег можно только в качестве «врага народа»... Но один недоумок все же нашелся, сошел... Судьба его так и осталась неизвестной.
Мой будущий тесть вернулся орденоносцем – он был награжден весьма весомым орденом – орденом Красной Звезды (тем более весомым, поскольку это было еще до войны). Вскоре многих его друзей по Испании, таких же, как и он, орденоносцев, стали таскать на проверки, после которых некоторые и не возвращались. Видимо, и он прошел «проверку боем». Что с ним было – он никому не рассказывал: за одно это могли посадить и уже надолго... Когда его жена спросила однажды, зачем он сохранил наган, он ответил: «Больше я им живым не дамся». После этого можно было и не спрашивать, как он провел время в НКВД...
Тесть мой свинтил свой орден, на всякий случай (как будто это могло спасти от НКВД!). Одел он его впервые только после смерти Сталина...
Еще он привез из Испании несколько сотенных долларовых купюр. Парочка из них была даже конца 1890-х годов, по-моему, с изображением каких-то колумбовских фрегатов, т.е. совсем не таких, как сейчас. Я взял их в свою первую загранкомандировку, запрятав в кармашек, пришитый к трусам... (Да простят меня славные советские таможенники за такое страшное прегрешение!). Помню, в Канаде, куда я поехал, я еще спросил, берут ли они доллары почти столетней давности, на что получил, естественно, положительный ответ: «Доллар – он всегда доллар!»
Вот такая история нагана, едва не сделавшего меня преступником или даже самоубийцей (разве такое можно пережить?).
Кончил свое путешествие наган на дне омута, рядом с садовым участком, который тесть получил все от того же авиационного завода в конце пятидесятых...
* * *
Второй страшный случай произошел, когда моему сыну было уже около пяти, а Таня и вовсе была «девицей на выданье» – как-никак почти пятнадцать! Мы поехали всем семейством отдыхать в Эстонию. Жили мы в доме у симпатичной пары – он инвалид войны, она – милая приветливая женщина, знание русского языка у которой ограничивалось «спасибо-пожалуйста».
Помню однажды принес я бутылку «столичной», и мы с хозяином сели во дворе под яблонькой, он принес нехитрую закусь, и мы подняли стаканы с водочкой. Я очень уважаю бывших фронтовиков, поэтому я произнес: «За тех, кто прошел войну!» Мы залпом выпили, после чего мой хозяин с виноватой улыбкой произнес: «Я, правда, воевал на другой стороне...»
Ходили мы обычно загорать на большую поляну на берегу огромного пруда. Детский пляжик, где дно было относительно пологим, был небольшой. В остальных местах было очень глубоко да и берег был обрывистый.
Слава из воды не вылезал. Был у него детский надувной спасательный круг, который мы надевали ему подмышки, и он смело плавал, частенько выплывая из разрешенной зоны. Мы с женой сидели метрах в пятнадцати от берега, читали по очереди – один все время был «на вахте». Настала моя очередь читать, а жена стала о чем-то увлеченно болтать с соседкой по пляжу. Совершенно случайно я повернул голову к пруду и ... не увидел белобрысой головы сына там, где она только что мелькала.
Я бросился к озеру и увидел метрах в десяти от берега что-то уже уходящее под воду... Я бросился в воду. Вынырнул, никого нет! Я глубоко вдохнул и нырнул уже в глубину. Вскоре я увидел все еще сопротивляющееся тело... Я схватил сына за шею под затылком, как меня когда-то учили, стал выталкивать его вверх. Мне уже и самому не хватало воздуха, но для меня тогда это было не важно. Вот я уже выпихнул его на поверхность, а сам в полном соответствии с законами физики погрузился вниз. Я судорожно выплыл вверх, но Слава опять оказался под водой. Второй раз все было намного легче – он не ушел и на полметра под воду.
Когда я вытащил его на берег, он был почти без сознания, скорее всего в шоке. Я незамедлительно положил его на свое колено и нажал ему на спину. Из него вылилось изрядно воды, но он при этом – слава богу! – закашлялся...
Я отнес его тощее и холодное тельце, которое уже подавало несомненные признаки жизни, на наше пляжное полотенце. Там я взял его на руки, он весь дрожал и был страшно бледен.
Жена бегала вокруг, что-то кудахча, сбежались «сопляжники», причитая и охая. Слава, спустя какое-то время, совсем отошел и даже начал как-то то ли виновато, то ли победно улыбаться. А одна женщина рассказывала всем: «А я-то вижу, что мальчик как-то странно ныряет: круг бросил, а сам ныряет...»
Вот дура!
Слава еще немного покашлял, его еще немножечко вырвало водой, но вскоре он уже носился по лугу с мальчишками.
О неистребимое детство! Уже на следующий день он опять полез в воду! Но на этот раз я был постоянно рядом с ним. Как впрочем, и впредь еще лет десять...
