Записки неинтересного человека - тетрадка 5

.
.
                ТЕТРАДКА №5


ОГЛАВЛЕНИР. Почем она – кровь... * Запоздалое извинение... * Как меня, исключая из
            комсомола, вдруг захотели принять в партию * Мой друг из КГБ, или Париж
            стоит обедни *  Создатель «Черной смерти» * Яков Михайлович Сорин * Марк
            Лазаревич Галлай * Солженицын * Михал Сергеич...Ушаков * Докторская *
            Вэра... Надэжда... Лубоф... * Как я уехал в Штаты всего на полгода... *
            Слава обретает себя * Отступать некуда – позади морква... * Церковь Иисуса
            Христа Святых последних дней

                * * * * *

                ПРО ДЕТСТВО

ПОЧЕМ ОНА – КРОВЬ...
       Детство мое было голодноватым... Нет, не голодным – с голоду никто не умирал, но жрать хотелось всегда.  Поэтому, например, дни своих болезней детских я вспоминаю по тем вкуснющим вещам, которыми меня баловали: морковное варенье на сахарине, картофельные оладьи из очисток.  А однажды помню – видно, болел чем-то всерьез – сварили для меня чайную чашечку куриного бульона, в котором даже плавало настоящее куриное крылышко. 

Очень хорошо помню, как все «женское население» нашей семьи – бабушка, мама и ее сестра – ходили сдавать кровь «за обед»: доноров сразу после сдачи крови кормили.  А они каждый раз брали с собой меня и подкармливали.  Я до сих пор помню это чувство внутренней борьбы: с одной стороны, страшно хотелось есть, а с другой, понимал, что я не имею права съесть и части той скудной еды.  А еда была, действительно, очень скудная: суп-лапша, цветом похожий на жидкий кофе с двумя-тремя толстыми с палец черными ржаными лапшинами; сладковатое пюре из подмороженной картошки, иногда с котлетой, состоявшей на 90% из хлеба; кисель на сахарине; плюс ко всему ломоть черного хлеба.

Кровь ходили сдавать, наверное, раз в неделю, так что три дня в неделю мне доставалась некая толика донорского обеда...

Но это было только в первый год войны.  Потом стало намного легче. Как-то у нас был настоящий праздник: мой отец, возвращаясь из командировки, во время стоянки поезда, купил «с рук и по дешевке» буханку ржаного хлеба и бутылку «русского» масла, как у нас в семье по-самарски величали топленое масло. Но радость была преждевременна: «буханка хлеба» представляла собой «куклу» из опилок, покрытую сверху тонким слоем запеченного хлебного теста, а в бутылке оказалась вода, а только стенки ее были покрыты маслом, да еще сверху была «пробочка» из того же масла. Предела нашему горю буквально не было...

Отец мой преподавал в Академии им. Жуковского, которая была эвакуирована в Свердловск. Он воевал на Халхин-Голе, в «японскую кампанию», т.е. еще до «настоящей» войны с фашистами. После этого его направили учить призывников-офицеров.  Так его и застала война.

В Монголии отец заслужил медаль «За отвагу», которая по тем временам (еще до военной «девальвации» наград) была на уровне военных орденов.  Но главное, это то, что медаль эта была «солдатская», ее давали за личное мужество в бою.

Однажды я спросил его, за что ему дали медаль.  Он ответил: «За трусость».  Конечно, так шутить с детьми нельзя – вдруг поверят?  Но он мне рассказал, как было дело, и я понял, что у него просто своеобразное чувство юмора.

А дело было так.  Был он командиром орудийного расчета, в подчинении которого были двое: наводящий и подносящий. Палили они из своей пушки по япошкам перед началом наступления наших, да так «достали» противника, что озверевшие враги сами бросились в упреждающую атаку.

Убило сначала подносящего, пришлось отцу помогать наводчику и загружать довольно тяжелые снаряды в ствол орудия.  Благо, команды командира были не нужны: стрелять приходилось уже даже без прицеливания – враг был повсюду. Потом убило и наводчика.  Отец посмотрел вокруг, его артиллерийские друзья-соседи уже «сделали ноги», он остался один.  Японская пехота замыкала кольцо, а отец лихорадочно загружал очередной снаряд и бил без наводки по врагу. 

«Бежать было страшно.  Кругом пули свищут, а здесь, у орудия хоть с одной стороны броня защищала... Появился даже какой-то азарт...»

Вдруг сзади на плечо легла тяжелая рука.  Отец схватился за пистолет, но тут же услышал голос: «Ну, спасибо, браток, не подкачал!»  Оказалось, что наши пошли в контратаку, смяли японцев и добрались, наконец, до одинокого орудия, отстреливавшегося практически в тылу врага...

Когда началась Отечественная война, он попросился на фронт, но ему отказали: «Вы здесь нужнее».
                * * *
И последнее воспоминание о голодных послевоенных годах. На всю жизнь я запомнил изумительное блюдо – оладьи из картофельной шелухи, жареные на каком-то непонятном масле (в народе называли его «машинным»).  Вкуснотища была неописуемая! До сих пор слюнки текут, когда вспоминаю!  И сейчас люблю «деруны», оказывается, исконное белорусское блюдо, называемое там сексуально-неаппетитным именем «драчёны».

Но вот однажды, году уже в 85-м решил я попробовать деруны, сделанные по тому старому, «свердловскому» рецепту.  Чистя картошку для обычной готовки, я предварительно тщательно ее помыл чуть ли не с мылом,  нарочно срезал кожуру потолще. К сожалению, масла машинного не было, пришлось, как всегда, печь деруны на подсолнечном...

Истекая слюной от предвкушения, обжигаясь, начал есть... Сознаюсь, большего дерьма есть в жизни не приходилось!  Нет вру, один раз ел в Америке ирландский молочный суп с устрицами, но то было откровенное рвотное средство!

Вот так расстаются с детскими иллюзиями... Не надо, не вступайте второй раз в ту же реку: и вода не та, и ноги не те, да и вообще подумайте, стоит ли ноги мочить?
                * * *

Сразу после войны все, конечно,  «рассупонилось»...  В микроскопическом масштабе это напоминало нынешнюю «новую России»: всего полно, а денег нет.  Тогда этого «всего» было, конечно, намного меньше, но зато и денег просто чудовищно не хватало. Колбаса «собачья радость» считалась деликатесом.  Сыр больше нюхали, чем ели.  Сахар появился, но пили мы чай почти вприглядку: мелко наколотый кусковой сахар выдавался членам семьи по пять-шесть горошинок...

А ведь наша семья была из «зажиточных»: отец – военнослужащий, майор, правда, при пяти «нахлебниках».

Но зато полки полупустых магазинов были завалены «снаткой», которая, оказывается была всего-навсего «чаткой», т.е. «Chatka», написанная заглавными буквами! Но и с крабьими консервами, как говорится, близок локоть... Тогда мы и сами жили, как крабы:  стояли раком и ползли боком...

                * * * * *

                ПРО ШКОЛУ


ЗАПОЗДАЛОЕ ИЗВИНЕНИЕ...
        Читая мои рассказики про школу, вы можете подумать, что мы не учились, а только шкодили.  Нет, это не так, но какое же детство без шкоды?  Я не оговорился: именно, без шкоДы! Ну, а школа – само собой.

Коротенькие эпизодики, без связок, без дат.
* * * * *

В четвертом классе была у нас учительница русского языка, которую звали Клеопатра, отчество не помню. Помню только, что фамилия ее была совершенно не подходящая к имени, типа Клеопатра Козодоева или Клеопатра Чернопятова.  Звали мы ее, конечно, просто «тётя Клёпа». На всех уроках после наших ответов она не только ставила оценку в классный журнал, но и что-то записывала в большую «амбарную тетрадь», которую мы между собой называли «кондуит».

Кондуит тот не давал нам всем покоя: почему-то думалось, что пишет она на нас какой-то «компромат», выражаясь сегодняшним языком.  Созрел план: кондуит выкрасть, а потом сжечь!  После очередного урока весь класс сгрудился вокруг учительского стола, а мне было поручено незаметненько стибрить кондуит.  Я успешно провел операцию.  Это был мой первый «гражданский подвиг» в жизни!

Урок был последний, поэтому мы дружно, как стая воробьев от резкого звука, разлетелись от стола и побежали в раздевалку.  Год был 1946, учились мы аж в четыре смены, так что последние две смены учились, когда зимой дневное светило уступало свое место сумеркам, а то и вовсе луне.

В тот день после уроков было совершенно темно. Мы, одевшись, всей гурьбой бросились на пустырь перед школой, быстренько соорудили костерок и лист за листом сожгли злополучный кондуит...  Откуда огонь взяли? Да у нас уж тогда несколько человек в классе курили... А куда денешься – кой-кому было уже лет по 13...

Теперь я понимаю, что «тётя Клёпа» просто была хороший педагог и, неверное, вела для себя какую-то исследовательскую работу...  Сейчас об этом и вспоминать как-то не очень удобно, а тогда я несколько дней чувствовал себя настоящим героем.
* * * * *
Был у нас учитель математики Пётр Данилыч, фамилию забыл. Конечно звали его и в глаза, и за глаза «Пердилыч», хотя в глаза приходилось произносить очень быстро и что-то типа «Пер-Днылч».  Как я сейчас понимаю, учитель он был неплохой, но  часто срывался – сказывались фронтовые контузии.

Он имел обыкновение хватать нашкодившего ученика за шиворот, почти поднимать его в воздух и швырять в классную доску, а потом отлетевшего от доски ученика он хватал опять за шиворот и бросал в дверь.  Дверь распахивалась от удара, бедолага вылетал в коридор, а дверь сама с шумом закрывалась...

Учился у нас Володя Степанов – переросток, инвалид, у которого вместо правой ноги была культя выше колена.  Он рассказывал мне, что ногу ему буквально отрезало номером автомобиля, который дал почему-то задний ход и прижал «Стёпу», как мы его называли, к забору.

Здоров Стёпа был необычайно.  Помню во время проверок нашего физического здоровья нам в школе предлагали сжать динамометр (у нас он назывался «силомер»).  Стёпа, ходивший на костыле и с палочкой в другой руке, имел сильнющие руки – он так сжимал силомер, что тот деформировался, как подкова в руках силача. Вот с таким гигантом я сидел за одной партой! Был он года на два, если не на три старше остальных.

Так вот однажды Стёпа сделал что-то такое, что Пердилыч подскочил к нему, как ястреб, и хотел уже было произвести очередную экзекуцию, по-моему, даже забыв, что Степа одноногий. Степа его опередил, поднялся, сел на спинку парты и поднявши клюку, как боевое копье, сказал: «Только подойди! Убью!»  А дело было зимой, и в клюке торчал на конце металлический шип...

Я этот эпизод привел только для того, чтобы показать, какая атмосфера царила в послевоенной школе. Нет, не буду обобщать: царила в нашей московской мужской школе № 150...
* * * * *

Мало того, что учились мы в три, a иногда и в четыре смены, расписание в школе было скользящеe: только первая смена начинала в одно и то же время. Помню, что иногда мы кончали даже около 10 вечера, и это в пятом-то классе! Жизненные трудности всегда делают людей сообразительными и активными, иначе люди просто вымирают.

Нам хотелось выживать, т.е. пораньше уйти из школы домой (но на законных основаниях!).  Частенько по вечерам бывали перебои с электричеством, тогда урок прерывался, и нас отпускали домой.  Это навело на мысль!

На переменке перед последним уроком кто-нибудь бежал в туалет, там смачивал – сами понимаете, чем – промокашку и возвращался в класс, где его уже все с нетерпением ждали.  Потом, поставив учительский стул на парту, он доставал до лампочки, отворачивал ее, вкладывал в патрон сырую промокашку и заворачивал лампочку обратно. Конечно, вся процедура совершалась с необходимой страховкой: стул держали за ножки четыре человека, свет на время операции выключали.

То, что моча соленая, мы знали все – кто этого не знает?  Но вот какой гениальный четырехкласник уже тогда знал, что соленая мокрая промокашка является хорошим проводником? Памятник ему надо было поставить! Где-нибудь перед Большим Театром, где впоследствии почему-то поставили памятник Марксу, на голове которого непрестанно какали голуби.

Дальше все шло по понятному сценарию.  Мальчики с благообразненькими личиками вставали, приветствуя учителя.  Начинался урок и ... несколько минут спустя, обе лампочки в классе начинали постепенно меркнуть, а потом резко погасали !..  Учитель прекращал урок под восторженные крики ребят.

