НАДЕЖДА ВИГОРОВА
Шум, гам, тарарам
Разве так важен сам праздник, как суматошные приготовления к нему? Как розыски в сараюшке погребенного там с прошлого года елочного креста, как золочение грецких орехов, как варка мучного клейстера для бумажных цепей, как возгласы <уйди, а то нос отстригу!>, как охота за медными проволочками, лучинками, пустыми тюбиками от пасты, за целлофаном, даже за перьями из подушек, за всем-всем-всем сорочьим набором, необходимым для елочных таинств.
Елка <из всего готового>? Какая презренная скука! Украсьте ее еще ярлычками цен на культтовары, и она совсем потускнеет. Но и без того бессиянная елка у потребителя готовых вещей. Уж лучше пусть он делает выставку из своего кожно-мохерово-пушного гардероба, чем попытается выколдовать в дом танец-праздник, зимно-цветье и карусельную радость. Да и бездетная елка фальшива. Если нет ребячьей толпешки, если некому потягаться за право сломать зуб о призовой <орешек знаний> и зажечь первый бенгальский огонь, если не ждут у вас в доме полуночных посещений настоящих гостей из темного бора, а надеются на дежурного Деда Мороза из конторы бытовых услуг, то лучше оставьте в покое бедное однобокое деревцо с пригородной делянки, а купите шикарный электрокамин - он надежен и долговечен и тоже украсит застолье.
Но я пишу не столько о елке, сколько о шуме и гаме. Тарарам наступает гораздо позднее, чем настойчивый
шум и задиристый гам. Тарарам - под завязку. А вначале...
Вначале готовится зелье руками тети Маруси. Зелье будет аккуратнейше разделено по тарелкам - ореховые колбаски, изюмные ,колдунчики, маковнички, запудренный -до умопомрачения <хворост>, дрожащее нежной трелью волнения малиновое желе. Довариваются пельмени. Среди них пускают пузыри и мои <губошлепы>, а где-то еще затесался и начиненный горчицей и перцем <сча-стливый пельмень>. Я-то знаю, как братец Боречка постарался, чтобы счастье не миновало счастливцев: пузырек с горчицей совсем пуст, а от красного перчика до сих пор'изнеможенно чихает щенок Чурка. Я смеюсь над дурашкой: ну куда ты сунул свой глупый нос? Он молотит хвостом и глядит на меня с нежной правдой и верой. Мы с ним оба малявки, нам обоим еще придется стать жертвами новых коварств. Но мы никогда их не ждем, мы не можем их ждать в нашем доме!
Продолжается вечерняя круговерть. Жестокие братья-разбойники надумали стрелять по игрушкам пульками из духового ружья. Звон разбитого вдрызг попугайчика. Поиск новой мишени. Вопль создания, понявшего, что красота исчезает бесследно. Торопливая ябеда. Карательная экспедиция тетки с кухни. Расправа над вольными стрелками. Расправа над доносчицей в форме впускания за шиворот щекочущего ужасом паука. Скомканный, орошенный слезами подолок нарядного платьица с китайскими вышитыми рыбками. Рыбкам не вредно соленое - они сами из слезно-горького моря. Тетка проглаживает подол утюгом, обжигая моих рыбешек, перевязывает сбитый на ухо бант и уводит в отцовскую ком-нату: <Получите вашу ревушку!> Здесь привычно стучит целый вечер пишущая машинка и, как лодка у берега, колышется папина тень. Вот пританцовывает рядом с ней и моя, с великанской бабочкой на макушке. Работа, работа, работа - однотонно бормочет машинка.