* * * * *
ПРО СЕБЯ
ПО НОЧАМ Я БЫВАЮ СЛАДКИЙ...
В этой быстротекущей жизни хоть что-нибудь должно быть вялотекущим... Только этого мне и не хватало – ко всему богатому букету всяческих моих недугов и болезней добавился еще один «цветок» – вялотекущий лейкоз... Господи милосердный, если Ты есть, что же ты делаешь со мной, мать твоя Богородица! Избави меня от своего милосердия!
Но тем не менее, почему-то именно больничные проблемы по вполне серьезным поводам приводили у меня к предельно смешным ситуациям.
Вот и на этот раз, прихожу я на прием к гематологу, куда меня направил другой лечащий врач. Запускают меня в кабинет. Жду-пожду – никого нет как нет!
Вдруг после легкого стука распахивается дверь, и в комнату впархивает какое-то эфемерное создание (видимо, белый халат усиливает впечатление чего-то заоблачного). Создание это было совсем юное, возможно, моложе моей младшей дочери. А я, честно говоря, не люблю попадать в руки практикантов и стажеров...
Но она начинает очень уверенный опрос, и мои предрассудки начинают развеиваться.
Признаюсь, что как старый «лесбиянец», я очень люблю потрепаться с молоденькими женщинами – застарелая привычка еще с молодости. Кстати, это никогда не носило донжуанских оттенков, просто мне женщины как животные интереснее мужиков, уж извините. (Хотя не хочу показаться ханжой – женщины для меня в общем-то не были просто источником только эстетического восторга.)
К сожалению, дальнейший разговор – непереводимая игра слов, поэтому я буду давать английский диалог с русским «подстрочником». К тому же, речь идет даже не об «игре слов», а об уровне моего знания, а точнее – незнания английского языка.
- Do you smoke? (Курите?)
- Never. (Не курил никогда.)
- Good for you! (Это правильно!)
- Do you drink? (Пьете?)
- Sorry, I am Russian… (Ну, я же русский...)
Тут она улыбается и продолжает опрос.
-Are you sleeping well? (Сон у вас хороший?)
-Yes. But in the middle of the night I became sweet… (Да. Только вот среди ночи я вдруг становлюсь сладким...)
-What do you mean? (Что вы имеете в виду?)
Тут она заметно смущается, я это чувствую и стараюсь объяснить.
-Well, I forgot how it is in English… I became wet and salt… (Ну, я забыл, как это по-английски... Я становлюсь мокрым и соленым...)
Врачиха понимает, наконец, что я становлюсь не «сладеньким» среди ночи, а наоборот – мокрым и соленым!
-Do you have increased adenoma? (У вас увеличена аденома?)
Тут до меня доходит вся комичность разговора. Она решила, что я писаюсь по ночам! Я начинаю дико хохотать, а она недоумевает большая аденома – не повод для бурного веселья. Я начинаю объяснять, что со мной происходит используя массу слов не по назначению, но мне удается донести смысл до нее. Тут наступает ее очередь впасть в истерический смех:
-Oh! You meаnt not “sweet” but “sweаt”!.. (О! Вы имели в виду не «сладкий», а «потный»!..)
Мы оба снова заливаемся смехом почти до слез. Потом она сажает меня на смотровой лежак и просит поднять руки. Я, как при всяком осмотре подобного рода, поднимаю руки и впериваю глаза в потолок. Вдруг я чувствую какой-то буквально электрический шок и соскакиваю с лежака! Не подумайте плохо ни обо мне не о молоденькой врачихе: я просто очень боюсь щекотки, а она попыталась пощупать, не увеличились ли у меня подмышечные железы!
Тут молодая гематологичка буквально рушится на стул у своего стола и начинает судорожно всхлипывать, обхвативши голову руками.
Успокоившись, она выходит из кабинета и просит меня подождать. Спустя какое-то время, входят двое: она и солидный мужчина, оказавшийся заведующим гематологического отделения. Он входит с широченной улыбкой, поблескивающей белоснежными явно искусственными зубами. Видимо, его ассистентша все ему рассказала. Он с едва сдерживаемой улыбкой говорит мне о серьезности моего заболевания, успокаивая, что лет двадцать-тридцать мне все же отпущено. И вообще от вялотекущей лейкемии не умирают – умирают от других болезней из-за ослабленного иммунитета.
Я быстро прикидываю, что по прогнозу врача мой возраст к тому времени превысит 90 лет и понимаю, что моя старая хохма и теперь может оказаться справедливой: «Умру я не от этого!» Ну, да что гадать: поживем – увидим.
Доктору же я отвечаю: «Спасибо, но мне последние десять-пятнадцать лет из тех, что вы мне отпустили, и не нужны вовсе!»