.
.
ТЕТРАДКА №4
ОГЛАВЛЕНИЕ
Полет в День Авиации * Лайма – по-латышски означает «счастье» * Болометр *
Почему я никогда не терял секретных документов * Удержите инженера... * Вот,
когда я поверил Ленину * Неудачная попытка * Счастье совместного творчества *
Человек-гора * Ушаков против Ушакова * Сын Бруно * Христау-скас, однофамилец
Христаускаса * Оказывается, быть порядочным – это заслу-га * Умей и жить, и
умереть достойно... * Я ударил американского ребенка... * Самый незабываемый
день * Чернобыль * О том, как убивают в неотложке.
* * * * *
ПРО ДЕТСТВО
ПОЛЕТ В ДЕНЬ АВИАЦИИ
18 августа в Советском Союзе был праздник (хотя и без выходного дня) – День Авиации, или как тогда еще говорили, День Сталинских соколов. Одновременно это и мой День Ангела. (Кстати, очевидцы говорят, что ангелы тоже с крыльями и летают.) Я – не ангел, но в тот день в 1945 году я тоже полетел... с дерева на землю. А дело было так.
Во дворе у нас стояла высоченная ива. Была она никакая не плакучая, может, потому, что не было над чем плакать – ведь плачут они обычно над чем-то водным: прудом, озером или рекой. А эта ни к какой воде не гнулась, а тянулась вверх примерно, так, до шестого этажа. Я уверен, что нигде больше такой громадной и нелепой ивы не было и уже и не будет.
Однажды, не помню уж зачем, мы с моими дворовыми друзьями полезли на эту иву. Залез я выше всех мальчишек, чем был очень горд. Добрался аж до такого уровня, что мне была насквозь видна наша квартира через открытую балконную дверь. А жили мы на пятом, повторяю – пятом, этаже! (И дом был не хрущевский, а еще довоенный, с нормальными потолками.)
Я стоял на одной ветке, держась рукой за другую, над головой. И вот, оказавшись на уровне пятого этажа, я в полный свой дискантовый голос крикнул «Ма-ма!», чтобы моя мама вышла и посмотрела на своего сына-героя...
Это было последнее, что я помнил в тот день. Нет, помню еще, как затрещала подо мной ветка (а ивы страшно хрупкие). Потом пустота. Я потерял сознание.
Рассказывают, что летел я на землю так, как ныряют в воду «солдатиком». Подбежал кто-то из взрослых и бегом отнес меня в медсанчасть Академии им. Жуковского, которая располагалась прямо за нашим домом. Там мне наложили гипс, замотав тело от ребер до – сами понимаете какого – места, а оттуда ниже – всю правую (сломанную) ногу аж до стопы, к сожалению, включая и саму стопу. (Почему «к сожалению», будет ясно ниже.) Я был похож на этакого средневекового рыцаря-инвалида, вернее, рыцаря, забывшего надеть броню на левую ногу. Все это делалось, когда я был в полной отключке.
Пришел в себя я часа через три, и тогда родителям разрешили меня взять домой. На рентгене нашли, что у меня вколоченный перелом шейки бедра правой ноги, два сломанных ребра, пяток трещин таза и сильнейший ушиб подбородка – видимо, во время падения «пересчитывал» попадавшиеся на пути полета ветки. То, что перелом шейки бедра был вколоченный – меня спасло. Тогда еще с такими переломами делать ничего не умели, а посему быть бы мне инвалидом. А так все обошлось хорошо – просто правая нога стала примерно на полтора сантиметра короче левой.
Пролежал я в гипсе примерно до начала декабря. Ребята приносили мне домашние задания, и я продолжал учиться (был 4-й класс).
Поскольку гипсом замотали меня на мой пустой желудок, то даже малые порции еды вызывали страшные боли. Мама моя вырезала мне ножницами подобие «декольте» от ребер до чуть ниже пупка. Есть стало можно! Где-то, видимо, через две-три недели у меня начала дико чесаться подошва под гипсом. Мама сделала дырочку около пятки и высшим кайфом в жизни было, когда она через это отверстие осторожненько чесала мне подошву ноги вязальной спицей...
Но вдруг стали побаливать пальцы на ноге, потом боль стала нестерпимой, всю ступню дергало, будто это был один гигантский нарыв. Мама и тут решилась на очередной шаг: вопреки рекомендациям хирургов, она разрезала гипс и освободила мне всю стопу... Оказалось, что моя нога, неумело стянутая наложенным гипсом, начала мертветь, было уже предгангренозное состояния. Ступня была белая аж с зеленовато-синим отливом, пальцы уже совершенно ничего не чувствовали. Как я понимаю сейчас, моя мама спасла мне, как минимум, ногу...
Как тут не вспомнить анекдот: Сын спрашивает отца: «Папа, как пишется “херург” или “хирург”?» – «Если хороший, то через “и”, а если плохой, то через “е”...»
Когда я начал вставать и перемещаться в своем панцире по комнате на костылях, пролежав горизонтально месяца два (садиться я не мог), со мной произошла совсем страшная вещь: я начал слепнуть... Происходило это буквально в течение одной недели. От 100%-го зрения я за это время дошел до минус двух с половиной диоптрий! Это было страшно: позавчера я мог читать книгу на расстоянии чуть ли не два метра, вчера это расстояние уменьшилось до метра, сегодня – до вытянутой руки... Я плакал, когда оставался один, было очень страшно. Когда сняли гипс и я пошел в школу, то был уже в очках. Одевал я их, правда, только на уроках, когда нужно было что-то читать с доски. Очень уж не хотелось терять своего «нормального» вида!
