.
.
ТЕТРАДКА №7
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Борьба со страхом * Лучший методист Москвы * Герои «Педагогической поэмы» *
Как я попал в НИИ АА * Трехъязычный словарь Дора и Поппель * Визиты Бориса
Владимировича Гнеденко в Америку * Премия имени Кржижановского * Степан
Дмитриевич Эрзя * «Шестидесятникам» вечно не спится! * Выход из партии
большевиков * Как я нарушал научную этику * Спасибо от не защитившегося
аспиранта * Лед тронулся, господа присяжные заседатели! * «Письма пишут
разные – слезные, болезные...» * Тяжела ты, шапка Мономаха!.. * Диплом
Общества Пушкинистов.
* * * * *
ПРО ДЕТСТВО
БОРЬБА СО СТРАХОМ
Откуда появляется у ребенка это непреодолимое желание подергать себя за нервы, побороть свой физиологический или «предрассудочный» страх? Или, может, у мальчишек моего поколения это было связано с войной?
Когда мне было 6 лет, мы жили в эвакуации в Свердловске в Студгородке около сортировочной станции. У нас была команда не то чтобы сорванцов, но независимых безнадзорных дошколят (в школу тогда брали с 8 лет). Мы с друзьями (правда, все были чуть старше меня, так, на год – на два) испытывали себя следующим образом: каждый должен был лечь между рельсами и ждать, когда над тобой проедет паровоз обычно с двумя-тремя прицепленными товарными вагонами. Нужно сказать, что это было очень и очень страшно, хотя находились смельчаки, повторявшие этот трюк по несколько раз подряд.
Со мной, как всегда, приключился курьёз.
Не отставать же от всех, решил я и тоже лег на живот, весь прямо-таки вжался в землю, закрыл затылок ладонями и затих. До сих пор помню «предсмертный» запах земли между шпалами – смесь мазута и мочи... Лежу-лежу... Прошла вечность... Сердце стучит аж в пятках...
Вдруг что-то касается моего плеча. Я замираю совсем... Но оказывается, это подошел дружок, сказать, чтобы я вставал: паровоз пошел не по той ветке в этой сложной паутине сортировочной станции!
Мне «зачли» мой «подвиг», поскольку главным было решиться, а не пролежать. (Это как в зубном кабинете: сел в кресло, а страшно или не страшно – уже не важно, сидишь с раскрытым ртом до конца!) Сознаюсь, что больше я себя так не испытывал, а поездов начал бояться!
Боюсь я и высоты. Но ведь тогда ж в те же 6-7 лет непременно нужно было залезть по железной лестнице до конца трубы нашей котельной. Она казалась страшно высокой, прямо до самого неба (хотя была, может, высотой всего с 5-этажный дом). Чтобы чувствовать «страховку» я лазил спиной к трубе и лицом наружу. Я, дурила, не понимал, что от этого было еще страшней: я же смотрел на всю эту открывавшуюся даль и ощущал всю неумолимо страшную высоту. Ноги были ватные, но нужно было лезть! А ведь и ступеньки то тогда были громадными, приходилось почти подтягиваться каждый раз...
А внизу стояли и глазели дружбаны, приходилось еще с замирающим сердцем помахать им одной рукой – вот, мол, я какой! Думаю, что каждый из них с замиранием сердца дожидался своей очереди показать свою «храбрость».
Если бы кто из моих детей повторил то же – высек бы, как сидорова козла!
Но вот уже 10-летним, после своего падения с дерева, когда я едва не расшибся насмерть, я решил опять бороться со страхом высоты, которого сталопосле моего «полета» еще больше, чем было: вставал на балконе с внешней стороны, т.е. спиной к улице и отклонялся, держась за перила. У меня и сейчас мурашки бегут по спине от одного воспоминания... Ну, а это зачем было нужно? Ведь от страха высоты я не излечился. Нет, мальчишек в детстве нужно хорошенько сечь, чтобы они во время набирались уму-разуму! (И опять повторюсь, что сына моего эта моя «теория» обошла!)
В том же Свердловске мы с пацанами ходили с закатом солнца на кладбище поесть малины! Я всегда боялся темноты, в детстве меня мучили кошмары со всякими чудищами. Все, видимо, усугублялось тем, что в моем раннем детстве моя мама приучала меня к бесстрашию читая страшные сказки. Как сейчас помню, как она читала мне Гоголевскую «Страшную месть» и каким-то диким, нечеловечьим голосом ( в полном соответствии с авторским указанием в тексте) стонала: «Душно мне! душно!» Храбрости она меня не научила, а вот мурашки по спине бегают от одного воспоминания... Стал в результате я бояться не просто темноты, чего-то в темноте.
А на кладбище, среди могил и вовсе чудилась такая чертовщина! Да еще кто-нибудь пошутит и завоет диким голосом... Зачем нужно было себя истязать?
Главное, что все зря: я и сейчас боюсь высоты, темноты, одиночества, замкнутого пространства, воды, леса, пещер... Ну, может, не боюсь в прямом смысле этого слова, но уж неприятное чувство всегда присутствует. Бр-р-р-р...
Но, видимо, дурь неизлечима... Боясь воды, я всегда купался в сильных волнах на Черном море, хотя когда смотрю по телевидению катание на досках внутри «трубы» океанской волны, то волосы на голове шевелятся (благо, что осталось их уже немного!).
А это разве не дурь? После первой операции на сердце я потерял чувство страха, всякого, включая и страх смерти. Примерно через четыре года после той операции поехали мы с Таней и Кристиной отдохнуть в Мексику, на Тихоокеанский курорт Икстапа. Там на пляже можно было полетать за катером на парашюте. И вот почти уже шестидесятипятилетний идиот полетел! Летел я достаточно высоко: пятиэтажная гостиница, в которой мы жили, казалась мне величиной с ящик от телевизора. Но страха не было. Даже обидно!
Летел я с кинокамерой, снимал всю эту красотищу с высоты птичьего полета. Дочка попросила посмотреть запись – страсть, как интересно! Я при ней «отмотал» фильм назад, она посмотрела и потом повторила мои действия: отмотала фильм опять назад. Я этого не знал и продолжал снимать наше путешествие дальше. Когда зачем-то я стал проверять, что было снято, то с ужасом увидел, что своими последними съемками я затер все кадры моего полета!
Пришлось года через три, когда мы опять поехали отдыхать в Мексику, полететь опять, чтобы вновь заснять фильм. Я почти с радостью почувствовал страх: вылечился, наконец, от отсутствия страха смерти! Опять почуял это ощущение «гибельного восторга» от высоты, от опасности. Все же нормальный человек должен бояться.
Правда, это случилось, возможно, из-за того, что стараясь избежать столкновения с таким же встречным «воздушным путешественником», рулевой моего катера сделал некий маневр, в результате которого натяжение троса ослабло и я резко упал вниз метров на десять, пока трос опять не натянулся. Летал я опять с кинокамерой, которая запечатлела не только мой полет, но и те мои эмоциональные чисто русские восклицания во время падения. Поэтому во время показа фильма, когда дело подходит до соответствующих кадров, я на время выключаю звук...
Больше летать пока не хочется... Но кто знает, где предел человеческой глупости и азарта?
* * * * *
ПРО ШКОЛУ
ЛУЧШИЙ МЕТОДИСТ МОСКВЫ
Повезло нам в школе с физикой. Преподавал нам ее лучший методист Москвы (было такое звание) Юрий Павлович Европин, которого промеж себя мы величали «Юрка». Был это не в меру плотный человек, с почти все время ехидно улыбающимся лицом, лысый – ну, ни дать, ни взять мистер Пикквик, только без очков.
Чтобы начать со смешного, вспомню эпизод с генератором электростатического электричества (кажется, называемом «машиной Фарадея»). Юрий Павлович объяснил нам, что он собирается делать, как должен появиться с треском довольно сильный разряд – этакая небольшая молнийка. Вот он раскрутил колесо с металлическими наклеечками и сказал: «Смотрите, сейчас появится искра!» Вдруг откуда-то из середины класса возник робкий голосок: «А не #$%-ет?» - «Не должно бы...» Громкий разряд! «Кто сказал?» – гневно вопрошает опомнившийся учитель, но никакого расследования не проводит.
Потом этот реальный эпизод я неоднократно слышал в форме анекдота от нескольких человек, не имевших отношения к нашей школе.
Я думаю, что Юрий Павлович вполне бы мог быть реальным героем известного анекдота про учителя географии, который начал первый урок словами:
- А теперь, ребята, я покажу вам, как натягивают презерватив на глобус...
- А что такое глобус? – задают вопрос четвероклассники.
- Вот это-то я и буду вам объяснять в течение этого учебного года...
Любил Юрий Павлович и пошутить да так, что у нас сердце заползало в пятки. У нас в классе были Макаров, Мареев, Марков и Маслов. Юрий Павлович любил так вот по-иезуитски говорить: «К доске отвечать пойдет Ма.... Ма... » – при этом глядит в класс, кто прячет глаза – «Ма... Маслов!»
Но не думайте, что учительский садизм и ловля бездельников были ему свойственны. Напротив, он стимулировал всячески инициативу и желание выучить физику. Например, если ты не сделал домашнего задания, то получал двойку с индексом «д». Эту оценку можно было исправить, сделав, как говорил наш физик, «приборчик». Мы этим активно пользовались.
Я сам однажды в конце четверти, имея за ответы в классе 5,4,4 решил получить-таки четвертную пятерку, хотя у меня не было шансов быть вызванным к доске. На предпоследнем в четверти уроке я заявил, что не сделал домашнего задания, за что получил «2-д» и задание сделать «приборчик» – большого диаметра проволочное кольцо с подсоединенной к нему батарейкой на подвеске. Это кольцо должно было в магнитном поле Земли работать, как компас. Было сказано, что описание этого приборчика я могу найти в такой-то книге, а книгу могу наверняка найти в Ленинской библиотеке. Это был мой первый визит в Ленинку! Я сделал «приборчик», получил за него вместо «2-д» пятерку и, в результате, вожделенную пятерку в четверти.
Но Юрий Павлович умел стимулировать и другим способами. Понимая, что ранняя тройка может испортить финальную картину в четверти, он вдохновлял нас продолжать учить уроки, поскольку при 3,4,5,5, вы поставите сколько? Думаю, что твердую среднюю четверку, не правда ли? А вот Юрий Павлович ставил пятерку, объясняя это тем, что «первая тройка была случайностью».