Зачем нужна людям привязывающая их к стулу работа? А зачем нужен елочный праздник? Я выпаливаю
эти вопросы отцу, и он, не обрывая свои туки-так, отвечает: <А без работы, обезьянчик, и мартышки скучают. Для чего нужен праздник? Я думаю, вот для чего: чтобы малыши запомнили себя малышами, чтобы они не забывали о своем детстве никогда...>
Очень странный ответ. Зачем помнить о том, что сплошная обида? Я и так не забуду, как братец злой Юрка произвел надо мной <уховертку> - сгреб за ухо, закатал его в трубочку туго и еще пообещал приколоть его на булавку, как прикалывает он живых бабочек для своей коллекции. Очень плохо быть маленьким малы-шом, чистое наказание терпеть старших мучителей, которые то и дело устраивают надо мною <научные опыты>, всегда таящие какой-то подвох. И только из-за елочных подарков я еще, пожалуй, переживу такой огорчительный праздник. Теть Маруся правильно говорит, что наш дом бандитский. Борька с Юркой -бандиты!
- Пап, а ты какого себе хочешь подарка? - спрашиваю я, подлезая под письменный стол. Из этой темной пещерки всегда интереснее вести разговоры и что-нибудь подслушивать. Я там сижу, как старик Хоттабыч в кувшине, и чувствую, что всех могу напугать, А захочу, так стол взлетит вместе со мною на воздух, и уж тогда мои братцы увидят, как волшебники побеждают науку, и перестанут меня изводить.
- А зачем мне подарок? - Папа громко чихает от напущенной из-под стола пыли, и я слышу, как он копается в ящиках, наверное разыскивая платок.-У меня подарков хватает -три сюрприза, три сущие радости. Даже можно сказать, рукотрясущие радости... Впрочем, если уж всерьез о подарках, то я не отказался бы от носового платка. Но еще лучше того...
Я еле пережидаю стучащую паузу. Папа тоже умеет тянуть кота за хвост!
- Но еще лучше того,- договаривает он, отбивая
под строчкой черту,-это чтобы мне вернули мою люби
мую скраденную ручку. Ту самую, у которой нехорошие
люди отгрызли самый кончик. Вот это был бы подарок!
На четвереньках я тихонько покидаю пещеру. История с украденной ручкой относится прямо ко мне. Но кто знал, что она так обгорит, когда я попробовала закалить ее перышко на горящих в печи угольках? С огневыми опытами у меня всегда неудачи. Вот летом еще, когда братья коптили над свечкой стеклышки, чтобы потом наблюдать через них солнечное затмение, я хотела устроить для Борьки сюрприз и прокоптить прямо стекла его очков, чтобы ему было удобнее. А оправа очков оказалась горючей. Ох, как же она бешено вспыхнула! Теперь мне не дают в руки спичек и гоняют от печки. Доверяют мне меньше, чем глупому Чурке. Справедлива ли подобная жизнь? Нет и нет! Я давно умею шить на швейной машинке, печатать на пишущей, вязать на спицах и штопать дырки на чулках. Я умею делать сколько угодно леденцов, растапливая сахар в жестянке, застывающий темно-желтыми пластинами, которые можно сосать целый вечер. А если надо будет, то есть если меня доведут, то я построю себе маленький домик во дворе и поселюсь в нем совсем. Вот тогда пожалеете о младшей сестре!
В общей комнате почти тихо. Шум и гам сидят за круглым столом и таинственно что-то пишут на длинном
свитке бумаги.
- Брысь под печку! - говорят они почти хором.-
Сгинь, ябедница!
Тетка появляется в самый момент перехода визга в
ультразвук.
- Вы мне еще пошпыняйте дите! - заявляет она с
порога.- У, черти страшные, дикие... Еще услышу, как вы тут ее режете, сама ножиком вас пырну, так и знайте!
- Вай, меня будут резать на колбасу! - притворяет
ся испуганным Борька.
- А меня на сосиски! - вторит с гоготом Юрка.
Устрашить их непросто: они прижимают уши только
перед отцом, и то лишь при очной с ним ставке, а когда он занят работой, совсем его не боятся. Но если вы подумали, что мои братья бездельники, то это большая ошибка. Они тоже увлечены всяческими науками, о которых я пока имею мало понятия. А на их взгляд, так и вообще никакого. Из-за этого я им всегда и мешаю, потому мне и перепадают щелчки и <уховертки>, потому я и пристаю к ним с отчаянием, ведь где еще так инте-ресно!
