Записки неинтересного человека - тетрадка 8

.
.
                ТЕТРАДКА №8


ОГЛАВЛЕНИЕ. «Не укрaди...» Да разве это кража?.. *  Мы жертвою пали... * «Бобра» убили!
            * А вам приходилось работать на военном полигоне? *  «Друг может только
            предать...» * Введенный член... * Главный кибернетик Советского Союза * Лев
            Арденнских лесов * Зал встретил меня бурной овацией, стоя * Верю ли я
            экстрасенсам? * Об одном антисемите, которого я очень люблю * Трояк по
            марксизму * Сын друга Тельмана * Спасибо Американской морской разведке *
            Пересоленный омуль * ... Лично зам Министра культуры * Лысый черт и юный
            ленивец.

                * * * * *

                ПРО ДЕТСТВО


«НЕ УКРАДИ...» ДА РАЗВЕ ЭТО КРАЖА?..
         В памяти не застревает плохое про себя, уж таково ее свойство.  Может, поэтому в описанных ранее эпизодах я выгляжу однобоко, этаким положительным героем.  Но вот вспомнил эпизод, который в добавление к моему «пьянству» в шестилетнем возрасте, вскрывает и другую «преступную склонность»: я воровал...

А дело было так.  Во дворе мы вечно играли в две азартные игры на деньги: «пристеночек» и «расшибалку», или, как мы любовно эту игру называли - «расше-ше». Описывать эти игры не буду: кто играл - помнит, а кто не играл, тому будут, наверняка, не интересны эти детские игры.

Игры эти были азартны, были и свои профессионалы, которые неплохо зарабатывали по тем временам.  Ведь играли только на «серебро», т.е. в ход шли гривенники, пятиалтынные и двугривенные.  Чтобы был понятен масштаб, замечу, что трамвай стоил 3 копейки, троллейбус – 4, а автобус 5. За одиннадцать копеек можно было купить эскимо на палочке, а пончик стоил пятачок.

Я был азартный и невезучий – сочетание, которое многих честных людей в позапрошлом веке доводило до пули в лоб. Как-то и я проигрался в пух и прах и побежал домой попросить денег.  (Давали мне обычно копеек 20, не спрашивая, зачем.) Прибежал, а у нас гости, вроде прерывать разговор неудобно.  Я быстренько в прихожей нагреб из карманов висевших плащей и демисезонных пальто кое-какую мелочишку и помчался доигрывать, а вернее, «допроигрывать».

... Когда я вернулся домой полным банкротом, мама спросила меня, не брал ли я денег в карманах у гостей.  Я сказал, что да, брал, но я думал, что отыграюсь и отдам...  Оказывается гости с полдороги вернулись, обнаружив, что у них почему-то нет мелочи на трамвай, и они решили попросить взаймы у мамы: «Ни копеечки не осталось, и дырок в карманах вроде нет...»

Меня не наказали, а уж лучше б и наказали: после порки всегда была совесть чистая – все по Достоевскому: преступление и наказание! Я, устыженный, промолчал, и даже не покаялся, хотя, может, потому больше и не грешил?..

Урок был своевременный: с тех пор я никогда не занимал для того, чтобы отыграться (помните: Не за то отец сына бил, что тот играет, а за то, что отыгрывается!).  Да и по карманам больше не лазил...

                * * * * *

                ПРО ШКОЛУ


«МЫ ЖЕРТВО-О-ОЮ ПАЛИ-И-И...ь
       Как-то в девятом классе читали мы на уроке английского Киплинговского «Белого слона». Перед началом очередного урока я нарисовал на левой доске мелом, естественно, белого слона, а на правой – продолжил его следы.  Всем ребятам очень понравилось, думали, что и училка примет рисунок с улыбкой.  Но не тут-то было.  Лия Лазаревна – так ее звали – вошла в класс не в духе.  Увидев нарисованного слона, она почти закричала:

- Это кто набезобразничал?!

  Я с улыбочкой встал, приняв ее крики за восторг от рисунка.

- Вон из класса!

Я не понял за что, но права качать не стал – была весна, на улице было хорошо. Почему бы и не погулять? За оценку по английскому я не волновался.  Дело в том, что в восьмом классе я учился в другой школе, в Перловке, где был немецкий язык, поэтому я занимался с англичанкой индивидуально.

 Англичанка была весьма привлекательная молодая женщина, только что закончившая Иняз.  Занимались мы с ней всего два раза в неделю, но по два часа, и какие это были занятия!  Каждый раз она задавала мне по 10-15 страниц текста (помню, читал, слава богу, адаптированные «Путешествия Гулливера»), учил я по 50, а то и сто слов к каждому уроку. Дома читал текст до тех пор, пока не получалось беглого чтения с отличным, как мне тогда казалось, «оксфордским» произношением.  Слова, конечно, быстро забывались, но потом попадались снова, я их снова учил, поэтому, в конце концов, запас слов у меня был довольно приличный для школьника.

Что же было стимулом для такой каторжной работы, спросите вы?  Представьте себе 16-летнего парня-девственника, который к девочке и подойти боялся. А тут рядом молодая красивая девушка, сидим мы рядом за учительским столом, иногда она наклоняется ко мне показывая пальцем что-нибудь в тексте, при этом ее коленка прижимается к моей.

 Представляю, что сидел я красный, как вареный рак... Да, кстати, звали ее Любовь Варёнова, т.е. впопад: я-то был как рак варёный!  А уж когда она иногда вставала и заходила сзади, а потом еще клала мне руку на плечо... Или – еще пуще того – наклонялась, чтобы мне показать что-то в тексте, и ее грудь касалась моего затылка или раскаленных докрасна ушей... Одним словом, вы представляете: это был мой первый сексуальный опыт в жизни.  Думаю, что и она ловила кайф. (Кстати, за такие вещи в Америке учителей судят... А зря!)

Но вернемся, к сожалению, к нашим баранам: то-бишь к тому уроку английского, с которого меня прогнали.  Я пошел к двери, а народ завозмущался: За что?  Извечный вопрос на Руси, на который никогда нет ответа. Потом выяснилось, что Лия Лазаревна подумала, что на правой половине доски я нарисовал кучи – пардон! – слоновьего говна... Богатое же у нее было воображение!

На эти возмущенные восклицания моих однокашников Лия Лазаревна сказала одному из наиболее активных борцов за «классовую» справедливость:
- Вы тоже можете выйти из класса вместе с Ушаковым!

Тот с радостью встал и пошел к двери. 
- А мне можно?..
- А мне?..
- А мне?..

Кончилось тем, что набралось нас человек 8-10.  Мы вышли во двор школы, а фасад ее выходил на Ленинградское шоссе там, где сейчас через дорогу стоит здание Аэровокзала.

Меня подняли на руки и в горизонтальном положении, как мертвеца,  понесли вперед ногами под революционную песню: «Мы жертво-о-ою пали-и-и в борьбе - трах-бах! – роковой –трах-бах!..»  Из всех школьных окон повысовывались любопытные рожицы.  Вот и из кабинета директора сквозь оконное стекло смотрит недоумевающая, но, как всегда, злая наша директриса, «Гусыня»...

Потом, естественно, выясняли всё в кабинете директора, но досталось, видимо, уже потом больше всех Лии Лазаревне: глупо выгонять полкласса с урока. Нужно заметить, что, в принципе, женщина она была вполне нормальная – взбалмошная, алогичная, но добрая и отходчивая. 

Перед следующим уроком я на доске нарисовал уже слона в брюках и написал стишок, который преподнес англичанке. Она его прочитала, долго хохотала, а потом зачитала вслух всему классу.

С тех пор у меня появилась шуточная подпись, на которой угадывалась фигурка слона.  А я начал собирать слоников... Потом заразил этим же видом коллекционирования и сына. Теперь у Славы богатейшая коллекция слонов разных цветов и фасонов: и из Индии, и из Франции, и из США, и из Мексики. Есть даже подаренный слон из муранского стекла...

                * * * * *

                ПРО ИНСТИТУТ


«БОБРА» УБИЛИ!
Я никогда не любил драться.  Я бы не сказал, что я был трусом, но даже в детстве, когда я еще ходил без очков, драки не доставляли мне удовольствия. В совсем зрелом возрасте, позанимавшись каратэ, – ходил я в секцию ради Славы, которому было только 14 лет, и без меня его не пускали на взрослую тренировку, – я приобрел уверенность в себе.  Но следуя правилу каратэ «несостоявшийся бой – это выигранный бой», я выиграл огромное число «сражений». Более того, наш тренер говорил, что теперь, когда в наших руках (как, впрочем, и в ногах) такое оружие, то и убежать не грех – ведь ты убегаешь, потому что не хочешь покалечить противника, а не потому, что его боишься.

Но то, о чем я хочу рассказать было задолго до моих занятий каратэ и этих мудрых житейско-каратейских советов.

На преддипломную практику наша группа поехала в славный город Вильнюс. Жили мы в самом центре города около Дома офицеров, на Плацу Кутузова, а на работу на радиозавод таскались пешком чёрти-куда. Дорога была приятная, город в общем-то чистенький, несмотря на наличие все еще «слепых» зданий с забитыми окнами, что остались еще с военных времен.

Жили мы по принципу «неделя на кефире, воскресенье – в ресторане».  Ну, если и не в ресторане, то прямо в общаге можно было выпить. Я пил мало: пора послезащитных банкетов, которые «подорвали мое здоровье» и сделали питье обычным ритуальным действом, еще не наступила. Я большую часть времени проводил за чтением – как раз тогда купил два тома «Саги о Форсайтах» на английском языке! Читал медленно, перечитывал, словом, смаковал так, как в свое время наслаждался и замечательным русским переводом этой книги.  (На этот раз «дегустация» была вынужденной – постоянно приходилось лазить в словарь да и осмысление литературных фраз подлинника требовало времени.)

И вот лежу я себе, читаю спокойненько, как вдруг вбегает кто-то с криком: «”Бобра” убили!»  Я вскочил и моментально решил, что надо вооружиться. Бросился к тумбочке, где у одного из наших парней лежал охотничий топорик с инкрустацией – диковинка, которую он купил в сувенирном магазине.  Но надо же! Жлобина навесил замок на свою тумбочку. Я вспомнил, что у меня под кроватью валяется бутылка из-под кефира.  Я схватил ее и выбежал на улицу за своим приятелем.

Подбежали к скамейке около Дома офицеров, там сидело бездыханное тело «Бобра» – Саши Боброва, у коего прямо из левой половины груди – как раз там, где сердце, – текла кровь...  Пепел «рабочего Клааса» застучал в моем сердце, нам указали, куда пошел обидчик, сопровождаемый двумя нашими крепкими ребятами – штангистом Геной Лукашовым и просто сильным парнем Витей Иванцовым.  Я увидел удаляющуюся троицу, двое наших держали обидчика за запястья рук, хотя можно было и подумать, что это он их ведет, а не они его...

Времени на раздумье не было, да и мозги мои были пусты, я зачем-то помчался– а было это под горку – со всех ног за ними.  В ночном уже спящем городе мои ботинки, подкованные железными подковками, чтобы меньше снашивались, гремели так, будто это статуя Командора гонится за Доном Хуаном.