Да, может шустрых Эдисонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать!
* * * * *

Учителю черчения Алексею Василевичу Блинову крупно повезло – в то время еще не было модного теперь ругательства «блин».  Он был высокомерен, но терпелив.  Нас он величал не иначе, как «ослами»:  «Ну, что, ослы, поняли?» или «Какой осел сегодня дежурит? Почему доска не подготовлена?»

Конечно, «бумеранг» не замедлил сработать: мы его тоже называли «Осёл Васильевич», хотя, когда обращались к нему, то произносили что-то скомканное вроде «Асель-Силич». Он делал вид, что этого не замечает, но у каждого из нас при таком обращении к нему в кровь впрыскивалась изрядная порция адреналина. 

Было почти традицией на его уроке за доской прятать «бомбу замедленного действия» – свернутую целлулоидную фотопленку, внутрь которой закладывалась обильно смоченная глицерином ватка с завернутой внутри марганцовкой. Когда глицерин проникал до марганцовки, происходило возгорание фотопленки, а она, будучи зажатой между доской и стеной, начинала не гореть, а безумно дымить.

Обычно «дымовая шашка» срабатывала несколько минут спустя после начала урока, когда Блинов что-нибудь чертил на доске.

Он поворачивался лицом к классу, молча смотрел на нас с глубочайшим презрением, потом открывал окно и продолжал что-то чертить на доске.

Так мы и жили с ним в состоянии «холодной войны».  А спрашивается, зачем?
* * * * *

В параллельном классе кто-то однажды залез в вентиляционную трубу и во время урока исполнял партию некоего духа, говоря загробным голосом.  Представляете, ниоткуда раздается глухой голос...

Этот эпизод описан Генрихом (партийная кличка – «Гарик») Книжником в его прекрасной книжке «Петька», которая, кстати, только что переиздана. Почитайте!

Гарик, окончив Институт Стали и Цветных Металлов (в народе называли «Институт Стали и Лени», пародируя постоянное сочетание «Ленин-Сталин»), стал по совместительству детским писателем.

Кого только не дала наша школа поколению «шестидесятников»!
* * * * *

Учителем математики у нас была Клавдия Филипповна Милованова.  Теперь я понимаю, что она была хорошим учителем, но в школе к ней приклеилось прозвище «Клава-дура».

Даже игра была такая:  кто на уроке скажет громче «Клава-дура». Да, да! Это был плагиат: все нормальные дети играют в «жопу», т.е. кто скажет это слово громче всех в классе, а мы играли в «Клаву-дуру».

Однажды, играли в эту игру сидевшие на первой парте Илья Гольберг и Гелий Грумондз по прозвищу «Аленький цветочек» из-за постоянно торчавших на его носу почти бордового цвета «хотенчиков».  Начали они с полушепота, потом громче, громче... Клавдия Филипповна в это время что-то писала на доске. Наконец, жаждавший победы над противником Гелий почти крикнул: «Клава-дура!»  Та обернулась, вспыхнув, как маков цвет: «Это что за безобразие, Грумондз?!»  Гелий  встал и, наивно похлопав глазами, смущенно пробормотал: «Извините, Клавдия Филипповна, я больше не буду...»

Клава была отходчивая тетка. Простила.  Дело даже не дошло до завуча.

Но однажды и у нее не выдержали нервы.  Кто-то с задних рядов стал бросать к доске, на которой Клава что-то в это время писала, бумажные комочки, в которых была завернута уже знакомая вам наглицериненная промокашка с марганцовкой внутри. Проходили считанные секунды и, по-змеиному пошипев, бумажный комочек начинал дымиться, а иногда и вспыхивал.

После двух-трех таких «бомб», от каждой из которых Клава шарахалась, как от живой мыши, она не выдержала и выбежала из класса.  Вскоре она вернулась, но не одна, а с нашей директрисой – Гусыней.  Та стала нам что-то гневно выговаривать, а в это время к ее ногам кто-то бросил бумажный шарик без «взрывчатки».  Она покосилась на него, но сохранила самообладание.  Потом подкатился второй такой же «холостой снаряд».

Когда подкатился третий, то она нагнулась, подняла его и со словами: «Смотрите, Клавдия Филипповна, там ничего нет!» - стала разворачивать бумагу.  Но на этот раз бомба была настоящая и зашипела в руках у Гусыни.  Та с криками выскочила из класса...
* * * * *

Дорогие наши учителя!  Примите запоздалое, а возможно и посмертное извинение от всех нас.  На самом деле, каждый из нас любил вас любовью сына, «а может быть, еще сильней»...

Просто возраст был такой: голова еще дурная, а руки уже чешутся...

                * * * * *

                ПРО ИНСТИТУТ


КАК МЕНЯ, ИСКЛЮЧАЯ ИЗ КОМСОМОЛА,
ВДРУГ ЗАХОТЕЛИ ПРИНЯТЬ В ПАРТИЮ
        В МАИ, где я учился, была система кураторов –  активных комсомальчиков и комсодевочек второго курса назначали как бы «поводырями» над группами первокурсников.  Я не очень понимаю, куда слепой поводырь может привести толпу слепых, но таков уж был новаторский почин. А как помните, почины у нас – ох! – как любили! 

Был и я таким «дядькой» у младшего курса. В группе этой были и два друга, про которых я уже писал – Лёньчик Зайдман и Фелька Фишбейн.  Однажды на очередном собрании группы мне рассказывают историю, которой был возмущен весь первый курс.

Учился на курсе Пегов, сын Заместителя Председателя Верховного Совета СССР Николая Михайловича Пегова.  Иначе говоря, старший Пегов был, как тогда шутили, «самый главный после Ворошилова».

Так вот, сын Пегова получил на первой же сессии три двойки на четырех экзаменах. По существовавшему положению, двух двоек было достаточно для отчисления за неуспеваемость.  Однако сыну Пегова деканат разрешил пересдачу всех трех предметов, и за два дня он их пересдал, причем на четверки, а один – даже на пятерку! Добро пожаловать, товарищ Пегов-младший! Welcome to the club, как говорят американцы.

Одновременно с ним такие же три двойки получил сын уборщицы нашего Радиотехнического корпуса МАИ.  Того отчислили, не моргнув глазом.

Меня это тоже возмутило, как и моих младших друзей, и в очередном номере курсовой стенгазеты я поместил «Открытое письмо Заместителю Председателя Верховного Совета СССР тов. Пегову Николаю Михайловичу». Как я, по-моему, уже писал, газета выходила каждую неделю (учиться мне было некогда).

В газету я приклеил машинописную копию, а первый экземпляр письма у меня хватило ума послать по адресу: «Москва, Кремль, тов. Пегову Н.М. (лично)».  В письме, воздав, естественно, в начале должное «одному из выдающихся деятелей нашего государства», я, взяв быка за рога, дальше написал, что деканат и партбюро радиофакультета МАИ подрывают его, товарища Пегова, незапятнанную репутацию.  Потом я описал вкратце ситуацию и закончил словами, что справедливость требует, чтобы сын уборщицы и сын Зампреда Верховного Совета имели равные права: либо оба должны были быть исключены, либо сыну уборщицы нужно разрешить пересдачу двоек, как это разрешили его сыну.  Иначе, мол, в невыгодном свете ставят вас, уважаемый Николай Михайлович.

Повесил я газету утром, а уже к середине дня у нее побывали толпы студентов, включая и тех, которые учились на других факультетах в других корпусах. Не знаю, как институт, но уж наш факультет загудел.  Кончилось тем, что около девяти вечера того же дня ко мне домой ввалились девчонки из моей группы. (А жил я рядом с институтом, минут 10 ходьбы.)  Сказали, что меня срочно вызывают в партбюро факультета.  Сознаюсь, что на душе стало мерзко, как у того лихача, который сорвался с горной дороги со словами: «Доездился, му$#@ак!»  Но, виду я не подал – что лучше бравады в такой ситуации?  Я сказал им, что пошли бы они куда подальше со своим партбюро, а я уже разделся и собираюсь спать.

Наутро вместо лекций я попал на экстренное заседание партбюро, где меня клеймили за неуважительное отношение к «выдающемуся деятелю партии и советского государства». Было объявлено, что в пятницу на открытом комсомольском собрании будет рассматриваться вопрос об исключении меня из рядов славного Ленинского отряда той самой молодежи, которая  говорит «Есть!», когда партия говорит «Надо!». На душе было погано... Ну, скажите по чести, кому она нужна, эта справедливость? Из комсомола исключат, из института автоматом отчислят. Жизнь сломана...

Через день на факультете появляется объявление: «Завтра, такого-то числа состоится открытое партийное собрание.  На собрании будет присутствовать тов. Пегов Н.М.»  (Партсобрания тогда проходили по четвергам, который одновременно был и «рыбным днем» – новшество, которое Хрущев ввел, поскольку мяса на пять рабочих дней в стране не хватало.)

Это известие о партсобрании с присутствием «самого» Пегова повергло меня в еще большее уныние, хотя я и старался не подавать вида.  Но сами понимаете, смертнику трудно показывать веселость за день до казни. Мне все, молча, сочувствовали...

Наступил день собрания... Наступил час собрания... Началось собрание... Бурными, долго несмолкающими аплодисментами, стоя, весь зал в едином порыве приветствовал «выдающегося деятеля партии и советского государства».  Только что не кричали с перехваченным от энтузиазма голосом что-нибудь типа: «Да здравствует наша родная коммунистическая партия!» или «За Родину! За Сталина!».

Предоставили сразу же слово Н.М. Пегову. Вышел интеллигентный, усталый человек и начал сразу, взяв быка за рога, а меня, извините, за яйца: «Присутствует здесь товарищ Ушаков?»  Все замерли. Я с трудом поднялся, не чувствуя под собой ватных ног...

«Огромное вам от меня спасибо, товарищ Ушаков!»  Все с облегчением выдохнули разом. После небольшой паузы, видно было, что и Пегов волнуется, он рассказал, что жена у него умерла во время войны, оставив его с двумя малыми пацанами.  Он воевал, детей в конце войны определили в Нахимовское училище в Ленинграде.

- Я много упустил в воспитании своих детей. – Говорил Пегов, явно волнуясь. – К сожалению, многие, стараясь мне помочь, оказывали медвежью услугу: покровительствовали моим сыновьям, портя их и ставя меня в неудобное положение.
Товарищ Ушаков совершенно прав: отношение к студентам не должно зависеть от того, кто у них родители. Если мой сын заслуживает исключения, его нужно исключать, как и сына уборщицы.  Если же моему сыну дали возможность пересдать экзамены, такая же возможность должна быть и у сына уборщицы. Но то, что было сделано – было сделано неправильно.
Я хотел бы пожелать вам, чтобы все вы были такими же честными и принципиальными, как ваш товарищ. – Он посмотрел в мою сторону. – Спасибо вам еще раз, товарищ Ушаков.

Вот уж тут зал воистину взорвался шквалом оваций... А я думал про себя: «Уважаемый Николай Михайлович!  Нет, дорогой Николай Михайлович! Как же вовремя вы отреагировали на мое письмо, зная наши советские порядки экстренного отсечения враждебных голов!  Ведь завтра пятница, завтра уже свершился бы общественный суд надо мною. Спасибо вам, спасибо!» Но все это я произносил про себя.  На кого я был в это время похож – не знаю.
Естественно, руководство факультета вняло словам Пегова: сыну уборщицы дали пересдать все экзамены, которые он все и пересдал. Правда, исторической правды ради, надо сказать, что он потом все равно нахватал груду двоек и был отчислен...

Сразу после этого собрания меня окружили члены партбюро:

- Игорь, пиши заявление в партию! Ты честный, принципиальный человек! Такие нам в партии нужны!
- Подождите, завтра же меня исключают из комсомола...
- Ерунда! Какое исключение? Кого? Тебя? Ха-ха!  Пиши заявление.
- Я не чувствую себя готовым к такому шагу...