Ах, много теряет современная американская система школьного образования, которая полностью исключает общение ученика и учителя! Я убежден, что эти нелепые «множественные выборы» мало характеризуют реальные ЗНАНИЯ.
Ну, да бог с ними, с американцами! Жаль только, что недоучки у них до Президентов доходят... А мы все стараемся «догнать и перегнать Америку» – старая мечта большевиков...
* * * * *
ПРО ИНСТИТУТ
ГЕРОИ «ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ»
Кто читал «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко, должно быть помнит одного из главных героев романа Семена Карабанова и черноглазую черниговку Галю. Мне посчастливилось познакомиться и близко узнать прототипов этих литературных героев – Семена Афанасьевича и его жену Галину Константиновну Калабалиных.
* * *
Когда я учился в институте, мы вечно над кем-то шефствовали, ездили в колхозы собирать гниющий в полях урожай, разбирали потом, то что собрали, в «овощегноилищах»... И вдруг нам повезло: в сферу шефской деятельности МАИ попал детдом, который был недалеко от подмосковного захолустного городишка Егорьевска, в совсем уж Богом и партией забытом поселке Клемёново.
Наша институтская группа оказалась в числе выбранных для работы на этом участке «идеологического фронта». Присоединились к нам и наиболее активные ребята из других групп, а всего было человек пятнадцать. Возглавлял бригаду наш комсомольский вожак Гена Лукашов – штангист, волейболист и вообще «ШП » магаданского «разлива»: его родители всю жизнь проработали на Дальнем Востоке по комсомольской путевке.
В одну из суббот, протрясясь в грузовике по подмосковным ухабистым дорогам всего часа три, мы приехали, наконец, в Клемёновский детдом. Встретил нас директор детдома – крепко сложенный мужчина с седым бобриком на голове и с живыми глазами, светящимися юмором и энергией. Он провел нас в небогатые палаты своего заведения, которые, однако, блестели чистотой и поражали своим порядком. Потом в большом зале, служившим клубом, мы прослушали его живой и непринужденный рассказ. Рядом с ним сидела завуч, немолодая уже женщина с черными молодыми глазами.
На стене вместо традиционно-неизбежного портрета Ленина или Сталина висел портрет Антона Семеновича Макаренко. Зашел какой-то общий разговор про детские дома и, не помню как, выяснилось, что Макаренко учитель Калабалина... Он рассказал нам, что он и есть тот самый отпетый вор Семен Карабанов, которому Макаренко доверил посторожить сумку с деньгами и воз с продовольствием, пока сам ходил по каким-то делам в какую-то контору. Такое доверие настолько ошеломило Семена, что он не смог предать такое доверие и сбежать, прихватив огромную по тем временам сумму денег.
А сидевшая рядом с ним завуч и была той самой черниговкой, ставшей его женой.
Семен Афанасьевич много рассказывал потом о своей нелегкой жизни, о трудностях, которые приходится постоянно преодолевать в борьбе за детей: он, например, добился того, что детдомовцев после седьмого класса не отправляли всех в ФЗО или техникумы, а давали возможность тем, кто хорошо успевал в школе, получить полное среднее образование, откуда открывалась дорога и к высшему образованию.
Во время войны Семен Афансьевич был разведчиком, попал в плен к немцам, после безуспешного допроса его расстреляли на краю деревни и наспех засыпали землей. Но, как пел Высоцкий в одной из своих песен, его «недострелили». Проходившая вечером молодая женщина услышала из-под земли стоны и, не побоявшись нечистой силы, раскопала тяжело раненного Калабалина. Его выходили, держа в подполе, а потом проводили к партизанам. У партизан тоже было непросто: все боялись провокаторов и подсадных уток, поэтому Семен Афанасьевич при первой возможности был «на всякий случай» переброшен в тыл. Для наших «особистов» он был военнопленным, его опять чуть не расстреляли уже наши за измену Родине – а наши бы не промахнулись! Но впоследствии, разобравшись, даже наградили орденом.
* * * * *
Порядок в детдоме был весьма демократическим. Калабалины относились к своим воспитанникам так же, как и к своим собственным детям, Антону и Лене. (Кстати, и дочь и сын пошли потом по стопам родителей.)
Жила семья Калабалиных в комнатах, примыкающих к кабинету директора. Мебель у них была такой же, что и во всем остальном детдоме, кроме, может, двуспальной кровати. Ели они всегда в той же столовой, что и детдомовцы, из того же котла. Единственно, их стол стоял немного в стороне. Семен Афанасьевич объяснил, что процесс принятия пищи – это в некотором смысле процесс интимный. Кому-то может не понравиться ваша манера есть, пить, вытирать рот салфеткой. Это может испортить ваш образ в глазах учеников...
Рассказывал Семен Афанасьевич и о своих неудачных попытках подражать Макаренко. Может, помните у Макаренко описан эпизод, когда одного воспитанника «застукали», когда он на резке хлеба съел пару ломтей. Время было голодное, да и вообще бывших беспризорников надо было отучать от хапошничанья. Макаренко построил всех, вызвал провинившегося перед строем, дал ему буханку хлеба и сказал: «Ну, ты ешь, ешь хлеб, но перед всеми». У того, конечно, кусок в горло не полез... Это был урок всем.
Калабалин решил однажды повторить этот урок. Как-то один из воспитанников, дежуря по кухне, отщипнул крылышко вареной курицы и съел, но был замечен. Когда Калабалина повторил «моральную экзекуцию» по макаренковскому рецепту, его ожидал полный провал.
Воспитанник стоял перед шеренгой своих товарищей, с вареной курицей в руках... Все вроде бы шло по желаемому сценарию... И вдруг парень начал аппетитно уплетать эту курочку. Из рядов раздавались веселые голоса: «Ну, как, вкусно?» - «Эй, оставь мне хотя бы крылышко!» - «Не ешь много, обедать не сможешь!»
Да... Не войдешь в одну и ту же реку дважды!
* * * * *
На весенние каникулы у многих (к сожалению, не у всех...) воспитанников детдома был настоящий праздник: их отдавали в семьи студентов-шефов. В детдоме мы бывали часто, иногда раза два в месяц, помогали по хозяйству, руки рабочие там были нужны. Много играли с детьми в самые разные игры – от жмурок до шахмат. Каждый из нас «оброс» своими собственными маленькими друзьями. Я привез к себе домой троих: «Халика», «Стручка» и «Кузю», соответственно, Мишу Халикова, Лешу Стручкова и Витю Кузьменкова. Жил я у мамы с отчимом в двухкомнатной квартире. Я и мои маленькие друзья «оккупировали» одну комнату, спали на моем большом раскладном диване, поперек, чтобы всем уместиться, поэтому у меня пятки висели в воздухе.
Видели бы вы эти детские глаза, полные любви и благодарности! Я старался пораньше приходить домой из института, чтобы побыть с пацанами. Пока меня не было, моя мама легко справлялась с ними, говоря мне, что вот были бы все дети такие!
Прожили они у нас неделю, а в субботу мы поехали отвозить их в детдом на том же маёвском автобусе.
* * * * *
Была у меня одна знакомая, приятельница родителей Лени Мурзы, которую звали Татьяна Ивановна Матросова. Она была балериной кордебалета Большого Театра, замуж «не успела» из-за постоянных репетиций и строжайшего режима. Настало время уходить на пенсию (у балерин это происходит в относительно молодом возрасте), а у нее впереди – пустота... Узнав про детдом, она попросила меня привезти ей девочку на каникулы. Прямо так и сказала: «Привези ко мне погостить девочку помладше, лет семи».
В очередные каникулы (а шефствовали мы над детдомом года два-три) я привез ей «Мышонка» по имени Валя. То ли она была Мышкина, то ли ее так звали за маленький росточек. Отвозить «Мышонка» в детдом Татьяна Ивановна поехала вместе с нами и сразу же договорилась с Калабалиным об удочерении Вали.
* * * * *
Миша Халиков навещал мою маму до последних дней ее жизни, каждый год поздравлял ее с днем рождения. А ведь прошло с тех пор – более СОРОКА лет! Когда я бывал в Москве уже из Америки, мы с ним пары раз встречались, даже переписывались сначала, я звонил ему пару раз уже из Америки. Но все заглохло...
* * * * *
Один мой бывший сотрудник, отличный программист и прекрасной души человек, в ответ на мой e-mail, касающийся моего отношения к религии, прислал интересный выпуск своей семейной электронной газеты. В этой газете помещена «Повесть о православном детском приюте “Рождественский”».
Статья начинается словами «Волею Божией создан и действует сейчас при церкви такой-то православный приют...» Далее говорится, что «... решиться на такой крутой поворот в своей жизни супруги (говорится об основателях приюта) смогли лишь с помощью Божией».
Прочитал я статью и подумал: Слава русской милосердной душе! Слава людям, творящим добро!
На душе стало светло... Но при чем здесь «воля Божия» и «помощь Божия»? И что ж это так скудна «воля Божья», коли в мире так мало Добра и так много зла?
Либо в тебе есть «бог», читай Добро и Любовь к ближнему (нарочно пишу с большой буквы), а тогда тебе «внешний бог» и не нужен, либо в тебе нет этого Добра и Любви, а тогда никакой бог тебе не поможет.
По мне главное – следуй христианским принципам, а веришь в Бога или нет – это дело десятое. Вспомним, господа-товарищи верующие: «Не по словам вашим, но по делам вашим судимы будете». Знакомо, правда?
Так что меньше думайте о своей душе, а думайте о тех душах, которые нуждаются в вашей любви и в вашем добром отношении...
* * * * *
Я вот написал про династию Калабалиных, посвятивших свою жизнь сиротам и брошенным детям, про Татьяну Матросову вспомнил, которая буквально грудью легла на амбразуру сиротства. А ведь все были без «Бога»! Но и бывшие члены партии Калабалины, и беспартийная атеистка Матросова – носители ДОБРА.
Так кто же больше христианин (в моральном смысле): вечно грешащий, но зато непрерывно кающийся греховодник-верующий или же добрый и чистый в помыслах и делах атеист-безбожник?
Мне ясно, а вам?
* * * * *
ПРО РАБОТУ
КАК Я ПОПАЛ В НИИ АА
Работал я у Сорина уже третий год. Вышла моя первая статья, которая фактически открыла новое, хотя и достаточно узкое направление в тогдашней теории надежности. И вот однажды на работе раздается звонок из одной московской воинской части – просят приехать для консультации по вопросу, который затронут в моей статье.