В это время произошло следующее, как мне рассказали впоследствии мои друзья.  Действительно, они вели парня с танцплощадки и внушали ему, что Саша Бобров не хотел его обидеть. Парень, кстати, литовец, шел, дав держать себя за запястья, расслабившись. Когда он услышал мой топот, то обернулся через левое плечо, увидел меня с чем-то странным в руке, резким движением правой руки, локтем ударил одного из «конвоиров» в подлых, сбив его на землю, а затем уже освободившейся той же правой рукой врезал по челюсти второму, который тоже оказался на земле.  Удар у литовца был хорошо поставлен (почему – вы узнаете позже).

Тут-то и подоспел я и, не раздумывая, – прямо, как нынешний ковбой в Персидском заливе ! – врезал бедному парню бутылкой из-под кефира по голове. Бутылка разлетелась вдребезги, парень побежал, пошатываясь со стонами: «Не убивай... Не убивай...»  Из рваной раны на его голове текла кровь...

Только тогда с меня сошло помрачение разума, я пытался поддержать парня под руку, просил прощения, предлагал ему пойти к нам в общежитие и сделать перевязку.  Но он твердил только одно: «Не убивай...»

Более гнусного состояния у меня в жизни не было и, надеясь, уже никогда не будет... От одной только мысли, что я мог убить человека, что-то сдвигалось в мозгах...  Я был сам себе омерзителен.

Когда я вошел в комнату в общежитии, ребята вскочили: «Что с тобой?!»  Оказывается, я был весь в крови и из моего крепко сжатого кулака капала кровь.  Когда я разжал кулак, из него выпало несколько осколков бутылки.  ...Шрам от порезов и сейчас красуется на моей ладони, напоминая мне о заповеди «Не убий!».

Тут же я увидел и «Бобра», которого приводили в чувство.  Оказывается, сильно надравшись, он начал при входе на танцплощадку отнимать у всех контрамарки, в том числе и у того парня, за которым помчался я.  Этот парень терпел недолго и двинул Сашу Боброва по «паялу».  У того хлынула кровь носом.  Кто-то отвел и посадил его на скамейку, где он преспокойненько заснул, а из свесившейся на грудь головы кровь из носа обильно капала на то место, где у небессердечных людей находится сердце!

Наутро, когда мы пришли на работу, мы услышали разговоры в цеху, что вчера ночью кто-то едва не убил чемпиона Вильнюса по боксу в среднем весе.  Что сделал это какой-то огромный громила в очках.

Настало время подумать и о себе.  Ясно, что литовцы будут за мной охотиться. И как на зло, в этот день меня и моего товарища попросили задержаться на пару часов в настроечном цехе.  Мы, конечно, не удумали нечего лучшего, чем заточить отвертки «для самообороны». Думаю, вы знаете или догадываетесь, что «заточка» – это одно из страшнейших бандитских оружий:  нож еще может быть остановлен костью, а «заточка» кость обходит и проникает дальше...
Идем мы с работы. Темно, фонарей мало.  Мы шарахались от каждой тени.  Под конец перешли на быстрый шаг, а потом и вовсе побежали... Вот и долгожданный подъезд! Влетаем в темную арку перед парадной дверью.  Я открываю дверь в вестибюль, там темнота. Не иначе, нас караулят и специально выключили свет!  Я инстинктивно отшатываюсь и наваливаюсь спиной на моего приятеля, стоявшего за мной.  У него нервы тоже напряжены, и он рефлекторно взмахивает «заточкой»!  Она пропарывает мою куртку и рубашку и слегка царапает мне кожу на ребрах под правой рукой.

Потом, конечно, мы смеялись, но в тот момент было не до смеха.
* * * * *

В воскресенье мы пошли прошвырнуться по городу.  В центре, на местном «Бродвее» я увидел парня с перевязанной головой.  Я догадался, что это и есть мой «пациент».  Быстро усмирив в себе благородные порывы: подойти бы, да извиниться бы, да поклясться бы в интернациональной дружбе, я прошел мимо, побоявшись последствий. Но до сих пор меня гложет совесть за то, что тогда случилось.

                * * * * *

                ПРО РАБОТУ


А ВАМ ПРИХОДИЛОСЬ РАБОТАТЬ НА ВОЕННОМ ПОЛИГОНЕ?
      ПВОшный полигон в Сарышагане – это было нечто!.. Год был 1958, страна все еще продолжала жить по законам сталинского шариата, правда, языки уже поразвязались, но и то не очень...

Работал я тогда в ОКБ Семена Алексеевича Лавочкина.  Был я молодым специалистом, т.е. крепостным рабом, с которым  тогда можно было делать, что угодно. Только после трех лет работы по распределению наступал «Юрьев день» и можно было увольняться...

Так вот, послали меня на военный полигон, где отрабатывались наши противосамолетные ракеты.  Работу тяжелой не назовешь, обычная ежедневная инженерная рутина. По вечерам – обычно преферанс с умеренными порциями неразведенного спирта. Когда надоедало пить без повода, обнаруживался чей-нибудь день рождения. Иногда отмечали удачный пуск ракеты, но это уже был почти официальный банкет.

Однажды во время такого «народного праздника» я слегка припозднился и пришел, когда у всех уже было «нолито»: чуть больше половины стакана спирта в одном граненом стакане и чуть меньше половины стакана воды для запивки.  Пропорции такие были не из пижонства, а по необходимости: вода была привозная – раз в неделю из Сарышагана приезжала цистерна с питьевой водой и развозила ее по всем близлежащим «точкам».

Так вот я вхожу, а оказывается меня все ждут! Я польщен и смущен, беру свой стакан со спиртягой, чокаемся, я залпом (а как же иначе спирт-то чистый пить – не через соломинку же тянуть!) выпиваю спирт, и тут же без вдоха выливаю в горло и воду. Но ... И тут я понял, почему все ждали меня и так обрадовались моему приходу: шутники налили мне вместо воды тоже спирта!

Я понял это моментально, сумел сдержаться, как положено крякнул, и недоумевающе поглядел на друзей. У тех аж пасти отвисли... Мой стакан из-под «воды» пошел по кругу: его обнюхивали, чуть только не облизывали и непонимающе смотрели на меня.

Спирт попав в мой девственно пустой желудок начал, однако, действовать моментально. Я почувствовал, что вот-вот голова пойдет кругом и я просто замертво свалюсь. Выждав пару минут, я сказал, что мне надо срочно подготовить отчет о сегодняшних результатах испытаний, извинился и ушел.  В свою комнату я мчался сломя голову, боясь что не успею в сознательном состоянии добраться до своей солдатской койки...  Последнее, что я помнил – была моя койка, я успел едва снять обувь, как мир начал рушиться и меркнуть... Утром я проснулся, когда все уже ушли на работу. Меня из гуманных соображений не разбудили. Во рту пылал пожар, голова разламывалась от боли со странным треском в ушах... Я с трудом добрался до  солдатского «многосисечного» умывальника, набрал из одного из «сосочков» горсть воды, потом другую, жадно глотал противную теплую воду... И тут я почувствовал, что меня опять «повело», даже хуже, чем вчера. Я опять с трудом добрался до койки и мертвецким сном проспал до обеда...

Вот такие бывали шутки...

А на улице ветер бывал такой, что мы часто делали так: выйдешь на улицу, «ляжешь» на ветер спиной градусов под 60-70 и спокойненько «лежишь», благо, что ветер дул с поразительно стабильной скоростью, будто в аэродинамической трубе в ЦАГИ . При такой силище ветра маленькие камушки летали по воздуху и иногда пребольно «жалили». 

А однажды новичок-«новобранец» из нашего отдела во время такой пыльной пурги вышел «по малой нужде». Будучи человеком интеллигентным, он решил справить нужду свою, отойдя подальше от барака, в котором мы жили.  Ушел и ... пропал, как у нас тогда говорили, «без извести». Открыли дверь, покричали, вроде бы услышали даже ответ.  Но ветрило такой, что звук буквально «сдувает»: по звуку и точного направления на кричащего не установить. Словом, кто-то привязал конец бечевки к дверной ручке и пошел, разматывая моток навстречу звуку.  Через какое-то время вернулись и спасатель, и тот, что «не солоно мочивши», оба под толстым слоем пыли, забившейся во все мыслимые и немыслимые складки и пазухи...

А знаете, как интересно смотреть на лицо человека, у которого брови, веки и ресницы покрыты маленькими пирамидками-сугробчиками тончайшей, как пудра, пыли?

И все равно сейчас вспоминаешь едва ли не с какой-то теплотой, даже многое из того, что было очевидно плохим.


                * * * * *

«ДРУГ МОЖЕТ ТОЛЬКО ПРЕДАТЬ...»
Когда я работал у Сорина, то подружился с одним хорошим парнем – Славой Гулицким.  Он был общительным, толковым, спортивным, да и жили мы по соседству, поэтому частенько ходили домой пешком вместе.  Но самое главное для нашего рассказа это то, что был он секретарем комсомольской организации нашего НИИ.

Получил я приглашение перейти на работу в НИИ АА, договорился обо всем с Яковом Михайловичем Сориным, своим начальником. Я пообещал, что всю общественную работу (Кабинет надежности, Секция Госстандарта, журнал «Надежность и контроль качества») буду добросовестно продолжать.  Я подал заявление, Яков Михайлович его подписал.  Жду ответа из дирекции.

Идем мы в один из этих дней со Славой Гулицким домой.  Весна в разгаре, воробышки чирикают, почки прямо на глазах распускаются,  ручейки подсохли, теплынь, благодать...

Идем и говорим о всякой всячине. Я заметил ему, что почему-то дирекция тянет с моим заявлением об увольнении.  А Слава мне на это говорит, вроде бы невзначай:

- Да, ты знаешь, завтра тебя на Комитете ВЛКСМ будем из комсомола исключать. 

Я аж обомлел: Почему завтра? Почему исключать? За что? Почему меня об этом никто не предупредил?

- А собственно, за что меня можно исключить из комсомола?
- Директор сказал, что на тебе висит важная работа, и если ты уйдешь, то пострадает дело.
- Но это же неправда!
- Так сказал директор.
- Ну, ты-то меня поддержишь?  Ты же все знаешь, меня Сорин отпускает, а ему виднее, чем директору.
- Нет, я не поддержу... Именно я этот вопрос и должен поднять в Комитете...
- Но мы же друзья...
- Дружба дружбой, а мне самому хорошая характеристика нужна для поступления в Академию Внешторга!

Меня почти восхитил его чудовищный и откровенный цинизм. Вот, думаю, сука какая! Я не нашелся, что ему ответить, даже не дал по морде. Я был, как спущенный воздушный шарик. Даже на его обычное: «Ну, пока! До завтра!» я не нашелся, что ответить.  Во мне просто что-то сломалось...  Это было первое предательство, которое я пережил в жизни. 

На следующий день институт  уже гудел: всем стало известно, что меня исключают из комсомола.  (Знали бы они, что меня уже один раз собирались исключать из комсомола, но спас партийный архангел!)  Время было уже «оттепельное», люди начали иногда и не соглашаться с этим стандартным «наверху есть такое мнение».