Замечу, что наша тамошняя парторганизация вела себя, как обиженная девушка, которая уже легла, а ею не воспользовались: больше она, слава богу (или – слава КПСС?) в институте мне не предлагалась.
* * * * *

Кстати, Пегов-сын после первого курса был переведен в какой-то другой ВУЗ.  Как потом рассказывали, его вечно спасали в критических ситуациях именно таким образом.  В Нахимовском училище, где он учился, начальство назначило его знаменосцем на параде Дня Победы на Красной Площади.  Обычно эта честь доставалась всегда лучшему курсанту училища из выпускников.  Но Пегов-сын таковым не был, поэтому остальные курсанты взбунтовались, но были, естественно, проигнорированы.  Тогда в ночь с восьмого на девятое мая Пегову-сыну устроили «темную», да такую, что бедолага едва мог передвигать ноги, а морда уж больше кирпича не просила. Его бенефис в качестве знаменосца не состоялся...

После этого инцидента идти учиться дальше в Военно-морскую академию Пегову-сыну расхотелось.  Пошел в МАИ. А там, как видите, опять казус...

                * * * * *

                ПРО РАБОТУ


МОЙ ДРУГ ИЗ КГБ, ИЛИ ПАРИЖ СТОИТ ОБЕДНИ
       Это было в НИИ Автоматической Аппаратуры, когда, по-моему, толком даже не понимали разницы между словами «автоматический» и «автоматизированный».  Проектировали мы секретную-пресекретную систему автоматизированного управления нашими миролюбивыми МКБР.  (Для непросвещенных: МКБР – это межконтинентальная баллистическая ракета.)

Кто из инженеров военно-промышленного комплекса, работая над проектом, думает о его каннибальской сущности?  Кто из военоначальников, передвигая цветные фишки по карте стратегических действий думает о реальных смертях?  Никто! Так уж устроена жизнь...

Проект был, действительно, с технической точки зрения очень интересным: сложнейшая система с массой инженерных находок.  Только что закончились испытания: в большом зале на демонстрационном табло, представлявшем собой огромный экран, составленный из маленьких люминесцентных панелек, сменялись карты различных районов США, на которых электронным путем высвечивались различные военные цели – объекты будущих ответных или превентивных ударов славных советских ракетных войск. На отдельном табло светились номера подземных пусковых установок с номерами целей, на которые они были нацелены...

Кстати, у каждой ракеты было по три возможных направления удара: одно, естественно, на логово мирового империализьма, второе – на англичан, немцев и разных прочих шведов, а третье ... Угадайте с трех раз? Нет, нет и нет! Конечно же на наших бывших лучших друзей – коммунистический Китай!

Вечером намечалось ужасно секретно совещание с представителями Генштаба, на которое был приглашен и я – надежность рассматривалась очень важным фактором.

Подхожу к кабинету директора, где собирается совещание.  У двери – начальник Первого отдела со списком: отмечает приходящих и забирает для регистрации справки допуска к секретной работе. Я встал в небольшую очередь.  И как раз почти в тот момент, когда я собирался протянуть свой допуск для регистрации, подходит ко мне наш институтский кагебешный куратор и обращается ко мне:

- Извините, вы – товарищ Ушаков?
- Да...
- Можно вас на минуточку?
- Конечно.  – Сказал я, выражая почти искреннее недоумение.

Дело в том, что это у нас этим куратором была такая игра. Поскольку я был выездной, я был на поводке у КГБ: каждый раз перед очередной поездкой, в отличие от простых смертных, которых вызывали только в Выездной отдел ЦК, со мной встречались также и «представители» КГБ. (А может, и всех таскали туда же?)

Первая встреча произошла так: ко мне в институте подошел симпатичный паренек лет 24-25, представился достаточно внятно, но с некоторыми недоговорками, и сказал, что со мной «хотят побеседовать» в связи с моей поездкой в Канаду (дело было в 1964 году).  Мне назвали номер в гостинице «Метрополь», куда я должен был придти к определенному времени.

(Господи, а не разглашаю ли я военных тайн?  Я же подписку давал, что сам факт моей работы в секретной организации является секретом! Господи, образумь, просвети и защити меня, грешного!)

В номере, кроме Валеры (так условно назовем куратора нашего Института), были еще двое.  Имена у всех, с кем я встречался, были безликие, впрочем, как и их лица: Николай Николаевич, Петр Иванович, Алексей Петрович... Ну, ни одного Тимофея Архиповича или, не дай бог, Бенциона Соломоновича!

Беседы были ужасно содержательные и все похожие одна на другую, как близнецы, пожалуй, даже больше – как яйца одного помета. «Вы понимаете  ту степень доверия, которую мы вам оказали...» «Вы не должны забывать, что вы – носитель важных государственных тайн...»  «Помните, что наши глаза всегда следят за вами...»  Иначе говоря, не говорили только, что по утрам полезно чистить зубы.

Так вот, при этом мне было также сказано, что о наших встречах никто не должен знать. (Читатель, ты – первый, кто об этом узнал, кроме моей жены, моих детей и некоторых очень-очень близких друзей). Более того, было объяснено, что факт моего знакомства с Валерием – это тоже тайна, о которой не должны знать даже работники Первого отдела Института.

После этого длинного, хотя и необходимого отступления, вернусь к разговору с Валерой.

- Давайте отойдем, чтобы не мешать регистрации. – Сказал мне Валера.

 Мы отошли в конец коридора, и Валера мне сказал:
- Игорь, ты что, очумел?  Тебе завтра лететь в Америку, а ты идешь на это совещание!  Да тебя после него не выпустят даже за пределы Садового Кольца! Скажись больным: мигрень, сердце, понос – что угодно! Уезжай домой!

Я послушался и по сию пору глубоко благодарен Валере за совет, да и вообще за нашу добрую дружбу.  Последнее, видимо, вызовет вопрос: как же это так – дружба с кагэбистом? А вот так! Жизнь есть жизнь. Она раскудывает нас не всегда по тем местам, где бы мы хотели оказаться.  Просто в любом месте, в любой должности можно оставаться порядочным человеком.

А разве вам не приходилось видеть сволочей и подонков в «нормальной среде»?

Перед своей третьей поездкой, кажется, во Францию (а ездил я только по «валютным» странам: а чему можно было научиться у наших меньших братьев-демократов?), во время очередной встречи с Валерой, я ему сказал: «Ты разрешаешь мои загранпоездки, ты наверное, переживаешь из-за этого: Кто я? Что я? Не подведу ли тебя?  Приходи ко мне в гости, познакомься с моей семьей, узнай меня получше.  Тебе будет проще». 

Мы встретились.  Потом и мы с женой побывали у Валеры дома, познакомились с его женой и маленькой дочкой. Такие контакты продолжались, хотя и не бурно. Дважды я ездил с Валерой на охоту в подмосковные леса.  Дичь не попадалась, но мы по вечерам хорошо пили, а утром он палил по деревенским воронам, которые крали у хозяев цыплят.  Но вы, наверное, знаете, что вороны  хитрые бестии, и подстрелить их практически невозможно – они четко чувствуют безопасное расстояние.

Из-за границы я привозил мелкие подарочки Валериной дочке, но это были не взятки, а обычные знаки внимания друзьям: я и другим детям моих друзей привозил всякую необычную чепуху – солдатиков, куколок, брелки.

Однажды вечером Валера позвонил:
- Игорь, не можешь приехать в гостиницу «Россия»?

Я приехал.  Оказывается, Валера давно рвался на оперативную работу, и ему устроили тест: послали приманить какого-то иностранца «на живца». Валера играл роль геолога-сибиряка, ходил в унтах и меховой безрукавке.  Сказал мне, что второй день ждет, но никто на него, как ожидалось, не выходит.  Скучно, вот он и позвал меня.  Сходили с ним в ресторан – ему это было нужно для «роли». Поели-попили на халяву.

А спустя какое-то время с Валерой произошла крупная неприятность.  Из второго курируемого Валерой ящика сбежал на авиасалоне в Ля Бурже Главный Конструктор, доктор наук, профессор, Лауреат Госпремии по фамилии, кажется, Федосеев.  Когда его оформляли, Валера – как он мне рассказывал впоследствии –   написал свое отрицательное мнение относительно этого командирования, а сам ушел в отпуск. 

Федосееву очень хотелось поехать, у него были высокие связи с «волосатыми руками»: аж сам Министр Электронной промышленности Александр Иванович Шокин дал в ЦК личное поручительство за него.

Федосеев, будучи во Франции, сбежал, а потом через несколько дней объявился в Англии. Он разгласил немеряно, как сейчас стало модно говорить, наших военно-промышленных секретов. Само плохое – он знал рабочие частоты магнетронов, установленных на наших локаторах боевых систем ПВО.  Магнетроны, как известно, не перестраиваются, их надо целиком заменять на новые.  Это обошлось стране хороших денег... Хотя, впрочем, эти военные все равно бы их куда-нибудь прособачили!

Валера, молодой парень, распереживавшись, свалился с дичайшей гипертонией. Его комиссовали. Директор нашего Института Владимир Сергеевич Семенихин проявил редкое по тем временам великодушие и взял опального капитана КГБ в Отдел технической информации.

 Я, чтобы отвлечь его от тяжелой ситуации, подбил его начать писать диссертацию. Парень диссертацию не написал, но цель был достигнута: он постепенно вышел из шока.


                * * * * *

                ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ


СОЗДАТЕЛЬ «ЧЕРНОЙ СМЕРТИ»
        Рассказывая о Семене Алексеевиче Лавочкине, я должен сразу сказать, что хорошо я его не знал.  Но, тем не менее, даже несколько штрихов, замеченных мною, могут быть интересны.

Входя на территорию ОКБ, Лавочкин проходил перед самым моим окном по асфальтированной дороге, проложенной от ворот вглубь территории.  Шел он всегда, не спеша, наклонив голову вперед, будто рассматривая что-то под ногами.  По пути здоровался со всеми проходящими, а вот около дворника, чистившего зимой дорогу, почти всегда останавливался, и они о чем-то беседовали, минуту-две.

Я вспоминаю об этом, потому что демократичность была одной из главных черт Семена Алексеевича.   

Я был несколько раз на совещаниях у Лавочкина.  Представляете, салажонок, первый год после института – и на совещании у Генерального Конструктора!  А дело было в том, что Лавочкин на совещание звал всегда пару: начальника и с ним того подчиненного, который непосредственно «владел вопросом».

Начальники садились по правую руку от Семена Алексеевича, а мы, непосредственные исполнители, – по левую, каждый напротив своего начальника.  Семен Алексеевич сидел в торце стола, подперев подбородок правой рукой и повернувшись вполоборота к нам.  Он задавал вопрос, тот, к кому это относилось, отвечал.  Иногда между исполнителями возникали легкие трения, Лавочкин внимательно слушал обе стороны.  Но, не дай бог, вступал кто-то из начальников! Помню однажды он сказал Исааку Михайловичу Малеву, моему начальнику: «Исачок! Желтая карточка! Перестань вмешиваться, а то удалю с поля!  Ты здесь сидишь “для штампа”. Вот если твой подопечный ошибется, то ты можешь поправить, а комментировать здесь нечего».

Семен Алексеевич объяснял такую форму проведения совещаний тем, что мы, молодые, далеки от политики, а поэтому от нас скорее получишь представление о правде.

* * * * *
 Кстати, академик Лавочкин, не имевший формального высшего образования, был образованнейшим человеком и отличным ученым-механиком, который в уме умел решать системы дифференциальных уравнений.  (Конечно, определенного типа, но – в уме!)

Георгий Николаевич Бабакин, с которым мне посчастливилось тесно общаться во время испытаний на полигоне в Сары-Шагане, рассказал, как Лавочкин буквально заставил его закончить заочно Бауманское Высшее Техническое Училище: «Обязательно получи диплом. Я все же отношусь к другому поколению, мне бумажки формальные не нужны. А не будет меня, что станет с тобой? Съедят!».

Хотя Бабакину, на самом-то деле, тоже никакой диплом был не нужен – это был эрудит, блестящий инженер, тоже умевший «щёлкать» интегралы в уме.

Несколько слов о Георгии Николаевиче. Это был очень простой и удивительно приятный человек для общения. В обеденный перерыв любил поиграть в пинг-понг с сотрудниками и, замечу, что хоть и был он лет на двадцать старше нас, выиграть у него было далеко не просто.

Он блестяще закончил МВТУ и, после внезапной смерти Лавочкина на полигоне во время испытаний, возглавил ОКБ, которым руководил до самой своей смерти. Он был создателем лунохода и «венерополза», за которые получил Ленинскую премию и был избран членкором Академии Наук.