Недели через две после того, как мне сняли гипс, в середине декабря, я гулял с друзьями. Любимым нашим занятием было прицепиться крючком за борт грузовой машины и ехал на галошах по утрамбованному снегу на дороге (мы ходили в валенках с плотно одетыми галошами, чтобы не промочить ног). Это было похоже на сегодняшнее катание на водных лыжах.
И вот еду я за машиной, дело было уже после 9 вечера, и слышу мамин голос: «Игорь!» Я, конечно, быстренько за углом отцепляюсь от борта машины и, сломя голову, несусь домой, чтобы дома быть до маминого прихода. Прибежал, хватило ума быстренько раздеться и лечь в кровать, притворившись спящим. Спустя буквально минуту, входит мама и, подходит ко мне. Обман мой моментально раскрывается, хоть я пытался что-то невнятное лепетать. Мама говорит: «Ты первый раз вышел на улицу и тут же прицепился за машину. Ты же понимаешь, что ты еще слабый, тебе нужно беречься. Но за такой проступок я бы тебя и не наказала, а просто объяснила бы тебе, что ведешь себя неразумно. Но ты хотел меня обмануть, а это уже очень плохо. Вот хорошо, что ты уже разделся – поворачивайся на живот, получишь хорошего ремня!».
Так я отметил свой первый выход на улицу после почти четырехмесячного домашнего лазарета. Вообще, если признаться, лупили меня редко, но метко – всегда за дело.
Я домостроевец: я считаю, что мальчиков надо сечь – пусть привыкают к «ласковым» домашним наказаниям заранее, пока их всерьез не встретит жизнь своими неумолимыми «розгами». (Это я в шутку: своего сына я ни разу не тронул пальцем... Так что теория с практикой у меня расходятся)
* * * * *
ПРО ШКОЛУ
ЛАЙМА – ПО-ЛАТЫШСКИ ОЗНАЧАЕТ «СЧАСТЬЕ»
Последний звонок. Через полчаса – последняя линейка, на которой нас будут поздравлять с окончанием школы...
Жил я рядом со школой, в соседнем доме. Не знаю уж зачем и почему, я вдруг решил сбегать домой и принести с собой на эту линейку свою собаку – карликового пинчера. Прибежал домой, схватил спортивный чемоданчик, которые были тогда в моде у молодежи, успел ножницами пробуравить несколько отверстий, засунул туда сопротивляющуюся собаку и помчался обратно в школу.
Перед линейкой мы в классе потешались над некоторыми трюками, которым я обучил Лайму, так звали мою собаку. Назвала ее так моя мама. Были мы с ней в Риге и однажды увидели, что мальчишки ведут собаку в сторону Даугавы. На шее собаки вместо ошейника была петля, завязанная из простой пеньковой веревки. Мама решила, что ее ведут топить, остановила ребят и купила у них собаку, дав каждому (было их человек пять) по 20 копеек на мороженое. Так мы обрели собаку, а собака – свое собачье счастье и в придачу – новое имя: по-латышски Лайма означает «счастье».
Когда настало время торжественной линейки, я засунул Лайму обратно в чемоданчик и встал в общий ряд. После быстрого официального поздравления перед нами выступила с речью директриса, Галина Александровна, которую за особую посадку головы с гордо вытаращенным наружу кадыком мы называли «Гусыня». «Гусыня» речь свою явно затянула. Лайме, видимо, уже стало не хватать воздуха или же просто стало страшно в темноте, она стала подвывать. Гусыня прервалась: «Кто принес собаку?!» – и она бросилась на звук по шеренге в мою сторону, но чемоданчик быстро по рукам за нашими спинами перенесся на другой край шеренги, туда же, естественно, перенесся и собачий вой. Но долго это продолжаться не могло: местоположение собаки было слишком легко вычисляемо. Тогда кто-то по-собачьи завыл, не открывая рта, за ним другой, третий... Торжественная линейка превратилась в какую-то псарню.
Гусыня разгневанной фурией умчалась куда-то, как ведьма на метле. Больше она не появлялась.
Нас пригласили за длинный стол, где был накрыт чай. Лайма была выпущена из чемодана и радостно ходила по рукам – она чужих не боялась. В чайных стаканах каким-то образом появилась кем-то незаметно принесенная водка, в которую для большей убедительности все подливали заварку из маленьких чайничков. Выпускной банкетик удался!
* * * * *
ПРО ИНСТИТУТ
БОЛОМЕТР
Вы знаете, что такое болометр? Нет? Ну и я до сих пор не знаю, хотя рассказ пойдет как раз именно о нем.
В МАИ был у нас один замечательный добряк-преподаватель Александров (имени-отчества не помню, но чуть ли не Александр Александрович), который преподавал «Электротехнические приборы». Курс был второстепенный, поэтому по нему был только дифференцированный зачет (т.е. зачет с оценкой). Худшая оценка у Александрова была четверка. К нему ходили сдавать, что называется, на арапа: если чего не знаешь, он сам же тебе расскажет, а потом сам же тебе поставит пятерку. Получить у него четверку – это надо было сильно постараться!
Пошел и я сдавать, ничего не зная, а к тому же прихватив конспекты моего друга Славы Архангельского, про которого я уже писал. Достался мне билет: «Болометр». Для меня вся электро- и радиотехника всю жизнь были китайской грамотой: Болометр – это что? – прибор для измерения болонок, что ли?
