Записки неинтересного человека - тетрадка 6

.
.
                ТЕТРАДКА №6


ОГЛАВЛЕНИЕ.  Клад с павлиньими перьями * Уроки психологии * Советские луддиты * «Нашла
            коза на камень» * Дела издательские * Семинар по надежности * Николай
            Пантелеймонович Бусленко * Сагды Хасанович Сираждинов * Не достроив, начали
            перестраивать * IFAC... I fuck! * Отлучение от аспирантуры *  «Выпъем за
            балшого матэматыка!» * Человек, который всегда знал, чего он хотел * Спи
            спокойно, дорогой товарищ!.. * Американская идиома * Как Слава попал в
            анимацию * Справедливость или квартира? * ... И на том свете американский
            флаг! * Как я собирал трупы на колхозных полях


                * * * * *

                ПРО ДЕТСТВО


КЛАД С ПАВЛИНЬИМИ ПЕРЬЯМИ
Было это еще до школы, когда мы жили в эвакуации в Свердловске.  И опять началось все с Рыжика, того самого, с которым мы убегали вместе, играя в «казаки-разбойники».  Был он очень неординарным парнем, все время в голове его бродили разные несусветные проекты.  Думаю, что из него впоследствии вышел неплохой ученый или вообще какой-нибудь полярный исследователь.

Так вот, Рыжик по секрету сообщил мне, что в зоопарке (а зоопарк, действительно, был очень близко от Студгородка, где мы жили) есть специальное место, куда складывают павлиньи перья.  То, что павлиньи перья – это драгоценность, мы все знали. Так вот к этому складу перьев, точнее к кладу, ведет подземный тоннель.

Мы с Толяном (да-да, тем самым из той же команды «разбойников») пошли за Рыжиком, и он привел нас к какой-то круглой крышке (догадываетесь, что канализационной?).  Мы с трудом сдвинули крышку, и перед нашими глазами открылась черная дыра, ведущая под землю – тайный ход, как объяснил нам Рыжик. Но без подходящей экипировки идти в подземный тоннель было опасно.  Мы сбегали домой.  У каждого было свое задание: один притащил свечку (а тогда часто сидели по вечерам без света, поэтому свечки были в каждом доме), другой притащил бечевку (идти-то во тьме можно только в связке!). У Рыжика был с собой еще компас – крайне необходимая вещь при путешествии по тоннелю!

Нужно было торопиться – скоро должны были вернуться с работы родители. А кто знает, какая им шлея под хвост попадет?

При торжественном спуске в канализационную систему присутствовало несколько сопляков-пятилеток, смотревших на нас с завистью и восторгом.

И вот мы в темном таинственном тоннеле... Тени, прыгающие по стенкам от неверного пламени трепещущей свечки, заставляли колотиться сердце.  Пахло сыростью и еще чем-то непонятным. Тут, видимо, и у Рыжика нервы сдали, он почему-то резко дернулся и ... свечка погасла.  Попытки ее зажечь оказались тщетными: спички ломались, руки тряслись... Но надо было идти вперед.  Не назад же?

Впереди замаячили тусклые огоньки, похожие, конечно, на глазницы и пасть черепа.  Не помню, кто подал эту идею, но всем стало страшно.  Продвигаться мы стали очень медленно.

Вдруг что-то загромыхало и яркий свет ослепил нас. Буквально в нескольких метрах перед нами из разверзшейся дыры в потолке свесились две ноги, а потом и остальные части тела. Перед нами оказался наш дворник – дядя Вася, спустившийся по каким-то невидимым для нас ступенькам. Он произнес что-то неблагозвучное и стал нас по одному буквально выбрасывать через дыру на улицу.

Дворник увидел сдвинутую канализационную крышку и допросил тех самых сопляков-пятилеток! И это было очень кстати: оказывается, на нашем пути впереди должна была оказаться большущая выгребная яма, куда стекала дождевая вода, просачивавшаяся в канализационный тоннель, а также аккумулировалось дерьмо в случае прорыва труб.  (Вот откуда и шел странный запах!) Упади мы в темноте в эту яму, не дай бог, любого из нас ожидала бы нелегкая и почти позорная смерть: утонуть в говне...

Дворник, во избежание рецидивов с нашей стороны, изложил все нашим родителям.  Опять были экзекуции, но мне повезло – получил только воспитательную затрещину по затылку, да и то, я думаю, потому что мама не хотела оставаться в глазах дворника антисоциальным элементом.

Вот смотрю я на себя прошлого нынешними глазами и лишний раз убеждаюсь: столько дури в мальчишечьих головах, что ее все же надо выколачивать...


                * * * * *

                ПРО ШКОЛУ


УРОКИ ПСИХОЛОГИИ
Не знаю, есть ли такой обязательный предмет в нынешней русской школе, как психология. Сознаться, вообще не знаю, есть ли теперь в русской школе обязательные предметы? 

Предмет был новый, учебник хре-новый, на учителе – венец тер-новый... Необходимость этого курса была настолько неочевидна, что по нему не было даже экзамена.  (А вот предмет «Конституция СССР» шел даже в аттестат зрелости)

Учителем психологии был у нас Константин Викторович Федоркович, интереснейший интеллигент старой, еще царской закваски, кончавший не прогрессивный советский ликбез, а обычную дореволюционную гимназию. Предмет он вел увлеченно, интересно, учебник, как я теперь понимаю, ему мешал больше, чем помогал.  Но не в предмете дело, а в человеке, в личности.

Как вы уже поняли, он был старенький, как нам тогда казалось: было ему лет под шестьдесят. Но мы неоднократно наблюдали в школьное окно, выходившее на Ленинградское шоссе, как он, увидев подходящий к остановке трамвай, бежал размашистым молодым шагом и иногда даже вспрыгивал на подножку уже на хорошем ходу трамвая. 

Был он поджарый, спортивный, носил совершенно седую тимирязевскую бородку, ходил без очков, хотя, когда читал, надевал их – ну, это обычное, стариковское.

Собирал он пословицы и поговорки – это было то ли хобби, то ли научная работа в духе Владимира Даля – не знаю.  Мы изощрялись, приносили ему шутливые переделки типа: «Не плюй в колодец, коли рожа крива», «Ум хорошо, а два сапога – пара», «Баба с возу – и волки сыты», «Как волка ни корми, а у слона все равно толще»... Иногда придумывали сами. Он смеялся иногда до слез и даже в своей рукописи завел отдел таких «перевернутых» пословиц. Он просил нас писать ему наши пословицы заранее и давать ему перед уроком, чтобы не тратить учебное время.

Помню, кто-то принес ему однажды чисто народную (не изобретенную) пословицу с «ненормативным словом».  Константин Викторович попросил принесшего пословицу прочесть и мы услышали:  «Как “кхы” – так медведь, а как работать – так больной».  Константин Викторович погоготал – а голос у него был поставлен, поскольку он певал в церковном хоре, – и спросил, а что такое “кхы”?  Несмотря на то, что народ мы были хулиганистый, слова типа “кхы” или “кхы-кхы” или тем более “кхы-кхы-кхы-кхы”, у нас так уж запросто не вылетали изо ртов, а слово “блин”, еще не было употребляемо в не кулинарном смысле.

В результате, Константин Викторович рассказал нам историю из своей гимназической жизни. В какой то компании, где собрались юноши и девушки, точнее, уже достаточно взрослые мальчики и девочки, в чисто мужской группке была сказана пословица, от которой все буквально легли.  Девочки, естественно, проявили дикий интерес, над чем это там мальчики смеются?

Пословица была такая: «Монах хоть не @#$-ся, а @#$ в штанах несется».  Но произнести “кхы-кхы-кхы” и “кхы” в их подлинном звучании никто, естественно, при девочках не мог.  Те стали умолять и просить: «А там, где неприлично, вы промычите!»  Тогда один из мальчиков осмелел и сказал: «Монах хоть не “кхы-кхы”, а @#$ в штанах кхы-кхы”. (Само-то «запретное слово» он произнес вслух!) Наступила сцена из «Ревизора» (прошу прощения за штамп), кто из девочек прыснул, кто покраснел, а уж герой не знал куда себя девать...

Потом лет через пять, когда мы с моим институтским приятелем, лежа на песке около холодного еще по весне Щукинского водохранилища, готовились к какому-то уже институтскому экзамену, мы заметили вдалеке, метрах в трехстах от берега, чью-то голову и ритмично работающие руки.  Мы еще стали обсуждать, какой же это чудик решился купаться в такую холодрыгу – мы-то окунулись один раз, да и то больше из принципа: ведь приехали же сюда!

Спустя минут пять, а то и все десять, из воды вышел некто с почти юношеской фигурой... Когда он подошел к нам, то мы вскочили и бросились ему навстречу – это был Константин Викторович! Он вместе с нами подошел к кучке своего белья, взял полотенце и начал энергично растираться, рассказывая нам, что он несколько раз на неделе приезжает сюда плавать.  А ведь тогда он был уже моего нынешнего возраста! Да и широченное Щукинское водохранилище – это не 50-метровый бассейн с подогревом.

Жизнь меня баловала интересными встречами.  Мне повезло встретиться и провести немало времени с Константином Викторовичем спустя еще несколько лет.  Мы тогда с моей первой женой и только что родившейся Таней жили около Маяковки и за кое-какими продуктами я ходил на Тишинский рынок.  Вот там-то я и встретил Константина Викторовича опять!

Я пригласил его к нам домой, попили чайку, обменялись телефонами.  Потом он стал бывать у нас регулярно и довольно часто.  Однажды он пришел с гитарой и устроил концерт русских романсов и гимназических песен.  Именно с тех пор «Я вспомнил вас...» стал моим любимым романсом.  Я и теперь слышу, будто въявь, хорошо поставленный баритональный бас Константина Викторовича, хотя и начавший слегка по-старчески дребезжать...

У нас он бывать любил.  Он обладал удивительной деликатностью и чувством времени, что ли.  Он всегда уходил так, что тебе хотелось попросить его остаться еще.  Его бесчисленные романсы и всевозможные рассказы из личной жизни, и пересказы чего-то нами нечитанного можно было слушать бесконечно.

Я много гулял с ним по старой Москве в пределах Садового Кольца.  Думаю, что он мог бы написать книгу о старой Москве не хуже Гиляровского.  Он знал историю многих старых домов.  Помню, мы ходили однажды по улице Герцена и он, останавливаясь буквально около каждого дома, рассказывал мне историю этого дома, обращал мое внимание на особенности архитектуры. Потом он мне сказал: «Если хочешь знать свой город получше, забудь, что ты москвич.  Иди по улице и гляди с восторгом на дома, на бульвары, на небо над головой, будто ты здесь впервые и приехал в этот город, возможно, в последний раз и всего на несколько часов... И ты должен увезти в своем сердце на всю свою жизнь как можно больше его тепла и необычности».