Я был, конечно, возбужден – меня, беспородного инженера, зовут для консультации!
Приехал в военное ВЦ, которым тогда руководил, как оказалось, Николай Пантелеймонович Бусленко. Пришел я в бюро пропусков минут за 20 до назначенных 10 утра. Длиннющая очередь, прямо как за водкой. Стою жду, продвижения нет. Вот уже 10, я начинаю беспокоиться. Пять минут одиннадцатого... Вдруг врывается младший офицер с криком: «Есть тут товарищ Ушаков?» Я выхожу из хвоста очереди. «Ваш пропуск давно ждет вас у дежурного!»
Остальной путь от проходной продолжаем бегом, вбегаем, наконец, в какую-то большую аудиторию. Там человек двадцать офицеров от полковников и ниже. Они встают! Представляете? Мне младшему лейтенанту запаса оказываются первые в жизни (и, как оказалось, последние ;) воинские почести!
Потом идет серия вопросов типа: «Как нам рассчитать эффективность нашей системы?» Кто немного понимает в этом, тот представляет, что на такой вопрос посторонний, не знающий системы и ее назначения ответить не может. Поэтому в ответ робкие вопросы начинаю задавать я. Один за одним присутствующие офицеры делают 10-15 минутные сообщения. Им становится интересно самим, они спорят, что-то друг другу доказывают. Мне тоже интересно, я начинаю понимать, что у них за система, хотя понимаю, что моя роль в этом обсуждении не больше роли топора в той русской сказке, где солдат щи из топора варил.
Совещание затягивается до обеда, после обеда продолжается. В конце концов, я что-то предлагаю, моя модель принимается, меня обещают позвать еще...
Подходит ко мне после совещания совершенно гражданский человек и предлагает мне перейти работать к ним в почтовый ящик, который и разрабатывает ту самую систему ПВО, которая только что разбиралась на совещании. Я серьезно задумываюсь, поскольку в отделе у Сорина, где я работал, некий кризис жанра, а сам Сорин больше занят Кабинетом надежности и журналом «Надежность и контроль качества»... А там я ему все равно останусь верным помощником. Вроде морально остаюсь чистым...К тому же на новом месте обещают повысить зарплату: получал-то я только 140 рублей.
Когда я пришел в Отдел кадров НИИ Автоматической Аппаратуры, мне предложили должность руководителя группы с окладом 220 рублей! Все вопросы, которых, по правде говоря, у меня и не было, отпали сами собой.
На следующее совещание в тот военный ВЦ я попал уже в качестве сотрудника НИИ АА.
ТРЕХЪЯЗЫЧНЫЙ СЛОВАРЬ ДОРА И ПОППЕЛЬ
Из издательства «Наука» мне прислали на рецензию русско-англо-французский толковый словарь по вычислительной технике. (После этого словаря я окончательно запутался, в чем различие толкового словаря от бестолкового.)
Я написал обширную рецензию, страниц на 20 с предложением полной переработки рукописи. В «Науке» мне сказали, что такую рецензию они не могут послать Ответственному редактору словаря академику Дородницыну, поскольку он же у них и член редколлегии и «ваще».... Предложили мне самому поехать и представить свой отзыв академику.
Как меня учили мои учителя, нужно смело резать правду-матку, а уж тем боле, правду-«математку». И на этот раз все сработало!
Дородницын встретил меня приветливо, усадил за длинный стол Ученого совета (как я узнал впоследствии, уже работая в ВЦ), сам сел напротив. Прочитав первое же мое замечание, сказал: «Этого не может быть!» Посмотрели рукопись – так оно и есть, ошибка подтвердилась. Еще три-четыре замечания, после чего Дор, как его называли в ВЦ, перестал сверять мои замечания с текстом и сказал: «Спасибо вам за внимательное прочтение рукописи. Некоторые из моих сотрудников по моей просьбе читали, но ничего мне не сказали. Боятся говорить неприятную правду».
* * * * *
Спустя года два или три, когда Никита Николаевич Моисеев пригласил меня перейти в ВЦ, я проходил обязательное для научных сотрудников собеседование с Дородницыным. Мы встретились уже, как знакомые люди. Он мне сказал:
- Знаете, Игорь Алексеевич, у меня нет вакансии соответствующей вашей ученой степени...
- Ну, я согласен на первых порах и на младшего научного сотрудника...
- Вы меня неправильно поняли: у меня есть должность завлаба, которую обычно занимают в академических институтах членкоры или академики!
- Ну, а тогда в чем же дело? Придется стать членкором!
Он ехидно улыбнулся... Дело в том, что еще когда я работал у Семенихина, меня в членкоры выдвинул ВЦ АН СССР, даже упредив мой родной институт! Инициатором этой акции был Никита Николаевич Моисеев.
Видимо, первая наша встреча с Дором меня психологически раскрепостила. Я позволял себе говорить, что думаю, чем иногда, правда, раздражал Дора. Общий страх на уровне чиновничьего чинопочитания у людей «нижнего эшелона», вызывала, видимо, необходимость получения поддержки на выборах в Академию. Я же от этой идеи в конце концов отказался – адреналина на два дня, а горечи потом на несколько недель.
* * * * *
Однажды должен был я лететь в Иркутск в Сибирский Энергетический институт. Подписал командировочное удостоверение у Дора, пошел за деньгами к главбухше ВЦ по фамилии, извините за выражение, Поппель. Поппель, как лицо, держащее в руках деньги института, была беспредельно наглая баба, которая даже на Дора могла как-то давить. Она мне отказала: денег, мол, на такую дорогую командировку я не дам.
Я не долго думая сразу же пришел к Дору и спросил, едва возникнув в дверях:
- Анатолий Алексеевич, а что Поппель у нас выполняет обязанности директора?
- Что это вы какую глупость говорите?
- А-а, ну тогда хорошо, а то я испугался!
- А в чем дело?
- Да вот, несмотря на вашу подпись, Поппель отказывается выдавать мне командировочные.
Дор вызвал Поппель и при мне сказал:
- Мария Васильевна, выдайте командировочные Ушакову. – Мог бы и порезче, на мой взгляд.
Вот такая в ВЦ была Поппель, правда, все же через букву «П».
* * * * *
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ
ВИЗИТЫ БОРИСА ВЛАДИМИРОВИЧА ГНЕДЕНКО В АМЕРИКУ
Мне дважды удавалось «заманить» Бориса Владимировича в Америку. Первый раз я «пробил» ему приглашение в 1991 году в Университет Джорджа Вашингтона. Будучи уже не совсем здоровым, он приехал в сопровождении сына, Дмитрия.
Кончался второй год моего контракта преподавания в университете. Что-то забарахлило сердце, и врачи посоветовали мне сделать операцию: поменять «мясной» клапан на металлический. Я согласился, и мне назначили операцию... на тот день, когда прилетал Борис Владимирович! Я взмолился и попросил перенести операцию, ну, хотя бы на денек. Разрешили. Мы с женой встретили Бориса Владимировича с Димой в аэропорту Вашингтона... На следующий день я лежал в операционной университетского госпиталя, а Гнеденко на время моей операции полетел в Университет Северной Каролины, откуда ему экстренно было сделано приглашение как раз на время моей операции.
Операция на сердце в США – это вам не операция аппендицита в наши «застойные времена»! Валяться в госпитале две недели не дали. На пятый день меня уже выписали, хотя я чуть волочил ноги. Борис Владимирович уже вернулся, а на следующий день у него была лекция уже в моем университете, на которой я должен был быть переводчиком.
Жена подвезла меня к университету, я с грехом пополам добрался до своего кабинета и стал ждать Бориса Владимировича. Он зашел за мной, и мы вместе пошли в актовый зал. Я следом за Гнеденко забрался на сцену, буквально «на полусогнутых», и сел на стул, спрятавшись за трибуной, чтобы никто не видел моих гримас при борьбе с болью.
Лекция Гнеденко прошла, как всегда, с потрясающим успехом. Моего участия в качестве переводчика не понадобилось вовсе: Борис Владимирович владел английским похуже, чем немецким, но получше, чем французским. Кстати, он и украинский знал (хотя был он, несмотря на «-ко» в своей фамилии, русским, из казаков), но на украинском не говорил. Как-то на Украине в годы расцвета самостийного национализма, его упрекнули в Ректорате Киевского университета, почему он читает лекции на русском. Он ответил: «Это язык, на котором говорил Ленин...» Чиновники тут же отпали...
Закончив лекцию, Борис Владимирович подошел ко мне и помог подняться со стула. Потом он взял меня под руку и медленно-медленно повел со сцены. Я улыбнулся и сказал:
- Борис Владимирович, а ведь все думают, что это я вас веду под руку, а не вы меня!
Он буквально затрясся от смеха и даже остановился:
- Не хватало, чтобы мы с Вами вместе упали от смеха. Вот будет потеха!
Но нам повезло – удержались.
* * * * *
ПРЕМИЯ ИМЕНИ КРЖИЖАНОВСКОГО
Когда я уже жил в Арлингтоне, Юрий Николаевич Руденко сообщил по телефону, что будет на каком-то совещании в Америке и прилетит в Вашингтон на один денек. Естественно, что даже при таком цейтноте не заехать к нам он не мог, а к тому же, как он сказал, у него была интересная новость.
Прилетел он в Вашингтон. Мы с Таней забираем его вечером после какого-то совещания из гостиницы, привозим к нам домой. Для сведения: Арлингтон – рядом с Вашингтоном, нужно только по мосту переехать местную Москву-реку под названием Потомак.
Перед ужином Юра достает нечто завернутое в бумагу, размером с пол обеденного стола, разворачивает и вручает мне агромаднейшую папку э Диплом Президиума Российской академии наук
- Ну, поздравляю, получили мы с тобой премию им. Кржижановского за монографию «Надежность систем энергетики»! И премия нам положена огромная, как хорошая Государственная – 50 тысяч рублей! (Напомню, что Госпремия «стоила» тогда лишь в два раза больше.) Так что при нынешнем курсе рубля причитается каждому из нас по восемь долларов и 40 центов!
Все комментарии по этому поводу я пропускаю, можете не закрывать глаза и не затыкать уши – ничего непристойного не услышите...