Открываю под столом тетрадь, и нахожу на развернутой странице нарисованный агромадный перезревший огурец, если даже вообще не кабачок, у которого справа и слева, т.е. с концов, вставлено по электроду. И внизу подпись – «болометр». Ну, перерисовал я эту хреновину в масштабе один к одному, поскольку решил, что размер, видимо, существенен.
Теперь самое время сказать, что Слава Архангельский был большой хохмач. На самом деле, болометр это финтюлечка размером поменьше обычного маленького стеклянного предохранителя. Вставляется она, эта штуковина, для регуляции силы тока. (Но я и этого не знал!)
Выхожу я к Александрову и с чувством гордой независимости кладу перед ним свой чудовищный чертеж. Он посмотрел, оторопел и спрашивает:
- А почему у вас на чертеже болометр такого размера?..
- Это в натуральную величину!
- Ну, может, вы мне еще чего-нибудь расскажете про этот прибор?
Вот те номер! Я-то жду, что он мне сейчас расскажет и поставит пятерку, а тут - на тебе: расскажи ему!
- А я больше ничего не знаю...
Бедняга-преподаватель потерял сначала даже дар речи, а потом робко, будто бы испугавшись сам, сказал мне:
- Я вам зачет поставить не могу... Вам придется подготовиться получше и придти еще раз... – Он по-моему, чуть не плакал от обиды или от оскорбления...
На пересдачу к нему я пришел полный раскаяния и реальных знаний. Пятерку я получил честную...
В конце этого же учебного года Александров умер. Злые языки говорили, что в последний год у него было два выдающихся события в жизни: во-первых, за 50 лет непорочной работы на ниве электротехнического образования он получил Орден Ленина, а во-вторых, поставил первую в своей жизни двойку...
* * *
Дорогие мои юные читатели (если таковые есть:-), никогда не надейтесь на авось или на собственную гениальность. И то, и другое - вещи весьма иллюзорные. Знаете, чем жизнь отличается от penis? Жизнь жестче! (Хотя иногда и длиннее...)
* * * * *
ПРО РАБОТУ
ПОЧЕМУ Я НИКОГДА НЕ ТЕРЯЛ СЕКРЕТНЫХ ДОКУМЕНТОВ
Свою дипломную работу я делал в п/я 577, который теперь, во времена «пост-гласности» и полной «недостроенной перестройки» переименовали в Особое Конструкторское Бюро имени С.А. Лавочкина. То, что это была сверхперезасекреченная организация. Не требует, видимо, пояснений, что там конструировалось тако-о-о-е...
Мой руководитель дипломной работы – хороший парень и неплохой инженер, Гена Тетеревов – брал для меня в первом отделе секретные тома, из которых я черпал необходимые знания. Почти все они (тома, конечно, а не знания) были не просто «секретно», а СС ОВ, что означало «Совершенно секретно. Особой важности». (Все время в голову лезет эта фраза из Стругацких: «Совершенно секретно – перед прочтением СЖЕЧЬ!»)
Гена брал мне эти секретные книженции в Первом отделе, оставляя там под залог специальный вкладыш, а сам по пропуску, на котором стоял «вездеход» – всего-навсего спецзнак для прохода всюду на территории предприятия – шел в совершенно-совершенно секретный цех, который был дополнительно огорожен и особо охраняем. Там он работал обычно до посинения. Потом он приходил, забирал у меня книгу, сдавал ее в первый отдел, получал свой вкладыш, и шел в проходную, чтобы на служебном спецавтобусе доехать из Химок до ближайшего метро. (Возил наш заводской автобус до «Маяковки» с остановками на «Соколе» и у «Белорусской». Кстати, на автобусе же можно было приехать и утром на работу. Вот это и называется «заботой облюдЯх»!)
Обычно в Первом отделе нужно было оставить пропуск, чтобы нельзя было выйти за пределы предприятия с документами. («Враг – не дремлет!») У тех, у кого был «вездеход», при выходе через проходную требовалось еще и наличие вкладыша. Вот такая (извините за занудное объяснение) была система.
Так вот, Гена взял мне очередной «СС ОВ» и ушел в свой цех. Кончился рабочий день. Пять. Шесть. «Уж Герман близится, а полночи все нет». Позвонить в цех можно было только от начальника отдела по особому телефону, а тот уже ушел и запер свой кабинет – кругом же секреты! Я решаю запереть книгу в отдельский общий сейф, а Гене на его рабочем столе оставить записочку, после чего спокойно (но уже на перекладных, то-бишь на городском транспорте) еду домой.
Утром я узнаю следующее. Где-то около полуночи в Первом отделе наконец-то нашли невостребованный вкладыш. Чей? – Тетеревова! Звонок в органы (сами понимаете, в какие), там раскрутка: Тетеревов – Файнштейн (зам. нач. отдела) – Малев (нач. отдела). Их всех тепленьких вынимают из кроватей и в половине второго ночи в кагэбэшном «воронке» везут в Химки. Вскрывают опечатанную дверь. Начинают рыться в столах. Михаил Борисович Файнштейн – симпатичный такой хитрый лис, похожий на американского актера Джина Уилдера, видит на столе Тетеревова мою записку, читает ее и прячет незаметно в карман. Потом невинно и подходит к сейфу. Там он достает незаметно свои ключи, у которых на колечке прицеплена «печатку», которой опечатывают двери, секретные портфели и сейфы, и незаметно прижимает ее к заполненной пластилином ячейке у замка сейфа. Потом он с глубокомысленностью Шерлока Холмса изрекает: «А может, книга в сейфе? Я сам опечатывал его перед уходом в пять часов». Кагэбэшники бросаются к сейфу и... находят там секретн
ый том! Главное – у Гены Тетеревова есть алиби: он не мог передать книгу врагу, так как сейф был опечатан в пять, а он ушел из цеха около восьми!