Он же мне рассказал и про Врубелевскую мозаику над гостиницей «Метрополь» (цела ли она?), и про знаменитую Филипповскую булочную, и про Елисеевский магазин...

Ходили мы с ним по Москве часто, чуть ли не каждый выходной, но почему-то именно этот разговор на улице Герцена врезался мне в память.


                * * * * *

                ПРО ИНСТИТУТ


СОВЕТСКИЕ ЛУДДИТЫ
На четвертом курсе нас послали на курсовую практику на какой-то московский телевизионный завод.  Мы с приятелем попали на участок, где настраивались высокочастотные контуры.  Это были такие катушки с намотанным проводом, внутрь которых помешались сердечники. Нужной частоты настройки добивались тем, что завинчивали сердечник на определенную глубину. Работа была занудная и долгая: подвинтил сердечник, замерил амплитуды частот в нужном диапазоне, потом подкрутил или наоборот открутил, в зависимости от результата измерения. Продолжалось это подолгу: улучшишь характеристики в одном диапазоне – ухудшишь в другом... Словом, «мартышкина работа». На каждый контур уходило по 20-30 минут.

Мы вспомнили, что в институте на лабораторках мы использовали специальный осциллограф, на котором сразу была видна картинка: вся так называемая спектральная характеристика.  Мы сходили на склад, нашли два стареньких осциллографа (они назывались «свип-генераторами») и принесли их в цех. Потом мы с хорошо настроенного эталонного контура вывели на экран картинку, скопировали ее на кальку, а кальку с нарисованной характеристикой приклеили на экран осциллографа.

Что было потом, вы хорошо представляете: мы подключали настраиваемый контур к осциллографу, подвинчивали сердечники, наблюдая всю кривую сразу, без многочисленных замеров. Подогнать характеристику контура под требуемый эталон ничего не стоило.  Настройка каждого контура занимала у нас максимум 2-3 минуты...

За день работы каждый из нас выполнил дневную норму больше, чем на 1000%!  Нашему восторгу и недоумению настройщиков не было предела!

Когда мы радостные и готовые к дальнейшим трудовым подвигам пришли на следующий день на работу, то... Мы увидели, как наши два осциллографа стоят на монтажном столе с зияющими рваными дырами вместо экранов,

Луддиты вернулись! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Нужно заметить, что зарплату мы получили в конце недели наравне со всеми, не больше.  И действительно, – нечего выпендриваться!

* * * * *

С этим же заводом была связана и еще одна трагикомическая история.  Мы почти все увлекались сборкой телевизоров дома.  Естественно, что работая на телевизионном заводе, был бы грех не воспользоваться кое-какими детальками – ведь «всё вокруг народное, всё вокруг – моё!»

Силовые трансформаторы собирались из Ш-образных плоских пластин толщиной с полмиллиметра.  Сама эта «буква Ш» была размером с ладонь, е края были остры, как ножи! «Несуны»-умельцы выносили почти все детали, одевая плавки – по «принципу кенгуру».  И действительно: лето, ты идешь в брюках и одной рубашечке, руки у тебя пустые, а груз прижат плавками к твоему телу.

Соблазнился на «легкую добычу» и я. Поместил под плавками несколько пластинок, причем, не подумав хорошенько, «Ш» я перевернул вверх тормашками. Иду этаким молодцем через проходную. И тут, возможно, выдохнул чересчур, но чувствую, перевернутые «Ш» начинают сползать вниз...

Едва пройдя вахтеров, я зашел за угол и предотвратил эту неритуальную процедуру обрезания... Боюсь, что это была бы даже просто ампутация!

С тех пор я никогда более не пытался ничего вынести с рабочего места, кроме себя самого (:-).

                * * * * *

                ПРО РАБОТУ


«НАШЛА КОЗА НА КАМЕНЬ»
         К нам в НИИ АА пришел на зама по науке генерал, а впоследствии даже членкор, Павел Артемьевич Агаджанов.  Про него рассказывали весьма занимательную байку.

Служил полковник Агаджанов на Байконуре.  Случился какой-то очередной удачный пуск, на который приехал сам Хрущев. Конечно, как положено, банкет в честь вождя.  Минут через десять после тоста Хрущева, пока еще все не надрались, к столику генералитета бравым офицерским шагом подходит полковник Агаджанов со словами:

- Разрешите обратиться, товарищ Первый секретарь!
- Валяйте!
- Разрешите покинуть банкет!
- Что-о-о?
- Очень много работы по подготовке следующего удачного пуска, товарищ Первый секретарь!
- Как вас зовут?..
- Полковник Агаджанов, товарищ Первый Секретарь!
- Хорошо, идите работать, генерал Агаджанов!

А уж как его, Агаджанова, любил Сергей Палыч Королев! Рассказы об этом занимали минут десять на ежедневной производственной пятиминутке!

Однажды я с утра поехал к директору НИИ «Электроника» Юре Митюшину: нужно было помочь ему подготовить какую-то бумагу для Семенихина.  Мы все сделали в срок и уже к обеду примчались вместе с ним в НИИ АА, а посему сразу же пошли обедать в «генеральскую» столовую.

Когда мы с Митюшиным вышли из столовой, меня ждал прямо у двери мой зам, Валера, чем-то сильно взволнованный.  Он рассказал мне следующую историю.  Оказывается, с утра Агаджанов собрал очередную «пятиминутку» минут на сорок.

Агаджанов, окинув собравшихся своим пронзительным кавказским оком, спрашивает:

- А где Ушаков? 
- Он у директора НИИ “Электроника”, ему можно позвонить, если хотите. – Отвечает ему  Валера.
- А вы знаете его телефон?
- Нет, но номер телефона знает секретарь директора.
- Ставлю ящик армянского коньяка против бутылки боржоми, что Ушакова там нет!
- Я не люблю спорить, когда я твердо знаю, что я прав. – Ответим мой зам, а он умел быть «крутым», как сейчас говорят.

Я успокоил Валеру – ну, что за ерунда!  Но при этом сам, пока ехал на лифте на свой шестой этаж, стал заводиться.  Меня вдруг разобрало: это ведь он сказал при полном сборе начальников отделов и лабораторий, а это – человек тридцать! Войдя в свой кабинет, я, уже достаточно возбужденный, тут же написал коротенькое заявление на имя директора нашего НИИ.  Короче некуда: «Прошу уволить меня по собственному желанию».

Чтобы уж не кривить душой, скажу, что пребывание в НИ АА мне уже остоведьмело.  Проекты интересные прошли, появился этот новый придурочный начальник, а как говаривал мой отец: «Не бывает хорошей работы, бывает хороший начальник».

Итак, спустился я на второй этаж.  У директора – совещание. Но у меня было особое положение, к которому свою секретаршу еще Семенихин приучил: мне было можно войти всегда, ибо я без неотложных дел его никогда не тревожил.

Вошел в кабинет, там все начальство, включая Агаджанова.  Директор института спрашивает:

- Игорь, что-нибудь срочное?
- Да. –  Говорю я и подаю ему свое заявление.
- Ты что? Что случилось?
  Я кратко рассказываю при всех, что произошло. Агаджанов с лисьей улыбочкой говорит:
- Ну, Игорь Алексеевич, это же была шутка!
- Шутка весьма неудачная. Вы меня публично оскорбили недоверием, а посему должны публично, собрав тех же людей, передо мной извиниться.

Агаджанов молчит, а директор говорит:
- Я твое заявление сам рассмотреть не могу – иди к Семенихину, пусть он решает. 

Семенихин был тогда у нас Генеральным конструктором и одновременно Заместителем Министра в Минрадиопроме. Сидел он дня два в неделю в институте, а три дня – в Министерстве.

Прихожу я к Семенихину, рассказываю, в чем дело:
- Владимир Сергеевич, Агаджанов публично извиняться отказался.  Вместе нам работать нельзя.  Он зам директора. Чтобы исчерпать конфликт и не ставить вас в дурацкое положение, мне остается только уволиться.

Семенихин начинает меня успокаивать:  Агаджанов, мол, самодур, что нечего на него внимание обращать.  Предлагает даже вывести мой отдел из подчинения Агаджанова и подчинить его себе.

Но в меня как будто бес вселился, уперся рогом – и все тут...  Сознаюсь, что был у меня отходной вариант, как я по наивности полагал: Никита Николаевич Моисеев приглашал меня переходить к нему в ВЦ АН. Это и сделало меня непреклонным.  Честно говоря, за идею я на костер не полезу – я не Джордано Бруно.

Покачав укоризненно головой, Семенихин подписал мое заявление.

На следующий день пришел я к Никите Николаевичу Моисееву, а он аж рот раскрыл: «А у меня ставок сейчас нет...» 

Вот те, бабушка, и Юрьев день! 

Так стал я уникальным общественным явлением – советским безработным...

                * * * * *

ДЕЛА ИЗДАТЕЛЬСКИЕ
Как я уже писал, мой первый начальник, Исаак Михайлович Малев, приучил меня все мысли излагать на бумаге, ибо глупость или здравость оных виднее становится.  Может, из-за этого или же из-за природной писучести я накатал за время своей, как говорится, трудовой деятельности более трехсот статей, с десяток книг, да отредактировал еще с пару дюжин.

Эта моя писательская активность привела к тому, что я состоял в различных редакционных советах нескольких московских издательств, а также в пяти-шести редакциях отечественных и международных журналов.  А посему приходилось много редактировать, писать рецензии и писать самому.

Были и весьма курьезные случаи. Кабинет надежности, о котором речь уже шла, дважды в месяц устраивал лекционный день для инженеров в главном лекционном зале Московского Политехнического музея.  Привлекал я к лекциям и своих сотрудников, которые, хотя и не были «маститыми учеными» (во всяком случае, никто из них маститом не болел), но понимали толк в надежности.

Одним из них был Феликс Фишбейн, с которым мы проработали бок о бок с десяток лет.  После прочтения лекций, каждый лектор публиковал брошюру с текстом, отражавшим содержание лекций.  Потом эти брошюры рассылались слушателям.  Подготовил такую брошюру и Феликс. Но...

А дело было так. Заведующим редакционно-издательского отдела издательства «Знание» был Яков Давидович Барский. Он был почти бессменным секретарем парторганизации и очень послушным работником, а инструкция из «дома напротив » была проста: ограничить публикации авторов с еврейскими фамилиями.  Так что Барский отказал Фишбейну, как еврей еврею, по-свойски и по-совейски.

Я был замом Сорина (заведующего Кабинетом) и одновременно замом Гнеденко (научного руководителя Кабинета), а посему обладал достаточными полномочиями для издательства «Знание».  Прихожу я к Барскому, с которым мы были хорошо знакомы: я его уважал, как уважал и уважаю всех участников войны. Прошу объяснить мне, что произошло.