Эх, эту бы премию да в том самом 1989, когда книга была написана и представлена! Можно было бы и каждому из нас по машине купить, и обмыть их на славу! Но благодаря заботам правительства и партии, тогда еще существовавшей, нам не пришлось ни подрывать своего здоровья, пропивая премию, ни подвергать риску свою жизнь в автомобильных пробках на пути к коммунизму.
Да и вообще книгу мы писали не корысти ради, а токмо волею...
* * * * *
СТЕПАН ДМИТРИЕВИЧ ЭРЗЯ
Когда я уже учился в институте, кто-то посоветовал сходить в мастерскую «к одному чудному старикашке», который имел студию на Ново-Песчаной улице. Мы с Лидой, моей первой женой, пошли просто из любопытства... Так я встретился и познакомился с одним из интереснейших русских скульпторов – Степаном Дмитриевичем Нефёдовым, взявшим себе псевдоним Эрзя, по имени народа, из коего он вышел.
Эрзя – уникальнейший скульптор, работавший с корнями редких южно-американских деревьев, названий которых я не помню. Одно из них – кажется что-то типа «квебрахо» – в переводе означало что-то вроде «не-руби-топор». Другими словами, дерево это было «посильнее» камня. Из этих корней он делал фантастические скульптурные портреты, которыми была буквально забита его мастерская, расположенная в полуподвале одного их домов.
У Степана Дмитриевича был удивительный дар видеть в казалось бы совершенно бесформенном корне какую-то удивительную красоту, угадывать нечто прекрасное, что никто другой не видел. Однажды он пошутил, что когда он смотрит на облака, то его взору предстают различные фигуры, лица...
К сожалению, у меня не сохранилось фотографий со скульптур Эрзи, но в памяти их образы стереть невозможно. Здесь и Лев Толстой, и пророк Моисей, и «Шепот», и «Музыка Грига», и «Голова казненного», и удивительные женские фигурки...
Корни, из которых он ваял свои скульптуры лежали огромной грудой во дворе, им было все нипочем: крещенские морозы, ветра, проливные дожди, летняя жара... Обрабатывал их Степан Дмитриевич при помощи им же разработанной фрезы для резьбы по твердому, как сталь, дереву.
Но эти корни и то, как они появились в московском дворике, – это само по себе заслуживает особого рассказа. Но начинать нужно издалека, ибо судьба этого человека удивительна. Когда ему было около тридцати лет, он поехал поработать во Францию, но потом вернулся через восемь лет на Родину – началась Первая Мировая.
В 1925 году его выпустили заграницу с выставкой его скульптуры. Было ему тогда уже лет пятьдесят. С юношеским запалом он смело бросался в неизведанное. Как-то в Париже ему подвернулся под руку корень какого-то буквально каменного дерева, работать с которым было трудно, но интересно: фактура была необычна, после обработки открывался муаровый рисунок наподобие того, который можно обнаружить на срезах «капы» – нароста на карликовых приполярных березах.
В поиске родины этого корня он очутился в Аргентине. Он увлеченно работал на протяжении почти четверти века, даже разбогател – его скульптуры покупали крупнейшие музеи мира – Метрополитен, Лувр и многие другие.
Эрьзя предложил создать уникальную скульптуру. В бухту Рио-де-Жанейро выступает гора, по профилю весьма напоминающая лежащего льва. Скульптор предложил немного обработать гору сделать из нее фигуру огромного льва, по сравнению с которым даже египетский Великий Сфинкс показался бы тщедушным котенком. Но проект показался правительству Бразилии дорогим и, к тому же, лев не являлся бразильским символом...
Об этом Степан Дмитриевич рассказывал с улыбкой, скрывавшей, по-моему, некоторую обиду. Кстати, еще живя в России, он предлагал после смерти Ленина сделать гигантскую скульптуру – барельеф Ленина – на одной из Уральских гор. Проект этот тоже почему-то не пошел...
Прошло больше полувека. Его признали, наконец, и в России. Он получил приглашение от Советского правительства вернуться на Родину, ему восстановили гражданство, обеспечили мастерской. И этот 75-летний романтик, всю свою жизнь посвятивший скульптуре, не обзаведшийся даже семьей, не думая, бросает свою Родину приемную и едет на Родину «историческую». На свои деньги он фрахтует грузовое судно, загружает его корнями своего драгоценного дерева, забирает с собой свои лучшие скульптуры, которые еще не приобрели музеи, даже скупает некоторые из уже проданных работ и плывет домой.
В Одессе его скульптуры и корни-заготовки грузят на открытые платформы, и он едет в Москву. Его сопровождают несколько солдат охраны. Боясь оставить свои произведения безнадзорными, он сам спит на открытой платформе между своими скульптурами.
Товарный состав шел до Москвы суток пять. На одной из стоянок, Эрьзя увидел кусок мраморной глыбы. Попросил солдат, и они втащили ему камень на платформу. За три оставшихся дня пути Эрьзя, пользуясь долотом и молотком, сделал скульптуру «Мать и дитя», увидев этот образ в еще необработанном камне. Эта скульптура также потом находилась в его мастерской. Это была единственная не деревянная скульптура в его мастерской
* * * * *
Последние девять лет своей жизни Степан Дмитриевич жил на Ново-Песчаной улице. Мы с моими институтскими друзьями зачастили к нему в гости, помогали ему убираться дома – в мастерской он не разрешал ничего трогать. Двухкомнатная квартира у него была на первом этаже прямо над мастерской. Мастерская занимала целый жилой блок в полуподвале. Жил он один, с четырьмя или пятью кошками, которые в летнее время сновали туда-сюда – из квартиры в мастерскую и обратно. Когда Степан Дмитриевич нам что-нибудь рассказывал, то садился на стул и мгновенно одна, а то и две кошки запрыгивали ему на колени.
Помогала ему по дому, готовила обед, кормила кошачий зверинец приходящая старушка.
Внешне Эрьзя был похож на Эдварда Грига с хорошо известного портрета композитора: обвисшие белые усы, густые «тропические» брови, колючие глаза. Он не был приветлив, на посетителей внимания не обращал, постоянно работал. Немного разговорился он, только когда уже привык к нам.
Зимой у него в мастерской было холодно, он работал в меховой безрукавке, в треухе и в «дворницких» рукавицах.
В мастерской при входе стояла на табуретке трехлитровая банка, куда посетители бросали рубли и трешки. Иногда даже краснели десятки.
Его скульптуры были настолько прочны, я бы сказал, вечны, что некоторые из них даже одно время держали под открытым небом в Парке Горького. (Помню там «Шепот» и «Музыку Грига».) Потом одумались, видимо: часть из скульптур Эрзи передали в Третьяковку, а большую часть – в Русский музей в Ленинграде. Слышал, уже находясь в Америке, что открыли музей Эрзи и у него на родине, в Саранске.
* * * * *
Не хочется быть брюзгой, но выскажусь. Я почти уверен, что живи Эрьзя во Франции, мир бы еще поспорил, кто значительнее Роден или Эрьзя. Но он жил и умер не во Франции... Имя его известно среди любителей искусства да среди тех, кто жил с ним по соседству. А ведь Эрьзя – это слава России...
* * * * *
ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ
«ШЕСТИДЕСЯТНИКАМ» ВЕЧНО НЕ СПИТСЯ!
Моему поколению, по крайней мере, мне и моим школьным друзьям, повезло, что мы не родились буквально тремя-четырьмя годам раньше: мы бы жестоко поплатились за наши выходящие иногда за рамки здравого социального смысла поступки. (А может, мы сами тогда были бы совершенно другими?..) Об одном из таких поступков (и одновременно политических проступков) я и хочу рассказать.
Школьные наши учителя, как я уже писал, не только учили нас каким-то школьным предметам. Они учили нас добру, справедливости, честности. Многое потом жизнь «подкорректировала», как правило, в худшую сторону...
Тем не менее, только что кончив школу, мы были еще далеки от выработавшегося позже «политического конформизма», если под ним понимать смесь гражданской трусости со своекорыстием, обусловленными появлением семьи и работы.
В школе я был фанатиком стенгазетного издательского дела. В классе у нас выходила практически регулярно раз в неделю стенгазета с названием «Голос класса» (чувствуете крамольное упущение слова «рабочего» в стандартном лозунге?), и нерегулярно, но тоже часто выходившее юмористическое приложение «Крокодилица». Заметки в газету ребята писали охотно, «четырехполосная» газета (каждая колонка длиной в полторы тетрадочных листа) была всегда заполнена, а мой «редакционный портфель» ломился от материалов.
В параллельном классе алогичную же газету, тоже почти два раза в месяц выпускал Лева Шугуров, отличный художник и по совместительству большой хохмач.
Пишу я про все это только для того,чтобы дать общую картину. И вот кончили мы школу, я попал в МАИ, Лева – в МВТУ. И вот от большого ума, приправленного политическим идиотизмом, мы вдвоем и присоединившийся к нам Юра Ачкасов, который поступил в Академию Жуковского, затеяли «акцию справедливости».
Мы сообща написали статью «300 рублей и 30 тысяч рублей», в которой сравнивали зарплату уборщицы с зарплатой Президента Академии Наук и говорили о социальной несправедливости в самом социально справедливом государстве на Земле. Разве может один получать в 100 раз больше другого?
Я отпечатал на своей портативной пишущей машинке, которую отец подарил мне к окончанию школы, три экземпляра этой статьи, и мы приготовились к синхронной публикации ее в курсовых стенгазетах, которыми каждый из нас заправлял в своем ВУЗе. Шел 1952 год, самое время охоты на политических и сионистских ведьм... Только что отгремел процесс над «врачами-убийцами»... Одним словом, обстановочка была подогрета, пахло жареным. Мы и не понимали всей опасности момента. У нас, как тогда говорилось – девушки, закройте глаза и откройте их сразу же строчкой ниже! - «детство в жопе заиграло».
Но Бог есть! (Хоть я и утверждаю, что его нет.) Он нас спас, неразумных, и вот как. Газеты выпускали по праздникам, ближайший был Седьмое ноября, мы уже «Внимание!.. На старт!..», а вот «Марш!» не получилось: слушателя Академии Юру Ачкасова послали на дежурство. Коллективное выступление сорвалось, а «одиночные залпы» мы считали нецелесообразными. Отложили на новогодний выпуск.
На Новый Год огорченный Лева Шугуров сообщил нам, что в партбюро его предупредили, что в новогодней газете – только юмор... Отложили до 8 Марта: уж на женский-то день мы покажем ИМ, как обижать уборщиц!