Оказывается, затраханный за рабочий день Гена забыл про вкладыш, а дремавший охранник (гордо называвшийся тогда «боец ВОХР», т.е. военизированной охраны) не заметил «вездехода» на пропуске, а потому и не потребовал вкладыша.
Нужно сказать, что мы потом славно отметили этот случай в каком-то местном «закусерии», выпив поллитровку на троих (включая Михаила Борисовича Файнштейна, который на это дело был весьма горазд). Оказывается, невинным героем всей этой истории оказался я: и книгу в сейф засунул, и записку Гене написал. Гена был страшно рад своему строгому административному выговору (вместо положенных лет пяти лагерей), а Михаил Борисович – простому выговору за то, что у него подчиненный такой разгильдяй...
Этот урок я запомнил на всю жизнь. С тех пор я ни разу не потерял и не оставил где-то по забывчивости ни одного секретного документа.
* * * * *
УДЕРЖИТЕ ИНЖЕНЕРА...
Один мой очень хороший знакомый, которому я вполне доверяю, рассказал следующую историю. История эта неправдоподобно смешная, но... Дело в том, что одного из фигурантов истории – Главного инженера НИИ – я знал примерно в то время, о котором пойдет рассказ, но ничего подобного тогда о него не слышал.
Но, как говорится, за что купил, за то и продаю. Но если и придумано, то неплохо!
Главный инженер одного из московских оборонных НИИ послал в командировку в Горьковский филиал своего предприятия сотрудника по фамилии Захер. Шли ответственные испытания, неудача следовала за неудачей. Командировка посланного в Горький инженера затягивалась и затягивалась. А он был ключевой фигурой, без его личного участия попытки исправить ситуацию были обречены на провал...
Совершенно озверев от нескончаемой командировки, тот инженер непрестанно звонил начальству с требованием отозвать его в Москву. Потом он резко заявил, что уезжает без всякого разрешения сверху – у него дома ЧП.
Главный инженер послал в филиал телеграмму следующего содержанию:
«УДЕРЖИТЕ ИНЖЕНЕРА ЗАХЕР ЕЩЕ ХОТЯ БЫ НА НЕДЕЛЮ ТЧК»
(Подпись: Гл. иненер п/я такого-то)
В ответ он получил:
«УДЕРЖИМ ТЧК СООБЩИТЕ ФАМИЛИЮ ТЧК»
(Подпись: Нач. филиала п/я такого-то).
* * * * *
ВОТ, КОГДА Я ПОВЕРИЛ ЛЕНИНУ
В Америке мне посчастливилось поработать на фантастической фирме – «Квалкомм» (Qualcomm). Как я на нее попал, я уже писал.
Занимался я расчетами надежности наземных станций спутниковой телекоммуникационной системы «Глобальная Звезда» (Globalstar). (Да и чем еще я могу заниматься при моих знаниях радиотехники?). Встречен я был Главным конструктором системы не весьма приветливо: мы, мол, уже все давно начали делать, изменять все равно ничего не будем, а надежность мы уже обеспечили. Ну, мол, побалуйся, посчитай цифирьки.
Но я, наученный работой в советских почтовых ящиках, был нацелен на «практический выход». Анализируя надежность, я заметил, что инженеры используют одну резервную плату на каждые 5 рабочих. А таких однотипных рабочих съемных плат в приемной части аппаратуры было много десятков. (Не буду вдаваться в детали, поскольку они и не важны.) В результате фактическая надежность этой части аппаратуры была чрезмерно завышена. Я быстренько посчитал, что будет в случае, если использовать одну резервную плату на каждые 10 рабочих плат, на каждых 20 рабочих плат и т.д. Оказалось, что можно безболезненно для надежности системы использовать одну резервную плату на целую стойку аппаратуры, т.е. сэкономить на каждой наземной станции десятка полтора резервных плат. При общем числе наземных станций в систем это давало результирующий условный экономический эффект в несколько миллионов долларов. (Платы были страшно дорогими!)
С полученным результатом я пошел к Джиму Томпсону – Главному конструктору системы. Пришел я к нему рано утром, пока никакие совещания еще не начались и никто не успел придти к нему с текущими вопросами. По своей старой привычке, я все свои соображения изложил письменно. (В данном случае это имело еще и дополнительный смысл: при моем разговорном английском он мог бы не все и понять.)
Это был наш первый серьезный разговор. Джим внимательно прочитал мое объяснение, потом поназадавал мне вопросов, пока не убедился, что я прав. Заняло все не более получаса. Потом он сказал мне, чтобы я все то же самое объяснил его заму – Главному инженеру проекта. Тот оказался немного тугодумом, на него я затратил оставшееся время до ланча...
После ланча, я открыл, как всегда это делал после любого перерыва, емэйл и увидел циркулярное письмо, посланное от Джима всем участникам проекта: «С 12:00 сегодняшнего дня всем внести изменение в документацию: конфигурация системы изменена в соответствии с рекомендациями, которые сделал Игорь». Далее шло краткое объяснение технической стороны.