Барский объясняет мне ситуацию открытым текстом и даже добавляет, что если он пропустит Фишбейна, то ему, мол, навесят чуть ли не сионистский заговор. Я с подобными ситуациями уже сталкивался, причем в связи с тем же Феликсом:  когда я просил в свое время начальника лаборатории надежности Ефима Григорьевича Финкельштейна (сменившего фамилию на фамилию жены – Марисенко) пойти со мной к заму директора по кадрам и настоять на приеме Феликса к нам на работу, тот ответил: «Я не могу. Я еврей. Меня потом заклюют».   К слову сказать, он тоже был в партийных верхах, был бессменным членом парткома НИИ АА.

Барский нашел выход из положения: предложил мне стать соавтором у Фишбейна.  Я согласился, и вот тут-то мы с Феликсом всех обманули!  Сборник сделали из двух частей – одна Феликса, а другая – моя, но на титуле стояло одно название и две фамилии!  Так и издательский волк оказался цел, и авторы-овцы оказались «сыты» – даже кое-какие копейки получили.

* * * * *

Еще одна интересная история произошла у меня с Анатолием Райкиным, кстати, племянником знаменитого советского артиста эстрады Аркадия Райкина.  С Толей мы были очень хорошими приятелями. Он был автором одной из первых добротных книг по теории надежности, опубликованной еще в 1967.

Дело было и сложней и проще, чем в предыдущем случае. В 1982 году мне позвонил Толя Райкин и попросил встретиться, чтобы показать мне свою рукопись. Я посмотрел рукопись, которая была очень сильно улучшенной версией предыдущей его книги. 

Вдруг неожиданно Толя, спросив предварительно, понравилась ли мне рукопись, предлагает мне стать соавтором этой книги.  Я, конечно, вежливо отказался – книга-то уже готова! И тут он рассказал мне свою печальную историю. 

Работал он тогда в какой-то нефтегазовой «шарашке». По тогдашним порядкам, в каждом учреждении был так называемый Экспертный совет, который выдавал разрешение на публикацию.  Председателем такого совета всегда был директор того учреждения, где вы работали.  Требования к рукописи были строгие: не должно быть секретных сведений, не должно быть новых идей, не должен открываться научный или промышленный опыт данной организации.  Как тогда смеялись, выдавалась справка о том, что рукопись абсолютно никакой ценности и интереса не представляет, а потому может быть опубликована.

Директор организации, в которой работал Райкин, не ставил своей утверждающей подписи на Акте экспертизы, вымогая у Толи свое соавторство в той книге.  Это, конечно, претило Толиным принципам, и он отказался.  Он решил предложить мне быть соавтором, кое-чего дописать и оформить Акт экспертизы на себя.

Подумав немного, я предложил ему другой вариант, который минимально ущемлял бы его авторские права и одновременно не ставил бы меня в дурацкое положение: я стану титульным редактором книги и попробую получить Акт экспертизы у себя на фирме, хотя это в принципе и незаконно.

Я легко провел рукопись через нашу Экспертную комиссию.  В Акте экспертизы было написано, что автор книги А.Л. Райкин, а я титульный редактор.  Членам комиссии я, как на духу, поведал историю. Все дружно подписали Акт, хотя в принципе это было против всех инструкций: документы-то для рукописи должен готовить автор, а не редактор. Следующий этап – утверждение Акта у директора института, который проходил всегда формально и без каких-либо осложнений. 

Однако я решил, что будет корректно и директору все честно рассказать, чтобы он, в случае чего, был в курсе дела.  Он, выслушав меня, заколебался и послал меня получить утверждающую подпись у начальника нашего Главка в Минрадиопроме. Вот уж не ожидал я такого от нашего доброго и мягкого Вась-Вася!

Но никуда не деться: взялся помогать другу – тяни лямку и дальше.  Пошел я на прием к Главному инженеру нашего Главка, Виталию Платоновичу Юхновцу.  Мы с ним были по-настоящему хорошими друзьями, много раз ездили на Чегет, в Бакуриани и в Цахкадзор кататься на горных лыжах. Я объяснил и Виталию всю ситуацию и рассказал про колебания директора института. Виталий со словами: «Ну, ты, Игорь, даешь!» - поставил все же утверждающую подпись. Ведь горнолыжник не должен быть трусом, правда?


                * * * * *

                ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ


СЕМИНАР ПО НАДЕЖНОСТИ
       В 1962 году Борис Владимирович организовал в МГУ семинар по теории надежности для инженеров. Аудитория этого семинара оказалось очень широкой: здесь были и чистые и «нечистые» математики, и инженеры-разработчики, и испытатели аппаратуры, и военные.

Конечно, весь этот мир надежности, как и полагается любому настоящему миру, держался на «трех китах»: Б.В. Гнеденко, Ю.К. Беляеве и А.Д. Соловьеве.  В среде «надежников» в разговорах прямо таки существовало такое одно имя «Гнеденкобеляевсоловьев».

На одном из первых семинаров Борис Владимирович предложил мне сделать обзор статей по относительно новой тематике.  Я сделал доклад, после которого он предложил мне изложить его в виде статьи и показать ему.  Для меня такое предложение было неожиданным: САМ Гнеденко предложил мне написать статью! 

Я старался, как мог. С трепетом отдаю при очередной встрече свою работу Борису Владимировичу.  Буквально через пару дней он возвращает мне ее почти что переписанную: поправок было столько, что за ними моего текста и видно не было.

 Я был смущен и даже расстроен, а Борис Владимирович говорит: «Мне понравилось.  Нужно только для печати немного доработать».  Следующий вариант он мне также довольно быстро вернул, опять с большим числом редакторских поправок и некоторыми предложениями по перепланированию материала.  Мне стало очень неловко, что такой ученый тратит столько времени на мою статью, и я сказал ему об этом.  «Ну что Вы! Своих аспирантов я заставляю иногда переделывать статьи по 5-7 раз».  – Ответил  он.

Потом, работая с Гнеденко в редакциях журналов, я видел, как он работает над чужими статьями:  всегда строго и даже жестко, но предельно доброжелательно по отношению к автору.

                * * * * *


НИКОЛАЙ ПАНТЕЛЕЙМОНОВИЧ БУСЛЕНКО
В нашем институте, к тому же в нашем отделе, руководимом Дмитрием Юрьевичем Пановым, появился новый начальник лаборатории – членкор  Академии наук Николай Пантелеймонович Бусленко.  Он был подтянутый, с орлиным взглядом, с иссиня-черной шевелюрой... Ни дать, ни взять – вольный донской казак или царский офицер!  Он буквально излучал энергию, доброжелательность и интеллект.

«Принес» он с собой в НИИ АА и «базовую» Физтеховскую кафедру «Физика больших систем».  Несколько институтских кандидатов наук, включая меня, были приглашены сотрудничать на кафедру.  А вот внешнего преподавателя Бусленко взял, действительно, за его исключительность – это был Володя Калашников.

Отношения у нас с Николаем Пантелеймоновичем сложились прекрасные.  Сближали нас и профессиональные интересы, и чувство юмора, и, наконец, неубойный жизненный оптимизм.  И надо признаться, что именно с появлением Бусленко я стал замечать в себе эти черты более явно:  хороший – да еще такой магнетический пример – заражает!

Спустя какое-то время мы с ним оказались в интересной ситуации: я стал начальником отдела, а Бусленко стал моим подчиненным (как-то звучит это до сих пор для меня странно!), а на кафедре он был заведующим, а я его профессором. Всегда было смешно, когда мы подписывали друг у друга служебные бумаги!

Бусленко все мои бумаги подписывал, не читая и не спрашивая, что в них.  Я однажды спросил, почему он так делает.   «Я человеку изначально полностью доверяю, но если он меня хоть раз «подставит», то больше с ним не имею дел вообще». – Был  его ответ.

В 1968 году меня соблазнили, и я перешел заведовать кафедрой по совместительству в Московский Энергетический институт, бросив – стыд и позор на мою лысую голову! – Физтех. Опыт работы в МЭИ был крайне полезным – понюхал я, что называется, вузовского пороху: интриги, подставки, забюрокраченность... Поэтому, когда Николай Пантелеймонович позвал меня обратно и даже предложил быть заведующим его кафедрой, я, не раздумывая, бросился в «альма-матерные» объятья.  Сам Бусленко пошел заведовать кафедрой в «Керосинку» – Нефтегазовый институт имени Губкина.

* * * * *

Что Бусленко особенно умел, так это рассказывать анекдоты по подходящему случаю.  Я знаю много анекдотов, но из того, что рассказывал Бусленко, в основном все были мне незнакомые.  Я даже подозревал, что он их иногда импровизировал. Например, такой случай.

Был банкет по поводу защиты второй докторской диссертации Игоря Николаевича Коваленко.  Дело в том, что Игорь сначала, работая у Бусленко в военном НИИ в Бабушкино, защитил диссертацию на ученую степень доктора технических наук.  Тогда ему не было еще и тридцати. 

Рассказывали, что Андрей Николаевич Колмогоров как-то пошутил, имея в виду Коваленко, что первоклассный математик должен иметь ученую степень по математике.  Не знаю, правда это или миф, но не прошло, по-моему и трех-четырех лет, как Игорь защитил блестящую диссертацию на доктора физмат наук по теме буквально ортогональной его первой технической диссертации.  Честно говоря, я не знаю другого такого столь неординарного случая.  Но ведь не зря Борис Владимирович Гнеденко, как-то будучи в гостях у меня в Вашингтоне, сказал, что Игорь Николаевич один из самых талантливых и любимых его учеников, а ведь было у него учеников далеко за сотню!

Одним словом, был банкет в ресторане гостиницы «Украина», на котором было человек тридцать-сорок.  Мы с Бусленко сидели рядом.  Дошло дело до анекдотов. 
Я рассказал следующий анекдот:  Идут по улице Лондона Джон и Билл, видят лежит дохлая лошадь. Джон говорит: «Билл, помоги мне отнести эту лошадь ко мне домой».  Билл без вопросов помогает затащить лошадь на 12-й этаж по лестнице, поскольку в лифт лошадь не входит. В квартире Джон просит Билла помочь ему положить лошадь вверх копытами в ванную. 

Садятся пить кофе.  Билл, наконец, спрашивает: «А зачем все это?» - «А ты все еще не догадался?! Сейчас минут через пять с работы придет Мэри и скажет: “Мальчики, я пью кофе с вами! Вот только вымою руки!” А потом она выскочит из ванной с криками: “Ой! В ванной дохлая лошадь!” А я ей отвечу: “Ну, и что?”» –«Ха-ха!..»