Произошло все, как в плохом американском боевике, когда дезактивируют террористическое взрывное устройство: «... пять... четыре.. три... два... У-ф-ф-ф! Успел! Обезвредил адскую машину!». Третье марта... Четвертое марта... Пятое марта! И мы распрощались с «вождем и мучителем советского народа»! За три дня до выпуска «антисоветской настенной бомбы»!
Потом мы осознали, что то, что мы затеяли, подпадало под статью 58 «г» с простеньким приговором «10 лет трудовых лагерей без права переписки». Говорили, что на самом деле это был энкаведешный псевдоним расстрела...
А ведь проживи корифеюшка всех времен и народов еще недельки две-три, нас могла бы спасти, в лучшем случае, только реабилитация 1956 года, хотя все равно жизни наши были бы покорежены основательно и возможно навсегда, если бы мы и выжили...
* * * * *
ВЫХОД ИЗ ПАРТИИ БОЛЬШЕВИКОВ
Хочу сказать заранее, что никакого героического поступка я не совершал: эффектных, но дешевых эпатажей типа сожжения партбилета не учудил, в публичных выступлениях не участвовал, да и вообще время для геройства уже было не то: эшафот никому не грозил. Я ограничился отказным заявлением, посланным по почте. Я, может быть, и был в первых рядах «выходцев из партии», но просто дело было в том, что к тому времени я уже твердо решил стать треклятым «невозвращенцем»: мне понравилось работать в человеческих условиях.
Так что героизма никакого не было.
Когда Таня поехала летом 1990 в Москву, чтобы забрать Кристину к нам в Арлингтон, она зашла в ВЦ АН и заплатила за меня партвзносы за год вперед. Вот когда она приехала и привезла с собой Кристину, тогда я совсем осмелел. Я написал письмо-заявление в партбюро ВЦ, в котором попросил остатки моих партвзносов перевести в Клемёновский детдом (это тот, которым заведовали уже младшие Калабалины), а меня из партии исключить на основании заявления. Я еще добавил, что, зная наше трусливое партбюро, я уверен, что мое заявление на собрании вообще не будет зачитано.
Но я ошибся. Времена, и правда, настали уже другие. Объявили открытое партсобрание с повесткой дня: «Исключение И.А. Ушакова из рядов КПСС». Как потом рассказывали мои бывшие сотрудники, актовый зал был забит до отказа – и беспартийным было интересно. Секретарь партбюро, Юрий Гаврилович Евтушенко, зачитал мое заявление и даже слова о «трусливом партбюро», доказав всем, что партбюро не боится моих инсинуаций. Он добавил, что, мол, Ушаков там, в своей Америке, уже совершенно не представляет нашей жизни: мы теперь ничего не боимся. (И он был прав!) Спокойно, даже не заклеймив публично, меня исключили из рядов...
Правда, потом, говорили мне друзья из ВЦ, ни одного общего партсобрания института собрать не удавалось из-за отсутствия кворума. Многие покинули партию «явочным порядком»: просто перестали платить взносы и ходить на собрания. Развал произошел спокойный, без политических судорог.
А вообще я считаю, что ельцинский разгон партии был действием неправильным. Лишили руководящей роли – и буде! Нельзя было забывать, что тогда еще много было членов партии, которые вступали в ее ряды буквально перед боем. Без великой идеи – пусть даже ошибочной и утопической – наши отцы вряд ли победили бы в той ужасной войне. Нельзя было их обижать...
* * * * *
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ
КАК Я НАРУШАЛ НАУЧНУЮ ЭТИКУ
Как я уже писал, привелось мне поработать над проектом создания Информационно-вычислительного центра ЦК КПСС. Заведующим этим центром был Лев Николаевич Ильин, человек на номенклатурного работника совершенно не тянувший, поскольку не всегда умел вовремя помолчать и вовремя поддакнуть. Одним словом, хороший он был мужик.
После полугода ежедневной и достаточно напряженной совместной работы, он предложил мне пойти к нему в замы. Его аргументы были материального характера: «сливочная» квартира в Рабочем поселке, который в простонародье называли «Царское село», госмашина по вызову в любое время дня и ночи, ежегодное санаторное обеспечение всем членам семьи... Зарплата – 300 рублей. Я сказал, что при моих докторских 500 плюс полставки на Физтехе 250 плюс квартальные премии до 30-40% у меня выходит под тысячу. На это мне Ильинский, буквально заржав, сказал, что я не умею считать деньги: за 60 рублей «кремлевский паек» по ценам чуть ли не 1924 года способен обеспечить семью и всех ближних родственников продуктами на месяц, а в Четвертой секции ГУМа (за номер секции не ручаюсь) можно на рубли покупать по ценам валютного магазина любые вещи. С учетом дешевой квартиры, машины и санатория все это подкатывалось к двум с половиной тысячам рублей!...
Но меня пугала номенклатурная должность: высоко сядешь – низко падать. Нажим был сильный, но я сказал Ильинскому, что мне надо посоветоваться с моим директором, Владимиром Сергеевичем Семенихиным, который был Главным конструктором системы. Семенихин сказал: «Не для тебя эта работа. Молчать ты не умеешь. Галстук носить не любишь. Придется и друзей пересмотреть. Среди твоих друзей много евреев? Да? Так забудь о них. Но главное – ты там не удержишься из-за своего характера: не умеешь ты не говорить правду».
Как не послушать совета, который почти совпадает с твоим собственным мнением? Я отказался, ссылаясь на Семенихина, а поскольку Ильинский сам был ставленником Семенихина, вопрос был исчерпан.
В правоте Семенихина я скоро убедился, к счастью, не на своей шкуре. Ильин собирался в отпуск на Златы Пясцы, мы с ним сидели в его кабинете и обсуждали план работы на время его отсутствия. Звонок. Вызывает Ильина Секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко. Минут через 20 Ильин возвращается, раскалившийся и пышущий негодованием, и в запале говорит: «Му-@#$-ак этот Кириленко! Ни черта не понимает, а лезет со своими дурацкими требованиями!»
Я молча показываю на потолок, мол, враг подслушивает, на что Ильин, сгоряча, выпаливает: «Ну, и хрен с ними, пусть слушают!» Назавтра он отбывал с женой и дочкой в Болгарию...
Вернулся он уже не в ЦК: его пропуск аннулировали, а его самого направили в Отдел кадров Минрадиопрома, где тот же Семенихин оказал ему протекцию и не дал пасть слишком низко с цековских высот. Но Ильин впал в прострацию и слег с тяжелейшим гипертоническим кризом. Надо было выручать человека, парень он был хороший.
Я предложил:
- Лев Николаевич, начинайте писать кандидатскую, я вам помогу.
- Да куда мне! Я уж писать разучился – только и умею, так это утверждающую подпись ставить!
Тем не менее, я поделился своей идеей с Семенихиным, он ее одобрил и разрешил мне целую рабочую неделю посвятить помощи Ильину. Начиная с понедельника, каждый день тот приезжал ко мне домой к 8:30 утра и мы начинали с ним работу. Быстро составили общий план, потом он начал писать. Проходило это так: я рассказывал ему решение задачи, объяснял всю необходимую математику, после чего он сам писал текст, который я за ним читал и делал замечания и поправки. К вечеру набиралось материала страниц на 15-20 машинописного текста. Тема была по бывшей практической работе Ильина в качестве заведующего Информационно-вычислительного Центра, в целом «с философской точки зрения» он материалом владел. Но, как вы понимаете, одно дело понимать, а другое изложить. Так что мой редакторский опыт пригодился.
Через неделю скелет диссертации был вчерне готов. Я по-честному «не приложил руки» к прямому написанию материала, хотя понимаю, что без моей помощи работа никогда не была бы написана. Давление у Ильина вошло в норму, цвет лица из пунцового снова стал розоватый, какой и положено иметь здоровому партийно-государственному номенклатурному работнику, хотя бы и бывшему.
Вскоре успешно прошла его защита на Ученом совете в НИИ АА. Одним из оппонентов был аж вице-президент Украинской АН академик Виктор Михайлович Глушков. После защиты, как и положено, был банкет, но для очень узкого круга лиц: семья Ильина, Семенихин, Глушков, я да еще какой-то друг именинника из «мух-ЦеКатух». Проходило все на квартире у Ильиных, в «Царском селе».
Честно говоря, у меня никогда не болела совесть по поводу чрезмерной помощи в написании диссертации Ильину. Возможно, потому, что помощь эта была абсолютно бескорыстной.. К тому же я получил удовлетворение оттого, что помог хорошему человеку, в самом прямом смысле, выжить в тяжелой жизненной ситуации, да попросту говоря, спас человека.
СПАСИБО ОТ НЕ ЗАЩИТИВШЕГОСЯ АСПИРАНТА
Какое-то время я консультировал в одном авиационном почтовом ящике, где у меня образовалось пять аспирантов, из которых трое успешно защитились, а один даже впоследствии стал доктором наук.
Среди них был один небесталанный человек, но уж очень сильно, истинно по-русски пьющий – Саня Рубцов. Кончал он мехмат МГУ, был отличным программистом. Как почти все русские алкоголики, был он человеком доброй души и светлого ума, когда не был пьян, хотя, к сожалению, это бывало редко.
Я уже прекратил свои консультантские функции, когда мне позвонил мой бывший аспирант, начальник того отдела, где работал Рубцов. Посетовал, что Рубцов уже и на работу приходит нетрезвым и просил совета, что с ним делать, так как над Рубцовым повис Дамоклов меч увольнения по статье «пьянство». У меня был очень хороший знакомый – Главный инженер ГВЦ Морфлота Слава Семиколенов. Я ему все по-честному рассказал, и он принял Рубцова к себе на работу.
К сожалению, Рубцов опускался все ниже, частенько звонил мне, занимая то трешку, то пятерик на опохмелку, Честно говоря, меня это притомило. Тут звонит мне Семиколенов и говорит, что Рубцов запил и не являлся на работу неделю, а пришел только за зарплатой и сильно «под-шефе». Что делать? Увольнять по статье «Пьянство» означало бы поставить крест на человеке. Была еще возможность – послать Рубцова на принудительное лечение от алкоголизма. Этот путь мы с Семиколеновым и выбрали.