- Я вижу приближение известного длинного носа! -
бубнит могильным голосом Юрка.- По-моему, он нуж
дается в немедленном укорачивании.
- А по-моему, тут нужна общая трепанация,- важ
но поддерживает его Борька.- Предлагаю также вскры
тие брюшной полости и извлечение сычуга и рубца.
Ой как дурно становится от непонятных угроз! Они парализуют мое единственное оружие - визг, и я покорно замираю перед круглым столом, не смея подступиться к нему, но не в силах и отступить.
- А может, ради праздника мы на время простим вредное насекомое? - наконец сходит к милости Борька.
- С условием, что она больше не полезет в мой стол!
- И в мой фотоальбом.
- И тетке ябедничать перестанет.
Длинный список запретов я смиренно проглатываю: любопытство изгрызло, немилость старших ужасна. Наконец меня все-таки допускают к секрету, к сочиненному братьями стихотворению, которое они поднесут папе в полночь.
Папа, ты прирос к машинке. Оторвись хоть на часок! Посмотри: летят снежинки И манит гулять лесок.
Ты надень коньки и брюки, И на озеро махнем. Не сбежит от нас наука, Если мы передохнем!
Потом мы упаковываем сверток подарков. Это как раз то самое, чего папе всякий день не хватает, потому
что мы сами растаскиваем у него из стола карандаши и линейки. Теперь их должно хватить на год: и скрепок, и отличных карандашей, а самое главное -лент для машинки. Сюда же мы складываем мои самодельные леденцы. Их он будет сосать, когда его потянет покурить, чего ему нельзя по здоровью.
И вот уже творится сам тарарам! Сама околесица, сама сумасбродица, само гулевое буянство.
- Сорвались с цепи, дуроплясы! - огорчительно комментирует тетка, удаляясь подальше от наших грешных забав в ванную комнату, чтобы курнуть там тихонечко и поворожить на картишках. Кабы знала она, что поджидает ее за знакомым порогом! Дуроплясы не поленились. Ванная комната, преобразилась в романтический уголок привидений. Все шкурки, кости и челюсти, скопленные Борисом, и Юркой за годы их естествойспыта-тельских увлечений, изящно оформили гробовой интерьер. Моя вязаная шапка с помпоном напялена на череп, которому всунут в зубы кухонный нож. В теткину папиросницу заперта красноглазая белая мышь. С настенного зеркала скалится Страхолют-персонаж извест-ных в нашем доме вампирских историй. Багровое освещение, необходимое для обмираний и воплей, дает фотографический фонарь, прицепленный под потолком.
Однако все выдумки братцев, пропали задаром: тетя Маруся ничуть не напугана. У нее закаленные нервы. Ее возмущает лишь непорядок, измятые простыни и похищение папирос.
- Все отцу докажу, если скурите! - заявляет она убежденно.- И эту белую с красными зенками заберите с глаз моих вон! Ишь, кого мне подставили! Да такими даже наша кошечка брезгует, и кобелек нос воротит: ла-ба-ла-торная! А шапочку детскую почто опоганили на черепке? Вот завтра стирать ее будете от мертвечины.
И спокойно усаживается с карточной колодой гадать посреди питомника привидений. А на бельевой веревке в углу покачивается, кажа ей синий язык, казненный братьями Мальчик-Пай, удавленный из жалости тощий отличник, измученный праведным поведением и пятерочным существованием.
Тарарам нарастает. Я ношусь с топотом из комнаты в кухню, размахивая искрометной бенгальской свечой. Под мышкой у меня громыхает бубен - жестянка с пуговицами, составляющими мою главную сокровищницу. На мне бумажная маска бородатого Карабаса с уполовиненной бородой, размокшая от восторженных вздохов. Старший брат производит салют в открытую форточку, он пуляет по карнизу с сосульками, осыпая в сугроб ле-дяные куски. Средний готовит к запуску станиолевые ракетки, начиненные химгорючим из папиной лаборатории. И все так же невозмутимо и ровно бормочет машинка в отцовской комнате, где, кажется, на вечные веки поселилась Работа, непроницаемая для натисков Шума, Гама и Тарарама.