Все весело смеются. После небольшой паузы Николай Пантелеймонович спрашивает меня:

- А вы знаете продолжение этого анекдота?
- Нет. – Отвечаю я. Бусленко продолжает: 
- Приходит Мэри и на самом деле говорит: «Мальчики, я пью кофе с вами! Вот только вымою руки!».  Она вскоре возвращается и спрашивает: «Ну, где мой кофе?» Пьет кофе.  Джон ерзает от нетерпения и удивления.  Он спрашивает: «Мэри, а неужели ты не видела, что в ванной лежит дохлая лошадь?!»  Мэри, вскинув невинные глазки, отвечает: «Ну и что?..»

Этого продолжения я никогда не слышал.  А если услышу сейчас, то буду уверен, что это почти наверное рассказанное кем-то из тех, кто был тогда на банкете. Сам анекдот я знал еще со школьных времен, а ведь с тех пор прошло к тому времени лет двадцать пять, а продолжение я услыхал впервые!

* * * * *

В последний год жизни Бусленко довольно много лежал в Академической больнице по поводу язвы желудка.  Зная мои связи с Сибирью, он попросил достать облепихового масла, которое было страшным дефицитом.  Я достал это масло более коротким путем (по московскому блату) и быстро доставил его ему.  Мы – сотрудники его бывшей кафедры и лаборатории – навещали его каждый день по очереди.

Однажды мы прогуливались с ним по двору клиники. У него была интересная привычка держать спутника под руку, причем буквально в «стальном захвате».  Ты шел буквально туда, куда он вел, отклониться не было никаких шансов.  Я еще думал: каково это женщинам? 

Он предложил мне тогда участвовать в «тараканьих бегах» в Академии не по Отделению Механики и Процессов Управления, а по Отделению Математики. Он сказал:

- Вас хорошо знает Андрей Николаевич Колмогоров. Виктор Михайлович Глушков вас высоко ценит. Анатолий Алексеевич Дородницын даже выдвигал вас по Отделению механики. С Юрием Васильевичем Прохоровым, я слышал, вы катались на горных лыжах.  Вас и ваши работы хорошо знают многие академики-математики в МГУ, Стекловке и на Физтехе... У вас здесь шансов намного больше, чем в Отделении Механики и процессов управления. А я бы провел дополнительную подготовительную работу.

Мне, конечно, лестно было все это слушать, но я заметил, что у меня нет математического образования, это раз, а во-вторых, как я буду после этого смотреть в глаза своим фактическим учителям-математикам – Гнеденко, Беляеву и Соловьеву?

Последний раз я видел Николая Пантелеймоновича за день до его кончины.  Было так непривычно его видеть лежащим.  За день до того, потеряв сознание, он упал и ударился зубами о спинку кровати. Но все же улыбка с его лица не сходила, хотя было понятно, что это дается ему не просто.

На следующий день взволнованный Володя Манусевич сообщил мне дрожащим голосом, что Николая Пантелеймоновича не стало...

САГДЫ ХАСАНОВИЧ СИРАЖДИНОВ
С Сагды Хасановичем Сираждиновым я познакомился у Гнеденко.  Они были очень дружны: оба были учениками Колмогорова и давно друг друга знали.  Я узнал Сираждинова, когда тот был уже Вице-президентом Узбекской Академии наук.

Каждый раз, когда я приезжал в Ташкент, я приходил к нему и его очаровательной жене в гости. Однажды он позвонил мне в Москву и пригласил в Ташкент к себе на домашний банкет по случаю его 60-летия.  Я не мог пропустить такой возможности, нашел какой-то повод полететь в Ташкент и в положенный день был у Сираждиновых.

Подарок я ему приготовил весьма специфический.  Сагды Хасанович коллекционировал игральные кости.  В его коллекции было несколько десятков всевозможных кубиков из различных стран.  Были и пять разноцветных двадцатигранных японских костей которые я привез ему еще раньше из Киото.  На них были выгравированы цифры от 0 до 9, и они могли служить для генерации пятиразрядных случайных чисел.

На этот раз я вез ему одну большую кость, выточенную по моему заказу на одном их авиационных заводов.  Размера она была огромного: сторона была сантиметров семь-восемь.  Но главной особенностью этой кости было то, что на всех шести ее гранях было выгравировано по шесть луночек: как ни кинь, а все получишь шестерку – самое счастливое число на игральных костях.

На домашнем банкете я прочел стихотворный тост-посвящение,  объясняющий смысл шести шестерок на гранях, и преподнес Сагды Хасановичу блестящий металлический кубик.  Юбиляр был в восторге.

«Игорь забери, пожалуйста, этот кубик обратно.  Будем считать, что ты мне его еще не подарил!  Завтра будет заседание Президиума нашей Академии наук, где меня будут поздравлять.  Приходи с этой игральной костью и со своими стихами.  Преподнеси мне этот подарок еще раз там».

Я так и сделал. Действительно, успех был необычайный.  Сагды Хасанович отлично сыграл изумление и восторг.  Он подготовил остроумное алаверды.  Словом, наш с ним спектакль удался на славу.

                * * * * *

                ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ

IFAC... I fuck!
       Собственно, для тех кто знает, что IFAC (читается АйФАК) представляет собой сокращение названия Международной Федерации по Автоматическому Контролю, уже смешно. Но я расскажу коротенькую историю, «имевшую место быть» в действительности.

Однажды, где в середине 70-х годов теперь уже прошлого столетия, Москва проводила одну из двухгодичных международных конференций IFAC. Как и положено, все было организовано с должной помпой: лучшие гостиницы, машины для гостей, встреча всех прямо при выходе из самолета...

В Шереметьево один за другим приземляются самолеты, доставляющие в столицу нашей Родины заморских гостей и европейскую научную знать...

В центре огромного зала стоит с иголочки одетый молодой человек с небольшим плакатиком, на котором скромно написано буквами среднего размета «IFAC». Видимо, не надеясь на свой плакатик, он приятным баритоном кричит: «Ай фак!  Ай фак!  »

Прибывающие, в основном англо-говорящие, смотрят на него с интересом и улыбкой.  А одна дама приятной наружности и еще вполне приятных лет произносит:  “What a service!” («Вот это обслуживание!»).

Вскоре вокруг молодого человека собирается-таки заметная толпа зарубежных участников конференции, что приводит остальную массу публики только в еще большее изумление и даже смятение...

                * * * * *

                СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ


ОТЛУЧЕНИЕ ОТ АСПИРАНТУРЫ
Физтехи приходили на базовую кафедру на третьем курсе, сначала на два дня в неделю, потом больше.  Но уже на третьем курсе был зачет по НИР – научно-исследовательской работе. Задачки обычно давались достаточно простые, зачет по НИР был, как правило, чистейшей формальностью.

И вот, появляется у меня студент, фамилии не помню, да она и не важна.  Даю я ему тему для НИР. Проходит полгода, он о чем-то меня спрашивает по теме работы, я отвечаю.  Проходит еще полгода – пора сдавать курсовую работу, обычно страничек на 5-10. Он приходит ко мне и так мило, вроде бы стесняясь, говорит мне, что не совсем понял постановку задачи, поэтому ничего не сделал.

Жаль мне стало бедолагу, не оставлять же его без стипендии: поставил зачет. А ходила обо мне слава, что я жалостливый и при всей своей требовательности в общем-то мягкий человек.

На следующий год тому же студенту даю для НИР ту же проблему, слегка ее расширив и углубив.  Опять проходит год.  Опять в конце года он сообщает мне, что не до конца понял задачу, но дал мне уже какие-то свои записи, которые я за отчет по НИР принять никак не мог.  Я был страшно зол, ругался, а он, потупившись, сидел и ... высидел очередной зачет.  Как говорится, стыд пройдет – зачет останется!

На пятом, уже преддипломном курсе история повторилась! Тут уж я совсем озверел и зачет ему не поставил.  Можете себе представить: студент не получает зачет по НИР на пятом курсе!  А без этого не начнешь диплом писать!

Буквально через два-три дня звонит Проректор МФТИ по учебной работе (имя-отчество позабыл напрочь) и приглашает срочно приехать к нему.  Что делать – начальник, хошь не хошь, а ехать надо.

Приехал, вхожу в кабинет проректора, а тот чуть ли не с кулаками на меня:

- Это что же вы делаете, товарищ Ушаков?  Вы же позорите МФТИ!
- Вы о чем?
- Приходил ко мне студент имярек и сказал, что вы не поставили ему зачет по научно-исследовательской работе!
- Но он ничего не сделал.
- Какая разница?! Это вообще первый подобный случай в истории МФТИ! Как мы теперь будем выглядеть в глазах Министерства Высшего образования?
- Действительно, это безобразие.  Но я думаю, что студент имярек уже достаточно наказан.
- Вот и поставьте ему зачет, на чем инцидент исчерпаем.
- Но я не могу этого сделать, пока не получу отчета по НИР от студента имярек!
- В таком случае ваша кафедра будете наказана: ни в этом, ни в будущем году вы не получите ни одного аспирантского места!

Студент тот в результате не пострадал: ему оформили по какой-то липовой справке академический отпуск и перевели на другую базу, где он получил липовый зачет по НИР, а потом и диплом написал.

Меня, правда, тоже наказать не удалось: я пошел поплакаться в жилетку ректору Физтеха академику Олегу Михайловичу Белоцерковскому, с которым мы были достаточно хорошо знакомы (я, правда, больше знал его брата, Сергея Михайловича, по работе в экспертном совете ВАКа, где председателем был замечательный мужик – профессор Академии имени Жуковского Василий Иванович Тихонов).  Олег Михайлович отменил распоряжение своего зама.

Таким образом, и волки (проректор по отношению ко мне и я по отношению к студенту) и овцы (я по отношению к проректору и студент по отношению ко мне) остались живы, здоровы и накормлены до отвала.

«ВЫПЪЕМ ЗА БАЛШОГО МАТЭМАТЫКА!»
Были мы с Таней в Тбилиси, где я оппонировал одному из аспирантов Ильи Сардионовича Микадзе – руководителя Тбилисской школы надежности.. Руководитель был хороший, аспирант был хороший, даже работа была хорошая, а уж банкет был просто очень хороший. Цветистым тостам не было конца: за аспиранта со всем его «гинекологическим деревом» (а был он из какой-то грузинской древней знати, то ли пра-пра-правнук славной Царицы Тамары, то ли внучатый пра-племянник Шоты Руставели), потом алаверды аспиранта, за научного руководителя, потом алаверды научного руководителя... Дошла очередь и до «тостирования» первого оппонента, то бишь, до меня.

Перед этим тостом, сидевший напротив типичный пиросманиевский грузин – с усами, с пузиком, с густыми бровями – спросил соседа:
-Хто руководытэл?
- Профессор Ушаков, известный московский математик...
- В чем матэматык?
- В теории вероятностей...