Начался Комитет.  Выступает Гулицкий с гневной речью, клеймя меня чуть ли не как «наемника международного империализЬма».  Потом начали выступать другие члены Комитета, сначала, естественно, ставленники начальства.  Но тут сыграла ... прежняя всем хорошо известная наша дружба с Гулицким!  Если бы он был нейтральным по отношению ко мне человеком, то все бы могло пройти «на ура».  Но нормальные люди увидели в поведении Гулицкого банальное шкурное предательство.

Выступали все члены комитета. Где-то третьей от конца выступила Наташа Бронштейн или Бернштейн, не помню, я ее практически не знал.  Нет, видимо, ее фамилия была Бернштейн, потому что уж «Троцкую» я бы точно запомнил. Наташа так вдохновенно меня защищала, что под конец даже разрыдалась. Ей я и обязан тому, что счет голосов был 8:7 в мою пользу! Вот так «на бровях» я выполз из очередного «политического» ауто да фе.


                * * * * *

                ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ

ВВЕДЕННЫЙ ЧЛЕН...
        Легенды про Елену Сергеевну Вентцель я слышал давно, я ведь учился с ее сыновьями в одной школе, правда они оба были в младших классах. Но я хочу написать о том, о чем я знаю сам, не понаслышке.

Впервые я увидел Елену Сергеевну, когда она читала популярную лекцию по теории вероятностей в Академии Жуковского, где она была профессором.  Лекция эта была для «широких кругов» офицерства и кое-каких штатских, включая меня. Со звонком в аудиторию, имевшую форму амфитеатра, входит относительно молодая женщина – подтянутая, живая, с блеском черных (пожалуй, темно-карих) глаз. Раздается чей-то звонкий голос: «Товарищи офицеры!» и все вскакивают, приветствуя Вентцель. 

Она оглядывает зал и вопрошает:

- Нет ли среди вас генералов?

Зал, похихикивая, отвечает, что нет. 

«Тогда я начну лекцию с небольшого примера. 

После учебного бомбометания по мосту, начальник испытаний докладывает генералу:
- Товарищ генерал! По результатам испытаний вероятность попадания в мост равна 0.9.
- А ты не можешь попроще, без этой вероятности?
- Товарищ генерал! 90 процентов бомб попало в мост.
- Да ты что бомбы бросал или проценты? Никак от тебя вразумительного ответа не добьешься!
- Товарищ генерал! Из каждых десяти бомб девять попадают в цель, а десятая – нет.
- Так зачем же вы, болваны, десятую-то бомбу бросаете?»

Зал так и лег.  После этого пошла нормальная лекция.  При своем прекрасном литературном языке (а она была и профессиональным писателем), Елена Сергеевна умудрялась многие сложные вещи преподносить нестандартно, а часто и с юмором.
* * * * *
Вторая встреча у меня была с Вентцель по телефону.  Я собирался защищать докторскую диссертацию в Ученом совете НИИ АА, где я работал, но Совет там был кандидатский.  Нужно было для того, чтобы совет смог принять докторскую диссертацию, ввести в него несколько дополнительных докторов наук.  (Я об этом уже рассказывал.)  В моем списке была и Вентцель.  Звоню я ей по телефону.

- Здравствуйте, Елена Сергеевна!
- Здравствуйте...
- С вами говорит Ушаков...
- ...
- ... Игорь Алексеевич.
- Фу, слава богу! Я-то подумала, что Ушаков – главреж МХАТа.  Я им обещала пьесу прислать еще вчера, да вот не укладываюсь в сроки... Я вас слушаю.
- Я собираюсь защищать докторскую диссертацию...
- Пора, пора. Я знаю ваши работы... И кем бы вы меня хотели видеть на вашем Совете?
- Введенным членом.
- Это для меня ново... Это очень интересно! Ну, конечно же, я согласна быть «введенным членом»! Но при одном условии: такси от дома до вашего института и обратно обеспечиваете вы.

Когда я повесил трубку, то вдоволь повеселился: до меня только тогда дошла комичность формы моего предложения!

К сожалению, защита в нашем институте не состоялась – ее перенесли в Академию Дзержинского, а там уж член на члене сидит и членом погоняет, и все доктора!
* * * * *

Упустил я и следующую возможность лично познакомиться с Еленой Сергеевной.  Мы решили обменять наши две квартиры «на съезд», а по объявлению нашли, что в то же время Елена Сергеевна хотела обмен «на разъезд».  Когда я с женой и тещей приехал в «профессорский корпус» около Аэровокзала на смотрины, то, к сожалению, Елены Сергеевны дома не оказалось, а была только ее дочка. Нас все устроило, дело оставалось за тем, чтобы они посмотрели наши квартиры.

Когда же Елена Сергеевна приехала смотреть нашу квартиру, меня дома не было, дома была одна теща.  Они познакомились, Вентцель осмотрела квартиру, потом подошла к стеллажам с многочисленными книгами и, со слов тещи, сказала: «Интересно, какие у Игоря Алексеевича книги?..»

Обмен жилья не состоялся: наши две «хрущобы» не потянули на одну профессорскую квартиру...
* * * * *

Следующий эпизод рассказал мне Георгий Васильевич Дружинин, которого я хорошо и давно знал – он был «крестным отцом» моей первой опубликованной в 1960 году статьи.

Елена Сергеевна Вентцель под псевдонимом Ирины Грековой (ну, конечно же, «и-грекова»!) опубликовала несколько очень интересных произведений, в том числе,  повесть «На испытаниях». Как говорили, прототипом героя этого романа генерала Сиверса был ее муж – Дмитрий Александрович Вентцель, тоже профессор Академии Жуковского.  Роман реалистично описывал жизнь людей, проводивших испытания техники на военных полигонах.  (Могу лично подтвердить, что реалистично!)

Но именно это возмутило Главное Политуправление Минобороны, поскольку задело за живое.  Оттуда было написано письмо в Союз советских писателей с требованием исключить Вентцель из оного.  «Оный» на это ответил, грубо говоря, что не ваше это собачье дело, кого мы принимаем в наш союз.  А уж вы разбирайтесь сами в своем ведомстве со своими делами, а к нам не лезьте.

Разъяренный генералитет потребовал тогда от Академии Жуковского уволить Вентцель с кафедры Теории вероятностей, где она работала вольнонаемным профессором.  Просто так взять да и уволить даже гражданского и беспартийного профессора нельзя.  Поэтому собрали Ученый совет для внеплановой переаттестации профессора Елену Сергеевну Вентцель, чтобы потом «честным голосованием» отмести чужеродный элемент из рядов славной когорты бывших «сталинских соколов».

Состоялся Ученый совет. С гневными обличительными речами выступили секретарь партбюро факультета, начальник факультета, начальник кафедры... Все они призывали «прокатить» «товарищЬ» Вентцель при голосовании ее на должность профессора кафедры.  Перешли к голосованию: все «за» Вентцель и НИ ОДНОГО против!

Вдрызг разобидевшееся высшее начальство спустило собак на «обличителей», которые и сами тоже проголосовали «за»!  Каждый получил по «строгачу» за так называемую «неискренность перед партией».

А Елена Сергеевна на следующий же день подала заявление «по собственному желанию», дабы не усугублять ситуации на кафедре. Ее тут же с распростертыми объятьями, почтя за честь, принял Георгий Васильевич Дружинин, бывший тогда деканом и заведующим кафедрой в МИИТе. (Кстати сам Георгий Васильевич был выпускником Академии им. Жуковского.)

                * * * * *               

ГЛАВНЫЙ КИБЕРНЕТИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА
Работая в Киеве, Борис Владимирович Гнеденко, будучи директором Института математики, создал один из первых вычислительных центров в Советском Союзе.  Быть директором созданного центра по рекомендации, кажется, профессора МГУ Люстерника , он позвал из Москвы молодого тогда доктора физмат наук Виктора Михайловича Глушкова. Тот приехал и первые месяцы до получения собственного жилья жил в семье Гнеденков .

Я не хотел бы углубляться в детали весьма сложных личных и деловых взаимоотношений Гнеденко и Глушкова, но нельзя не сказать, что их пути разошлись и разошлись резко и бесповоротно.

За считанные годы Глушков, который обладал удивительным организаторским талантом, создал на базе Вычислительного центра гигантскую кибернетическую империю.

Первый раз я увидел Виктора Михайловича году в 1965, одним словом еще до защиты своей докторской диссертации.  Тогда нас с Юрой Беляевым вместе с группой «молодняка» кандидатского уровня Глушков пригласил на экскурсию в свой Институт кибернетики. Помню, как увлеченно он рассказывал про компьютерный эксперимент, иллюстрировавший формирование коллективного поведения «формальных автоматов».  Он приглашал нас работать к себе, но все мы были при деле и работали в хороших местах. Возможно, многие из нас, отказавшись, многое потеряли...
* * * * *

Потом судьба свела меня с Виктора Михайловича надолго, года на три, когда мы работали над одним и тем же проектом по созданию Информационно-вычислительного центра ЦК КПСС. Приезжал он в Москву очень часто, буквально два-три раза в месяц. Его голова всегда была полна самых разнообразных идей из самых разных областей человеческих знаний. 

Память у него была фантастическая. Он этим очень гордился и рассказывал удивительные истории. Однажды в Германии один его немецкий коллега в международной компании похвастался, что он знает стихотворение Пушкина на русском, а вот его русские коллеги, с которыми он общается, не знают немецкую поэзию. На это Глушков ответил, что тому просто не повезло с русскими коллегами и спросил, сколько ему дадут времени на чтение немецких стихов. «Да сколько угодно!» – в запальчивости сказал немец.  Глушков начал читать по-немецки Шиллера, Гете, Рильке, потом перешел на французский – от Гюго до Аполлинера и Бодлера, потом на английском читал Байрона, Шелли, Шекспира... «Концерт Глушкова» прошел под бурные аплодисменты присутствовавших...

Помню, на одном из совещаний в ЦК (фактически это была лекция Глушкова для аппарата ЦК) он, говоря без бумажки, приводил на память уйму статистических данных из разных сфер народного хозяйства.  При ответах на вопросы он сосредотачивался секунд на 20, казалось, что буквально слышно, как в его мозгу крутятся шестереночки, а потом опять сыпал цифрами.  Кое-какие недоверчивые аппаратчики записывали некоторые цифры, чтобы потом их проверить.  Я слышал от них, как они потом восхищались точностью памяти Виктора Михайловича.
* * * * *

На домашнем банкете по случаю защиты кандидатской диссертации Льва Николаевича Ильина, Глушков поразил меня еще одной чертой своего таланта: он отлично пел! Голос у него был высокий, пронзительный, почти дискантовый тенор.  Он пел украинские песни, русские романсы, а потом сказал, что ему больше всего нравится песня:«Призрачно все в этом мире бушующем...».

Он пел эту песню самозабвенно, так, как больше – сколько я ее не слушал после этого – не пел никто. Когда он кончил петь, все молчали, будто присутствовали только что при какой-то исповеди человека, который им доверил что-то сугубо личное и очень для себя важное...