После того прошло лет десять. Однажды раздается телефонный звонок, звонит ... Саня Рубцов! Сознаюсь, сначала я подумал, что опять занять деньжат хочет. А он, спросив, свободен ли я вечером, просит меня о встрече в семь часов вечера около входа в Большой зал Консерватории на улице Герцена. Я про себя решил: ни в какой ресторан я с ним не иду!
Встречаемся. Саня в приличном костюме, при галстуке, чисто выбрит, чего с ним раньше не случалось, почти по спортивному подтянут. В руке у него два билета на концерт в Большой зал Консерватории, которые он, оказывается, купил загодя: в кассе билетов не было и около входа «шакалили» меломаны-фанатики. (Что было я не помню, но что-то исключительное.)
После концерта мы гуляли по Москве часов до двух ночи, в конце концов, пришли к моему дому на Соколе, откуда он поехал к себе домой на такси. Во время нашей ночной прогулки Саня начал меня благодарить. Не поняв за что, я спросил его, защитился ли он. Он ответил: «Да все это ерунда! Ты меня спас: без твоей поддержки меня бы выгнали с «волчьим билетом» и из ящика, и из ГВЦ. Мне Семиколенов тогда еще сказал, что это была твоя идея послать меня на насильственное лечение от алкоголизма. Я стал нормальным человеком, а диссертация – это, правда, ерунда!»
Он рассказал, что работает программистом в какой-то важной конторе, прилично зарабатывает. Каждый день бегает утром по три километра, а по выходным и по 10. Он стал подтянутым, похудел килограмм на 20. «Но главное не это. Мне уже за пятьдесят. (Был он старше меня лет на пять.) Я только сейчас начал жить. Оказывается это так интересно: читать книги, слушать классику, ходить на выставки, бродить по лесу... женился я даже на старости лет, хотя по привычке очень люблю одиночество. Сколько времени в этой жизни я потерял, а ведь другой-то не будет!»
Расспросил меня про мою жизнь, сказал, что он многое обо мне знает от своих прежних друзей, с которыми наладил связь. «Ты меня, Игорь, прости, что я так долго до тебя шел. Мне нужно было самому сначала убедиться в том, что я стал совершенно другим, что мне не стыдно будет тебе на глаза показаться. Я все это время хотел тебя поблагодарить за то, что ты для меня сделал, но все никак не решался. Потом вот вспомнил, что ты любишь классику и купил билеты в Консерваторию...»
Знаете, эта одна «спасенная душа» для меня дороже десятка благополучных аспирантов: те и без меня бы нашли себя в жизни!
* * * * *
ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
ЛЕД ТРОНУЛСЯ, ГОСПОДА ПРИСЯЖНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ!
В Вашингтоне, после операции на сердце, поработав всего месяца три у Джона Кеттеля, я остался без работы, а потому и без денег. К тому времени мне удалось заключить контракт с нью-йоркским издательством John Wiley & Sons на публикацию моего справочника по надежности. Мне посоветовали тысячи за три долларов нанять какого-нибудь студента, чтобы он отредактировал мой «около-английский» язык.
Среди моих студентов был один, старше меня лет на пять. (В Америке все возможно: у одного моего студента дедушка слегка за 80 пошел в колледж учиться программированию!) И вот этот студент предложил мне сделку, на которую я пошел без раздумий: он становится соредактором, добавляет для приличия один раздельчик в американский вариант рукописи, но вся книга выходит под эгидой его компании «Harrison and Co.». Как вы догадались, его фамилия была Харрисон, а звали его Роберт, а в семье величали «Роб». Кстати, по-английски “Rob” означает “грабить”, что, как вы увидите несколько позже, вполне подходило этому джентльмену удачи.
Я пообещал сделать всю рукопись на своем корявом английском, вписать все формулы, сделать все рисунки за 10 месяцев, а он обещал достаточно щедро (для меня тогда) платить по две тысячи долларов в месяц.
Какой русский не любит быстрой езды да еще за такие деньги? Я и помчался. Нужно сказать, что подготовить около 1200 страниц машинописного текста с массой формул и рисунков – дело далеко не простое. Но я работал круглый день, к тому же русская «болванка» текста была фактически готова.
Харрисон был возбужден: когда он позвонил в издательство, то ему спрогнозировали число экземпляров до 5 тысяч, каждая книга примерно по 100 долларов штука, а по договору, который был уже заключен со мной, 15% с продаж составляло авторский гонорар. Роб был радостен не в меру, чуть не каждый раз, когда мы встречались, перемножал 15 долларов на 5 тысяч экземпляров. Гонорар мы должны были разделить – в соответствии с устной договоренностью – поровну, т.е. по 37 с половиной тысяч долларов на нос!
В одну из встреч, когда я приволок очередную порцию своего труда, Роб сказал, что он подумал и решил, что моя «зарплата» – это производственные затраты, поэтому первые 20 тысяч гонорара пойдут на погашение этих его затрат, а уж оставшиеся 55 тысяч гонорара мы делим пополам. Я согласился: шкура неубитого медведя – есть не более, чем шкура неубитого медведя. Свои 20 тысяч я получу к моменту окончания работы над рукописью, выживем мы эти 10 месяцев, а там видно будет!
Кончил я в срок, хотя делать по 5-6 страниц текста на английском и вписывать формулы для меня было непростой задачей. К тому же все языковые корректировки, которые Харрисон делал на отпечатанном мною варианте, я сам вносил в окончательный компьютерный вариант рукописи.
Книга вышла в отличном переплете с суперобложкой – гордость издательского дела. Но вот прогнозы издательства не оправдывались, продажа книги шла вяло. Весь гонорар поступал Харрисону, а я получал только справки относительно того, сколько уже перепало моему соредактору. А то, что перепало ему лет за пять, не покрыло и половины его затрат на мою зарплату... Какой-то не-американский у него получился бизнес!
И вот проходит больше 10 лет – живем мы уже в Калифорнии, в Сан-Диего – получаю я ... вызов в суд! Оказывается, Харрисон подал иск: он, мол, взял заем в своем банке на 20 тысяч долларов, чтобы дать мне взаймы, а я ему уже больше 10 лет не возвращаю этих денег! Мол, за это время набежали такие проценты, что банк требует с него уже 43 тысячи долларов, кои он и предъявляет в своем иске мне. Вот-те крендель с дыркой!
Суд должен был состояться в Вирджинии и по закону мне нужен был адвокат с правом ведения дел именно там. Нашли мне мои американские друзья подходящую адвокатшу, Линн Бэрри по цене 200 долларов в час! Мы с ней созванивались, переписывались по электронной почте, она регулярно присылала счета: пятиминутный разговор по телефону – 20 долларов, е-мэйл – 15 долларов, подготовка двухстраничного документа – 300 долларов плюс 20 долларов ее секретарше, и т.п.
На начальной стадии Линн предложила пойти на мировую с Харрисоном и спросила, сколько я согласен ему уступить. Она объяснила, что ее гонорар будет не меньше 18 тысяч долларов, не считая тех пяти, которые она уже «съела», поэтому отдать просто так «за здорово живешь» 18 тысяч «Харе», как я его стал называть – это означает прекратить дело и не портить себе больше нервы. Дело в том, что выиграй я дело или проиграй – я своему адвокату сам плачу сполна, если «Харя» даже и не прав. Такие вот в Вирджинии порядки.
«Харя» мой дар не принял. Началось кровопролитное для обеих сторон сражение: мы оба начали истекать зеленой долларовой кровью...
Настало время мне лететь в Вирджинию на суд (еще под тысячу долларов затрат!). Я потратил немало времени и нервов на подготовку к суду. Взял я с собой экземпляры всех переизданий моего справочника: три русских, два американских, два немецких и даже чешское.
Кое-какие экспромтики мы с Линн отрепетировали, она подготовила несколько выигрышных вопросов мне, на которые у меня были подготовлены эффектные ответы. Линн решила преподнести дело так: у нас с «Харей» было совместный бизнес, в который он вложил свои деньги, а я вложил свои мозги. Мозги сработали – книга была написана, а деньги – вылетели в трубу. Ну, и кто же виноват?
У меня была другая идея: я-то хотел сказать, что я работал на Харрисона по найму и он платил мне что-то вроде зарплаты. «Нет, так мы можем проиграть», – заметила на мое предложение Линн. Я не понял, почему, но «жираф большой – ему видней».
Однако, могу с полной ответственностью заявить, что выиграли мы, в первую очередь, благодаря глупым вопросам, которые мне задавал адвокат Харрисона, а также глупым ответам Харрисона моей адвокатше.
Выступил адвокат Харрисона, изложил суть дела. Потом выступила Линн, почти сразу вытащив меня в свидетельскую кабинку. Задала мне вопрос о моем образовании, о том сколько у меня всего публикаций
- Сколько часов потратили вы на подготовку рукописи?
- Сорок недель, минимум по 40 часов в неделю, т.е. больше полуторы тысяч часов.
- А какой объем рукописи?
- Около 1200 печатных страниц.
- Значит, грубо говоря, по странице текста в час?
- Да.
- Но мне представляется это почти невозможным! Писать по странице математического текста в час на протяжении 10 месяцев! Как вам это удалось?
- В некотором смысле, этот «Справочник» труд всей моей жизни. Мною была проведена предварительно огромная работа.
Тут я выкладываю перед собой все принесенные книги.
- А не могли бы вы кратко охарактеризовать каждую книгу: когда, где она была издана, какой тираж, чем отличается одно издание от другого?
Я кратко рассказываю, показывая относительно тоненькое первое издания и солидный «кирпич» последнего американского издания.
- Ну, теперь мне понятно, что львиная часть работы у вас была сделана заранее. А каково ваше участие в непосредственной подготовке текста последнего издания, что конкретно вы делали?
- Я компоновал новую редакцию рукописи книги на базе последних изданий, редактировал сформированный русский текст, потом переводил этот текст на английский язык, печатал все на компьютере, вписывал все формулы, проводил количественные расчеты, готовил иллюстрации, распечатывал текст и предоставлял его мистеру Харрисону. Потом, по сделанной Харрисоном корректировке машинописного текста, вносил поправки в компьютерный файл.
- Как вы оцениваете долю вашего труда в подготовке рукописи по сравнению с долей м-ра Харрисона?
- Его доля не превышала, на мой взгляд, 20-15%.
Потом наступила очередь адвоката Харрисона «пытать» меня.
- Покупаете ли вы на кредитную карточку?
- Да.