Я был потрясен оперативностью принятия решения. Вот когда я поверил в американскую деловитость, о которой так долго долдонили большевики! Прав-таки был «наш дорогой Ильич»!
* * * * *
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ
НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА
Мой коллега и друг, Эрнест Дзиркал, предложил как-то собрать сборник статей, посвященных анализу эффективности функционирования сложных систем. Эта тема шла лейтмотивом всей моей деятельности на плодородной тогда ниве теории надежности. Должен заметить, что Эрнест был, в некотором отношении, «большим католиком, чем сам Папа Римский»: он меня постоянно упрекал, что я мало занимаюсь пропагандой и популяризацией этой своей идеи. Сам он не только писал об этом методе, но и успешно применял его при практических расчетах (чего я сделать не мог ввиду отсутствия в моем поле зрения подобающих систем).
Я, будучи членом редакционного совета «Библиотеки инженера по надежности», довольно легко убедил коллег по совету в том, что подобный сборник статей будет интересен и полезен. Чтобы книга действительно нашла еще и читателя (а значит – для издательства – и покупателя), у меня закралась совершенно безумная мысль: пригласить в этот сборник Андрея Николаевича Колмогорова...
Дело в том, что еще в 1943 году в своей статье «Об эффективности стрельбы» Андрей Николаевич дал оценку эффективности поражения самолета при случайных попаданиях зенитных снарядов. Оценка эффективности функционирования сложных систем формально почти ничем не отличается от задачи, которую решал Колмогоров: разница лишь в том, что рассматривается не задача разрушения объекта, а задача обеспечения его живучести.
Когда при одной из достаточно редких встреч с Колмогоровым у Гнеденко, я рассказал ему об идее сборника, он ее одобрил. Но когда я попросил разрешения опубликовать там его старую статью в качестве открывающей сборник, он прямо взорвался: этой статье чуть ли не 50 лет, идея там тривиальна, статья перегружена деталями, которые могут быть абсолютно неинтересны для инженеров по надежности, и т.д.
У меня уже была заготовлена фотокопия его статьи с отмеченной частью, которая могла бы быть включена практически без изменений. Он посмотрел, немного остыл и сказал мне, чтобы я подготовил ему машинописную копию той части его статьи, которую я пометил, а также дал на просмотр мне весь остальной материал сборника. Возможно, сказал он, будет более уместно, если он сделает просто небольшую вводную заметочку со ссылкой на старую статью.
Все шло замечательно, но в нашем сборнике еще буквально «конь не валялся». Началась некоторая суета, связанная с подготовкой статей, дело затянулось. Вскоре Андрею Николаевичу сделали операцию на глазах по поводу катаракты, он практически потерял зрение. Я понял, что от идеи получить колмогоровскую статью нужно отказаться, а без нее и сборник как-то терял смысл...
* * * * *
СЧАСТЬЕ СОВМЕСТНОГО ТВОРЧЕСТВА
Мне посчастливилось опубликовать в соавторстве с Борисом Владимировичем Гнеденко две книги «Вероятностные модели надежности» и «Статистические модели надежности» (в последней участвовал и один из талантливейших моих аспирантов – Игорь Павлов). Задуманы эти книги были давно, когда я еще жил и работал в Москве. Мы много обсуждали с Борисом Владимировичем содержание и структуру наших будущих двух книг, либо гуляя по парку вокруг МГУ, либо сидя в его рабочем кабинете, под тихую музыку.
Но начать писать обе эти книги нам удалось, только когда я уже начал работать в Соединенных Штатах. Мы много переписывались, Борис Владимирович дважды приезжал в Америку, где мы обсуждали материалы. Свои материалы он присылал мне, а я ему отсылал уже подготовленную рукопись для окончательной корректировки.
Опыт работы с Борисом Владимировичем (как авторской, так и редакторской) у меня был и немалый. Именно его идея была подготовить «Справочник по расчету надежности», где он согласился выступить рецензентом. Помню, что он сделал совсем немного замечаний (он не углублялся в мелкие детали), но одно из них сделало справочник на самом деле справочником: он показал, как нужно бы изменить структуру книги и что следовало бы в нее добавить.
Мы с ним трижды писали обзоры по состоянию теории надежности, один из них совместно с Юрием Константиновичем Беляевым. Я был также соавтором одной коллективной книги, научным редактором которой был Борис Владимирович. Но писать книгу с ним «один на один» оказалось совсем другим делом: и проще, и сложнее... Он и не «давил», и в то же время все получалось в результате так, как он советовал...
К глубокому сожалению, вторая книга вышла в свет только через несколько лет после кончины Бориса Владимировича.
Во время своего первого визита в США в 1991 году Борис Владимирович интересовался возможностью перевода и издания в США 6-го издания его знаменитого «Курса теории вероятностей», по которому в нашей стране училось не одно поколение студентов. Мне удалось найти авторитетное издательство и организовать контракт с Борисом Владимировичем. У меня было много вопросов в процессе перевода книги, которые он всегда разрешал. Он к тому же сделал некоторые поправки в своем эссе, посвященном истории теории вероятностей. Перевод я закончил довольно быстро, но издание книги осуществилось только в 1997 году...
Борис Владимирович работал буквально до последнего дня своей жизни. Он в последние годы много писал про методику преподавания математики, готовил книгу своих воспоминаний. Вся его жизнь была незаметным подвигом ежедневного служения науке.