Я не знаю, как Семен Алексеевич добрался до академических высот – во всяком случае, он был настоящий академик, а не то, что в наше время называлось «профсоюзный академик».  Его репутация конструктора и ученого была такова, что даже в мрачные годы сталинской охоты за ведьмами, его «пятый пункт» не сломал ему судьбы.

Рассказывают, что были случай, когда он, идя по огромному залу, где работали инженеры-самолетчики, подходил к чьему-нибудь кульману и подправлял профиль крыла: «Какой-то некрасивый у вашего крыла профиль.  Такое крыло не полетит».  Он делал поправку «на глазок», и оказывалось, что при прогонке в аэродинамической трубе, действительно, вариант Лавочкина обладал лучшими характеристиками.

Правда, сознаюсь, подобную же историю рассказывали и про Андрея Николаевича Туполева.  Ну, да великие люди всегда обрастают легендами, а иногда одна и та же легенда прилипает к нескольким титанам сразу...
* * * * *

Однажды на том же балхашском полигоне мы как-то шли с Исааком Михайловичем Малевым и встретились с Лавочлиным.  Тот сказал: «Исаак, мне надо с вами поговорить» – и пригласил нас обоих в свой «генеральский» домик.  Меня он помнил по пяти – шести совещаниям, на которых я присутствовал.

У себя в «люксе» Семен Алексеевич во время беседы угостил нас коньяком из необычных для меня тогда коньячных рюмок.  (Кроме водки да красного вина тогда я ничего не пил.) О чем шла беседа, я не помню, но хорошо запомнил, как я впервые пил с академиком.

                * * * * *

ЯКОВ МИХАЙЛОВИЧ СОРИН
       Моя вторая работа была у Якова Михайловича Сорина, в его первом отделе надежности в тогдашнем Советском Союзе. 

У Сорина была исключительная интуиция: понимая проблему надежности «нутром», он практически не понимал никакой математики, но это не помешало ему безошибочно найти лучшего из возможных в области теории надежности специалистов – Бориса Владимировича Гнеденко.  Именно этот организационно-научный альянс Сорин-Гнеденко привел к созданию первоклассной школы надежности в бывшем Советском Союзе и «его окрестностях».

Сначала был образован семинар по теории надежности в МГУ, которым руководил Гнеденко.   Затем Сорин основал Кабинет надежности и качества при Московском Политехническом музее, который просуществовал до самой «второй русской революции». (Как известно, революции в России сметают все хорошее и выбрасывают на поверхность всякое дерьмо. Сколько потом требуется времени, чтобы порядочные люди опять начали пробиваться наверх!)

В издательстве «Советское радио» была создана «Библиотека инженера по надежности», при которой был созван авторитетнейший Редакционный совет.

Наиболее интересным и полезным для инженеров-практиков был Кабинет надежности. Сорин «выбил» отличное помещение в Московском Политехническом музее, в самом центре Москвы, которая, как известно, является центром России, которая, как известно, является ...  и т.д.

В этом Кабинете ежедневно ведущие московские специалисты – Гнеденко, Шор, Соловьев, Беляев и другие (всего не меньше 25-30 докторов и кандидатов наук) проводили консультации.  Любой инженер мог придти со своим вопросом и поучить квалифицированный ответ.

Раз в неделю, по вторникам, был лекционный день: три двухчасовых лекции по заранее объявленным курсам. Слушателям выдавались брошюры с текстом лекций, подготовленные заранее лекторами.

Ехали к нам на лекции и консультации чёрти-откуда.  Поскольку всех участников регистрировали, то я, как зам руководителя Кабинета надежности, готовил иногда отчеты о посещаемости семинаров и лекций. Вот краткий перечень городов и весей, откуда приезжали к нам жаждущие и страждущие: Ленинград, Минск, Киев, Горький, Рига, Таллин, Вильнюс и Каунас, Днепропетровск, Свердловск, Баку, Тбилиси, Ереван, Ташкент, Алма-Ата, Новосибирск, Иркутск и даже Владивосток!

 Понимаете, что отпустить кого-либо, приехавшего издалека, без полного решения его проблемы, было морально невозможно.  Иногда консультации продолжались вне стен Кабинета надежности. С иногородними я частенько проводил вечера в их гостиницах или же у себя дома «за рюмкой чая».
* * * * *

Со мной, например, произошел такой случай.  На мою консультацию приехал Главный инженер Майкопского нефтяного промысла.  Ему надо было «рассчитать надежность АСУ ТП».  Я ответил, что мне нужна для начала функциональная схема.  Он удивился: «Зачем?»  Я объяснил ему, что расчет надежности дело неформальное...

Кончилось тем, что этот Главный инженер позвонил в мой НИИ и попросил моего директора командировать меня в Майкоп на два дня за их счет.  По приезду, я провел плотные полтора дня, знакомясь со структурой системы, принципом ее функционирования и требованиями к системе. АСУ было нужно для того, чтобы оптимальным образом при добыче нефти подкачивать в скважины воду для выталкивания нефти.  Процесс этот – довольно деликатный: если нарушить оптимальный процесс откачки нефти, то она может смешаться с водой, а к тому же могут образовываться изолированные «пузыри» нефти, фактически разрушающие структуру месторождения.

И вдруг я узнаю, что, как и положено в социалистическом плановом хозяйстве, в конце каждого месяца АСУ преднамеренно отключается почти на неделю по команде из обкома партии, чтобы можно было бесконтрольно качать нефть для выполнения и перевыполнения плана.   То же происходит и в конце квартала, и в конце года, только длительности отключения растут...

Я спросил, какие требования к надежности АСУ. Мне ответили:

- 99,9% !
- Но в ваших условиях эксплуатации это бессмысленно!
- Почему?
- Потому, что ваша АСУ умышленно отключается почти на 25% всего полезного времени! Никакая высокая надежность АСУ вам вовсе не нужна.
- Что ж нам делать?!
- Отключать прямой телефон в обком партии в конце каждого месяца, квартала и года...
* * * * *

По подобным же поводам Яков Михайлович имел столкновения и в ЦК, и в Госстандарте, когда надежность гробилась из-за бюрократических препон.

У Сорина был большой и к тому же печальный опыт общения с бюрократами всех мастей и уровней.  В конце войны, уже в Чехословакии, он был контужен и послан в тыл. Он рассказывал (без деталей), что его вызвали лично к Сталину, который по чьей-то рекомендации поручил ему создать первый в стране НИИ радиолокационной техники. Тогда для нас это была почти новинка, а американцы были намного впереди нас.

Сталин спросил его, какую помощь он хотел бы от ЦК.

Ответ Сорина был прост: «Мне нужна только “вертрушка”!»  Так называли внутреннюю кремлевскую телефонную сеть, по которой говорили только работники высшего уровня в ЦК и Совмине, секретари обкомов да очень уж  крупные работники промышленности.

Сорину дали под институт огромный шести или семиэтажный дом на Кутузовском проспекте, прошитый сверху до низу неразорвавшейся немецкой фугаской. Создание НИИ поэтому началось с ремонта здания. Достать в то время какие-либо стройматериалы было предельно трудно – послевоенная разруха. Яков Михайлович, смеясь, рассказывал, как ему помогла «кремлёвская вертушка».

Звонит Сорин, например, министру стройматериалов:

- Здравствуйте, с вами говорит Сорин...
- Какой такой Сорин?!
- Яков Михайлович...
- Не знаю такого! Мне некогда! 

Бац! – Короткие гудки.  Раз на пятый ответ уже мягче:
- А-а... Яков Михалыч, здрасьте, здрасьте. Ну, что вам от меня надо?

Сорин излагал свою просьбу, упоминая всуе имя товарища Сталина.  Попробуй, откажи!

Не всегда все удавалось сразу. Но Сорин быстренько перешел на бартерные сделки.  Бывало прямо, как в анекдоте: «У вас есть туалетная бумага?» – «Нет, есть только наждачная». После многочисленных звонков в разные места, а  Сорин знал конъюнктуру рынка, он обменивал один дефицит на другой, постепенно решая свои проблемы.  Оказалось, что такая «скатерть-самобранка», как «кремлевка», гораздо выгоднее любой запрошенной у Сталина одноразовой помощи!

НИИ быстро заработало, появились первые практические результаты. Во время визита замминистра Обороны, был устроен банкет – а как же без оного принимать Городничего? Но при этом были (естественно!) затронуты месткомовские средства.  Об этом поступил донос «куда надо». К этому были присовокуплены какие-то нелестные высказывания Якова Михайловича в адрес кого-то или чего-то, одним словом, была ему «пришита» 58-я статья, по которой он загремел в ГУЛАГ... Можете себе представить: инвалида войны, орденоносца послали на лесоповал!

Это был 1949 год – год великого юбилея: вождю всех времен и народов стукнуло семьдесят... В народе этот год запомнился, как год сталинской «охоты на ведьм» (в основном еврейской национальности; представляете себе ведьму да еще еврейку?).  Сорин пробыл в лагерях до амнистии, т.е. до 1956 года...

И вот после всего этого он, как многие другие, оставался убежденным членом партии.  Что это за феномен? Попытка сохранить жизненные идеалы, свалив все грехи не на систему, породившую Сталина, а на одного Сталина?

Впрочем, что еще можно было делать? Без веры нельзя, а верить не во что...

                * * * * *


МАРК ЛАЗАРЕВИЧ ГАЛЛАЙ
       Через Якова Михайловича Сорина мне посчастливилось познакомиться с Марком Галлаем – известнейшим летчиком-испытателем, Героем Советского Союза.  Видел я его всего раза три-четыре.  Встречи эти происходили в достаточно узком кругу: однажды на семидесятилетнем юбилее Акселя Ивановича Берга, где и было-то всего человек пятнадцать-двадцать, я даже сидел рядом с ним.  Еще дважды или трижды мы сталкивались у Якова Михайловича в спокойной «чаепитной» обстановке, когда он приходил к нам в отдел с неожиданным визитом.

Человек это был удивительный: при всех его заслугах предельно скромный, но очень заводной и общительный. Он был отличный рассказчик, писал книги о своей нелегкой профессии и о своих друзьях. У меня была даже его книга «Испытано в небе» с его дарственной надписью. А дело было так: он как-то пришел с новой своей книгой и, сделав дарственную надпись, подарил ее Сорину.  Потом, посмотрев на меня, открыл портфель, достал еще один экземпляр и надписал мне нечто безличное типа «На добрую память. М. Галлай», поскольку имени моего, по-моему, он, видимо, и не знал... К сожалению, эта дорогая мне реликвия пропала: кто-то «зачитал»...

Однажды он при мне рассказал случай (по-моему, это было описано и в одной из его книг) про своего друга, который при испытаниях реактивного истребителя совершил аварийную посадку, но так сильно ударился головой об защитное стекло, что у него один глаз вылетел из глазницы. Через все летное поле он нес в ладони этот глаз, державшийся кое-как на мышцах и сосудах. Он понимал, что глаз нужно сохранить во что бы то ни стало.

Но пока он бежал через летное поле в жаркий июльский день, сосуды пересохли, глаз спасти не удалось (тем более в условиях полевого госпиталя).  Летчика-испытателя списали, но он не мог жить вне аэродрома, поэтому упросил его оставить технарем при самолетах.  Потом однажды его друг взял его с собой в полет на кресле дублера, а в воздухе «дал порулить».  Об это стало известно.  (А может, друзья специально об этом поведали.)  Оба получили нагоняй, но в конце концов тому летчику-испытателю разрешили работать, тренируя молодежь...

Я однажды спросил:

- Марк Лазаревич, а вы уже привыкли за все эти годы к опасности?  Вам теперь, наверное, летать не страшно?
- Нет, Игорь, страшно. И в некотором смысле все страшнее и страшнее.  Конечно, уверенности больше, чем раньше, но страшно каждый раз.  Правда, когда летишь на новом самолете, всегда есть одна мысль – ни при каких обстоятельствах не дрогнуть, не поддаться панике, не катапультироваться раньше времени.  Самое главное – посадить самолет.  Это помогает.

Так я понял, что смелость не в бесшабашности и браваде, а в преодолении страха.


                * * * * *

                ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ

СОЛЖЕНИЦЫН
Нет, нет, с Александром Исаевичем я никогда не встречался, никогда даже издали его не видел и уже не увижу. Но эпизод этот непосредственно связан с его именем.