Спрашивавшему было невдомек, что я сижу напротив, на расстоянии вытянутой руки и все прекрасно слышу. Постучав ножом по бутылке с боржоми тот человек встал и произнес:

- У мэна эст тост за крупного, я бы сказал крупнэйшего московского матэматыка – прафэсора Ушакова.

Он оглядывал весь стол в надежде найти в чьих-то глазах ответный сигнал: «Да-да, это я Ушаков!».  Но смотрел он вдаль налево и вдаль направо, а на меня и не взглянул. Он продолжал:
- Вы все харашо знаете научные труды прафесора по вэроятностям... - Фамилию он второй раз произнести не рискнул, видимо уже забыл. - За славу нашей савецкой науки, за уважаемого профессора! 

Тут мне пришлось встать, и мы встретились глазами.  Он немного сконфузился, но это быстро прошло.  Вот так, не будучи никогда математиком, я сразу стал «крупнэйшим»!

* * * * *

Когда мы с Таней возвращались в гостиницу «Сакартвелло», то были уже очень хороши.  Гостеприимные хозяева довезли нас, конечно, до самой гостиницы, прощание было такое, будто нас провожали в космическое путешествие на Марс или Венеру...

Когда мы вошли в вестибюль гостиницы и пошли к роскошной, как в каком-нибудь дворце, лестнице, ведущей на  второй этаж, раздался зычный мужской голос: «Стойте! Стойте!»  Мы были настолько «под парами», что даже испугались: а вдруг нетрезвых не сажают в космический корабль, отправляющийся на Марс?

Мы замерли, как вкопанные.  К нам бежал добродушный по-тараканьему усатый старикан, размахивая чем-то в правой руке, как парламентерским флагом.  Он подбежал к лестнице сбоку и протянул снизу вверх большой ломоть лаваша: «Ребятки, попробуйте! Вкусный хлэб! Ишшо тёплый!»  Мы поблагодарили и продолжили неверной походкой путь к своему номеру.

Казалось, что после всех этих шашлыков-машлыков, цыплят табака, сациви и лобио уже ничто не может уместиться в наших утрамбованных желудках... Ан, нет! Хлеб оказался настолько душистым, вкусным, мягким и почти горячим, что мы весь его съели с риском для жизни...

... Наутро, когда мы проснулись, нас уже ждал завтрак с шампанским...  А вы пробовали когда-нибудь начинать день с бутылки шампанского?

                * * * * *

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА ЗНАЛ, ЧЕГО ОН ХОТЕЛ
      Ко мне в лабораторию надежности пришел Боря Панюков и сказал, что хочет со мной работать.  Случай не частый, когда внутри организации из других отделов вот так приходят новые сотрудники.

Я был наслышан, что у него золотые руки и светлая голова, хотя водились за ним и некоторые странности.  Он, например, вязал женские кофточки, причем скорее из азарта, нежели из-за денег. Хотя, впрочем, работал он так быстро, что деньги получал, возможно, и неплохие. Он приобрел вязальный станок, кофточку мог связать буквально за один вечер.  Женщины валили с заказами к нему валом: у него был прекрасный вкус, он мог дополнительно помочь выбрать индивидуальный фасон и цветовую гамму.

Он был автолюбитель, который знал свой мотоцикл до последнего винтика. А мотоцикл у него был отменнейший – Харлей-Дэвидсон или Дэвидсон-Харлей, что-то в этом роде.  Увлекался он и радиолюбительством, собирал магнитофоны, я имею в виду – не коллекционировал, а именно собирал. Понятно, что и на этом он делал деньги.  Однако деньги не были для него главным.  Я бы сказал, что азарт самого процесса был для него основным.

Вообще он появился на свет, как я теперь вижу, лет на 40 раньше времени: сейчас он был бы долларовым миллионером, причем не за счет воровства, а за счет своей яркой способности преуспевать в любом бизнесе, к которому он прикладывал руку.

Да, была у него еще одна особенность: не будучи от природы Гераклом, напротив страдая с детства гастритом, он занялся культуризмом и накачал себе прекрасную рельефную фигуру.  Если еще учесть, что он вечно ходил с подмазанными зеленкой веками (было у него что-то вроде хронического конъюнктивита), то выглядел он более чем импозантно.

Я буквально через месяц повысил его до старшего инженера, дал ему группу из трех девиц, только что окончивших институт. Делали мы с ним какой-то генератор случайных чисел для электронной модели надежности – тогда еще о компьютерном моделировании речь не шла.  Работа шла успешно, мы накатали с ним вместе штук пять статей для нашей «тюремной стенгазеты», как мы называли журнал «Вопросы радиоэлектроники», одна из серий которого выпускалась в нашем институте.

Как у физиологического бизнесмена, у Бори было насмешливо пренебрежительное отношение к тогдашним властям всех уровней.  Например, когда меня, беспартийного начлаба, вызывали зачем-то в партком, он меня потом спрашивал: «Что, Игорь, опять тебя красные жучили?» Постепенно «красные» и «жучить» вошло в лексикон лаборатории наравне с выражением «вашу Машу» вместо «твою мать».

Но вот произошел производственный конфликт у Бори с его подопечными девицами.  Он был очень строг, любил порядок и обязательность, но допускал достаточно грубое отношение: мог публично резко обругать, хотя и вполне цензурными словами, срезать премию за нарушение сроков или безалаберность.  Одним словом, вел себя, как хороший хозяин-менеджер, работая при этом на госпредприятии.  Девицы пожаловались коллективно в партком, партком «пожучил» меня, я позвал после работы на разговор Борю.

- Боря, ты заставляешь меня выбирать между тобой и коллективом, а это...
- Хорошо, Игорь, я понял.  Я уйду. 

Все мои попытки смягчить ситуацию к успеху не привели.  Честно говоря, я бы с большим удовольствием прогнал бы этих трех девочек, тем более что ходить в партком, а не придти ко мне, – это было  гнусно.  Но было уже поздно: Боря принял решение...

Я об этом очень жалел, в очередной раз поняв, что  руководитель я никакой...

Вдруг, спустя наверное, больше полугода, мне звонит Боря! 

- Игорь, не согласишься ли ты быть моим научным руководителем. В диссертацию частично входит материал тех статей, которые мы с тобой писали...
- Конечно, Боря!

Могу сказать, что меня этот ПОСТУПОК приятно поразил.  Ну, разошлись, хотя и не расплевавшись, но ведь он был мною обижен, в конце концов.  Но он перешагнул через обиды – и это еще раз для меня было показателем его человеческой, мужской зрелости.

Заготовки диссертации у него были секретные, поэтому я приехал к нему на фирму в Зеленоград, где он уже стал начальником лаборатории.  Он получил однокомнатную квартирку в хрущевском доме рядом с работой – Зеленоград был тогда щедрым работодателем.

Работа намечалась добротная, делал Боря ее, как все и всегда, быстро и качественно. Менее, чем через год, он уже защитился.

Мы продолжали перезваниваться.  Он рассказал о своем новом хобби – он разводил аквариумных живородящих рыбок.  Я в детстве тоже этим занимался, поэтому мне было интересно окунуться в атмосферу своего так любимого мною детства.  В один из выходных, захватив с собой своего сына Славу, я поехал в Зеленоград.

Оказалось, что у Бори все, как всегда, поставлено на широкую ногу.  Он не «рыбок разводил» – у него была настоящая биологическая лаборатория. По всем трем стенам комнаты стояли стеллажи с аквариумами, оборудованными новейшими приборами: терморегуляторы, кислородные распылители, фильтры воды...  Такая же картина на одной из стен кухни.  На окнах в жилой комнате и на кухне стояли огромные бесшовные аквариумы, сделанные из стеклянных аккумуляторных емкостей. Там, плотно закрытые от внешних воздействий в условиях влажности и повышенной температуры  произрастали диковинные тропические лилии.

Рыбы были вроде обычные: гуппи, меченосцы, моллинезии.  Но одно было в них удивительное: они были чуть ли не в два раза больше обычных!  Оказывается, размер аквариумных рыб зависит от кубатуры аквариума.  Вот, наверное, почему советский народ помельчал – жил в таких стесненных условиях, не до роста было...

Боря и здесь поставил дело профессионально.  Он занимался селекцией, выводил породистых рыб, выращивал экзотические водные растения, обзавелся книгами-пособиями по «рыбному хозяйству», причем пришлось ему чешский и польский языки из-за этого осваивать.  Дело в том, что основная литература по «рыбоводству» была на этих языках.  Благо, что польский он учил еще раньше, когда выписывал журнал мод «Бурду» в эру вязания кофточек.

За рыбами к нему приезжали барыги с Птичьего рынка и покупали их по оптовым ценам.  За красивейшими лилиями – оранжевыми, ярко красными, фиолетовыми – приезжала артистическая интеллигенция – художники, поэты, киношники.  Покупали каждый цветок за 200-300 рублей.  Потом через 3-4 месяца приезжали еще – лилии у них гибли... Боря снабжал их подробными инструкциями, как ухаживать за цветами: когда включать искусственный свет для обогрева, когда закрывать аквариум крышкой, чтобы создать обстановку тропической «бани».  Мне он говорил: «Все-таки красные все чудаки на букву ”м”!  Платят такие деньги и губят растения...»

Потом Боря выяснил, что самое выгодное – это «клепать» аквариумы. Он скупал бой витринного стекла по всему Зеленограду, и мне кажется, что этого боя было больше, чем обычно, потому что работяги, наверное, специально били стекло, чтобы заработать на пол-литра. У местных предприятий совершенно официально скупал забракованные уголковые реечки. Нарезал стекло, сваривал рейки в аквариумный каркас и собирал аквариумы.  Отработав технологию, он нанял нескольких местных алкашей, которые за одно-два пол-литра клепали по несколько аквариумов в день.  А потом вечерком приезжали те же барыги с Птичьего рынка и опять покупали оптом партию первосортных аквариумов: те блестели никелированными ребрами жесткости и первосортным витринным стеклом...

Селекция рыб из бизнеса превратилась в хобби. Боря здесь преуспел: это он впервые выбросил на Птичий рынок вуалехвостых гуппи, причем еще и с черными хвостами.

Наш визит со Славой завершился королевским подарком:  Боря подарил Славе двух- или трехведерный аквариум и с десяток гигантских живородящих рыбин.  Когда я пытался заплатить какие-то деньги, он мне сказал: «Игорь, деньги мне не нужны.  Я их могу заработать столько, сколько захочу.  Меня вполне устраивают две-три тысячи плюс зарплата: я не пью, ем умеренно (у него был больной желудок), машина мне не нужна, а ”Харлей” уже есть».