* * * * *
ЧЕЛОВЕК-ГОРА
Обладая минимальным аналитическим умом и чувством юмора, нетрудно догадаться, что речь идет о Берге, а еще более конкретно – об Акселе Ивановиче Берге. Многие знают, что Берг – академик, адмирал, Герой Соцтруда, отец советской кибернетики, но вот что он прожил не только очень интересную, но и очень сложную и тяжелую жизнь, – об этом знают, возможно, не все.
С Акселем Ивановичем я познакомился, когда работал в отделе надежности у Сорина. Берг довольно часто заезжал к Сорину на работу и, в некотором смысле, был нашим покровителем. На самом деле, это именно Берг подтолкнул Сорина заняться, как тогда говорили с легкой руки самого Берга, «проблемой номер один».
Сам Аксель Иванович чуть менее трех лет пробыл в заключении по нелепому обвинению во вредительстве. Выпущен на свободу он был «из-за отсутствия состава преступления». Говорят, что он любил в кругу близких представляться: «Контр-адмирал Берг, бывший контрреволюционер».
Сразу же после войны он занялся вопросами радиолокации и увлекся «продажной девкой капитализма» (примерно так, если не ошибаюсь, величали тогда нарождавшуюся науку – кибернетику). На почве развития радиолокации они и познакомились с Яковом Михайловичем Сориным.
Когда Сорина, создавшего первый в СССР НИИ, разрабатывавший радиолокаторы, посадили по той же статье о вредительстве, он оказался в одном лагере с Бергом. Сорина выпустили из лагерей (это было уже после смерти Сталина) первым, и он ходил по различным инстанциям, добиваясь освобождения Берга. Словом, судьба связала этих двух интересных людей, Вскоре именно с легкой руки Акселя Ивановича Сорин возглавил работы по надежности в оборонных министерствах, создав первый отдел надежности.
Помню, как после выхода «Одного дня Ивана Денисовича» Сорин возмутился: «Это же сущий соцреализм! Какие посылки с воли? Какая копченая колбаса? Солженицын что, в санатории сидел? У нас однажды Аксель Иванович при разгрузке вагонов с тухлятиной упросил конвойных разрешить нам взять бочку с протухшей сельдью. Он сам изготовил коптильню, и мы почти две недели ели деликатесную копченую селедку с легким душком! А копченая колбаса?..»
Ну, да они сидели в разных условиях – Берг и Сорин в «нормальном» лагере, а Солженицын работал в «шарашке».
Вернемся к Бергу. Аксель Иванович был невысокого роста мужчина, седой, с огромной лысиной в полголовы и с маленькими острыми глазами, сидевшими глубоко в глазницах. Говорил он четко, громко и размеренно, будто давал указание шеренге солдат.
Он уже тогда был в «солидном» возрасте, но энергия из него, как говорится, просто била фонтаном.
На его 70-летие Сорин устроил для своего любимого ментора небольшой банкетик в Кабинете надежности при Политехническом музее Москвы. Собрался узкий круг сотрудников отдела Сорина, которых Аксель Иванович всех знал по именам, и несколько гостей «со стороны». Из остальных помню только известного летчика-испытателя Марка Галлая.
***
Под конец жизни Аксель Иванович был Председателем Совета по кибернетике, который размещался в ВЦ АН СССР. Помню однажды во время «тараканьих бегов» в Академии Наук, в коих я раза четыре безуспешно участвовал, я пришел к нему на прием с просьбой написать мне поддержку. Мы не виделись с ним к тому времени уже порядка 10 лет. Я вошел и начал:
- Аксель Иванович, вы меня, конечно забыли...
- Почему же забыл, молодой человек, – оборвал тот, – вы работали у Сорина... Вот только волос у вас было тогда существенно больше!
Насчет поддержки он сказал, что согласен, только мне нужно подготовить для него черновичок, он его подредактирует, а секретарша отпечатает. Так у меня в «академическом деле» оказался отзыв академика Берга...
* * * * *
ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ
УШАКОВ ПРОТИВ УШАКОВА
Получил я приглашение на семинар от Юрия Николаевича Руденко, директора Сибирского энергетического института. Мало того, что сам семинар на интересную тему, так он еще и проходит на Байкале! Позвонив в Иркутск, я спросил про погоду, про форму одежды. Первая – отличная, вторая – произвольная... Так и решил: лечу с рюкзаком, в ковбойке и джинсах, на всякий случай – свитерок (ведь хоть и лето, но все же Сибирь, что ни говори!).
Прилетел. Схожу с самолета. Подходит ко мне милиционер.
- Ваши документики!
Ну, не спеша снял рюкзак, порылся в нем, достал паспорт.
- По какому делу пожаловали в Иркутск?
- Да вот еду на семинар... – А сам чувствую, что переборщил слегка с одежкой... Можно было бы и пиджачок нацепить – вон приличную же публику не шмонают!
- А к кому ехать изволите?
- К товарищу своему... Он директор Института Энергетики... – Смотрю, вот-вот с родных милицейских уст сорвется знакомое: «Тамбовский волк тебе товарищ!»
И тут вдруг из вечной аэропортовской толчеи неожиданно возникает Юрий Николаевич собственной персоной! Он подходит ко мне, окруженному милиционерами, выясняет, что случилось, показывает свое академическое удостоверение и берет меня «на поруки». Я спрашиваю (но очень-очень миролюбиво – ведь власти не любят качающих права):
- А в чем, собственно, дело-то?