Впервые Солженицын «зазвучал» в «Новом мире» со своим «Одним днем Ивана Денисовича» и двумя рассказами «Матренин двор» и «Случай на станции Шепетовка». Это был первый прорыв суровой гулаговской правды на литературном фронте. Все это прошло «на ура», поскольку вписывалось в хрущевское разоблачение культа личности.

Но потом были изданы – уже за границей – «Раковый корпус» и «В круге первом».  Издание чего-либо за границей – уже смертный грех.  А потом, сколько же можно критиковать прошлое? Ведь так можно докатиться и до того, что дело вовсе не в Сталине, а в Режиме, его породившем!

Солженицына стали официально поливать, что не поубавило, а лишь прибавило его популярности у народа.  Ведь на Руси испокон велось, что венец мученика за идею – это то, перед чем все преклоняются. И в общем-то это правильно: нужны люди-идеалы.  Я думаю, что те, кто сейчас Солженицына чуть ли не осуждают (за что?) делают это либо из зависти, либо из подлости, либо – в лучшем случае – по глупости.

На предприятиях тогда собирались митинги, на которых клеймили зарвавшегося антисоветчика, писались коллективные письма от рабочих N-ского завода, солдат N-ской части и домохозяек N-ского жилого дома...

У нас в НИИ происходило несколько иначе, без многолюдных митингов.  Приехала к нам некая мадам от райкома партии и устроила «социологический опрос»: взяла интервью у Главного инженера, у начальника отдела, у рядового инженера, у рабочего, у матерого ученого, у молодого ученого и т.д.

Я попал в категорию молодых ученых.

- Скажите, пожалуйста, вы читали Солженицына?
- Да.
- А какие его вещи?
- «Oдин день...», «Матренин двор»...
- И что вы скажете о них?
- Очень хорошие произведения. Мне они понравились.
- Ну, а что вы можете сказать о его последних пасквилях?
- Каких?
- Ну, например, «Раковый корпус» или «В круге первом»?
- А ничего не скажу...
- Это почему?
- А я о них ничего не знаю, не читал.
- Но ведь вы же читаете газеты, читаете о гневном осуждении этих, извините за выражение, произведений?
- Газеты читаю, конечно.
- Так вы что, не верите тому, что там пишут?
- Верю, конечно.  Но вы же спрашиваете мое мнение о том, с чем я абсолютно незнаком.  Дайте мне почитать эти книги Солженицына, тогда я совершенно искренне скажу вам свое о них мнение.

Ушла от меня мадам, не солоно хлебамши.  А ведь читал я и «Раковый корпус», и «В круге первом»!  Читал и удивлялся, что в них не так? Чем они хуже «Одного дня»?

А  «Раковый корпус»  даже чуть-чуть соцреалистичен, так и зовет в даль светлую: наступила весна, пришло здоровье (читай, кончилась сталинщина, началась хрущёвщина). Чем не гимн?

Переменчива жизнь, динамична: вчера это было правдой, сегодня то же самое стало ложью, вчера тебя хвалили за то, за что сегодня бьют...

И вообще, кто-то очень метко сказал: Россия – это страна с непредсказуемым прошлым...

                * * * * *

МИХАЛ СЕРГЕИЧ...УШАКОВ
       Когда мы с Таней поженились, и она переехала в Москву, я уверял ее, что с детским садиком для ее дочки Кристины трудностей не будет – я все легко улажу.  Но... В жизни очень часто казавшиеся пустяковыми проблемы оказываются почти неразрешимыми. И в этом я лишний раз убедился, пытаясь устроить Кристину в детсад.

Ходя по окрестным садам, я обнаружил, что один из них принадлежит почтовому ящику, в котором я какое-то время был консультантом на полставки и где у меня даже было три защитившихся аспиранта.  Бывший мой аспирант, Слава Пенин, работавший в том НИИ начальником отдела, организовал письмо-поддержку от руководства предприятия.  С этим письмом в детском садике меня приняли благосклонно и дело было сделано. У нас Таней завязались очень хорошие отношения с воспитательницей, которой, к тому же, Кристина нравилась своим спокойным нравом.

Потом мы переехали совсем в другую часть Москвы, Кристина стала ходить в другой садик, но в этом садике не было летней дачи.  Оставлять ребенка на лето в душной и пыльной Москве нам не хотелось.

Я позвонил той самой знакомой воспитательнице из прежнего сада, и та посоветовала придти и попросить лично директрису об одолжении, сославшись на то, что Кристина раньше ходила в тот садик.  Я спросил, что директриса любит из цветов.  Оказалось, красные розы.

Было начало горбачевской эры: перестройка и, как ее там? Ну, да – гласность... Михаил Сергеич без предупреждения и без свиты появлялся в самых неожиданных местах, завоевывая себе славу этакого партийного Робин Гуда. (Эти детали очень важны для дальнейшего повествования.)
Здесь уместно сделать небольшое отступление. Советская  пропаганда раскрутилась: по телевидению очередной вождь «всея Руси и ея окрестностей» пошел крупным планом и на полную катушку, в газетах замелькали портреты... (Кстати,  в газетах фотоснимки ретушировали, убирая «дьявольское клеймо» – известное всему миру родимое пятно на челе Горбачева.)  Однажды вечерком, когда мы смотрели последние известия по телику, подошла Кристина и сказала Тане:

- Мама, давай сделаем наши снимки тоже...
- Зачем?
- А тогда нас, как папу, будут тоже по телевизору показывать!

Мне и раньше говорили, что я чем-то смахиваю на Горбачева (внешне, конечно). Но теперь уже «устами младенца глаголила истина»! Конечно, это нас с женой развеселило, но мы и не подумали, чем такое сходство может для нас обернуться.

Вернемся к истории с детсадом.

Я попросил своего аспиранта, Толю Смирнова, помочь мне в проведении операции «Захват детского сада».  Сами понимаете, профессор был безлошадный, а у аспиранта хоть и скромненький «москвичонок», но был!

Детский сад тот был в районе метро «Аэропорт».  Приехали сначала на Ленинградский рынок за цветами, но прежде, чем их покупать, я решил проверить на месте ли детсадовская директриса, а то купишь цветы, а ее нет! (С деньгами-то всегда был напряг – что их зазря-то изводить?) Я позвонил из автомата.

- Валентина Васильевна?» (Допустим, так завали ту даму.)
- Да-а, слушаю вас...
- Здравствуйте, я звоню узнать, пробудете ли вы на своем рабочем месте еще минут 30?
- Да-а... Конечно... Я весь день на работе.
- Спасибо! – И я  повесил трубку.

Купил я пяток шикарных красных роз на толстых стеблях, не меньше, чем по трояку за штуку.  Сели мы в машину и помчали к детскому саду, который был минутах в пяти езды.  Толю я попросил встать за углом, чтобы не маячить на глазах со своим замызганным драндулетом, а сам этакой важной походкой направился к двери детсада.  Одет я был официально – пиджак, галстук.  Ни дать, ни взять – ответработник, а не заштатный профессоришка.

Вхожу, спрашиваю, где кабинет директора, мне показывают, я интеллигентно стучусь в дверь, вхожу.  Навстречу поднимается дородная женщина, смахивающая на Татьяну Доронину. Поздоровались по-коммунистически, за руку (она первая сама протянула руку).

Протягиваю цветы:

- А это вам!
- Ой, что вы, что вы!..

  И тут меня почему-то понесло, то ли от страха, что все сорвется, то ли от смущения, что пытаюсь так дешево купить совслужащую за такую большую с ее стороны протекцию. 

- Ну что вы, не беспокойтесь!  У нас даже партия и правительство не считают цветы за взятки!
- Ах, какие прекрасные цветы! Где вы такие нашли? Наверное, в вашей специальной оранжерее?
- Нет, нет! Цветы с Ленинградского рынка. – Сказал я.

Она так хорошо, по-русски засмеялась низким грудным голосом – вот ведь, какой шутник – с рынка цветы!

- У меня к вам одна небольшая просьба...
- Конечно, конечно! О чем может быть разговор? Для ВАС мы все сделаем! – Сказала она, акцентируя на слове «вас».
- Моя дочка ходила в ваш сад в прошлом году...
- А как ее фамилия? – с лукавой улыбкой спросила директриса. 
- У нее не моя фамилия. У неё фамилия – Малевская.
- Ах, ну как же, как же! Я помню девочку! – Соврала директриса.
- Я хотел бы попросить вас на это лето взять ее на вашу дачу. Уж очень было там дочке хорошо!
- Нет вопросов! Для ВАС... Вы можете пойти в группу и воспитательница даст вам список необходимых вещей...

Я зашел в группу, поблагодарил знакомую воспитательницу за «цветочный совет», взял список вещей и пошел на выход.  Около выхода на улице стояла шеренга грудастых баб, выпятивших свои и без того выпяченные бюсты, как жерла орудий...  Все в белых халатах, аккуратно застегнуты.  Директриса на полшага впереди с красным зна... пардон, букетом.

Я вежливо прощаюсь, недоумевая, а они вдруг почти в один голос: 
- Спасибо за визит! Приезжайте еще!

Тут до меня дошло!  Я вспомнил реплику Кристины.  Так вон в чем дело!

Стараясь не упасть от смеха, я с трудом дошел до угла, завернул за него и буквально упал на капот Толиной машины. Толя, ничего не понимая, помог мне, скрючившемуся от истерического смеха, сесть в машину.  Мы выехали на Ленинградское шоссе, а у меня еще смеховая истерика не кончилась.  Когда я рассказал, наконец, что произошло, Толя упал на руль, съехал к обочине, затормозил и хохотал до слез...
* * * * *

Конечно, на этом приключения с моим сходством с Горби не кончились. Опишу еще несколько эпизодиков без особых деталей.

Однажды сел я в такси.  Шофер косится на меня, а потом спрашивает:
- Извините, а вы знаете, на кого вы похожи?
- Знаю, знаю... Не бойтесь,  я – это не он. 
* * * * *

Зашел я однажды в овощной магазин около дома, посмотреть, как говорится, «чего там нет».  Как всегда, полки – шаром покати. Ну, картошка, свекла да кое-какая гниль. Подошла моя очередь, я говорю продавщице – такой разбитной среднерусской бабенке: «Ну, что ж у вас совсем никакой зелени-то нет? Вы бы хоть на улице одуванчиков нарвали!» 

А видимо и в тембре голоса у меня есть что-то этакое генерально-секретарское.  Она как-то засуетилась и зачастила:

- Вам бы утречком надо было придти... У нас помидорчики были...
- Да утром-то я на работе.
- Ну, я для себя тут несколько штучек оставила, давайте поделюсь.   

И тут она – бац! – из-под прилавка три здоровенных спелых-преспелых помидорища на весы, я и охнуть не успел.

В очереди зароптали:

- А нам, а нам!...
- Я из своих дала! Это наш заслуженный и постоянный покупатель!

Я вышел из магазина и подошел к Тане, которая с Кристиной ждала меня, пока я отоваривался в магазине.  В это время из дверей магазина вышла та самая продавщица с двумя мужиками-подсобниками. Она что-то шептала им, показывая своим подбородком в мою сторону. Я опять чуть не упал со смеху!

А хорошо, все же, быть похожим на кого-нибудь из живых великих - никогда без помидоров не останешься в неурожайную пору!

                * * * * *

                СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ


ДОКТОРСКАЯ
      Вперед и выше!.. Выше и вперёд!.. Что за дурацкая манера не останавливаться на достигнутом? Я ведь лез по трещинам гранита науки вверх не за славой, не ради самоутверждения и даже не за деньгами.  Это было что-то напоминающее восхождение альпиниста: а что за этим навесом? а что за тем поворотом?

Какое там самоутверждение, что ли?  Или просто спортивный азарт?

 Честно говоря, только защитив докторскую диссертацию, я почувствовал себя наконец-то кандидатом! А лишь получив диплом профессора, почти через пять лет, без особых угрызений подписывал бумаги «Доктор технических наук...»  Видимо, дело даже не в комплексе неполноценности, которым я страдал с детства, а в том, что я все это время был в команде, которая была на голову выше меня профессионально.  Я был да и чувствовал себя все время учеником.

Но вот решился я, следуя чьим-то советам, защищать докторскую по совокупности работ: благо настрочил к тому времени  и пару книжек, и статей сотни две.  В нашем институте появился тогда новый энергичный директор – кандидат технических наук Владимир Сергеевич Семенихин. Он меня поддержал – как я уже писал, редкий случай, когда директор выпускает на защиту подчиненного раньше себя!