Насколько Боря был суров и дома по отношению к разгильдяйству, показывает такой пример.  Он поехал в отпуск на две недели и попросил свою жену, последить за рыбами: регулярно кормить их, включать и выключать свет и т.д.  Когда он приехал ... все рыбы «отбросили хвосты».  Жену он «выслал» к родителям в Минск, а потом даже и развелся, оставшись надолго, если не навсегда холостяком.  Он определил жене и дочке, которая родилась уже в Минске, ежемесячные алименты в полторы тысячи рублей.  Жена в претензии не была: в то время доктор наук получал 500...

Потом он пропал с моего горизонта на какое-то время.  Вдруг звонок: «Игорь, приезжай ко мне в Ботанический сад!» – «Куда-а-а?».  Приехал я в Ботанический сад Академии наук, он меня встретил и повел в свою тропическую оранжерею, которой стал заведовать.

Оказывается, Боре надоело быть начальником лаборатории в ящике, и он предложил свои услуги Ботаническому саду АН СССР.  Предложил он наладить им отдел тропических водяных растений.  Там ему не отказали, но, несмотря на то, что он был кандидатом (правда, технических наук), предложили ему для начала должность младшего научного сотрудника.  Кто бы из нас на это согласился? Да это просто оскорбительно!

Но Боря был человек неординарный: он согласился на прыжок вниз с 400 рублей на 120.  Вы помните, что деньги он делал в любом необходимом количестве, а посему в зарплате не нуждался.  Действительно, лишних триста рублей он мог поиметь с десятка лишних аквариумов, собранных к тому же руками «негров».

Оранжерея была не просто запущена – она фактически не существовала: битые стекла, никаких растений, естественно, поскольку зимой – мороз, как на улице.  Сам бассейн был просто какой-то сточной ямой, промерзавшей с наступлением морозов.

Боря с письмом от директора Ботанического сада поехал к директору Московского завода «Прожектор».  Там он быстро организовал бартерную сделку: мы вам устанавливаем в соответствии со всеми правилами научной организации труда аквариумы в холлах и в кабинетах начальников для релаксации сотрудников, а вы в порядке шефской помощи помогаете нам с софитами-осветителями для нагрева помещения, а также помогаете застеклить оранжерею.  Сами понимаете, что Ботанический сад здесь был не при чем: все аквариумы вместе с рыбами были поставлены лично товарищем Панюковым.

После этого Ботанический сад – хошь, не хошь – был вынужден раскошелиться на тропические растения. Часть из них по госцене была предоставлена самим Борей.  Павильон тропических водных растений начал функционировать, Борю повысили до старшего научного работника и даже дали кабинет в лабораторном корпусе.

Но Боря был человек грамотный: он понимал, что в бассейне нужно организовать экосистему – нужны было тропические рыбы!  Опять ученым мужам из руководства Ботанического сада ничего не оставалось, кроме как согласиться с научной аргументацией – ведь не прослыть же ретроградами! –  и закупить (опять же по госцене, никакой спекуляции) тропических рыб у Бори.

Возникла новая сложность – с кормом для рыб.  Боря мне говорил:

- Эти красные все же чудаки! (Опять через ту же букву, конечно.) Сказали, что это Ботанический сад, а не зоопарк, поэтому они не могут провести статью ”корм для рыб”!
- Ну, и как ты обходишься?
- Кормлю на свои деньги.  Ну да это гроши!  Я нашел дешевый способ: рыбы хорошо едят плавленые сырки. Я развожу их в воде и этим бульоном кормлю рыбок. Рубля в день на корм хватает!

Боря был воистину счастлив: 
- Я к этому стремился всю жизнь! Я занимаюсь любимым делом.  Я работаю в прекрасных условиях.  Я даже веду интересную научную работу...

Когда мы говорили, а дело было глубокой осенью, Боря стоял в плавочках, точно так же был одет и единственный его сотрудник – тоже какой-то фанатик тропических джунглей.  Я был раздет по пояс... Ярко светило несколько искусственных солнц.  В бассейне сновали громадные живородки.  Над водой на высоких стрелах или же на плавающих листьях цвели изумительные лилии...  Лилась тихая и хорошая джазовая музыка: Боря любил Луи Армстронга, Гленна Миллера и Джорджа Гершвина...

Он рассказал, что однажды его вызвал директор и сообщил, что на Панюкова Бориса Васильевича поступила жалоба: он на своем рабочем месте устроил бардак, ходит в неглиже, музычку слушает и ничего не делает... Боря позвал директора, посетить Павильон тропических растений, чтобы увидеть все своими глазами, а не понаслышке. Директор пришел, и Боря, встретивший его в плавочках, начал не спеша, с деталями и с демонстрациями рассказывать, какие у него растения, что для них нужно, какие у него рыбы и для чего рыбы в Ботаническом саду... Директор взмок... «А вы галстучек-то снимите, повесьте на стул».  Потом на стул был повешен и пиджак, потом расстегнута до самого пупа рубашка...  Лилась тихая музыка, директор расслабился.  Человек он был неглупый и, видимо, потому больше претензий Боре не предъявлял, хотя число «доброжелателей», конечно же, не убавилось! Ох, как у нас не любят тех, кто не похож не серого середнячка!

                * * * * *

                ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ


СПИ СПОКОЙНО, ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ!..
        Вступив в партию, я оказался номенклатурной единицей: нужен был доктор наук на зама председателя Совета молодых специалистов при МГК комсомола.  Стал я отнекиваться, стар, мол.  Но оказалось, что среди докторов наук было только две достойных кандидатуры: Евгений Павлович Велихов, тогда уже член-корреспондент, да я.  Я был менее нужен матери-Родине, поэтому меня и выбрали на комсомольское «заклание».

Мои замечания о возрасте были насмешливо отклонены: «Вон Купрееву, Первому секретарю Московского горкома ВЛКСМ, вообще уже за пятьдесят, а он все цветет и пахнет на комсомольском поприще!  Так что не рыпайся!»  Аргумент был убойный.  Как говорится, против лома нет приёма.  С партией шутки плохи – ты, как рыба на крючке: куда леску поведут, туда и плыви, иначе губы порвешь.

Но были, конечно, и в этом свои плюсы.  Был у меня в МЭИ аспирант – Николай Николов, который был – не больше и не меньше – членом ЦК комсомола Болгарии.  Он пригласил меня «с дружеским визитом» в Софию.  Откуда бы еще отпустили на такую халявную поездку, кроме как из комсомольского храма?  Это была моя первая поездка в «невалютную» страну, было интересно посмотреть, как там живут братья-славяне?

Собрался, снял деньги в физтеховской сберкассе, где копилась моя преподавательская зарплата, купил билет – и в путь.  В Шереметьево прохожу паспортный контроль. 

Спрашивают:
-Деньги везете?
- Да. – Вынимаю бумажник из пиджака ... и из него в окошечко чиновника прямо на его стол  красным дождем сыплются новенькие червонцы! Штук пятьдесят! А с собой брать можно было только три червонца... 
- Я вас вынужден снять с рейса и составить акт... 

А меня почему-то смех разобрал:
- Ну, не думаете же вы, что я хотел эти деньги провезти незаконно? 

Объяснил я ему, что вчера вечером ездил в Долгопрудный в сберкассу МФТИ, откуда деньги, почему много.  К счастью, и сама сберкнижка была вложена в паспорт, остаток в коей был меньше 10 рублей, т.е. снял я все подчистую.  Показал командировку, удостоверение зампреда Совета молодых специалистов Москвы, нашел визитку с обозначением всех своих научных побрякушек.

Чиновник поверил – видимо, не похож я был на комсомольского жулика.

- Хорошо, мы все уладим с вами мирно, но деньги надо сдать в здешнюю сберкассу, вы их получите при возвращении. 

Он любезно пошел со мной, помог.  Но время ушло – на свой Аэрофлотский рейс в Софию я опоздал... Тогда тот же чиновник оказался очень порядочным человеком (или на него так подействовали мои «рыгалии»?). Он пошел со мной в «Балкан» и устроил меня на очередной болгарский рейс, посадка на который уже заканчивалась.

Прилетаю я в Софию.  Куда ехать, кому звонить не знаю – должны были встретить, но прилетел же я почти на полтора часа позже и на другом рейсе!  Вдруг слышу, меня зовут и машут руками люди со смотровой площадки, расположенной на крыше аэропорта.  Оказалось, что меня встречали все мои болгарские аспиранты, а зная меня, они решили, что я обязательно что-нибудь напутаю!

Вместе с ними были и две моложавые неопределенного возраста «старушки» лет от сорока до шестидесяти, представлявшие Совет Болгаро-Советской дружбы.  Они уже держали в руках билет на Варну и слезно умоляли меня сразу же лететь туда.  Оказывается, там проходила Международная конференция по надежности, а болгары забыли пригласить советских специалистов.  Я был их единственным спасением от позора, а, возможно, и партийного нагоняя за раззявство. 

Я милостиво согласился. (Было очень интересно!) Встречали меня в Варне по-королевски.  Номер у меня был барский.  Сидел я не иначе, как в президиуме...

Там я познакомился с Венциславом Румчевым – веселым и фантастически активным парнем моих лет.  С тех пор мы сдружились и продолжаем «электронно» дружить, хотя расстояние между нами увеличилось: было Москва – София, стало Сан-Диего – Аделаида (та, что в Австралии)...

Из Варны в Софию Венци предложил ехать на машине, на которой он приехал туда.  Обратная поездка была одним из самых незабываемых событий в моей жизни.  Я думаю, что Болгария одна из самых красивых и природно разнообразных стран в мире, где на небольшом пятачке природа представлена во всем своем разнообразии и великолепии. Мы до оскомины слушали непрерывно АББАвскую «Money, money», ритм которой Венци отбивал на руле машины, несшейся с бешеной скоростью.  (Тогда я еще не знал, как ездят в США, а после Москвы и российских дорог та скорость для меня «запредельной»!)

По пути мы сделали остановку в каком-то красивом – каковы все они в Болгарии – монастыре, чтобы переночевать.  Мест не оказалось – группа студентов-художников заняла все возможные спальные места.  Настоятель сказал нам, что не беда, на улице тепло, а он нам даст овчинные тулупы – один подстелить, а вторым – накрыться.

Мы засиделись с радушным хозяином божьего представительства на Земле допоздна, пия самогонную монастырскую ракию и закусывая салатом по-шопски.  Потом под абсолютно черным небом, затянутым облаками, – ни звездочки не было видно – настоятель уложил нас под огромным деревом, которое поутру оказалось вековым дубом...

Проснулся я среди ночи, как мне показалось, от слез – что-то горячее будто текло по щеке. Открыв глаза, я встретил чей-то взгляд с отблеском звезд и луны, вышедших на уже безоблачное небо.  Первая мысль была: «Волк!»  Но огромный пес  ласково почти по-кошачьи заурчал и лизнул меня еще раз.