Могу сказать, что с тех пор эта песня стала и моей любимой песней. Все исполнения этой песни эстрадными певцами – это дерьмо собачье! Эти песню можно петь, по-моему, либо в духе Марка Бернеса при полном отсутствии голоса, либо ее нужно петь во весь голос трагически-жизнеутверждающе, как пел Глушков.
* * * * *

Я через день хожу в сауну. Американцы не понимают прелести настоящей бани, поэтому я всегда сижу один.  И почти каждый раз я пою, как и большинство людей делают в ванных и душевых, когда они одни. Основной мой «репертуар» - это Лещенко и Вертинский, но начинаю я почти всегда с песни про этот миг между прошлым и будущим...
* * * * *

Однажды после нашего производственного общения в ИВЦ ЦК КПСС, Виктор Михайлович, приехав на заседание редколлегии «Технической кибернетики», заговорил со мной о чем-то, и мы пошли вместе – я решил проводить его до гостиницы.  Он предложил мне перейти работать к нему: квартиру и украинское членкорство он гарантировал.

Я почти никогда не жалею о том, что я сделал что-то не так. Возможно, – нет, даже наверняка! – в Киеве мне было бы лучше работать, чем в ВЦ АН, я бы там имел большее социальное признание.  Но я не мог потерять своих московских друзей, своих аспирантов.  И особенно, пожалуй, аспирантов.  Они мне многое дали, многому меня научили (в самом прямом смысле), общение с ними – одна из наибольших радостей моей жизни.  Почти все они для меня немножко мои дети...

Я отказался, хотя, сознаюсь, не без сильных колебаний.

                * * * * *
ЛЕВ АРДЕННСКИХ ЛЕСОВ
        Когда мы со Славой ехали из Ниды домой после наших «живописных» упражнений «на пленэре», с нами в купе ехал пожилой мужчина, высокий, сухощавый, с волевым и умным лицом, вместе с мальчиком, по всей видимости, внуком.

Мы ехали без особого общения, обмениваясь лишь ничего незначащими фразами. На одной из остановок мы со Славой вышли, и он попросил купить в станционном газетном киоске «Юманите Диманш» – он учился во французской спецшколе и уже неплохо читал по-французски. Когда мы вошли в купе, мужчина спросил, можно ли ему посмотреть газету. Конечно, мы ему ее тут же дали, а я, честно-то говоря, подумал, что тому интересно посмотреть цветные фото, которые даже в зарубежных газетах были тогда еще в диковинку.

Он не спеша перелистывал страницы, будто что-то прочитывая. Тут мальчик спросил: «Деда, а что там интересное пишут?»  Дед стал ему пересказывать, показывать фотографии и объяснять, что к чему.

Когда он возвращал газету, я спросил его, где он обучался французскому. Он ответил, что читает и говорит свободно, но нигде специально не учился.  Я заметил у него на пиджаке три ромбика со львами на задних лапах, прямо как у чехословацких хоккеистов. Я спросил его, воевал ли он в Чехословакии.  Он ответил, что нет, воевал он в Бельгии, а это бельгийские ордена наподобие нашего Ордена Славы, и что у него их полный набор – все три степени. Завязался разговор.  Он представился, но я, к сожалению, не сохранил в памяти его имя, отчество и фамилию. Запомнил только на всю жизнь его партизанскую кличку – «Лев Арденнских лесов». Вот его рассказ вкратце.

В самом начале войны, когда немцы молниеносно и практически без боя захватили огромные территории на Западе Советского Союза, только две точки оказали упорное и беспрецедентное сопротивление, находясь в окружении врага: это Брестская крепость и  эстонский остров Саарема.  Про Брестскую оборону знают все. Саарема же продержался дольше Брестской крепости, хотя и он пал в неравной борьбе.

Героя нашего рассказа (а поскольку он и взаправду Герой, то я буду впредь использовать это вместо его имени, которое я забыл) тяжело контуженного, в беспамятстве, немцы взяли в плен. Он был одним из немногих вообще оставшихся в живых.

Его отправили в концлагерь под Каунасом. (Если мне память не изменяет, это «Четвертый Форт».) Там в один из первых же дней его привели на допрос. Поскольку он попал в плен в форме красного командира и было видно, что он не простой солдат, посему немцы допрос вели со специальным пристрастием. В один из моментов молодой фашистский офицер подошел и начал гасить сигарету об руку Героя, но тот был не из простых.  Он сорвался со стула, вскочил, схватил обидчика за горло и начал душить.  Как он объяснил, о смерти он не думал, а на сохранение жизни и не надеялся.  Его оттащили, пострадавшего офицера отослали из комнаты и продолжили допрос уже в корректных формах. (Возможно, это был стандартный прием “bad guy vs. good guy”, так часто используемый полицейскими при допросах преступников – так называемая «работа на контрасте».)

Пробыл в этом концлагере Герой около года, а потом с группой других военнопленных совершил побег. Их поймали уже где-то километров за 15 от лагеря... Герой рассказал мне, что у немцев был некоторый, как он и сказал, «Кодекс чести», хотя и весьма своеобразный: тех, кого ловили на расстоянии, кажется, до пяти километров от лагеря просто травили собаками, обычно до смерти. Кого ловили на расстоянии от пяти до десяти километров, тех избивали до полусмерти и бросали в яму-карцер на несколько дней.  Тех же, кто умудрялся уйти больше, чем на 10 километров, ловили, сажали в карцер, а после этого переводили в другой лагерь «с повышением», делая ответственными за группу заключенных: человек становился жертвой «круговой поруки» – теперь если кто-то сбежит из его группы, то его немилосердно наказывали. Это был какой-то тонкий прием психологической ломки военнопленных.

После карцера Героя отправили в лагерь подальше от границы, куда-то уже в глубинную Германию.

Но Герой – на то он и герой – из него нельзя сделать раба или подонка.  Он с двумя военнопленными из своей группы опять сбежал!  Ближе всего была бельгийская граница, туда они и направили свой путь.  Идти можно было только в темное время суток, днем они отсиживались в домах у немцев, которые их, несмотря на возможные смертельные последствия, пускали. Каким чутьем беглецы определяли, в какую дверь можно постучать и не нарваться на кого-то, кто их выдаст?  Как рассказывал Герой, они выбирали дома на окраинах и победнее.  К счастью, фортуна была на их стороне: на третий день они натолкнулись на бельгийских партизан...

Бельгийцы, в отличие от наших партизан, были более доверчивы, они приняли русских без особых проверок. Да и откуда могли появиться русские провокаторы на территории Германии?

Герой быстро вписался в дружный партизанский отряд.  Отвага и ум вывели его в первые ряды, его представили руководителю Бельгийского Сопротивления, который, кстати, после войны стал Секретарем Бельгийской Компартии.  Вскоре Героя назначили командиром Интернациональной бригады.  Там он и заслужил свои три высших бельгийских военных ордена и массу медалей.

Но вот кончилась война, враг был разбит. Бельгийские товарищи провожали Героя и его советских сотоварищей по Интернациональной бригаде домой, на Родину. Их всех одели в форменные темно-синие габардиновые кители, брюки навыпуск, лихие пилотки, шикарные черные ботинки, вручили именные часы. В дополнение всем выдали наганы с выгравированными дарственными надписями и паек на дорогу. Ехали они с полным комфортом в купейных вагонах...

... Вот уже проехали Брест. Вот она – долгожданная Родина!..  Однако где-то около Вязьмы их всех выгрузили из вагонов, поезд ушел, а героев-партизан построили и повели в здание вокзала. Наш Герой сообразил, что что-то неладно.  Он еще в немецком концлагере слышал, что Советские власти не очень-то жалуют тех, кто побывал в плену.  Особенных сомнений в правдивости подобных утверждений у человека, пережившего 37-й, не возникало.  Он, на всякий случай, спрятал, отодрав доску в стене привокзального строения, список личного состава отряда, который с гордостью вез с собой.

Личное оружие у всех отобрали, посадили в телячьи вагоны и уже без всякого почета, но зато под охраной повезли в Москву.  Там, конечно, все оказались на Лубянке...

Начались опять допросы. Что, собственно, хотели у них узнать?  Герой рассказывал мне, что он отказался отвечать на вопросы, касавшиеся его бойцов.  И  тут один из допрашивающих младших офицеров повторил фашистский прием с сигаретой!  Как и в первый раз, Герой вскочил и начал душить негодяя...  Очнулся Герой избитый, в наручниках, на полу каменной ямы...

Всех их потом послали в края весьма отдаленные. Отсидел он в советском концлагере аж до реабилитации 1956 года, во много раз дольше, чем у фашистов.  Бежать было бессмысленно, поскольку некуда – Бельгия уж очень далеко.

Наконец, спустя 10 долгих лет, Героя отпустили домой.  Семья его жила в Москве, где сам он до войны работал инженером (и не самым простым) на Заводе имени Сталина, который к моменту возвращения Героя именовался уже Заводом имени Лихачева.  Но даже после реабилитации Герой не получил полных гражданских прав: вместо паспорта у него была лишь справка, и он был обязан ежемесячно являться на регистрацию в отделение милиции...

На инженерной работе его, «беспачпортника», конечно, не восстановили, но какая-то добрая душа все же приняла его дворником, подметать заводской двор.

Вдруг однажды в одночасье все переменилось, как по мановению волшебной палочки.  Его вызвали в дирекцию, предложили инженерную должность, через местком экстренно выдали малогабаритную трехкомнатную квартиру в хрущевском доме на втором этаже, даже ввезли бесплатно новую мебель.  И телефон установили, что было в новостройках тогда в диковинку. Семья была на седьмом небе от счастья: наконец-то Героя признали на Родине!

Все оказалось проще, ведь даже волшебники и даже волшебными палочками не машут просто так. Оказалось, что с визитом по приглашению ЦК КПСС в Советский Союз приезжал Секретарь ЦК Бельгийской компартии, тот самый, который был руководителем Бельгийского Сопротивления.  И конечно же, у него была первая просьба организовать ему встречу с Героем, его старым боевым другом!

Суета с квартирой, как оказалось, была не напрасна: бельгиец захотел навестить своего друга в домашней обстановке.  К моменту приезда гостя на лестнице дома, ведущей к новой квартире Героя, красовалась даже красная ковровая дорожка, которая даже поднималась аж до третьего этажа: путь гость подумает, что ковры на лестницах – это так принято в нашей стране.  Пригодился многовековой российский опыт постройки «потемкинских деревень»!

Бельгийский гость навестил своего друга, стол ломился от снеди и питья, доставленных по мановению все той же волшебной палочки из обкомовского распределителя. И можете себе представить, и квартиру, и даже мебель после визита бельгийца – у Героя не отобрали!

Вскоре раздался звонок, звонили из Комитета ветеранов войны, просили приехать. Отпросился Герой с работы, поехал. Вошел в приемную, там сидит какой-то отставной полкан и строчит что-то, не поднимая головы и даже не предложив сесть. Прошло минут двадцать.  Из кабинета выходит Председатель Комитета – легендарный Алексей Маресьев  и спрашивает своего секретаря, не приходил такой-то, называя фамилию Героя.

- Никто, кроме вот этого товарища, не входил...
- Это я, Алексей Петрович... – Отвечает Герой.

Маресьев прямо закричал на секретаря:
- Как вы посмели не доложить мне тут же?  И даже не предложили ему сесть!  Да вы знаете, кто перед вами стоит?

В кабинете Маресьев предложил Герою сесть.
- Спасибо, Алексей Петрович, я свое уже отсидел. – Горько пошутил стандартной тогда шуткой Герой. 