Я, прочитав инструкции ВАКа, попросил Семенихина:

- По инструкции, мне можно просить трехмесячный творческий отпуск для написания докторской, я прошу только два...
- Хорошо, Игорь, даю тебе один.  Тебе и этого много!

Владимир Сергеевич оказался прав: сляпал я доклад для защиты по совокупности страниц на 100 недели за две.  Настало время получать разрешение в ВАКе на защиту по совокупности.  Пришел я к соответствующему начальнику какого-то отдела.  Тот полистал мои бумаги, посмотрел список трудов и спросил:

- Сколько вам лет?
- Тридцать три...
- Так, значит, возраст Христа... Пора, пора уже и на крест... А кто вы по должности?
- Начальник лаборатории...
- А все эти статьи и книги вы сами написали?
- Конечно!..
- Так вот, молодой человек, у нас защищают по совокупности только большие начальники, которые не могут диссертацию написать.  Да и защищают они по совокупности чужих трудов – хи-хи, – а не своих!  Забирайте-ка свои документы и пишите диссертацию.

Ушло еще месяца два, написал я диссертацию.  Действительно, это было несложно: известный метод «ре-кле» (резать-клеить) с использованием оттисков статей при уже готовой структуре подготовленного доклада по совокупности сработал удачно. Осталось получить согласие ВАКа на расширение Ученого совета нашего Института до докторского, поскольку у нас был только кандидатский совет.

Я старался во всю.  Обзвонил всех знакомых докторов, подходящих по профилю.  Были здесь многие «киты» и среди них даже членкоры и республиканские академики (пишу в алфавитном порядке): Н.П. Бусленко, Е.С. Вентцель, Б.В. Гнеденко, И.Н. Коваленко, Б.Р. Левин, А.М. Половко, В.С. Пугачев... Такой букет!

Гордый поехал я в ВАК на утверждение расширенного совета.  Но ВАК – заведение весьма специфическое. Сначала сами же посоветовали расширить совет, а когда я принес список на утверждение, сказали: «А зачем же расширять совет? По вашей специальности уже есть совет в Академии Дзержинского!»

Нужно сказать, что Семенихин и здесь помог мне: Академия была в числе тех, с кем мы работали (мы делали аппаратуру, а они готовили кадры для работы с ней). Он позвонил куда надо – и дело было в шляпе!

В Академии была обязательная процедура для соискателей: нужно было обойти всех членов совета со своей диссертацией, ответить на их вопросы (которые, как правило, не возникали), получить автограф на опросном листке.  Когда все подписи были собраны, Ученый совет назначал дату заседания.

Сложности у меня возникли только в связи с марксистско-ленинским учением. Заведующие трех кафедр: Основ марксизма-ленинизма, Истории партии и Политэкономии потрошили меня втроем. Просмотр диссертации начался по арабско-иудейскому принципу – с последней страницы. 
- А где у вас ссылки на какие-либо работы по марксистской философии?

Я радостно показал им свою статью, которую напечатали аж в «Вопросах философии» – совершенно партийном журнале!  Но не тут-то было!

- Где у вас ссылки на классиков марксизма-ленинизма?!
- Но ни Маркс, ни Ленин не занимались вопросами надежности аппаратуры...
- Марксизм-ленинизм – это всеобъемлющее учение!!!  Учтите, что мы все трое будем голосовать против вас на Ученом совете!

Замечу, что так оно  было: счет был то ли 26, то ли 27 «за» и 3 «против».

В целом же народ в Академии Дзержинского был весьма доброжелательный. Я провел там около недели, в большой комнате, набитой до отказа – там сидело человек десять, но мне выдали отдельный стол, за которым я мог что-то готовить к очередному «собеседованию». Вот оттуда я сделал звонок Начальнику Академии маршалу Одинцову, от которого (конечно, от звонка, а не от маршала) надорвали животики все сидевшие в комнате офицеры, а потом рассказы об этом ходили по всей Академии.

Звоню я Начальнику Академии по «прямому проводу» от начальника кафедры:  «Алё... Алё... Это товарищ маршал? Здравствуйте, с вами говорит Ушаков Игорь Алексеевич...»

Всем это напомнило анекдот о том, как Министр обороны принимал парад на Красной Площади. «Здравствуйте, товарищи!» - «Здра... Жла... Тва... Аршл!» и так насколько раз от различных родов войск.  Наконец, дошло дело до КГБ.  «Здравствуйте, товарищи!» – «Здрасьте, здрасьте, товарищ маршал...»

Одинцов оказался очень приятным стариканом, даже о чем-то не относящемся к делу меня расспрашивал. Словом, слуга секретарю, отец солдатам.

Пришло время заседания Ученого совета.  Полный сбор, кроме марксистов-ленинистов. Маршал Одинцов, который, естественно, был председателем Ученого совета Академии, спросил меня сколько мне понадобится времени (можно было просить до 40 минут).  Понимая, что в военной организации нужно быть предельно точным, я попросил 28 минут, вызвав улыбку своей точностью даже у маршала.

Защита прошла с блеском. Я начал барабанить как дьячок на паперти, щелкая один за другим слайды на проекторе.  В записки свои заглядывал только для того, чтобы не сбиться с генеральной линии.  Маршал заснул при первых же моих словах и мирно, но довольно громко, посапывал.  Я вел контроль времени.  Диссертация получилась пухлая, 12 глав.  Я не укладывался... Но что может быть дороже принципов? На исходе 26-й минуты, даже не закончив обзор 10-й главы, я объявил: «Перехожу к заключению».  Тут я взял в руки текст и зачитал заключение (так полагалось в Академии), после чего по-солдатски браво завершил: «Доклад закончен, товарищ маршал!»

Одинцов встрепенулся, открыл глаза и посмотрел на часы – засек-таки время, а может и не спал вовсе, а играл роль?  «Молодцом! Уложился точно, как обещал – 28 минут!»  Вот тут-то я понял, что все завершилось для меня благополучно!

Потом пошли выступления оппонентов.  Команда у меня была «Четыре КО»: ГнеденКО, ПоловКО и КоваленКО – оппоненты и БусленКО – головная организация. Не было на “КО” только КОгана, но его заменял Борис Рувимович Левин.

После официальных выступлений в коротких прениях выступили Левин и Шор, а также кто-то из местных (необходимо для протокола).

Несколько слов о Левине. Мне везло на хороших людей. С Борисом Рувимовичем я познакомился на той самой конференции по надежности в декабре 1959 года, где я выступал впервые в моей жизни.  Был он старше меня лет на 12-15, но это не помешало нам подружиться.  Вернее, он выступал моим старшим товарищем и в некотором смысле опекуном.  Пару раз мы ездили вместе на какие-то иногородние конференции, он приглашал меня в гости, когда мы с ним писали обзор работ по надежности – пожалуй, первый подобный обзор в то время.

После защиты, как и положено, был банкет в гостинице «Москва». Тамадой, естественно, был Анатолий Михайлович Половко.  Внешне и по манере говорить он был копия Тарапунько (тот, который со Штепселем), артистичный, с большим чувством юмора.  Говорить он умел!  Жаль, что он ушел с банкета раньше, чтобы успеть на «Красную стрелу» в Ленинград.

Где-то через час появился Семенихин, чем меня поразил:  не думал, что такой занятой человек приедет.  К тому времени почти всё уже выпили, я бросился заказывать еще, но он остановил меня, сам себе налил из разных бутылок в фужер какой-то коктейль из водки, вина и коньяка и произнес какой-то очень теплый тост. Он сидел рядом с моей мамой и говорил ей какие-то комплименты.

Народу было человек 60, было много моих друзей из НИИ АА.  «Киты» ушли довольно быстро, но тем не менее, почти все были.  Ведь после заседания Ученого Совета в Академии Дзержинского можно было пешком прогуляться до места банкета за каких-то 15-20 минут.
 
                * * * * *

ВЭРА... НАДЭЖДА... ЛУБОФ...
      Я уже писал про конференцию в Цахкадзоре, где я познакомился с одним из своих аспирантов.  Там же познакомился я, причем на том же футбольном матче, с другим своим аспирантом – Ашотом.

После футбола пошли мы окунуться в бассейн.  Молодой мальчик фасонно нырнул, а когда вынырнул... оказался без трусов!  Он был сильно близорук, а вода к тому же была не слишком прозрачна и забита осенними листьями.  Все стали нырять в поисках Ашотовых трусов.  Мне повезло – я их нашел.  Конечно, пошли обмыть (но весьма умеренно – завтра начало конференции).

Утром выяснилось, что Ашот выступает на моей секции.  Кончилось тем, что он попросился ко мне в аспирантуру.  И как всегда, я не отказал.

Я уже говорил, что никогда не отказывал, может, поэтому у меня и защитилось так много аспирантов, хотя работал я в обычном почтовом ящике, а не преподавал в ВУЗе.  Сейчас я и сам удивляюсь, скольких удалось «вырастить» – более полусотни. В основном – москвичи, но были аспиранты из Киева, Ташкента, Кишинева, Еревана, Тбилиси, Днепропетровска, Баку, Фрунзе, Алма-Аты... И даже трое из Болгарии.  Десять человек (а может, уже и больше?) стали докторами наук.

Ашот был одним из трех моих армянских аспирантов.

Однажды приезжает он в Москву, звонит мне и, спустя какое-то время, является с двумя бутылками коньяка и с огромной корзиной фруктов.  Собирается оставить все это и уйти.  Я ни в какую – забери обратно! Он тоже ни в какую – обидишь смертельно!  (Были мы с ним после ловли трусов в бассейне «на ты».)

Я сказал ему: «Ашот, ты мой аспирант. Ты не должен этого делать.  Вот защитишься, станем взаимно независимыми, можешь тогда придти, принести мне ключи от машины и сказать, что, мол, Игорь, машина твоя стоит у подъезда. И я даже не откажусь – это будет подарок, а не взятка. А сейчас – нет».

Он так расстроился, что пришлось искать компромисс:

- Ладно, садись, будем пить вместе.  И фрукты будем есть.
- А твоим детям?
- Ну, хорошо, детям отложим заранее, чтобы все не съесть.

По части выпивки я был покрепче, поэтому вскоре уложил Ашота на диване до утра.  С тех пор он приезжал только с тем, что мы вдвоем могли осилить без осложнений за вечер.
* * * * *

У Ашота дома в Ереване после защиты, его отец сказал: «Теперь ты мне за старшего сына. Твое место будет здесь!» – и усадил меня по правую руку от себя, а Ашота пересадил по левую руку.

Этим мои почести в этом доме не кончились.  Когда у Ашота родилась дочка, то он попросил меня быть ее крестным отцом. Я согласился, но как-то в рабочей запарке все не получалось приехать в Ереван.  У Ашота родилась вторая дочка!  И опять звонки и письма: «Приезжай! Некрещеные армяне – это те же турки.  Нужно крестить. Отец настаивает, что только ты можешь быть их крестным».

Приехал я в Ереван, когда младшей девочке было около года, а старшей не было и трех.  Торжественно всем семейством поехали в Эчмиадзин.

Почему-то в святая святых пустили только меня, вооруженного парой золотых нательных крестиков, с двумя моими крестницами – Анной и Марианной.  Одну я нес на руке, а другую держал за руку. Вел нас молодой благообразный попик с жиденькой бороденкой, в черной сутане.

К несчастью, старшенькая споткнулась, упала, расшибла коленочку о натесанные плиты каменного пола, горько и громко зарыдала.  Ей из солидарности, наверное, стала вторить и младшая.  С трудом успокоил их обеих.  И вот мы около большой вазы, наполненной каким-то растительным маслом. Попик обмакнул свой указательный перст в масло и начертил девочкам по четыре креста: на лбу, на щечках и на грудке под подбородком.  Потом он обратился ко мне со словами: «Вэра...»

Я был я в полном смятении.  Что ответить? Что я – атеист? Что я – еще хуже – член партии?  Может, соврать, что я православный? Я же ведь в принципе религию уважаю, вот просто не верю, не сподобился... Тут опять раздается голос попика: «Вэра!..»  Я уже готов был во всем покаяться, но тут снизошло Божье благоволение:

  - Пафтаряй за мной – вэра...
  - Вера...
  - Надэжда...
  - Надежда...
  - Лубоф...
  - Любовь...

Господи милостивый! И это все, что требовалось? Я готов был пасть на колени, да вот малютка на руках мешала мне это сделать.