Тут я заметил, что у меня в ногах кто-то стоит  в позе Иисуса Христа, растопырив руки.  Сердце опять как-то захолодело – даже с Иисусом в такое позднее время встречаться не хотелось. Я пошарил рукой, нашел очки, надел их и увидел ... могильный крест!  Оказывается, мы с Венци легли между могил!

Соседство пса меня обрадовало.  Я погладил его и пригласил лечь на краешек тулупа, а потом мирно заснул...

Так я провел ночь на кладбище.  Знаете, ничего!

Венци спал тихо, как дитя, а остальные соседи по кладбищу тоже вели себя весьма достойно:  спали спокойно своим вечным сном.

                * * * * *

АМЕРИКАНСКАЯ ИДИОМА
       Когда я приехал в 1970 году в Америку уже во второй раз, то встретился с Томом Саати, которого уже встречал за четыре года до того.  Дело было в Филадельфии.  Я с большим трудом получил в Советском Консульстве в Вашингтоне, где участвовал в работе Международной комиссии по терминологии, продление командировки на три дня (без оплаты командировочных). Авиабилеты до Филадельфии и обратно мне оплатил Пеннсильванский университет.

Том встретил меня в аэропорту, и, как мне показалось, через считанные минуты мы были уже  у него дома.  Он стал меня о чем-то расспрашивать, но я никак не мог врубиться: почему-то английский напрочь вылетел у меня из головы.

- Дай мне чего-нибудь выпить, Том...
- Виски с содовой? Джин с тоником?
- Все, что угодно, но без содовой и без тоника. «Стрейт». И не глоток, а минимум полстакана...

Он принес полный фужер виски, я выпил... И сразу из меня полился чистопородный американский! (Тогда я хорошо говорил и именно по-американски, а вот сейчас опять все ушло, причем водка почему-то не помогает...)
Тут Том крикнул своей жене, которая уже суетилась, накрывая стол:
- Розан! Розан! Хочешь, Игорь научит тебя за пять минут говорить по-русски?
- Конечно! Мальчики, я сейчас!

Розан влетела в кабинет Тома с радостной улыбкой. Том объяснил, как этого легко добиться – надо всего-навсего выпить стакан крепкого спиртного.

- Игорь, приезжай еще раз через год. Я обязательно у тебя поучусь, а сейчас, к сожалению, не могу. – Ответила Розан. (Дело в том, что она была в положении.)

* * *

На следующее утро Том повез меня в университет на встречу со студентами и преподавателями. Советские в то время были еще в диковинку: люди буквально оглядывали тебя, стараясь обнаружить рога или хвост. Честно говоря, я сильно волновался. Спросив Тома, как лучше всего себя вести, он посоветовал:

- Будь раскован и почаще говори «буллшит». Это сейчас модно у студентов.

Как перевести эту идиому?  Буквально – «бычье дерьмо», а по сути – «ерунда», «чушь» или даже нечто заменяющее наши матерные восклицания, которые я не буду приводить по понятным соображениям. Кстати, с идиомами в английском дело обстоит неплохо. Как вы думаете, как по-английски «проливной дождь»? Это будет «Рейн догс энд кэтс», то бишь «льет кошками и собаками».  Богатое воображение надо иметь, неправда ли?

Все шло, как и предсказал Том. Когда я на какой-то провокационный вопрос произнес: «Это буллшит!», аудитория одобрительно-удовлетворено загудела. Разговор очень быстро вышел за профессиональные рамки: посыпались вопросы о том, как живут люди в России, как русские думают об американцах (слово «советские» почему-то почти не звучало).

Вместо намеченного получаса я пробыл «на ковре» часа полтора. И даже получил около двухсот «баксов» за полученное мною же удовольствие.


                * * * * *

                ПРО МОИХ ДЕТЕЙ


КАК СЛАВА ПОПАЛ В АНИМАЦИЮ
       Так и просится каламбур: Слава попал в анимацию, а я – в реанимацию...
В школе Слава, как я уже писал, не нашел себя в смысле будущего.  Да, он хорошо рисовал, но это было вне школы. У меня было страстное желание найти что-то такое, что увлекло бы его в искусстве в прикладном смысле: ведь у человека должна быть специальность.

Сначала, еще учась в девятом классе, он начал рисовать карикатуры в газете «Советский цирк», где главным редактором был мой товарищ Миша Пекелис.  (Кстати, он сейчас Михаил Абрамович Пекелис – Председатель Союза писателей России! Не хухёр-мухёр!)  Славины карикатуры появлялись в каждом номере в этом еженедельнике.

Позже тот же неугомонный Миша Пекелис  подтолкнул Славу к тому, чтобы тот попробовал податься в какую-нибудь серьезную газету.  Для начала была выбрана не более и не менее серьезная редакция, чем «Известия»…

Поломав голову над темой карикатуры, Слава пришел к вот такому рисунку, который назывался «В ногах «Правды» нет». Действительно, в ногах у банщика газета «Известия»...

С этим рисунком он пришел к заву редакцией карикатур, который до слез смеялся, попросил карикатуру ему подарить, чтобы повесить ее у себя в кабинете. Обещал непременно  позвонить. Естественно, не позвонил. И наверное, к лучшему: Слава нашел себя в мультипликации.

Однажды, когда Слава учился классе в восьмом или девятом,  мы с ним начали делать ... мультфильм. Да-да, не имея ни малейшего представления о том, что это такое.  У меня был любительский киноаппарат, мы его закрепили на треноге и вели по-кадровую съемку.  Изгалялись мы, как только можно: и рисованный мульт делали, и кукольный, и натуральные игровые куски вставляли, и даже пластилин использовали – в то время очень популярна была «Пластилиновая Ворона», которой начиналась вечерняя сказка для малышей.

 И вот я опять к Мише Пекелису: не может ли он помочь как-нибудь выйти на мультипликаторов, а то пора уже думать о том, что делать после школы. Миша созвонился с Эдуардом Успенским (это тот, который «папа» Чебурашки с Крокодилом Геной и создатель «Простоквашино»), тот связался с Александром Татарским («отцом» много чего, в том числе и той самой «Пластилиновой Вороны»), Татарский назначил время, и вот мы со Славой у мультипликационного мэтра – молодого, но уже матерого.

Татарский посмотрел Славин мульт с интересом, пару раз хохотнул, похваливал.  Потом сказал:

- Слава, а ты готов к тому, что ты будешь лет до тридцати пяти заливать чужие картинки красками?  Ты знаешь, мне повезло в жизни, но я и то сделал свой первый фильм только к тридцати пяти?  Это очень тяжелая, поначалу неинтересная и неблагодарная работа...

 Слава мотнул головой сверху вниз и пробормотал что-то типа «да».

На том и разошлись.  Потом Слава, кончив школу, загремел в армию.  Татарский рассказывал – а он любил про это рассказывать даже в телевизионных интервью – как спустя пару лет он вспомнил о том мальчике, который хотел стать мультипликатором, обращался к Успенскому, но тот не помнил никакого Ушакова.

Когда Слава пришел из армии, то сразу же пошел к Александру Михайловичу Татарскому.  Тот был искренне рад, спрашивал, где Слава пропадал три года, что он его искал через Успенского...

Славу взяли на студию «Пилот», где он познакомился и со вторым замечательным мультипликатором, напарником Татарского – Игорем Ковалевым и с целой плеядой талантливых ребят, многое из которых стали его друзьями на всю жизнь.

Татарский направил Славу учиться во ВГИК, где он прошел школу у классика советского анимационного кино Федора Савельевича Хитрука. Славина дипломная работа – фильм «Когда-то я жил у моря» – трогательный грустный фильм про сына моряка, не вернувшегося из плавания –  завоевала впоследствии не один приз на кинофестивалях.

В 1993 году Слава сделал для хит-группы «Ногу свело»  клип «Рамамба Хару Мамбуру» – заводной музыкальный клип, который крутили по телевидению года три. Так Слава нашел свою судьбу. Потом пошли другие фильмы, отмеченные на различных  международных и национальных конкурсах.

... А в декабре 2009 года на экраны вышел его фильм «Звёздные собаки Белка и Стрелка», который был сделан к пятидесятилетию полета наших славных зверушек в космос.

 
                * * * * *

                ПРО СЕБЯ


СПРАВЕДЛИВОСТЬ ИЛИ КВАРТИРА?
          Когда мы с Таней начинали нашу жизнь в Москве, у нас не было ни кола, ни двора для себя, ни садика для Кристины.  Мы стали снимать однокомнатную «хрущевку», а я начал «пробивать» жилье.  Мне, по наивности, казалось, что коренному москвичу получить кооперативное жилье – раз плюнуть, были бы деньги. Деньги удалось наскрести, подзанять. Наступил период хождения по инстанциям.

Я «обеспечил тылы» – бумажек было, хоть пруд пруди: и от зама министра Минрадиопрома, и от Президиума АН СССР, и не помню уж от кого еще. Ах, да: еще и от Начальника Мосгосстроя.

Но как только дело доходило до Управления кооперативного хозяйства Москвы, все стопорилось: вечно возникали какие-то непреодолимые трудности.  Я пообъездил множество кооперативов, перезнакомился с их председателям, получал подтверждения о том, что у них есть жилье, как минимум на первом или последнем этажах, но когда на следующий день мы с Таней приезжали в УКХ, то оказывалось, что каким-то чудесным образом за ночь вакантное место уже доставалось кому-то еще.

Я, сознаюсь, озверел... И вот тут-то мне повезло, я случайно встретил своего бывшего аспиранта, защитившего недавно докторскую, Славу Пенина, и на его вопрос: «Как дела?» разразился тирадой проклятий в адрес УКХ. Слава на это сказал, что у него брат работает в Комитете народного контроля аж замом самого Председателя Арвида Яновича Пельше.  Сходи, мол, к нему, должен помочь.

Младший Пенин был, действительно, силен настолько, что мог бы все сделать простым звонком.  Но была «партийная этика», эдакие бальные танцы в коридорах власти.  Он позвал какого-то «чижика» и попросил его пойти со мной к Матрене Митрофановне (имя условное), которая занимается жилищными делами,  попросить ее «помочь товарищу Ушакову, который только что был на приеме у зама Председателя». Это был и не нажим, но намек, что вроде бы зампред хотел бы положительного решения вопроса.

Пришел я к вышеобозначенной Матрене, она очень мило со мной побеседовала и даже в мягкой форме понегодовала, какие, мол, порядки в УКХ!  Потом сказала, чтобы я написал заявление на имя Комиссии по жилищным проблемам КНК, которую она представляет.  Я написал подробное заявление с описанием бюрократической волокиты, с деталями издевательского поведения работников УКХ, все это густо приправив фамилиями и должностями действующих лиц.