- Вы знаете, что такое кредит? Как я понимаю, вы брали у банка в долг, когда не могли оплатить покупку?
- Нет, мы всегда выплачиваем все счета полностью сразу же.
- Я не могу себе этого представить, чтобы человек жил без кредита!
- Я русский, у нас не было банков, которые бы давали кредит. Кроме того, я считаю, что брать в кредит – это значит терять деньги на ростовщические проценты...
- Вы когда-нибудь раньше публиковали книги?
Тут я во время сдержался, насмотревшись американских фильмов. Обернувшись к судье, я попросил разрешения ответить не однозначно, а развернуто и получил согласие. Руки у меня были развязаны для любого ответа!
- Я человек в годах, да еще и с одним глазом, но я вижу вот эти книги, про которые я только что всем рассказывал... Вы – совсем молодой еще человек. Неужели вы ничего не слышали? Неужели вы не видите этих книг и не можете прочитать на корешке мое имя?!
Тут даже замороженные американские присяжные гоготнули в голос. Я понял, что сражение наполовину выиграно. Адвокат Харрисона стушевался и, задав еще два-три незначащих вопроса, сел на место.
Потом Линн начала расспрашивать Харрисона.
- Скажите, а сколько времени вы потратили на работу с рукописью?
- Я работал по 8 часов в день, пять дней в неделю в течение 10 месяцев.
- А в чем состояли ваши функции?
- Я исправлял английский язык...
- Итак, вы хотите сказать, что вы на исправление английского языка профессора Ушакова тратили столько же времени, сколько профессор Ушаков тратил на подготовку оригинального текста и компьютерное оформление рукописи, включая вписывание очень сложных математических формул ?
- ... (пауза вместо ответа)
- Кстати, а какое у вас образование, мистер Харрисон?
- Я кончал Университет Джорда Вашингтона.
- А вы слушали лекции профессора Ушакова?
- Да, но какое это имеет отношение к делу?
- Так он еще был и вашим учителем!.. Значит, он готовил рукопись, вы финансировали проект и проводили редактирование английского языка. Насколько я узнала из финансовых документов, весь гонорар получали только вы.
- У нас была договоренность, что первые 20 тысяч пойдут на покрытие моих расходов, связанных с публикацией книги...
- Ага, значит были расходы на публикацию, а вы говорили, что одолжили деньги профессору Ушакову.
- У меня есть расписка, что он эти деньги брал в долг!
- А почему ее нет в деле?
- Она осталась в банке...
- А почему же вы не взяли такой важный документ в банке и не представили его в суд?
- Тот банк слился с другим банком, и все документы пропали...
- Про-па-али документы в американском ба-а-анке?..
Тут она эффектно оборачивается к присяжным и говорит:
- Как мне искренне жаль мистера Харрисона!..
Потом, повернувшись опять к судье, произносит:
- У меня больше нет вопросов, ваша честь...
Присяжные заседали не больше трех-пяти минут. Когда они вышли, судья что-то спросил, кто-то что-то ответил. Судья стукнул молотком, и я решил, что присяжные опять пойдут заканчивать обсуждение. У меня был, видимо, дурацкий вид, потому что Линн по-мужицки хлопнув меня по плечу сказала: «Мы выиграли!»
Когда мы покидали здание суда, она мне сказала: «Твой ответ адвокату Харрисона был решающим! Если бы ты его вот так не осадил, мы могли бы и не выиграть. И главное, такой вариант мы с тобой даже и не репетировали. Молодец!»
Однако, это была во истину Пиррова победа: по предъявленным адвокатской конторой счетам мы выплатили Линн более двадцати тысяч долларов...
* * * * *
ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
«ПИСЬМА ПИШУТ РАЗНЫЕ – СЛЕЗНЫЕ, БОЛЕЗНЫЕ...»
Помните, у Константина Симонова есть такие строчки:
Письма пишут разные –
Слезные, болезные,
Иногда прекрасные,
Чаще – бесполезные».
Не знаю, писал ли я письма прекрасные, но вот бесполезных, по-моему, не писал. А самые полезные письма, именно в том смысле, что они принесли пользу, писал я Славе, когда он служил в армии.
Советская армия (как, впрочем, говорят и нынешняя российская) – не лучшее место на Земле: офицерское самодурство, дедовщина. Говорят, что лучше всего в авиации, там народ поинтеллигентнее, привязан к технике, которая требует мозгов.
Слава попал служить в ракетную часть под Гомелем – стандартную воинскую часть того времени. Он ни на что не жаловался, но я кое-что увидел сам своим глазами, когда однажды приехал его навестить в госпитале.
Как только Славу забрали в армию, я начал регулярно писать ему письма, зачем-то ждал ответов, посему и переписка была, как худой ручеек после летнего дождичка. Когда его часть услали из-под Москвы в Гомель, жена сказала мне, что нечего ждать ответов: ты, мол, пиши и не жди ответов, ведь ему и собраться труднее, и времени нет, и устает он там. К тому же, не всякий умеет печь письма, как блины. И тогда я стал писать Славе письма едва ли не каждый день.
Потом Слава мне рассказывал, что гневные «деды» насмехались над ним, что он получает каждую неделю пачку писем, иногда изо всей роты – он один. Но нужно сказать, что за счет оформления «дембельных альбомов» Слава был слегка охраняем судьбой: в нем были заинтересованы именно «деды».
Потом кто-то попросил дать почитать мои письма, каким-то образом дошло до офицеров, а вскоре чуть ли не каждую неделю в «ленинском уголке» Славе вменили в обязанность читать вслух мои письма...
А писал я о самом разном: о Мартине Идене – как нужно «работать над собой», о поэзии, о музыке, о живописи, о русском языке... В основном это были уроки об искусстве, но было и другое – про моего отца, про моих школьных друзей, вообще про жизнь...
Слава рассказал мне, что как-то после воинской службы он в Москве встретил в магазине «Мелодия» своего бывшего сослуживца, не москвича, приехавшего в столицу по каким-то делам. Слава спросил его, что тот покупает, на что получил ответ: «А у меня сохранился список пластинок, которые рекомендовал твой отец...»
Что может быть приятнее мысли, что ты кому-то сделал добро, научил чему-то хорошему, открыл глаза на красоту... Может, и правда, красота спасет этот безумный-безумный-безумный-безумный мир?
* * * * *
ПРО СЕБЯ
ТЯЖЕЛА ТЫ, ШАПКА МОНОМАХА!..
В молодости я принадлежал к породе туристов: то пешие переходы по горным маршрутам Кавказа, то лыжные походы по бездорожью и разгильдяйству средней полосы России, то, наконец, походы на байдарках и даже на плотах по Приполярным рекам...
Вот об одном походе по реке Кожим я и расскажу, поскольку там произошли некоторые забавные события. Команда у нас была из пяти человек, включая меня и мою первую жену, Лиду. Капитаном, штурманом, боцманом и лоцманом был ... нет-нет, ошиблись, не Кацман, а Марк Штейн, или «Маркуша». Пожалуй, самое главное, что он был настоящий капитан с погонами, он был военным, а мы – все остальные мужики – были младшими лейтенантами запаса, получившие звания только постольку, поскольку кончали технические ВУЗы.
Собрались мы фундаментально: провизия по дневным порциям – в целлофановых мешочках, два охотничьих ружья с необходимыми «боеприпасами», всяческий «струмент» типа топоров и двуручной пилы, надувная лодка, карта Коми АССР, туристские кроки с обозначениями порогов и обходов их по суше, на всякий случай. (Кстати, на очень трудных порогах мы этим пользовались: мы высаживали Лиду, она шла по берегу, а мы колдобились по порогам...)
Приехали мы поездом в Сыктывкар, пересели на что-то местное и добрались до Инты, не доехав до легендарной ГУЛАГовскй Воркуты нескольких километров. Оказались мы под самым Полярным кругом, на расстоянии буквально полусантиметра по нашей карте. Там быстренько за мизерную плату договорились с местными вертолетчиками, и они подбросил нас в верховья Кожима, притока Печоры.
Мы разбили лагерь на берегу реки и начали строить плот. «Строевая сосна» росла неподалеку на противоположном крутом берегу, поэтому мы мудрёно, как на пароме, перебирались на тот берег, используя надувную лодку и веревку, которую закрепляли за деревья. Пилить деревья, обрубать ветви, подравнивать их – это не простое дело для изнеженных городских жителей. Но и это еще не все! После заготовки первой партии бревен, нужно было их сплавить к месту нашей стоянки, а река в этом месте была достаточно бурной. Поэтому двое оставались на высоком берегу с подготовленными бревнами и сбрасывали их в реку по одному с примерно 15 метрового обрыва, а двое спускались к реке и около лагеря вылавливали проплывающие бревна с помощью самодельных багров.
Часть бревен уносило, часть бревен кололась, падая с высоты, поэтому работа затянулась. Измотались мы по-страшному. А Лида в это время кашеварила совершенно одна. И как мы могли ее оставить одну в этой вотчине зэков?! Это теперь понять невозможно...
Палатки у нас не было, поскольку опытный Марк-плотоводец решил, что лучше спать в эдакой призме, сшитой из «серебрянки», у которой одной стенки, а именно – в ногах, не было, но там ставился костер в виде «сибирской стенки», который обогревал самую главную часть тела туриста – ноги.
Каждый вечер после работы и хорошего ужина, мужчины отправлялись собирать сучья для костра и пилить бревна для «сибирской стенки». Это было мучительнее всего: хочется расслабиться, лечь и мгновенно заснуть, а тут – прись на общественные работы! Вообще весь этот мазохизм напоминал анекдот про мастурбирующего йога, который колотил кирпичом по органу сладострастия и получал кайф, когда, наконец, промахивался...
А еще предстояло бревна обтесать, подогнать, и соединить без гвоздей через выпиленные в форме «ласточкина хвоста» пазы.
И вот плот готов! Марк, трудившийся, возможно, больше других, но и будучи болeе закаленным, вдруг заявил потухшим голосом после обеда: «Сегодня спать будем без костра... Неохота за дровами переться...» А погода и в июле, когда мы там были, в том краю суровая: после ночи все покрывается инеем, а корочки льда на лужицах оттаивают только часам к 12 дня. Собственно день там в это время был еще круглые сутки: солнце, как пинг-понговый мячик, падало на линию горизонта и тут же отскакивало вверх.