Вот так я получил еще двух дочек, крестных, но вполне законных...

                * * * * *
               
                ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ


КАК Я УЕХАЛ В ШТАТЫ ВСЕГО НА ПОЛГОДА...
          Однажды в 1987 году получаю я персональное приглашение приехать в Нью-Орлеан на конференцию Американского общества по исследованию операций с обзором моих собственных работ по теории надежности.  Я аж возгордился: обзор собственных работ! Вот это да! Это не хухры-мухры...

Все расходы берет на себя приглашающая сторона.  Конференция в мае, приглашение получаю в марте.  Совсем америкашки сбрендили со своей свободой и демократией! Мне и полугода мало, чтобы оформиться. Я отвечаю, что мол, ребята, давайте приглашайте меня на следующий год, но приглашение присылайте прямо сейчас.

Прислали приглашение на ВЦ Академии наук, где я тогда работал. Иду в отдел этих двусмысленных «внешних сношений» (до отдела «внутренних сношений» никто, по-видимому, не догадался). А мне там отвечают:

- Не могём вас послать – вы носитель отечественных секретов, поскольку работали в почтовом ящике.
- Да это ж было больше 10 лет тому назад!
- Ничего не знаем.
- Но я оттуда ездил и в Канаду, и в США, и в Японию, и во Францию, и в Италию, и в Англию!..
- Ничего не знаем. У них были их секреты, они вас и посылали.  А у нас это их секреты, и мы вас не пошлем.

Пришлось идти в Президиум.  Благо там работал заместителем академика-секретаря Отделения механики и процессов управления мой хороший знакомый – Гена Савин.  Объяснил я ему все.  Пошли в какие-то «инстанции».  А там говорят: «Деньги-то у нас есть на вас, но послать вас одного все же мы не можем – ведь все же Америка. Страшно за вас! А вот на второго командировочного – вам в пару - денег просто нет».  Тут мы с Геной покумекали и решили: те деньги, что в Академии есть на меня, пусть пойдут на Гену, а я поеду на американские деньги: и все вопросы решены – и денег хватает, и еду я не один!

Так и сделали: поехали вместе.  Выступил я на конференции. Подошел ко мне некто (оказавшийся заведующим кафедрой «Исследования операций»  Университета Джорджа Вашингтона) и предложил мне приехать на полгодика почитать лекции у них.  Я согласился, хотя как-то и не поверил, что это реально.  Тут меня Гена подбодрил, мол, давай-давай, помогу!

После конференции мы с Геной слетали по приглашению в Питтсбург на пару дней к Тому Саати, где в Университете выступили перед студентами, за что нам даже что-то заплатили.  Потом уже один я слетал в Таллахасси во Флориду к Фрэнку Прошану, а потом в Калифорнию – к Ричарду Барлоу в Беркли и к Тэду Андерсену – в Стэнфорд.  Все эти поездки мне оплатили приглашавшие университеты. Тогда русские были в диковинку, а американцы еще были безгранично богаты – всё же «холодная война» дешевле двух горячих!

Прошел почти год. В начале мая я получаю письмо из Университета Джорджа Вашингтона:  дайте ваше письменное согласие на чтение лекций, мы пришлем вам форму, вы ее заполните, а мы пришлем вам официальное приглашение.  Прибыть в Вашингтон надо было в середине августа.  Конечно, я никуда не успевал. И тут опять помог Гена Савин.

Он помог оформить мне командировку якобы за счет приглашающей стороны, т.е. мне были только билеты куплены за наши родные деревянные рубли, никакой валюты тратить было не нужно. Уже в конце мая я «спускался с трапа самолета» в Вашингтоне, а по-современному, шел по кишке, соединявшей самолет со зданием аэропорта.  Встречал меня Роберт Макол, мой старинный американский друг, с которым мы были на многих конференциях ИФОРСа и которого однажды с его женой я «пас» в Москве. 

Остановился я у Боба Макола.  В его квартире была изолированная «гостевая», даже с отдельным входом.  Жил я на полном пансионе, да по-другому было бы и нельзя: денег у меня не было совершенно, вот уж действительно, ни копья. Взять взаймы я постеснялся, хотя это бы не вызвало никаких затруднений.  Как идиот, в июньскую вашингтонскую влажную жару ходил в Университет пёхом около 40 минут, иногда по два раза в день. Приходил с огромным потным пятном на светлом пиджаке, поэтому стал носить его на пальце, забросив за спину, чтобы закрыть мокрое пятно на рубашке...

Но зато удалось все процедурные вопросы вместо затяжной переписки решить за два дня!  Приглашали меня на семестр, обещали хорошие деньги – около 25 тысяч долларов без налогов! Я спросил:

- А нельзя ли меня пригласить на год? 
- Нет, для приглашения вас на год у нас нет денег. 
- Да дело не в деньгах. Пусть формально приглашение будет на год, а деньги те же. Через полгода я уеду.
- А какой же в этом смысл?
- Тогда я смог бы приехать с женой...
- А вы приезжайте и так с женой, кто вам мешает?
- Дело в том, что если загранкомандировка меньше, чем на девять месяцев, то с женой у нас не пускают...
- А при чем здесь девять месяцев?
- Видите ли, женский организм...

 И я прочел им кратенькую вводную лекцию по акушерству и гинекологии.

Восторженному удивлению американцев не было предела. Но приглашение мне оформили так, как я просил – на год.

Вернувшись в Москву, я сразу же начал оформляться в Америку с Таней.  На Родине мы оставляли заложников – всех наших четверых детей.

Летели мы престраннейшим образом, как у нас раньше говорилось, «через “Ж” на Пензу»: Москва – Шеннон (Ирландия) – Гавана (Куба) – Мехико Сити – Сан-Франциско – Нью-Йорк – Вашингтон.  Эва как!  А вышло это очень просто.  Я решил на советские тугрики купить билет Москва – Вашингтон – Сан-Франциско, чтобы навестить друзей в Сан-Франциско.  Но, конечно, билетов Москва – Вашингтон не оказалось... Тогда я сел у дамы, которая была главная билетчица, исказал шутя:

- Мне у вас нравится.  Я от вас не уйду, пока не дождусь нужных мне билетов.  Мне лететь позарез нужно!

Иногда у меня шутки бывают настолько дурацкие, что люди их не понимают.  Эта дамочка тоже перепугалась, что я пришел навеки поселиться, и тут же нашла выход:

- А вам обязательно нужно сначала в Вашингтон, а потом в Сан-Франциско?
- А что?
- Я могу вам сделать билет в Вашингтон через Сан-Франциско. Но только в Вашингтон из Сан-Франциско придется лететь через Нью-Йорк.   

Воистину на Руси аппендицит вырезают через жопу!

Я согласился (не на операцию аппендицита, а на билет, конечно).

Через полгода мне американцы продлили контракт еще на полгода с полной оплатой.  К концу первого года продолжили контракт еще на год (предельный срок для визитинг-профессора).  Тогда Таня съездила в Москву и забрала Кристину.  Уже и это стало возможно!  (Дай вам Бог здоровья, дорогой Михаил Сергеич!)

Потом у меня была операция на сердце и необходимость пробыть под наблюдением врачей в течение года. Потом первая работа в Америке.  Потом... Ну, а уж после «второй русской революции» как-то и мысли о возвращении пропали: на «новых русских» не тянем, а старые русские – никому не нужны, своих стариков хватает на Руси!

Я уж даже и не знаю, как я благодарен Гене Савину (ныне академику РАН) за то, что он так помог мне в свое время и советом, и делом!

                * * * * *

                ПРО МОИХ ДЕТЕЙ


СЛАВА ОБРЕТАЕТ СЕБЯ
       В школе Слава как-то себя не нашел.  Математика была для него китайской грамотой, русская грамота была ближе, но не настолько, как хотелось бы.  Про химию и физику я молчу.  И вдруг оказалось, что он очень здорово рисует!

Сначала отдали его в художественную спецшколу (классе в пятом, кажется).  Конечно, по блату: там преподавала рисование жена Юры Конёнкова.  Но оттуда Слава ушел: все его одноклассники, которые учились в этой школе с первого класса, смеялись над его ошибками и неумением делать некоторые простые вещи.

Я не сдавался.  Устроил его в художественный кружок при ЖЭКе прямо через дорогу от дома.  Там он прижился, стал быстро продвигаться вперед.

Увидев его успехи, я через работавшую во ВГИКе жену Михал Михалыча Лопухина, о котором я тоже уже писал, нашел Славе профессионального художника-учителя – Игоря Тихонова. Это был художник классической школы, Слава ездил заниматься к нему раза два или три в неделю, и многому от него научился.

Получив домашнее задание на лето рисовать, Слава вдруг вдохновился.  Заметив его рвение, я решил вывезти его «на пленэр».  Мы собрались и поехали в Ниду, где нам подыскали квартирку уже известные вам Христаускасы.  Заехали сначала в Каунас, прошли все тамошние замечательные художественные музеи.  Музей современного искусства по коллекции французских импрессионистов там был, пожалуй, третьим в Союзе после Эрмитажа и Пушкинского.  На меня там произвел большое впечатление французский фовист Жорж Руо, одну картину которого, изображавшую какой-то крестный ход с хоругвями, помню отчетливо до сих пор.

Свозили нас гостеприимные хозяева в Тракай, потом отвезли в Ниду.  Там, чтобы поддержать Славу, я начал с ним рисовать.  Я никогда не писал маслом, Слава показал мне, как смешивать краски, как их правильно класть на холст. Рисовали мы вместе, увлеченно, весь день напролет, прямо тебе, Гоген и Ван Гог!

Мне казалось, что его живопись страдает чрезмерной скрупулезностью, сверхреализмом.  Мне казалось, что если он будет рисовать быстрее, то у него будет лучше получаться. Предложил ему рисовать наперегонки.  На детали не оставалось времени, но композиция и мазок – улучшились (или мне так казалось, потому, что именно этого я и хотел от него).

Память той поездки – несколько наших картинок, которые висят сейчас на стенке в нашей сан-диеговской квартире... Среди них Славин моментальный этюд «Стог сена» сделанный им буквально за считанные минуты, когда мы ехали в поезде из Каунаса. Стог сена за окном поезда буквально промелькнул, но Слава успех схватить что-то неуловимое: в том рисунке и экспрессия, и смелость мазка, и импрессионистичность красок...  Это был, по-моему, первый его отход от «шишкинизма».

 Из моих картинок сохранился Тракайский замок, рисованный в Ниде по памяти, вернее, по скороспелым карандашным наброскам. Его я нарисовал в стиле Руо на спор со Славой за 20 минут, потому о качестве не говорю.  Тем не менее, и этот этюд оказался на стенке в нашей домашней галерее.


                * * * * *

                ПРО СЕБЯ


ОТСТУПАТЬ НЕКУДА – ПОЗАДИ МОРКВА...
       Одной из особенностей советской науки были непременные посылки «доцентов с кандидатами» на сельхозработы на поля нашей бескрайней и беспредельной Родины...  Правда, Владимир Высоцкий не сказал всей правды (размер стиха не позволял): посылали не только доцентов с кандидатами, но и докторов с профессорами, а порой не брезговали и членкорами.

И вот в один прекрасный день сотрудников столь же прекрасного Вычислительного центра не менее прекрасной Академии наук послали в какой-то совсем распрекрасный совхоз собирать морковку, к которой, правда, упомянутый неоднократно эпитет уже не подходит. Привезли нас на место, обрядились мы в резиновые сапоги, которыми были несомненным проявлением заботы партии и правительства об ученых «энтузиастах».

Как убирают морковку? Наклоняются – дергают,  наклоняются – дергают, наклоняются – дергают...  И так до полного потемнения в глазах или до естественных сумерек. А уж тащить корзину с морковью к машине – считай подарок судьбы, хоть, спина отдыхает!

Дома вечером выпили мы с зятем по доброму стопарику водки и пошли смотреть футбол по телевизору. Только что-то у меня на поле все время два мяча... Думаю: и выпил всего-ничего, а повело! Да и какая-то усталость обрушилась... Извинившись перед домашними, я пошел спать и заснул моментально мертвецким сном...