Матрена внимательно прочитала мое заявление и спросила меня, глядя мне в глаза:

- Товарищ Ушаков, вам справедливость нужна или квартира?
- Конечно, же квартира!
- Тогда пишите! – И она стала мне диктовать: «В Жилищную комиссию Комитета народного контроля при ЦК КПСС. Точка.  Прошу Вас оказать мне содействие в получении кооперативной квартиры. Точка. Копии всех необходимых документов прилагаю. Точка. Ваши титулы, подпись, дата.  И все! Никаких возмущений!»

Было все просто, как первый крик ребенка, только что появившегося из утробы матери!  А поверху синим цветным карандашом Матрена начертала: «Прошу внимательно рассмотреть». (Подпись, дата.)

Я поблагодарил и вернулся к своему знакомому.  Он посмотрел и сказал:

- Вот теперь все в порядке: карандаш синий, значит вопрос решен положительно, а “внимательно” означает, чтобы сделано все было быстро. Такие вот у нас  «внутренние» коды!

С этим заявлением мы с Таней пришли к Начальнику УКХ, он, оставив письмо у себя, тут же направил нас к той самой вреднющей бабе, которая волынила нас уже несколько недель.

А вот ей всё было нипочем.  (Может, она еще не получила сигнала от начальника?) Тут я разбушевался, стал качать права.  Но Таня нашлась и спокойно сказала мне, чтобы я подождал ее в коридоре.  Я пошел докипать в коридор.  Через минуты три вышла улыбающаяся Таня.  Она, оказывается, аккуратно положила в как бы невзначай вдвинутый ящик стола коробочку дорогих французских духов.  Потом они мирно побеседовали с той мадам чуть-чуть на светские темы, в процессе чего Таня как бы невзначай упомянула про мой поход к заму Пельше и про синюю резолюцию на моем заявлении...

Вскоре счастливые мы въехали в трехкомнатную квартиру на первом этаже. Потом оказалось, что дом далеко не заполнен, видимо, не все клиенты приходили в УКХ с соответствующими борзыми щенками.  Нам совсем уж за символическую мзду уже внутри кооператива удалось вскоре даже переехать внутри на второй этаж в том же доме, на чем наши амбиции достигли мыслимого предела, и мы успокоились навсегда...

                * * * * *

... И НА ТОМ СВЕТЕ АМЕРИКАНСКИЙ ФЛАГ!
         Здесь, в Ла Хойе, где я сейчас живу, истинный рай: температура «зимой и летом – одним цветом», меняется от крещенских морозов +10о ночью до летнего дневного пика жары +28о.  Кое-кто спрашивает, а не скучно ли без смен времени года?  Может, кому и скучно, а мне полезно: давление не скачет. А главное, как сказал мой старинный друг Миша Топольский, скучно – это когда нет денег.  К тому же, при моей чудовищно странной для русского человека болезни – аллергии на холод (!!!) – жизнь именно здесь есть единственное для меня спасение: я не кашляю, как подзаборная собака, и не травлюсь нитроглицерином.   Правда, поначалу организм пытался реагировать на зимний сезон: мол, если холода нет, так все же есть декабрь!  Но потом и он успокоился, кашляю только из-за собственной глупости: запью таблетку очень холодной водой или соблазнюсь на мороженое.

А особенно хороша здешняя погода для игры в теннис: ни ветра, ни дождей.  Поэтому мы с Марком Каминским, моим другом, коллегой и сотрудником по работе, играли едва ли не каждый день.  Над тартановым теннисным кортом гордо реет американская красно-белая тельняшка с белыми звездами на темно-синем фоне в уголке.

Играем однажды с Марком.  Неумение играть я компенсирую суетой: туда метнусь, прозевав мяч, туда подбегу.  И вот Марк дал мне верхний мяч за спину, т.е. перекинул меня, раззяву.  Я попытался грациозно, ну, как Джимми Коннор, этот мяч взять, попятился назад, но ноги-то в 66 (было это 10 лет назад) уже слушаются плохо: подошвы, как прилипли... И я со всего маху шлепнулся навзничь на спину и ударился затылком об покрытие корта.  Как всегда в подобных случаях, успевает молниеносно мелькнуть мысль: «Доездился, @#$-к!»

Оказалось, умирать не страшно. Тот самый «миг между прошлым и будущим» обрывается – и все.  Но вот открыл глаза, хотя тела и не чую под собой.  Думаю: «Вот ведь не верил в загробную жизнь, а она есть!»  Смотрю и даже флаг трепещет американский надо мной... Вот думаю, чудеса: Царствие Небесное по месту последнего проживания!

Но тут все разрушил своим испуганным вскриком подбежавший мне на помощь Марк.  Я понял, что я не «там», а все еще «тут», встал, как ни в чем не бывало, но хватило ума игру не продолжать: голова немного кружилась.  Дома приложил лед к затылку, но оказалось, что уже успел образоваться здоровенный синячище размером с ермолку, какие носят правоверные евреи.  И цвет был подходящий – темно-темно синий, что контрастно смотрелось на лысом черепе.

На следующий день пошел к врачу.  Сделали мне томограмму, и врач возбужденно сказал: «Это просто чудо! У вас никакой внутренней гематомы! Правда, вот за вашим «слепым» глазом опухоль размером с куриное яйцо...»

Вышел я от врача в страшно угнетенном состоянии. Такое было со мной впервые в жизни,  Одно дело умереть на столе под ножом хирурга, а совсем другое – долго и мучительно болеть, теряя привычные человеческие качества… У меня мой друг Игорь Мизин, с которым мы многие годы работали бок о бок  НИИ АА и который потом стал академиком и директорам нашей с ним а-ма-матер, мучился с раком мозга, а потом умер на операционном столе…

Я шел и думал только об одном: что мне сказать дома жене? Таня и без того намучилась, вытаскивая меня то из одной, то из другой смертельной ситуации.  Шел я долгую дорогу пешком, пришел в себя, а войдя в дом почти беззаботно заявил Тане, что у меня нашли какую-то опухоль в мозгу и обещали через день сказать точный диагноз. Она, конечно, разволновалась, но мой безмятежный вид немного ее успокоил.

Через день нейрохирург сказал мне, что у меня доброкачественная опухоль, и что она, к счастью, еще операбельного размера. Он же сообщил мне, что операция необходима, ибо «хороших» опухолей в мозгу нет – все они разрастаясь убивают своего «носителя».

Одним словом, обрадовал! Так что, во истину нет худа без добра – не упал бы, не знал бы про опухоль, запустил бы ее до неоперабельного состояния.

Предложили сделать операцию гамма-лучами, на которую я тут же согласился.  Проходило все удивительно просто и быстро. В назначенный день уложили меня в «саркофаг», предварительно привинтив к голове квадратную рамку. Нет, я не ошибся: рамку, действительно, прикрутили к черепушке винтами с острыми концами, которые впились в черепную кость, и  рамка намертво сидела на голове.   Был сделан добротный местный наркоз, так что боль я почувствовал от этих винтов только часа через три, но всего через пару дней и она прошла.

С этой рамкой я пролежал около часа, пока делали томограмму. По моей просьбе нашли единственный в операционной диск с классикой, что-то Баха, и я наслаждался музыкой. Порывался заснуть, но решил, что лучше бодрствовать, тем более, что затекало тело, и приходилось делать спиной некие странные сексуальные движения с намертво зажатой головой.

Потом меня выпустили отдохнуть и я воссел на стуле с гордой неподвижностью Христа, несущего венец терновый.  Просидел я пока на компьютере программировалась операция.  Потом опять уложили в саркофаг, но уже часа на полтора. Классики больше не оказалось, но, к моей радости, нашелся Джордж Гершвин. Под него и спать не хотелось!

Операция – одно только название.  Никаких ощущений вообще.  После того, как мне выжгли оболочку моей опухоли (а она оказалась «капсулированной», т.е. безо всяких там метастазных образований), я встал и своими ногами тут же пошел в приемную, где меня ждала, как всегда, взволнованная Таня, и мы поехали домой.


                * * * * *

КАК Я СОБИРАЛ ТРУПЫ НА КОЛХОЗНЫХ ПОЛЯХ
      Как я уже писал, однажды я на славных совхозных полях «допомогался» советскому сельскому хозяйству аж до инсульта, дергая морковку.  Попал я с этим инсультом в академический госпиталь. Когда вышел я из госпиталя, спустя примерно месяц, то мой левый глаз окончательно «свихнулся» – смотрел куда-то вверх и вправо... Смотреть на мир двумя глазами было невыносимо:  прямо какое-то раздвоение личности или, вернее, раздвоение окружающего мира. Стал я ходить с черным очком на левом глазу, как Кутузов.  А может, как адмирал Нельсон, – ведь фамилия-то у меня адмиральская!

С этим и в Америку приехал читать лекции в Вашингтон. А там нашелся добрый человек, хирург-окулист.  Сказал, что у меня паралич двигательного нерва, но глаз можно подправить. Стал расспрашивать, как все произошло.  Язык мой английский и сейчас не блещет, а тогда, как говорится, оставлял желать лучшего.   

Вот мой рассказ в пересказе на русском, но с использованием двух необходимых для повествования английских слов.

-Вы знаете, в Советском Союзе посылали научных работников на поля убирать урожай...

Здесь необходимо пояснительное отступление.  Вместо “crops”, что означает “урожай”, я сказал “corps”, что означает “трупы”, поэтому для американского врача это прозвучало так:

-Вы знаете, в Советском Союзе посылали научных работников на поля собирать трупы...
- И во что же вы их собирали?..
(В глазах врача появился ужас.)
- В большие корзины. Потом несли вдвоем и сгружали в машину.
- А потом?..
- Потом везли все это в специальное хранилище...
- А там...
- А там все это гнило!
- ?..
- Ну, конечно, мы перебирали все, гнилое выбрасывали, а более или менее нормальное оставляли.
- А зачем?!..
- Как зачем? Чтобы зимой есть...
- А что, неужели в России больше ничего не было есть?!!

Только тут я понял, что что-то сказал неправильно.  Я начал, как в кино, проматывать пленку назад и как-то сразу понял, что и где я напутал.  Мне пришлось с извинениями объяснить американскому врачу, что перепутал я два английских слова.

 Врач вдруг повалился на стол и стал биться в конвульсиях смеха.  Глядя на него, заржал и я.  На наш истерический громкий смех в комнату ворвалась перепуганная секретарша.  В перерыве между удушьями, каким-то лающим от смеха голосом врач пересказал мою историю.  Стала в истерике смеха колотиться и секретарша.

Наплакавшись от смеха и сорвав свои голосовые связки, мы, наконец, успокоились.  После этого мне назначили день операции.  Когда секретарша выписывала мне направление, она то и дело взвизгивала от очередного приступа смеха...