В теплом и дружеском разговоре выяснилось, что Маресьев предлагает Герою стать своим замом по Партизанскому движению...

Потом Герой начал длительные поиски своих друзей, которых жизнь, точнее НКВД, разбросала по нашей бескрайней стране.  Герой съездил на ту железнодорожную станцию, где схоронил списки интербригадовцев, но за это время построили новое здание... Списки бесследно пропали.

Благо память у Героя оказалась великолепной, он восстановил около сотни фамилий с именами, с примерным возрастом и приметами. Герой объездил много бывших мест заключений, рылся в архивах и сумел найти около, кажется, тридцати или сорока своих товарищей.

Вот такой рассказ я услышал от Льва Арденнских лесов.
* * * * *

В Москве я звонил Герою, хотел познакомить его с друзьями-журналистами, но он категорически отвергал все мои предложения, сказав мне, что ничего особенного он в жизни не делал и не хочет какой-либо шумной известности.


                * * * * *

                ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ


ЗАЛ ВСТРЕТИЛ МЕНЯ БУРНОЙ ОВАЦИЕЙ, СТОЯ
      В бытность мою замом Председателя Совета молодых специалистов Москвы, я был дважды удостоен «монаршей милости».

Как я уже писал, молодым я был в то время весьма относительно – стукнуло мне уже 34 годочка.  Но тем не менее, видимо, «выполняя план по мясу» на докторов, меня в МГК комсомола все время норовили куда-то продвинуть.

Сначала меня выбрали делегатом на городскую комсомольскую конференцию, где, как сказал мне Секретарь МГК ВЛКСМ Виктор Купреев, меня должны были выдвинуть в Московский Комитет комсомола. Сознаюсь, вот чего уж я не люблю, так это общественную работу с заседаниями!  Оказанная мне честь меня просто напугала.

Я нашел хороший предлог: как раз в дни комсомольской конференции мой друг, профессор МГУ Геннадий Павлович Климов, организовал семинар в Цахкадзоре и пригласил меня поучаствовать.  Честно-то говоря, назвать это семинаром можно было лишь с большой натяжкой.  Мы целыми днями катались на лыжах, а вечером в гостинице за шашлыками, обильно сдобренными хорошим вином, сидели с пятком аспирантов Климова и, действительно, что-то математическое обсуждали. 

Но заранее я даже и не предполагал, что «семинар» будет вот таким. Именно поэтому я на полном серьезе  говорил о вполне серьезном научном семинаре.

 Я сказал в МГК, что вряд ли смогу присутствовать на комсомольской конференции, так как являюсь замом председателя оргкомитета математического семинара, который проводится в Армении. Однако, дайте мне знать: если я буду действительно необходим, то я обязательно все брошу и прилечу в Москву, если, мол, партия меня призовет.  На том и порешили.

Приехав в Цахкадзор, я честно каждый день, идя с горы в гостиницу, заходил на почту и проверял, не прислали ли мне телеграмму. И вот, в один из дней получаю я ... ПРАВИТЕЛЬСТВЕННУЮ ТЕЛЕГРАММУ!  Требуют мой срочный вылет в Москву.

Обсудили мы с Геной Климовым ситуацию, и у умного человека появилось решение. Он мне говорит, а ты пошли ответ типа: «Дорогие товарищи, не могу покинуть свой трудовой пост, председатель заболел и я выполняю его функции.  Очень жаль, но обойдитесь без меня».

Я так и сделал, послал телеграмму такого содержания, после чего продолжали мы спускаться со склона на горных лыжах и поглощать шашлыки. Честно говоря, я побаивался, что гнев партии еще аукнется, вернее, откликнется.

Когда я вернулся в Москву, то попал прямо-таки в герои труда: Купреев всем показывал мою телеграмму как пример ответственного отношения к работе.  Конференции и выдвижения в Горком комсомола я избежал, поскольку для выдвижения было необходимо личное присутствие.  Но при этом мой авторитет поднялся в Совете молодых специалистов до заоблачных высот.

Поэтому никто не удивился, когда тот же Купреев выдвинул меня делегатом на Собрание актива комсомольцев Москвы, на котором должен был присутствовать САМ Виктор Васильевич Гришин, Секретарь ЦК КПСС и глава Московского комитета партии.  Выдали мне мандат на красной картонке, где в уголке уже стояло жирно «В ПРЕЗИДИУМ».

Купреев говорит, хотим, чтобы ты выступил на совещании, приготовь отпечатанный текст своего выступления. «Вы хочете песен, их есть у меня!» На следующий день приношу. Спрашивает меня Купреев:

- Почему один экземпляр? Нужно три: один в дело, один на корректировку, если что, а третий –тебе. 
- А мне-то зачем? Я же по бумажке читать не умею...
- Как не умеешь? Ты же доктор наук!
- Да вот не умею, мне в глаза людям смотреть нужно, когда я говорю.

Прочитал он мой текст и сказал:
- А вот тут подправить надо: не «Дорогие товарищи!», а «Глубокоуважаемый Виктор Васильевич! Дорогие товарищи!» Усекаешь?
- Я так не смогу...
- Сможешь, сможешь, если партия прикажет...

  Но чувствую я, что он заколебался как-то.
... Совещание проходило в зале кинотеатра «Россия», начиналось в 10 утра.  А у меня в этот день был мой обязательный футбол с военпредами в Сокольниках: это оздоровительное мероприятие у всех военных тогда проводилось два или три раза в неделю по решению лично Хрущева, подглядевшего во время визита в Индию заботу тамошнего министерства обороны о здоровье своих военнослужащих.  Я присоединился к этому футбольному мероприятию, поскольку и мне настало время подумать о своем ненадежном (в механическом смысле) сердце.  Посему я и не думал пропускать футбола даже в такой чрезвычайный день.
... Поиграли мы с утречка, как всегда, помылся я под душем, сложил свои шмотки в спортивный чемоданчик и побежал к метро «Сокольники» ловить такси.  На такси тут же примчал к месту заседания.  Время уже поджимало.  Иду регистрироваться, а на «у» меня нет.  Я показываю свой мандат, и меня провожают этак вежливо под ручку к столику, где никого нет и стоит табличка «президиум». Вот, думаю, манда ты: забыл про мандаты!

Прусь в зал, а меня с чемоданчиком не пускают – сдайте вещички-то!  Пока я его сдавал, двери в партер затворились, и пришлось мне бежать на самый верхний ярус.  И там, как говорится, «местов нету».  Притулился где-то сбоку, почти на ступенечках, ну, прямо хоть «Апрельские тезисы» пиши!

А уже зачитывают список членов почетного президиума.  Я стою со своим красным мандатом, дух перевожу после беготни по лестнице вверх. Слава богу, я аж на букве «у»,  было время отдышаться.  Вот и «... Ушакова Игоря Алексеевича...» Жидкие аплодисменты. Я как спринтер на старте рванулся к двери и помчался, сломя голову, вниз, чтобы успеть во время на сцену.  Благо – вниз!

Вдруг «БАМ-М-М!!!» – и я припечатан к стене жесткой мужской грудью, а рука моя умело завернута за спину.

- Куда несешься?!
- В президиум...
- Зачем в президиум?

Тут я показываю своей свободной рукой свою краснокожую мандатину. Замок за спиной разжимается и я, отирая запястье, жду дальнейших указаний от «искусствоведа в штатском».
- Ладно, идите, но спокойненько, не вздумайте бежать, а то и там вас остановят!

Дальше шел чинно, как юный пионер у гроба Ильича... (Впрочем, это для красного словца: никогда в Мавзолее не был, посему не знаю, кaк там ходят пионеры.  Когда меня принимали в юные ленинцы, то я сказался больным и избежал обязательного посещения святыни.)

Вот я уже у цели. Подхожу к двери, открываю ее, делаю первый шаг на сцену и ... Меня встречает гром оваций и грохот сидений, подпрыгивающих вверх от встающих в приветствии делегатов. Я аж обалдел. Ну, впору хоть наклони головку набок, сунь ручонки подмышки, будто собираясь танцевать «семь-сорок», и, блестя лысиной и пряча хитренькую ильичевскую улыбочку, мелкими шажками семени к президиумному столу.

Правда, я быстренько понимаю, что мое появление на сцене совпало с появлением за столом президиума самого что нинаесть «глубокоуважаемого». Уже пошли обычные хорошо отрепетированные комсомольские восторженно-истерические «экспромты»:

- Товарищу Гришину – слава!
- Слава родной КПСС!
- Да здравствует коммунизм!

В президиуме три ряда, последние два из них забиты бочечными комсомольцами-сельдями. На первом ряду с моей стороны пять-шесть пустых мест, потом три неизвестных типа, потом Гришин, рядом с ним Купреев, потом еще кто-то и опять пустые места...  У меня выбора не было, я подошел к столу и сел на свободное место в первом ряду.

Здесь уместно небольшое отступленьице. Как же члены президиума, которые хоть все и имели заранее «красные мандаты», но оказались на сцене так быстро? Как я потом узнал, эта фарисейская игра в выборность предварялась обильными халявными возлияниями пива-кваса с бутербродами в специальной «комнате президиума», где уже загодя собрались «президиуманты». Вход в эту тайную комнатку был особый, а я зачем-то поперся в партер...

Но вернемся на сцену, где разворачивались дальнейшие политические события дня.  Вынул я свой текст, положил перед собой.  По распорядку мое слово должно было быть четвертым или пятым. Купреев смотрит на меня и улыбается, будто я только что вернулся из космического странствия.  Потом пишет записочку, и за спиной Гришина ее передают мне. В записке написано: «Игорь, жди моего сигнала, без моего сигнала руку не поднимай и слова не проси. В.К.»

Вот и первый выступающий: “Глубокоуважаемый Виктор Васильевич! Дорогие товарищи!” – и пошла-поехала. Потом второй, третий, и все начинают под копирку: “Глубокоуважаемый Виктор Васильевич! Дорогие товарищи!”

Наверное вы уже догадались, что до меня очередь не дошла, чему я был безмерно рад.

                * * * * *

ВЕРЮ ЛИ Я ЭКСТРАСЕНСАМ?
         Могу сказать определенно – нет.  Все они, по-моему, пожалуй, жулики! Кроме одного...

Поехал как-то я со своей первой женой и дочкой в Закарпатье покататься на лыжах на Тростяне. Там уже несколько дней был мой друг, профессор МГУ, которого звали Гена.  Он подыскал нам жилье и встретил нас.  Мы, как водится, сразу же пошли к нам на новую квартиру распить небольшую бутылочку водочки «с приездом».

Когда мы пришли, то Гена сказал, что он только что проводил своего киевского хорошего знакомого, известного украинского математика. Он сказал мне, что они с ним уже выпили пол-литра, поэтому можно не спешить. Пока грелся чайник и доставалась нехитрая закуска под водку, Гена спросил, хотим ли мы, чтобы он показал нам карточный фокус.  Ну, а действительно, почему бы и нет?

Достали мы игральные карты. Гена объяснил предельно простые условия проведения опыта:  он сам встает лицом к стене, испытуемый, находясь метрах в двух за его спиной, берет из колоды карту и смотрит на нее внимательно, усиленно думая именно об этой карте. 