...Четверть века прошло с того вечера,' а машинка все так же стучит вечерами. Только медленно и спотыкливо, будто бы в нее вселилась одышка. Работа погоняет меня, наваливается на плечи, а сама движется трудно и вяло. Став моей хозяйкой, она заставляет встречать всех гостей с хмурым видом и едва отворяет язык для вымученных, неохотных ответов. С облегчением выпроводив гостью, я опять запираюсь в ванной комнатке, где когда-то обитала давно умершая тетка. <Не сбежит от нас наука, если мы передохнем!> - начинает встревать мне под руку невесть откуда взявшийся ритм. Гомонит телевизор на кухне, чужие голоса веселятся в знакомых до каждой щербинки стенах, музыкальные иллюзии праздников щедро льются с экрана. Шум, гам, тарарам. Не семейный, не мой, не связанный ни с кем из любимых людей.
Только сын, поцарапавшись в дверь, с картинкой или вырезанным бумажным узором по нескольку раз за вечер просачивается ко мне, чтобы поделиться событиями, <Малыши должны помнить себя малышами...>
- Что там случилось? - спрашиваю я, имея в виду
телевизор. Он теперь немаловажная в доме персона, этот ящик для праздников, с ним приходится серьезно считаться.
- Да там все нормально,- отвечает он важно.- Там блеск и нищета партизанок. А скажи, мама, наши рыбки таракана съедят, если он уже плавает в аквариуме?
Я серьезно даю ему консультацию насчет рыбьих вкусов, советую, как поступить с тараканом, и он удовлетворенно утопывает. Черт, опять сбой в работе! Кажется, малыш ляпнул что-то смешное? Ах да, он перепутал партизан и куртизан. Это понятно, что живой таракан для него интереснее всех страдающих куртизанок Бальзака... Но вот если бы тарарам! Если бы хоть разок повторилось полуночное бесовство в компании с <ог-лашенными> минувших лет...
Если бы знал ты, садиковый малыш, прилежно клеящий аппликации в тихом уголке за бывшим столом отца, какое странное для тебя дикование случалось в этом обезлюдевшем прибранном доме в зимние вечера, когда грохот веселья и поисков, шум ералашей резвились по всем закоулкам, взвивая клочья нарядного сора выше наших голов, выше потолка, выше крыши! Когда лохматые выползни из пещер, грозившие похитить бенгаль-ское сияние, торжественно побеждались всеми Светлыми Рыцарями, превращаясь в скромные овчинные шубенки. Когда мелькали в воздухе искры, летали подушки, сыпалась со стен штукатурка и твою нынешнюю мамашу, спеленутую в одеяльный мешок, несли на допрос к Прикованному Цепью Скелету.
Ты кажешься мне обделенным этим сказочным шабашем, ловушками, разбойными свистами, разгулом выпущенных на простор небывальщин. Ты обделен кутерьмой большущей семьи, где люди стукаются лбами в вечерней и утренней спешке, занимают очередь к умывальнику, непрерывно наступают на ошалевших котов и собак и вырывают друг у друга из рук вожделенную книжку, чтобы дочитать ее ночью, светя фонариком под одеялом. Где на раскладушке то и дело ночует заезжий
родственник, находя в своих штиблетах поутру пахучий горошек, насыпанный туда шустрым кроликом. Где лаборатория пиротехников, где подземелье алхимиков, где склад привидений дошкольных и школьных размеров с аккуратными штопками на поношенных рукавах.
Впрочем, может быть, я и не права. И у каждого детства есть свой не замечаемый взрослыми аромат, свои легенды, тарарамы и чудеса. И надо, надо мне заняться всерьез повторением праздников детства.