На мне лежала наибольшая из всех моральная ответственность: я должен был думать не только о себе, но и о жене. Тогда я сказал: «Все, парни, кончили базар. Марк! Считай, что произошел гражданский переворот. Никакой ты теперь не капитан, а рядовой гражданин. Власть в свои руки беру я. Ты идешь со мной пилить бревна для стенки, а остальные – собирать сучья!»
Так я впервые понял, что очень важно говорить в подобных ситуациях уверенным тоном и не давать спуску. И все молча подчинились. Потом кого-то я послал за водой для вечернего чая, чтобы перед сном согреться (проблема простаты тогда еще не стояла, пить чай на ночь было можно), кто-то разжигал костер для этого, а мы с Марком устанавливали стенку из бревен.
Наступило утро. Обычно Марк вставал раньше всех и зычно орал:
- Рота-а-а, падъ-ё-о-ом!
На этот раз я проснулся сам. Все уже встали. Мне хотелось даже извиниться, что я проспал. Попили утреннего чайку, а потом Марк меня спрашивает:
- Ну, что, Игорь, поплыли?
Я был огорошен таким вопросом, но вспомнил вчерашнее. Это ж я на себя навесил ответственность «вождя»! Но я уже из этой роли за ночь вышел, да и вообще, какой я, к чертовой матери, капитан? Но все ждали от меня решения! Я сказал:
- Марк, ты что сбрендил?
- Нет, Игорь, в походе должен быть порядок...
- Ну, хорошо. Делаю публичное заявление: Власть возвращается к военной хунте в лице Марка. Всем гражданам беспрекословно ему подчиняться!
Все мы посмеялись, и на том все мое «обладание чрезвычайной властью» благополучно закончилось. Но я для себя усвоил важную вещь: лидер из меня никакой, власть мне и на хрен не нужна!
* * * * *
Как известно, если в первом акте на стенке висит ружье, оно хотя бы раз до окончания пьесы должно выстрелить. А наши ружья лежали девственно невостребованными... Стрельба по пустым консервным банкам не в счет. И вот такая возможность, можно даже сказать, жизненная необходимость использования ружья появилась: озверели мы от ежедневной рыбы, мясца захотелось.
Пошли мы с Марком на охоту, я вроде бы на должности охотничьей собаки. Марк был опытный охотник, умел «читать» всякие там надломленные сучки, примятую траву, отличал заячье дерьмо от лосиного, – словом, ни дать, ни взять этакий Дерсу Узала. Идем. Веток надломленных полно, трава помята будто проходила медвежья свадьба. А уж говна-а-а!.. Кругом «орешки» то ли заячьи, то ли оленьи нашли: для зайца великоваты, для оленя – маловаты, но самого производителя этих орешков так и не видели.
Идем-идем по какой-то просеке. До сих пор удивляюсь, откуда в приполярной чахлой тайге могла взяться просека? Вдруг ... Перед нами, переваливаясь по-утиному (а как же еще?), бежит утка с выводком утят! Марк вскинул ружье, я схватил его за руку: «Марк, так не по-божески! Это не охота, а просто убийство!» Я начал хлопать руками, топать ногами, улюлюкать, разве что не лаял. А утка с утятами, продолжает бежать перед нами, лишь прибавив скорость, но и не думая взлетать.
- Погоди я хотя бы какую-нибудь палку в них брошу, чтобы спугнуть. – Сказал я Марку.
Кинул я в них какую-то деревяшку, они, наконец, дружно взлетели... Марк прицелился и ... тут я его плечом в плечо толкнул, раздался выстрел в сторону верхушек деревьев, а наши утконосые пернатые благополучно дали деру!
Марк – молодец, он понял меня:
- Пожалуй, ты прав, их было бы просто неудобно есть – ведь они совсем непуганые, это же не дичь!
Когда мы вернулись, над нами весело посмеялись: «Ишь нашлись каннибалы-вегетарианцы!»
* * * * *
Мы не успевали: выбились из графика. А спешка ни к чему хорошему не приводит – не доплыв какой-то малости до нужного пункта мы крепко посадили наш плот на два камня, и он был прижат потоком воды так, что сдвинуть его мы не смогли никакими рычагами. Пришлось постоянному герою всех подобных передряг – Марку почти по грудь в воде идти с концом веревки, прикрепленной к плоту, на берег, закреплять там второй конец, а потом мы по одному перебрались с плота на берег. Слава богу, вещей утопили немного, рюкзаки сохранились.
Когда вышли на берег мокрые и холодные, то разожгли костерок и на себе посушили одежду. Потом пошли искать полустаночек, на котором мы должны были дождаться товарняк, идущий до Инты.
Поскольку вторая «военная хунта» была очень демократической (не зря же люди революции делают!), Марк решил обсудить, куда идти. Я оказался единственным, кто был убежден, что надо идти не в ту сторону, куда показывал Марк. Кончилось тем, что все пошли с Марком, а я один попилил в сторону, примерно под 1200 от общего курса. Жену я бросил на попечение «хунты». Мне дали одно из ружей, и мы договорились время от времени давать сигналы одиночными выстрелами, а если у меня что случится, то я должен был дать два выстрела подряд, чтобы они знали, что нужно идти мне на подмогу.
Конечно, я был не прав! Так нормальные люди не делают. Какие, к черту, бунты на подводной лодке? Но мы уже наотдыхались до истощения нервной системы...
Однако не зря говорят, что дуракам везет. После пары контрольных выстрелов-перекличек, я натолкнулся на геодезическую вышку. Я на нее залез и увидел ... что буквально на расстоянии 10 метров, за густыми зарослями кустов прямо передо мной находится тот самый полустаночек! Я слез с вышки и пальнул два раза. Чтобы придать своим позывным элемент трагизма, я пальнул с небольшим интервалом еще два раза. Мне ответили. Потом, постреливая, ребята приблизились ко мне, и вот уже из зарослей показались их заросшие небритые морды, позади шла Лида.
Когда Марк подошел, я ему сказал, что я заблудился, подвернул ногу и решил, что без них я пропаду... Повинную мою приняли. Потом я сказал:
- Марк, может, поднимешься на вышку, посмотришь, не видать ли чего? Марк нехотя полез, но залезши, заорал, как оголтелый:
- Станция! Станция! Станция!
Когда он слез, он понял по моей морде, что я его разыграл. Но радость затмила обиду, а потом уж такая у людей традиция: победителей не судят. (Иногда их просто расстреливают без суда и следствия...)
* * * * *
ДИПЛОМ ОБЩЕСТВА ПУШКИНИСТОВ
У нашей русскоязычной общины в Сан-Диего есть хорошая традиция собираться на некие «масонские вечера» под эгидой «Клуба интеллектуалов». Не без претензий названьице, не правда ли? На самом деле, собираются 20-30 человек в возрасте от 70 до совсем уж детского. Я бы назвал это благородное собрание скорее «Клубом тех, кому хоть что-нибудь еще интересно».
Я согласился сделать в этом клубе сообщение типа «Забавное о серьезном», на котором собирался рассказать некоторые расхожие хохмы из теории вероятностей. Стал готовиться: привычка у меня такая – люблю хорошо подготовленные экспромты.
Наступил вечер встречи «интеллектуалов». Я со своей математикой, но тут вдруг выясняется, что от меня ждут почему-то стихов...
Я был в недоумении: стихи я читаю только по пьянке и только в кругу узких друзей да и то крайне редко, а тут... Ну, я и решил: шутить – так шутить. Решил я начать свое выступление именно со стихотворения, а потом, отшутившись, перейти к около-математическому докладу. Прочел я стихотворение «Ленинградская ночь», объявив, что написано оно было, когда мне было 23 года, но с тех пор, на мой взгляд, я ничего лучшего так и не написал (а времечко на то было за прошедшие пятьдесят лет!).
Кончил я свое «научное» выступление, перешли к вопросам. Один из участников примерно моего возраста (ну , может, процентов на 10 старше меня) спрашивает: «Я вот в одной немецкой (!) американской газете прочитал, что Игорь Ушаков, живущий в Сан-Диего, получил почетную грамоту Международного общества пушкинистов. Я понимаю, что это были вы. А не могли бы вы прочитать то стихотворение, которое было удостоено той грамоты?»
Я объяснил, что именно с этого стихотворения я и начал рассказ про теорию вероятностей перед членами Клуба...
Действительно, посылал я свой стих на какой-то конкурс просто так: прочитал, что конкурс – и послал. Никогда раньше никуда не посылал. Нет, вру: когда было лет 18 что-то послал по юношеской дури в «Юность» и даже получил ответ типа: «Спасибо, не надо».
А на это раз я даже получил грамоту, которую мне прислали по почте. Получив ее, я заглянул на Интернет и увидел, что все первые места на конкурсе были справедливо по-братски разделены между организаторами конкурса, что сразу подняло меня в моих собственных глазах: при родственной «дележке пирога» и мне – беспородному – достался кусочек... Это ли не истинная оценка моего творения ;?
Что это за стихотворение? Да вот оно:
Ночь.
Тишина.
Отшуршали шины машинные,
Пешеходов
галоши
отшлёпали
тоже...
Над
Невою
ночные
джины
Разбросали
фонарные
рожи.
С одноглазого неба вымело
И луну, и блёстки окон.
Льёт осеннее чёрное вымя
Чёрное своё молоко...
Написал я его во время одной из бесконечных командировок времен начала моей инженерной карьеры, гуляючи по ночному Васильевскому острову. Стих складывался в голове легко. Может, потому что по неприкрытой голове (а кто в двадцать лет ходит в шляпе?) ритмично барабанил унылый ленинградский дождичек?
Придя в гостиницу, я записал его на бумагу практически без правки.
Честно говоря, мне этот стих нравится и самому до сих пор. Так и хочется запрыгать на одной ножке и прокричать: «Ай да Ушаков! Ай да сукин сын!»
Но если говорить всерьез, то, пожалуй, и, на самом деле, ничто из мною написанного не удостоилось такой чести! (Я имею в виду, не грамоту, а то, что самому стих все еще нравится :-.) Возможно, это связано не с качеством стиха, а с воспоминаниями о тех временах, когда он был написан.
Ну, а теперь признаюсь в одном грехе: стихотворение свое я послал изменив название на конъюнктурное: вместо «Ленинградская ночь» назвал его «Петербургская ночь». Понимал, что с «советской атрибутикой» моему стихотворению прямой путь – в мусорную корзину.
Так что – привет от конъюнктурщика!