Первым испытуемым вызвался быть я.  Вытащил какую-то картинку, а сам усиленно думал: «Туз! Туз! Туз!» Гена спустя несколько секунд сказал мне:

- Игорь, ты меня пытаешься обмануть! Пусть лучше Лида начнет. С женщинами работать на сеансе проще – они не хитрят.

Я, конечно, сразу же подумал, что все это шутка: поводит нас Гена за нос, а потом перейдем к водке. Но эксперимент продолжили уже с новым подопытным кроликом. Лида берет карту, а мы с дочкой наблюдаем со стороны. Вот карта положена на стол вверх рубашкой. Лида начинает упорно и сосредоточенно о ней думать. Я не скрываю своей скептической улыбки.  Но Гена ничего не видит – он стоит, закрыв глаза и предельно сосредоточившись. Потом Гена начинает говорить примерно так:
- Это черная карта... Не картинка... Пожалуй, трефа... Да! Это девятка или десятка треф!

Карта открывается и оказывается трефовой десяткой! Потом еще пара таких достаточно затяжных процедур, но уже точное угадывание, допустим, после некоторого молчания объявляется: «Валет бубен!»  После «разогрева» скорость угадывания у Гены возросла примерно до такого ритма: карта взята, раз-два-три-четыре-пять – ответ!

Потом Гена просит Лиду брать по две карты и продолжает практически безошибочно угадывать все карты! Тут уж я прошусь в подопытные кролики, очень уж любопытно!  Клятвенно обещаю Гене, что обманывать и сбивать его с мысли не буду. И у него все стало получаться. 

Потом он вдруг говорит мне:
- А теперь я тебя очень прошу, думай о карте, на которую ты смотришь и смотри на нее непрерывно. Сейчас будет самое интересное.

 Я исполняю это требование, беру карту и буквально впиваюсь в нее глазами.   Гена, повернувшись вполоборота, обращается к моей дочке, Тане, сидящей с ногами на кровати и наблюдающей за взрослыми (было ей лет 14-15):

- Таня, назови быстро любую карту!
- Какую?..
- Любую, какая тебе придет на ум!
- Ну, я не знаю, Геннадий Павлович...
- Таня, ты мне мешаешь... Смелее, смелее! Представь себе, что у меня в ладони карта. – Он показывает ей внешнюю часть кисти, – теперь на счет “три” я поворачиваю руку к тебе и до того, как ты увидишь мою ладонь, назови любую карту!
- Раз... Два... Три! – считает Гена.
- Шесть пик! – произносит Таня.

Я в изумлении кладу на стол шестерку пик, которую я в течение всего этого времени поедал глазами!  Таня ее видеть не могла – карта от нее была закрыта. Получалось, что Гена «заставил» меня индуцировать сигнал Тане, а ее «заставил» мой сигнал принять!

Если бы такую историю рассказал мне кто-то из вас, я бы рассмеялся в лицо.  Но это было, было!  Эту заколдованную шестерку пик я запомнил на всю жизнь.  А соврать мне не даст сам Гена, которому я посылал свои «Тетрадки» по электронной почте...

Чтобы еще раз подтвердить эту историю, расскажу о том эксперименте, о котором я только слышал, хотя сам при нем не участвовал. Скажу честно, что до описанного мною случая, я думал, что мне рассказывают красивую небылицу.

Мы были тогда на каком-то семинаре, который проходил в Доме композиторов в Дилижане, в Армении.  Гену попросили проделать по сути такой же опыт, как тот, что я только что описал.  Эксперимент ставился «чисто»: Климов находился в отдельной комнате, в дверях стоял «контролер», а в смежной комнате были подопытные, которые и загадывали карты. Разделяла две стороны стена, ни о каких подглядываниях или чьих-то сигналах-подсказках не могло быть и речи.

Все шло, как по маслу. Угадывание было почти стопроцентное. Дошла очередь до одного из членов местного Оргкомитета. Гена начал угадывание карты как-то неуверенно, говоря: 

- Это черва...  Что-то сексуальное... Но почему-то не дама... Странно... Но это валет червей!

В комнате были одни мужики.  Раздался взрыв хохота.  Загадавший червонного валета обиженно ушел, явно показав, что каким-то образом это задело его за живое... Ему не хватило соображаловки посмеяться вместе со всеми. Никто ведь и не пытался сказать, что он «голубой»...

                * * * * *

                СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ


ОБ ОДНОМ АНТИСЕМИТЕ, КОТОРОГО Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ
      Руководителем моего дипломного проекта был Володя Пурыжинский. Это был, я бы сказал, «породистый еврей»  – брюнет с ярко голубыми глазами, с вечной доброй ироничной  улыбкой на лице, а к тому же страшно остроумный.  Почему-то он вписался в мою память, как образ нашего всеобщего тогдашнего героя – Остапа Бендера.  А Бендер был, действительно, нашим школьным героем: ходила даже байка о том, как какой-то остряк классе в девятом в школьном сочинении на тему «Герой нашего времени» написал про Остапа, за что был примерно наказан – ведь и «Золотой Телёнок», и «12 Стульев» были в сталинские времена почти запретными книгами.

Был Володя лет на пять старше меня, кончал тот же Авиационный институт, что и я. Прекрасно закончив институт, он в аспирантуру не попал, так как был «инвалидом пятой группы».

Через два года мы встретились с ним волею судеб: сначала он ушел с фирмы, где я делал диплом, а через год-два и я перешел на работу к Якову Михайловичу Сорину. Оказалось, что на этой же фирме работал и Володя!

Наш «ящик» проектировал бортовые радиолокационные станции для самолетов перехватчиков. Для меня эта тематика была совершенно новой, а к тому же я так и не отошел от шока, полученного мною на экзамене по курсу радиолокации в МАИ. Володя сразу же взялся за мое «образование», потом он заинтересовался проблематикой надежности, и уже я делился с ним своими знаниями.  Потом мы с ним тандемом участвовали в одном интересном инженерном проекте,  работая в разных отделах. Мы очень сблизились, стали дружить семьями.

Через три года я защитил кандидатскую. И вот тут произошло для меня совершенно неожиданное: Володя попросился стать моим аспирантом!  Представляете, первый в жизни аспирант, он же бывший ваш руководитель дипломного проекта!  К тому же у меня к нему было то чувство почти благоговения, которое бывает обычно у всех «козерогов» (как в МАИ называли младшекурсников) к старшекурсникам.

Диссертацию при этом Володя делал, «не отходя от станка»:  к моменту защиты он «настругал» уже четверых детей-погодков! Старшей дочке было уже лет шесть, а следующему сынишке было четыре-четыре с половиной. Семья Пурыжинских частенько устраивала концерты с приглашением друзей. Выглядело это примерно так: за столом сидели взрослые за чаем с нехитрыми сладостями и печеньем, а на маленькой сценке с натуральным занавесом сделанным из пары простыней выступали детишки. Старшая сидела и что-то прилежно бацала на пианино, а ее братик и совсем крошечная сестричка «выступали».  Мальчик, кажется, Максим, по имени деда,  пел песни, причем в его репертуар входил и «Интернационал», который он пел презабавно! Представляете: «... кипит нас лазум возмуссённый...»?  А совсем еще крохотная его сестренка неуклюже по-детски, но с величайшим тщанием танцевала, держа одной рукой кончик юбочки. Самый младший (не помню, мальчик или девочка) еще покоился на руках у Володиной жены Ады...

Провожая меня однажды после домашнего «детского концерта» до остановки троллейбуса, Володя вдруг сделал странное признание:  «Знаешь, Игорь, а я ведь страшный антисемит!» У меня, как говорится, челюсть отпала – что может быть омерзительнее еврея-антисемита? И вдруг – Володя, которого я любил, буквально как старшего брата... Наверное, увидев мою растерянность, он со своей обычной иронической улыбкой продолжил: «Ну разве мог нормальный еврей наплодить четырех детишек, зная, какая им предстоит жизнь?»

ТРОЯК ПО МАРКСИЗМУ
Нет, это не обо мне, это о моем аспиранте Николае Николове, который был Секретарем ЦК комсомола Болгарии.  Был он моим аспирантом на кафедре «Системотехника» в МЭИ, заведующим которой я был в течение года. Аспирантов болгарских у меня было три человека: Николай Николов, Борислав Кирилов (это не ошибка – по-болгарски пишется с одним «л») и Иван Иванов.  Последних двое успешно защитились, а вот Николов, видимо, не оправился после того, что произошло с ним на кандидатском экзамене по Основам марксизма-ленинизма.

Звонит он мне домой после этого экзамена, голос дрожит, непонятно что говорит, переходя с русского на болгарский и обратно.  Я ему говорю: «Садись на такси, приезжай ко мне домой. Поговорим».

Приехал Николай, на нем лица нет.  Я провожу его в свой кабинет (да, вот такой я был «жирный»: мы трехкомнатную  разделили на пять клетушек – двое детей, как ни говори, – и одна из них была моим кабинетом). Естественно, принес я бутылку водки из холодильника и кой-какой закусон.  Говорю ему, выпей – полегчает. А он хоть и славянин, а какой-то немного малохольный по части питья.  Выпили одну-вторую, разговорился.

Оказывается на экзамене по марксизму он не согласился с экзаменатором, привел ему цитаты из «классиков» и вообще показал себя слишком образованным и независимым.  За строптивость получил трояк...  Я его успокоил, сказав, что попытаюсь все уладить.  Он мне на это сказал, что его уже предупредили, что пересдавать марксизм сразу же нельзя.  «Как же я вернусь на работу?.. Секретарь ЦК с тройкой по марксизму...»

Я ему объяснил, что в России иногда то, что нельзя, – можно, если очень захотеть. Помните из Литгазетских «Рогов и копыт»: Если нельзя, но очень хочется, то можно. Особенно это зависит от того, кому хочется.  А у меня был такой человек, которому надо было немного захотеть, и все было бы можно – ректор МЭИ Валентин Александрович Григорьев.

Не помню уж, как вышло, но после первой же официальной встречи, когда он знакомился со мной как с новым завeдующим кафедрой, между нами наладились удивительные отношения.  Был он до своего ректорства заместителем заведующего Отделом науки ЦК.  Может, соскучился по обыкновенным человеческим отношениям, просидев много лет в аппарате?  А может, за какую провинность послали «в низы»?  Не берусь судить. Но он меня приглашал даже к себе в гости в «Царское село», что вообще промеж аппаратчиков не принято, и мы даже хорошо с ним выпивали: однажды выпили бутылку коньяка на двоих и он даже вызвал такси, чтобы я не болтался в транспорте в поддатом состоянии.

Так вот пошел я к Григорьеву на прием и рассказал про Николова. Дело, конечно, было улажено: первого экзамена будто бы и не было. А при пересдаче Николов поразил экзаменаторов знанием первоисточников и здравостью суждений.  За то, за что его в первый раз наказали, за то же на этот раз похвалили! Он и действительно знал много из марксистской «классики» буквально наизусть.  Впрочем, чему удивляться? Ведь нормальные священники тоже знают массу глав из Библии наизусть.