- Да вот убёг тут уголовничек один, рецидивист. По описанию шибко на вас смахивает...
Повеселились мы потом с Руденко!
Поужинали у него дома, чем Бог послал. (А посылал он тогда в Сибири не густо: что-то не любил старик этого прекрасного края... А вот тем, что шло помимо Бога, через обком партии, тем Руденко принципиально не пользовался, чем вызывал прямо-таки гнев власть предержащих, но одновременно и уважение сослуживцев.)
Поехали в Листвянку, порт у истока Ангары из Байкала, а оттуда на институтском «Титанике» на остров Ольхон. Там уже был разбит палаточный лагерь, и «конференц-зал» – тент, под которым должны были размещаться, прячась от жаркого летнего сибирского солнца, участники семинара.
На следующее утро, на первом же заседании, произошел смешной эпизод. Конечно, главной фигурой этого эпизода был Юрий Николаевич. Выступал один «начинающий быть известным» специалистом в области надежности человек, назовем его Крупнов Валентин Иванович. Так вот, сообщает он нам о расчете резервированных трубопроводных систем. Понесло его немного «не в ту степь». Закончил. Стоит чуть ли не в смокинге, подвязан «галстухом». Млеет от жары, но горд. Вопросы. Ответы. Я замечаю ему:
- А вот та формула у вас неверна...
- Как не верна? Эта формула взята из Справочника по надежности самого Ушакова!
- Ну, и у Ушакова бывают ошибки... Эта-то формула, правда, верна, но применена она не по делу...
- Да что вы! Я уже три года занимаюсь надежностью! Уж извольте таких замечаний мне не делать!
В этот самый момент Руденко, пряча, как всегда, улыбку в усах (которых у него отродясь не бывало), говорит:
- Успокойтесь, Валентин Иванович... Вы можете обсудить этот вопрос в рабочем порядке с профессором Ушаковым... И указывает при этом на меня.
Зал (если так можно назвать пространство под навесом), грохнул от смеха. Но Крупнов был молодец – заржал и сам.
Вот так Юрий Николаевич свел на нет ситуацию, которая могла дойти до «интеллектуального мордобоя»... Вообще нужно сказать, что уметь быть серьезным председателем и внезапно находить эффектные и в то же время эффективные юмористические ходы было отличительным его свойством. При этом он все делал так, что человеческое достоинство ни одной из сторон никогда не было затронуто.
* * * * *
СЫН БРУНО
У вас, конечно, возник образ Джордано Бруно. Нет, речь пойдет о другом человеке. Тем более, что исторически я бы не смог повидаться с сыном Бруно, поскольку нас разделяет по меньшей мере лет 350. Да и сына у того Бруно не было.
Ездили мы как-то с друзьями в мае месяце кататься на горных лыжах в Кировск, на Хибины. Трудно сказать, что заставляет нормальных вроде бы людей летом ездить черти-куда на север кататься на лыжах, а зимой – ездить в Сочи или Гагры, чтобы окунуться в не очень-то гостеприимное море. Впрочем, списываю все это на русский характер: у нас ведь принято гланды вырезать через – пардон! – жопу.
Жили мы в какой-то пропахшей гнилым мясом (буквально, мертвечиной!) гостинице. Днем и ночью по стенам и столам деловито сновали огромнейшие породистые тараканы. И откуда такие? Жрать-то практически было нечего.
Жили мы по-студенчески, то ли по четверо, то ли по шестеро в одном номере. (Гостиница и снаружи и изнутри была похожа на солдатскую казарму.) Днем мы катались до изнеможения на лыжах, а по вечерам пили бесконечный чай, буквально зажав ноздри из-за мерзкого гостиничного амбре. Гулять по вечерам было противно: городок невзрачный, угрюмый, грязный. Погода – особенно вечером – премерзкая.
Я и поехал-то просто за компанию со старыми друзьями. За два месяца до того у меня была блокада мениска и я все еще носил гипсовый лубок. Лубок держал ногу в полусогнутом состоянии, так что спускаться с горы было даже удобно. Подниматься на бугельном подъемнике «на полусогнутых» также удобно. Плохо было только ехать от гостиницы до горы: коньковым шагом не пойдешь, приходилось ехать «на руках», отталкиваясь палками. Зато вечером, когда разуешься и отмотаешь лубок – какой кайф!
Так вот, по вечерам сидели мы, попивали чаи да вели неспешные беседы о бренности бытия вообще и нашего, в частности. Во время одного из разговоров, я процитировал кусочек из «Человек меняет кожу» Бруно Ясенского: «Не бойся врага – враг может только убить, не бойся друга – друг может только предать, бойся безразличного, который своим молчанием делает возможным свершение и того и другого».
Как только я процитировал Ясенского, невзрачный, немного одутловатый человек моего возраста (как выяснилось при дальнейшем разговоре, он был 36-го года), поправил меня и процитировал правильно: «Не бойся врага, самое большее он тебя убьет. Не бойся друга, самое большее он тебя предаст. Бойся равнодушных, они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия совершаются все убийства и предательства в мире». Я его спросил:
- Вы тоже любите Бруно Ясенского?
- Да. Я его сын.
К сожалению, я позабыл его имя – старческий склероз у меня с детства. Кажется, Андрей, но не уверен.