И вот на следующий день на работе почувствовал я себя как-то неважнецки, да и с глазами было что-то «не того». Во второй половине дня я решил все же поехать домой – очень уж было не по себе.  Вышел на улицу, «голосую» – мне до дома на леваке ровнехонько «рубль плюс спасибо». Останавливается «москвичонок», открывается дверь... Нет, не дверь, а две двери! Не понимая ситуации, я пытаюсь определить, какая из них настоящая, но в результате стукаюсь в деверь животом.  Водитель, видимо, решив, что я пьян настолько, что даже и влезть в машину не могу, срывается с места и уезжает.

Все же до дома я доехал – нашлась добрая душа – и, пройдя мимо озадаченной Тани, быстренько разделся и плюхнулся на кровать.  Проснулся я только утром, стал звать Таню, она вошла в спальню и как-то странно смотрела на меня, когда я ее о чем-то просил.  Как она мне потом сказала, у меня было перекошено лицо и говорил я очень невнятно.  Она у меня человек с мгновенной реакцией на критические ситуации: тут же звонок в академическую поликлинику моему лечащему врачу, через полчаса врач уже у нас.  Для осмотра и диагноза не понадобилось и пяти минут – микроинсульт. Она тут же звонит в «скорую», через каких-нибудь час-полтора «скорая» приезжает. За это время происходит примерно такой разговор:

- У вас нет возможности устроить мужа в хорошую реанимацию?
- В реанимацию?!
- Только в реанимации окажут быструю и эффективную помощь.  У нас в академической клинике реанимация отвратительная...

Жена вспоминает, что муж моей сотрудницы Наташи Новиковой работает в Первом мединституте.  Она звонит Наташе, та дает телефон мужа, и уже через пару минут Миша, муж Наташи, на проводе и – вопрос решен. О благословенный советский блат! Сколько раз он выручал в совершенно «глухих» ситуациях! Вот уж во истину «не имей сто рублей!»

 А вот уже появились и два медбрата с носилками. Я пытаюсь невнятно промычать, что я, мол, сам дойду, на что получаю строгую отповедь врача, меня кладут на носилки и запихивают в машину. Тане разрешают поехать со мной, так как она одна знает, как найти Мишу, который знает, как найти реанимацию и, более того, знает того, кто меня должен «оприходовать».

И вот я уже в приемном покое (кажется, это так называется? или это уже в морге?). Там меня, как и положено, раздели до гола, сняв даже обручальное кольцо (наверное, чтобы не помешало при кремации), сделали какой-то укольчик и, как мне показалось, про меня забыли вовсе...

А за отделявшей меня от остального мира занавеской тяжело вздыхала какая-то женщина....  Укол стал на меня действовать... Голова поплыла... Навалилась какая-то тяжесть, под грузом которой я провалился в небытие...

Утром (значит, проспал я чуть ли не сутки!), когда я проснулся, было тихо. Вскоре пришел медбрат, которого я спросил, как дела у моей соседки.
- Она уже в морге. – Ответил   тот совершенно без юмора, делая мне какой-то очередной укол.  – Вас скоро переведут отсюда...

 Мне ничего не оставалось, как только спросить:
- Туда же? – На что тот хмыкнул и ушел.

Лежать было тоскливо и холодно. Я решил посочинять стихи. О чем думается в такие минуты? Естественно, о Боге.  Поскольку под рукой не было ни бумаги, ни карандаша, я решил писать поэму, в которой рифмовались бы не строчки, а буквально слова – так легче было запоминать наизусть с моей совершенно неприспособленной для заучивания стихов памятью.

Так была начата поэма «Житие Сына Человеческаго»...


                * * * * *

ЦЕРКОВЬ ИИСУСА ХРИСТА СВЯТЫХ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ.
       Переехав в Сан-Диего на работу в QUALCOMM, я сначала снимал комнатку в каком-то весьма занюханном райончике (правда, «занюханность» надо понимать в американском смысле, по российским меркам это был чистенькая – если не чересчур чистенькая – окраина города).   Жил я один, поскольку Таня с Кристиной оставалась в Вашингтоне до конца Кристиного учебного года.  Я к их приезду должен был подыскать приличное жилье. Нашел я неплохое вроде бы местечко – рядом два торговых центра, не очень далеко школа, да и до работы на машине – минут двадцать.

Дом стоял на пересечении двух улиц, название которым придумал, видимо какой-то хохмач: одна – Нобел, а вторая Лебон. Этакие названия перевертыши. Ну, Нобеля все знают, а некоторые даже имеют премию его имени, а вот Лебон... Был, правда, французский психолог  с такой фамилией, но не думаю, что о нем хоть кто-нибудь слышал в Америке.

Снимали мы квартиру как раз на перекрестке, почтовый адрес у нас был по улице Нобел.  Когда же мы созрели до покупки собственного жилья, то купили себе небольшую уютненькую квартирку как раз напротив того дома, где снимали, но уже по улице Лебон.

Так, переехав перекресток, мы оказались на улице Лебон.  Все бы ничего да вот иногда приходят из Европы письма с адресом Ле Бон – с этаким миленьким французским прононсом, а из России – с адресом Л’Ебон, что, видимо, ближе нашим родственным российским душам...

Но дело, конечно, не в этом: одна эта хохма – еще не повод для написания рассказика.

А дело было вот в чем: около нашего дома, буквально в сотне метров возвышался величественный мормонский храм, похожий больше всего на дворец какого-нибудь Гудвина  Ужасного из безвкусной голливудской «страшилки» – два белых остроконечных шпиля втыкались  будто два шприца в невинно-голубую задницу неба. На более высоком шпиле стояла еще позолоченная фигурка, более всего напоминавшая Павлика Морозова с пионерской трубой...

Буквально в один из первых же дней после переезда мы с Таней решили пойти посмотреть храм Божий. Я так страсть как люблю во всяком новом месте побывать в местной церкви: мне без разницы – православной, баптистской, католической или же в синагоге.  Честно говоря, вот только в мечетях, меня как-то угнетала атмосфера и мрачный интерьер...

Казалось, что осмотреть мормонский храм изнутри – вещь просто-напросто несбыточная – туда не только простых смертных не пускают, но и самих мормонов... Вот уж воистину «храм Божий»!

Но в хорошо ухоженном дворе перед храмом – аккуратненькие газончики, кусты роз, затейливые клумбочки – к нам подошли два, как две капли воды похожих,  молодых человека при полном параде: пиджаки, белые сорочки, галстуки.  Завязалась беседа, в процессе которой они пытались непременно всучить мне «Книгу Мормона».  Я вежливо отказывался, ссылаясь на слабость моего английского языка. Тогда мне предложили достать экземпляр на русском. Сраженный таким сервисом, я надломился и согласился. У меня попросили адрес, и я дал.  А почему бы не получить «Книгу мормонов» на русском языке? Библия у меня есть, Коран тоже...

В один прекрасный день раздался звонок в дверь, и на пороге показались те самые мормонские сиамские близнецы.  Они приветливо улыбались, я ответил им тем же и пригласил войти. Жена моя была то ли рассержена, то ли встревожена: она очень не любит мои дискуссии с кем бы то ни было на религиозные темы. Ну, а тут приперлись непосредственные служители культа.

Книгу на русском я с благодарностью принял. Я предложил гостям по русскому обычаю выпить по рюмочке, но они сделали квадратные глаза и отказались. Сошлись только на чае, который они пили так осторожно, будто это была взрывчатая смесь.

Потом они стали меня обрабатывать.  Но я не Козлевич – ксендзам охмурить меня не так уж и просто!

Когда в их разговоре промелькнуло, что Иисус из колена Давидова, то я сразу же встрепенулся.

- Откуда вы это взяли?
- Иосиф-плотник был из колена Давидова...
- Ну, положим, Иосиф-плотник был отчимом Иисуса, а не отцом, не правда ли? Так что...

Крыть было нечем.  Я попросил мормонов-пропагандистов проконсультироваться у старших и в следующий раз дать мне разъяснение – может, я чего недопонимаю?

Долго ждать не пришлось: явились голубчики, не запылились.  Я понял, что «ловцы человеков» (помянем всуе слова Христовы) они отменные, а «план по мясу» у них, видимо, большой. Я вот недавно прочитал, что их в мире около 15 миллионов. И конечно же, они, как и прочие их «двоюродные братья по вере» считают, что только они истинные последователи Господа-Бога нашего Иисуса Христа.

- Нам наши старшие братья объяснили, что мать Иисуса, дева Мария, была из колена Давидова...
- Нет друзья мои! Про это в Библии нет ни единого словечка! Вот есть – и то единственное! – упоминание, что у Елисаветы, родственницы Марии Богородицы, муж был из колена Давидова. Да и вообще в те времена все кланы и колена прослеживались по мужской линии, а не по женской. Вспомните  Евангелие от Матфея...

Я достал английское издание Библии (есть у меня и такое!) и начал зачитывать им «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова»:

 Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама;  Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона;  Салмон родил Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; Иессей родил Давида царя...

Тут я перевел дух – читать оставалось столько, да еще полстолька, да еще четверть столька...

- Вот видите, выходит, что только мужики и упоминаются в родословной Царя Давида! Да и дальше все идет в том же духе.
- Но ведь сейчас в Израиле определяют национальность по матери...
- И это правильно!  И заметьте определяют фактически на-ци-о-наль-ность, но не вероисповедание.  От того, что я сделаю обрезание, я могу следовать иудейской вере, но я так и останусь русским, я не превращусь в еврея! – Заметил я. – Но вы правы, род лучше прослеживать по матери.  Мать – всегда мать своему ребенку. А кто отец? У нас, у русских, есть такая пословица: «ни в мать , ни в отца, а в прохожего молодца».

Мои гости сдержанно улыбнулись. А тут я им рассказал старый анекдот о том, как женщина взмолилась: «Боже, избавь меня от мук родов! Пусть корчится от боли отец ребенка, когда я страдаю!»  Бог согласился и сделал так.   В следующий раз, когда женщина рожала, из дом напротив раздался нечеловеческий крик от боли, которую испытывал сосед.  Тогда женщина опять взмолилась: «Боже! Пусть все будет, как прежде!»

Этот анекдот мои религиозные гости встретили дружным хохотом. Видимо, все же ничто человеческое им не чуждо.

А мне, конечно, всего этого было мало – я вошел в раж.  Не зря я Библию читал-перечитывал не один раз – ведь все искусство пронизано библейскими мифами (выдаваемыми за чистую правду, естественно), восприятие почти всей классической живописи будет страшно обеднено, если этих мифов не знать. 

- А кстати, еще вопросик: а откуда взялись «дочери человеческие»?  Ведь Бог их не создавал, а Ева, как известно, родила только Авеля да Каина!  Откуда же Каин нашел себе жену?

Поговорили и о первородном грехе, где мои новые мормонские друзья и вовсе, как говорится, «поплыли».

- А в чем же грех? Не было бы этого греха, так и в Бога верить было бы некому! А потом, зачем Господь сотворил мужчину и женщину? Разве не для этого самого греха? И вообще вся эта история с «первородным грехом» и последующим его искуплением Иисусом Христом – история загадочная. Больше всего напоминает жертвоприношения варваров своим зловещим богам.

Да и со Змеем-искусителем Господь намудрил: Вездесущий что же, прозевал Змеевы козни или же сам его науськал?  Ведь Господь – ох, как любил поискушать человеков!

Замолчали мои мормонские агитаторы-главари, пригорюнились. Я, сознаюсь, в душе праздновал победу. (Как говорится, связался черт с младенцами!)

Положение спасла Таня. Благо, что мои мормонята не знали русского! Она мне сказала: «Ну что ты привязался к бедным мальчикам? Скажи им, что ты в их партию не вступишь».

- Ребята, если вы не боитесь, что я вас обращу в свое неверие, приходите еще – милости просим. Но сделать меня мормоном – это дохлый номер.

Таким был последний день, когда Церковь Иисуса Христа Святых последних дней пыталась обратить меня в свою веру.

А книжку мормонов я прочитал.  Конечно, с Библией не сравнить – очень слабо. К тому же и поверить в мормонские сказочки еще труднее, чем в «богодухновенную» Библию – уж  очень все недавно было: основатель этого нового религиозного течения Джозеф Смит родился-то всего пару сотен лет назад ...  Все еще свежо в памяти!  У новых мистификаторов есть очень и очень серьезные трудности...

Кстати, из-за моего знания Библии и любви порассуждать на «богодухновенные» темы, меня самого часто спрашивают: А не веришь ли ты сам? А если веришь, то во что?

Ну, конечно, верю! А как можно без веры жить?! Во что же я верю? В добро, которое есть в человеке.