Николов, получив пятерку, уехал домой спокойно, но, видимо, вкус к «мирской науке» у него пропал – диссертацию он забросил.  Потом я его встречал только как комсомольского функционера, когда он – в бытность мою заместителем  председателя Совета молодых специалистов Москвы – пригласил меня в Софию почетным гостем ЦК Болгарского комсомола...
 
                * * * * *

                ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ


СЫН ДРУГА ТЕЛЬМАНА
      С Петей меня познакомил Юра Беляев.  Собственно, звали его не Петр, а Петер, а фамилия его была Франкен. Отец его был другом Эрнста Тельмана, был он членом Коминтерна, чудом избежал фашистских застенков, убежав из нацистской Германии с женой и маленьким Петером через какие-то нейтральные страны, и перебрался в единственную тогда страну победившего социализма.

Но наш 37-й не пощадил и члена Коминтерна... Слава богу, что его жену «не пустили в расход», а отправили с маленьким ребенком (мы с Петером были почти одногодки) в Казахстан. Началась война, мать Петера, на всякий случай, не учила сына говорить по-немецки...

Наконец, настали нормальные времена. Петера я встретил, когда он только-только защитил диссертацию у Бориса Владимировича Гнеденко. Я благодарен судьбе, что она свела меня со столькими замечательными людьми, к которым я отношу и Петера.  Мы с Петером стали очень хорошими друзьями. Человек он был открытый и откровенный, на что я ему отвечал тем же.

Потом наступило время, когда немцам разрешили вернуться на родину. Петер стал профессором Университета Гумбольдта в Берлине.  Там я его пару раз навещал, а он, когда приезжал в Москву (а было это относительно часто), непременно навещал нас с Таней.

Его немецкие коллеги рассказывали мне, что он буквально за четыре-пять месяцев стал говорить на отличном немецком языке без всякого акцента.  Конечно, когда кончилась пора сталинской «охоты на ведьм», он самостоятельно учил язык, но вы все знаете, насколько неэффективны такие занятия.

Но вот чего он в себе не истребил, так это нашей дурацкой советской манеры работать «до потери сознательности». Помню, как его сын, придя к нему в гости, стал нас упрекать, что мы с Петером живем неправильно: «Вот я простой рабочий, хотя, конечно, высокой квалификации. После работы я живу человеческой жизнью: хожу на концерты классической музыки, посещаю все художественные выставки, много читаю... А вы?  Вот вы сидите за столом, пьете водку, а говорите все равно о своей дурацкой математике!»

Ну, что ж... Каждому своё.

Умер Петя Франкен несколько лет назад.  Ну, что поделаешь: все там будем.  Остался мне на память перевод его книги с Франком Байхельтом «Надежность и техническое обслуживание», которую я редактировал на русском. На титульной странице по-русски написано: «Дорогому другу. Спасибо. Петер Франкен».


                * * * * *

СПАСИБО АМЕРИКАНСКОЙ МОРСКОЙ РАЗВЕДКЕ
        Моя первая работа в Америке закончилась быстро – Джон Кеттель, у которого я работал, обанкротился... Фирма его делала многомиллионный заказ по производству понтонных мостов для армии, но оказалось, что из-за ошибок в спецификации какие-то сочленения типа «папа-мама» оказались спроектированными то ли в виде «папа-папа», то ли в виде «мама-мама», а в технике гомосексуализм не проходит: соединить секции понтонного моста не удалось!

В результате Джон разорился, а я потерял работу. Но отношений хороших с Джоном не потерял, часто бывали мы с Таней и Кристиной у него в гостях, а он с женой приходил к нам домой. Мы и сейчас довольно бурно переписываемся по Интернету, спустя уже почти 15 лет. Однажды у него в гостях на барбекю (так американцы называют наш родной кавказский шашлык), знакомит он меня с одним своим другом.

- Крис Харди.
- Игор Юшаков. (Так почему-то американцам удобнее произносить мою фамилию.)
- Как-как?
-Юшаков: Ю-Эс-Эйч-Эй-Кэй-Оу-Ви.
- Мне ваше имя знакомо!
- Правда?
- Да, я читал вашу статью по оценке эффективности комплекса ПВО. Потом мы использовали вашу методологию, поэтому я запомнил ваше имя.
- Не может быть! Та статья была секретная!
- А я и читал секретную статью - я же работал в морской разведке!

Зашел разговор, где я сейчас работаю.

- Как нигде?!
- Ну, так – нигде!
- А вы согласны были бы поехать в Техас, в Даллас, поработать в исследовательском центре телефонной компании Эм-Си-Ай?
- Конечно!
- А сколько вы хотите денег?
- Ну, чтобы за квартиру платить и на еду хватало, думаю, что тысяч тридцать-тридцать пять в год...
- Джон! Джон! Послушай, что говорит твой русский друг: он цены себе не знает! – Потом говорит, обращаясь ко мне: - Вас устроит 80 тысяч долларов в год?..
- Конечно...

В то время это были громадные деньги, наверное, тысяч 150 по нынешней шкале. Уже через пару недель меня вызвали в Техас на собеседование.  Повстречался я с пятком вице-президентов, все одобрили прием меня к ним на работу.  Пошли мы с Крисом в их аналог нашего Отдела кадров, и вот тут-то все и началось: для работы в такой большой фирме, как и в госучреждениях, нужно иметь американское гражданство или, на худой конец, «грин-карту».  А у меня этого самого «худого конца» и не было...

Крис Харди, было видно, расстроился, чувствовал себя так неловко, что мне пришлось даже его успокаивать.  Уехал я восвояси...

Но Крис оказался глубоко порядочным человеком: он созвонился со своим другом, Питером Уилсоном, который владел в Мэриленде компанией, работавшей на Эм-Си-Ай, и уговорил его взять меня на работу и помочь быстренько оформить «грин-карту». Уилсон взял меня на работу, но объяснил мне, что без «грин-карты» я и у него не могу официально работать, поэтому он предложил мне работать, не получая денег в дни получки, но зато пообещал выплатить все сразу в момент получения мною «грин-карты».  Положили мне 75 тысяч долларов в год.

Начал я работать. С «голодухи» по работе даже скучнейшие статистические процедуры казались увлекательным делом.  Вскоре оказалось, что дело с математической точки зрения – и сбор данных, и их обработка, и результирующие выводы – все было поставлено абсолютно безграмотно. Доулучшался я до того, что когда по получении мною «грин-карты» я собрался в Техас, Уилсон сказал, что я и ему самому нужен.  Правда, он пошел навстречу Крису Харди: тот «спускал» на меня персонально исследовательские проекты, которые я делал в режиме фоновой загрузки.  Вот тогда-то и возникла идея привлечения моей московской команды к выполнению этих проектов: на моей орбите оказались Сережа Шибанов, Игорь Соколов, Сережа Шоргин, Сережа Антонов, которые приезжали в Мэриленд, а потом мы даже вместе летали однажды на самолетике Питера Уилсона в Техас для представления отчета в Эм-Си-Ай.

Как говорят бильярдисты, «хороший удар даром не пропадает».  Так и моя написанная давным-давно секретная статья через много лет сыграла «от трех бортов в лузу».


                * * * * *

                ПРО МОИХ ДЕТЕЙ


ПЕРЕСОЛЕННЫЙ ОМУЛЬ
Для своего очередного семинара по надежности энергосистем Руденко выбрал поистине райский уголок на берегу Байкала:  Слюдяные озера... Место это – настоящая сибирская тайга под Северобайкальском.  Буквально в сотне метров от удивительно теплого озерка, где был разбит лагерь заранее выехавшими из Сибирского Энергетического института квартирьерами, было рукой подать до самого Священного моря...

Мне напели уши об этом изумительном месте, и я решил взять в такую чудесную командировку своего сына – Славу.  Я знал, что Руденко не допускал, чтобы «семинаристы» приезжали с женами, но про детей не было оговорено...

Я позвонил в Иркутск секретарше Юрия Николаевича и попросил для меня забронировать два места.

Потом мне рассказывали, что творилось в институтских кулуарах:  «Ну, Ушаков ва-а-ащщще! Едет не один, наверное, любовницу с собой везет!» (А я тогда был уже несколько лет в разводе.)

И вот мы со Славой сходим с самолета, где нас встречает шофер Руденко, и на директорском газике несемся в институт. Каково же было разочарование «чесателей языков»! Юра хмыкнул: «Ну что ж, правила ты не нарушил. Но теперь я введу в регламент семинара еще и ограничение на детей, а не только на жен!»

Мы переночевали у Юры, а утречком на следующий день институтский автобус помчал участников семинара в порт Листвянка, где нас уже ожидал у причала институтский «Титаник», небольшое суденышко, на котором едва разместились 30-40 человек.

Приплыли мы на место назначения то ли к позднему обеду, то ли к раннему ужину.  Рядом с палатками была разбита походная столовая – несколько добротных тесаных деревянных столов с длинными врытыми в землю скамьями. Нас сразу пригласили за столы. Нам со Славой достались места близко к костру, где готовились отменные, как выяснилось потом, яства.

У костра грациозно орудовала черпаком с длиннющей ручкой прекрасная повариха, какими могут быть только младшие научные сотрудницы... Я невольно загляделся на нее.

И вот «кушать подано, господа»!  И тут я замечаю, что наша повариха чуть не плачет:  ее место заняли беспардонные гости!  Секретарша директора, заметив это, усаживает ее за «генеральский стол», как раз напротив меня со Славой! Я продолжал почти нахально любоваться ею... Она пожаловалась на головную боль (бедолага перенервничала, оставшись без места за столом своих друзей по работе), я вызвался помочь, вскочил из-за стола и побежал к нашей со Славой палатке. Что всегда было при мне – это тройчатка: я же профессиональный мигренщик.

На принесенную пачку таблеток от головной боли я получил такую улыбку благодарности, что у меня перехватило дух.  Забегая вперед, скажу, что Таня – так звали сотрудницу института, несшую поварскую вахту – через четыре года стала моей женой...

На второе был жареный омуль. Когда я, пододвинув тарелку, начал  есть свою рыбину, то... рыба была – сплошная соль! Слава ехидненько прыснул, и я все понял: пока я бегал за таблетками для Тани, Слава обильно посыпал моего омуля солью.  Мне стало очень обидно: шутка была ужасно злая, как мне показалось... Я встал из-за стола и побрел к своей палатке, которая стояла на берегу озерца.  Я сел на берег, и у меня невольно навернулись слезы на глаза.   Понимал, что дети всегда воспринимают развод родителей, как предательство по отношению к ним. Но мы с моей первой женой были достаточно интеллигентными людьми, чтобы сохранять и после развода внешне нормальные отношения, она никогда не препятствовала моим едва ли не ежедневным встречам с дочкой и сыном.  Да и вообще – с детьми не разводятся!

Вдруг к моей спине прижалось что-то тепленькое, и я услышал: «Пап, прости! Я так больше не буду...» Слава сел рядышком и я его прижал к себе.  Действительно, с тех пор ни разу между нами не вспыхивала даже искорка упрека или обиды.
 
Когда я уложил Славу спать, то сам пошел на «танцплощадку», как называли то место, где, спотыкаясь о торчащие из-под земли корни, топтались, поднимая пыль, с десяток пар под звуки магнитофона с дополнительным динамиком.  Когда я подошел, то увидел Таню, сидящую на одном из ящиков, которые стояли по краям полянки, видимо, для отдыха танцоров.  Ящиков свободных было полно, но я подойдя к Тане, спросил: «Можно присесть?» Мы сидели с ней на одном небольшом ящике, обмениваясь какими-то малозначащими фразами, а потом – уж не помню, кто предложил – решили погулять по берегу озерца. Мы разговорились.  Таня рассказала, что у нее сын чуть моложе Славы, что от нее ушел муж, что она замужем второй раз, но что-то не склеивается.  Потом она рассказала, как ее сын буквально издевается над своим отцом.  (Кстати, когда прошла пора детских эмоций, Танин сын  не просто «признал отца», а они стали самыми большими друзьями.)

Этот вечер необычайно сблизил нас.
* * *

Этот же эпизод сблизил и нас со Славкой. Чувство раскаяния с одной стороны и чувство прощения с другой, спаяли нас и, как теперь видно, навеки.  Слава, как единственный ребенок во взрослой компании, быстро стал всеобщим любимцем.  Кто-то построил для него настоящий плот, на котором он плавал по озерцу, отталкиваясь шестом.  Он даже заработал почетное прозвище – «плотоводец Ушаков».   А однажды его плот посетил сам Руденко.
* * *

Года через два я опять был в командировке в Иркутске и однажды встретил Таню с коляской, в которой лежал маленький смешной человечек. Как Таня мне потом рассказывала, ее муж очень хотел иметь ребенка, и она ему уступила. 

Вечером того же дня, меня пригласила в гости Лариса, лучшая Танина подруга – она хотела отблагодарить меня за то, что я помог ей с публикацией в академическом журнале «Техническая кибернетика», где я мог почти все – как-никак, а был я там ответственным секретарем. Сказать по правде, статью ту напечатали бы и без моего протежирования, ну, может, месяца на четыре позже. 

Приглашен был я, мой московский сослуживец и еще одна Танина подруга. Лариса позвонила Тане и сказала:

- Ты должна придти для алиби.  А то ты знаешь, какой у меня ревнивый муж, а тут он придет и увидит две подружки выпивают с двумя незнакомыми мужиками!  С тобой все будет выглядеть нормально.

Таня пришла.  Мы опять много говорили.  Говорили вроде бы ни о чем, но, конечно же, на самом деле, о самом важном.

После этой встречи я начал писать очень частые письма Тане на адрес ее подруги.  Основном это были стихи, по большей части посвященные Тане...

Еще через два года мы поженились...

* * *

Вот так злая Славина шутка привела к полному нашему с ним взаимопониманию на всю оставшуюся жизнь и позволила мне найти самого дорогого для меня человека...

                * * * * *

... ЛИЧНО ЗАМ МИНИСТРА КУЛЬТУРЫ
Приехав в Америку, мы с Таней решили, что было бы неправильным упускать возможность показать эту интересную страну нашим детям.  Поэтому мы пригласили в гости Славу с Кристиной.

Слава через Академию Наук оформил загранпаспорт, в который была вписана  Кристина (ей было тогда 9 лет). И американская виза уже была уже получена, и билеты были уже выкуплены, осталось получить разрешение Иностранного отдела АН СССР на выдачу паспорта Славе. Как всегда, в  Советском Союзе, это мероприятие было отложено на день перед самым отлетом.

Приходит Слава в Иностранный отдел, а ему там говорят:

- Идите, молодой человек, сдавайте свои билетики, пока не поздно.  Никуда вы не полетите: вы не сотрудник Академии Наук, посему нам необходимо разрешение из Министерства культуры, где вы работаете. И разрешеньице то должно быть не ниже, чем с уровня Первого зама Министра.

Признаюсь, я бы в такой ситуации начал бы «качать права», но так бы никогда ничего и не добился.  Слава же поступил, можно сказать, мудро: он спросил, когда кончается в Иностранном отделе обед, и не поздно ли будет привезти письмо сразу же после обеда.  Тамошний чиновник, пребывая в некотором изумлении, ответил ему, что обед до половины второго, а работают они до пяти.  Слава, поблагодарив, уехал.

До сих пор восхищаюсь, как у него быстро сложился в голове план. Он помчался на свою мультстудию «Пилот» к Александру Михайловичу Татарскому, который был директором студи.  Объяснив ситуацию, Слава спросил:

- Александр Михайлович, не можете ли мне помочь, вы говорили, что знаете Первого зама Министра. 

Решение Татарского было гениальным: он крикнул секретарше, чтобы она на бланке Министерства культуры напечатала текст, который он продиктовал. После этого он разыскал письмо с подписью Первого зама Министра и, будучи художником, безукоризненно скопировал подпись.  Для пущей вящности (или для вящей пущности?) подделали и печать.  Чтобы не было прокола, Татарский позвонил своему приятелю в министерство и предупредил его, что письмо вот такого-то содержания подписано от его имени, и если из Академии наук будут звонить и интересоваться, чтобы он подтвердил факт подписи.

Сразу после обеда Слава, как говорят, «явился, не запылился».  Удивлению чиновников не было предела, конечно появились сомнения в подлинности письма.
- А как вы докажете, что это подпись Первого зама Министра?
- Там на бланке есть номер телефона, позвоните и спросите, я только что оттуда...

Обезоруживающая наглость при невинных глазах сделала свое дело: звонить не стали. Ну, а если бы позвонили, все равно – наше дело правое!

На следующий день мы уже встречали Славу с Кристиной в Вашингтонском аэропорту...


                * * * * *

                ПРО СЕБЯ


ЛЫСЫЙ ЧЕРТ И ЮНЫЙ ЛЕНИВЕЦ
У моего отца было две страсти: опера и преподавание. Оперу он любил пламенно: уже будучи доцентом Академии имени Жуковского, он едва ли не каждую неделю по субботам ходил на студенческую галерку в Большой. (Семья на его плечах висела большая и на более дорогие билеты денег просто не было.) Мама моя, напротив, любила оперетту, которую отец просто не переносил (я имею в вид оперетту, конечно).  Видимо, по этой причине мне, 10-12-летнему пацану приходилось делить с ним его театральную страсть, которая для меня оборачивалась пыткой. 

Театралом меня пытались сделать, когда мне было лет пять. Еще до войны, родители мои повели меня на «детскую оперу»  – «Сказку о золотом петушке» в Большой театр.  Бабушка моя рассказывала мне потом, что когда мы пришли домой, она спросила меня, понравился ли мне «Петушок». Я ответил, что очень, чем безмерно умилил родителей, особенно отца.  Но потом я зачем-то добавил, что в каждом перерыве мне покупали по петушку – были такие детские леденцы-сосалочки на палочке... 

Даже своим именем я обязан опере «Князь Игорь». Правда, класса до пятого я был уверен, что назван был  в честь того Игоря, которого древляне разорвали пополам, привязав за ноги к двум березам. С тех пор я не любил древлян безответной нелюбовью.

Стыдно признаться, но я с младых ногтей не люблю оперу. Когда мои друзья восхищаются Лучано Паваротти, я про себя думаю: «Я бы предпочел Стакано Кьянти...»  Но уж простите меня: бывают же вегетарианцы, которые не понимают вкуса бараньего шашлычка с запеченными на шампуре помидорчиками! Правда, я очень люблю классику, но тоже без хора... Это, конечно, не относится к «Реквиему» Моцарта.

Преподавание было второй страстью моего отца. И видимо, он был к тому же неплохой педагог. А может, просто жалостливый человек.  Рассказывали, что он иногда ставил тройки «под честное слово»: слушатели-должники потом приходили досдавать зачеты и экзамены к нам домой.  Слово будущего офицера они держали с честью.

А одному слушателю, претенденту на двойку, он задумчиво, как бы самому себе произнес:
- Приветствую тебя, пустынный уголок...

Слушатель на это так же тихо пробормотал, продолжив:
- Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, где льется дней моих невидимый поток на лоне счастья и забвенья...

 Отец мой восторженно вскинул глаза и спросил:
- Вы любите Пушкина?
- Да...
- Ну, хоть что-то вы знаете... – И поставил ему «удовлетворительно».  Во всяком случае, своего он добивался: и двоек у него было предельно мало, и слушатели знали его предмет неплохо. Правда, во что это обходилось ему и нам, его домочадцам, вы можете догадаться сами.

Он всю жизнь мечтал стать профессором, но и доцент ему дался не так просто: в те времена невозможно было защититься на халтурной работе. На его кандидатской защите научный руководитель академик Александр Александрович Харкевич назвал его «Карлом Линнеем электроизмерительных приборов» за классификацию и анализ всех существовавших в то время измерителей электротока. Но он так и остался «Карлом Линнеем», проанализировавшим чужое, но не создавшим своего.

Потом его послали в Рижское Авиационное училище. Уйдя в отставку, он тосковал по Москве и вскоре вернулся «почти в Россию» – стал жить и преподавать в Харьковском Политехе. Переехать в Москву ему не позволили жесточайшие правила прописки.

Однажды, когда я навестил его в очередной раз в Харькове, он поздравляя меня с присвоением звания профессора сказал:

- Я бы согласился на потерю половины зарплаты за получение звания профессора!

Мне это было понять трудно: я бы согласился на 50-процентную надбавку с условием потерять профессорское звание!

Кстати, сходили мы с отцом и в Харькове в местную оперу.  Повел он меня на диковинку, по-моему, нигде в то время, кроме Харькова, не шедший балет Адана «Корсары». Запомнилось мне это из-за смешного мужского кордебалета: человек пять одинаковых толстеньких евреев  (ну копия мой любимый первый начальник Исаак Михайлович!) , подобранных так будто они были близнецами, танцевали какой-то танец пиратов... Было очень смешно, как у них будто огромные женские груди дребезжали животики! Остального не помню...

Когда пришло время пенсии, отец мой перебрался уже «почти в Москву», поменяв шикарную квартиру в престижном районе Харькова на маленькую двухкомнатную хрущобу на первом этаже в Ногинском Академгородке. Оттуда он уже мог несколько раз в год выбираться в свой Большой...

Он никогда не был ни антисоветчиком, ни диссидентом.  В его время это было «не модно»: шаг вправо или шаг влево от линии партии приравнивался к побегу... Тем не менее, его вторая жена рассказала мне такую смешную историю. Однажды мой отец возбужденно мерил шагами комнатку из угла в угол, бормоча:

- Вот лысый черт! Вот лысый черт! Чего натворил!
 
У отца моего голова была голая, как коленка, поэтому его жена восприняла, что он сердится на самого себя.

- Лёшенька, да не казнись ты! Что случилось?
- Да я не про себя, я про Ленина! Во что страну превратил?

Второй «диссидентский» эпизод отец рассказал мне сам.  Когда он был курсантом военного училища еще перед тем, как попасть на войну с японцами на Халхин-Голе, он был оформителем курсовой стенгазеты «Юный ленинец». Когда вечером перед каким-то очередным «престольным праздником» они повесили стенгазету и пошли в общагу, он незаметно вернулся и грубо простым жирным карандашом провел всего две линии над и под буквой «Н». Получилось «Юный ленивец»!

Утром был партийный переполох – искали троцкистского врага народа. Мой отец был вне подозрений – уж слишком непрофессионально были проведены две линии, да и вообще он был на хорошем счету.