Мы разговорились, и он мне много про себя рассказал. Отца его расстреляли в 38-м. Мать его, боясь за судьбу малыша, отвезла его к родственникам, кажется в Белоруссию, где он был усыновлен, чуть ли не собственной бабушкой, ему сменили фамилию. Вскоре пропала и жена Бруно, оказавшись в числе «врагов народа» по семейной линии: если муж враг народа, то его жена не может не быть врагом...
Только после реабилитации, где-то в хрущевские времена, мой новый знакомый вернул себе свою фамилию и свое отчество. Потом вступил в партию и был верным ленинцем, ненавидевшим Сталина. Как я потом узнал от наших общих знакомых, он довольно рано умер, кажется, от инфаркта.
Я встречался с потомками сталинских жертв и до этого. У нас на курсе учился Юра – хороший парень, с которым мы дружили. Он пришел к нам только на втором курсе, когда после смерти Сталина детям репрессированных было разрешено учиться в «закрытых» институтах. Отца Юры, кажется, главного инженера ЗИСа , послали почти на год на стажировку на завод Форда в США. Когда он вернулся, полный сил и желания отдать Родине все, что он получил в Америке, то вдруг оказался врагом народа и американским шпионом...
Потом, когда я работал у Я.М. Сорина, в моей группе работала дочь Иосифа Косиора , того, который даже во время расстрела кричал: «Да здравствует товарищ Сталин!» Не помню, кто писал в своих воспоминаниях, что когда об этом донесли Сталину, он грязно выругался в адрес Косиора.
Вот так постепенно каждый из нас, даже тот, кого напрямую не коснулись ужасы ягодщины-ежовщины-бериевщины, узнавал об ужасах тех времен...
Виноват ли во всем этом Сталин? Виноват, конечно! Но нельзя забывать, что сам Сталин был всего лишь неизбежным порождением той системы.
* * * * *
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ
ХРИСТАУСКАС, ОДНОФАМИЛЕЦ хРИСТАУСКАСА
Уж очень фамилия звучная – ее обладатель прямо-таки просится на крест... К несчастью, с этой фамилией так и было. Но об этом чуть позже.
Однажды на семинаре Руденко ко мне подошел робкий и стеснительный паренек и попросился ко мне в аспиранты. Он нашел аспирантуру в Каунасе в Политехе, который заканчивал, и ему был нужен руководитель. Я никогда никому не отказывал, но всегда говорил, что выступаю не более чем в роли садовника: зернышко, которое я посадил, должно расти самостоятельно, а мои функции – поливать да ненужные веточки состригать.
Очередной семинар проходил в Паланге. Я опять встретился с Чесловом Христаускасом – тем самым претендентом в аспиранты. Спрашиваю, как дела, почему от него ни слуха, ни духа, а он мне отвечает, что ему ... не дают характеристику в НИИ, где он работал! Я спросил почему, и он рассказал мне такую историю.
Когда Красная Армия освободила Литву, началась, как известно, охота за ведьмами. В Каунасе в списке коллаборационистов числился некто Христаускас. В городе и его ближайших окрестностях выловили трех мужчин по фамилии Христаускас и, не разбираясь, всех сослали в Сибирь на поселение. Одним из «лже-коллаборационистов» оказался будущий отец Чеслова, тогда 17-летний паренек. В долгом и нелегком пути в Сибирь паренек сильно заболел, привезли его на место в беспамятстве. Одна молодая 30-летняя женщина сжалилась, взяла его, отходила, потом отогрела, а потом... Сами понимаете, у женщин чувство жалости, а у мужчин чувство благодарности часто перерастают в чувство любви... Родился мальчик, назвали Чеслов...
Потом наступила реабилитация невиновных... (Ох, добра советская власть!) Отца Чеслова не просто реабилитировали, даже официально признали факт незаконного ареста и ссылки невиновного человека. К моменту освобождения тот уже был знатный передовик производства, почти полный кавалер ордена Трудовой Славы (одного не хватало). Приезжают Христаускасы с гордостью в родной Каунас. Отец никак не может найти работы – бывший репрессированный, дыма без огня не бывает, а то, что амнистировали, так это... Одним словом, отец не выдержал, махнул рукой на свою первозданную «историческую» родину и без долгих сборов маханул на свою «приемную» родину – в Сибирь, которая пригрела его своими холодам и накормила своими голодами.
Мать с сыном остались в Каунасе, постепенно прижились. Родители развелись. У обоих образовались новые семьи. Мальчик дорос до аспирантуры...
- Так почему же все-таки вам не дали характеристику?
- Ну, я же сын репрессированного...
- Но ведь вашего отца даже не просто реабилитировали, но признали ошибочным сам факт ареста и ссылки!
- . . .
И действительно, что он мог мне ответить?
Тут уж мне попала, как говорится, вожжа под хвост. Приехали мы после семинара из Паланги в Каунас, и я попросил Чеслова проводить меня к директору НИИ, в котором он работал. Пришел прямо к директору, поздоровался, представился по всей форме. Директор был русский. Я возмущенно рассказал ему историю Чеслова, он ответил, что не в курсе дела и позвал секретаря парткома. Пришел чистопородный литовец. Я, конечно, спустил на него всех собак от немецких овчарок до сибирских лаек. Я еще раз рассказал историю Чеслова и его семьи и спросил, неужели у него, как у того, кто представляет ум, честь и что-то там еще, да к тому же еще и литовца, не шевельнулось чувства сострадания к человеку, который ни в чем не виноват, никакой он не сын репрессированного, да если бы и так – сын за отца не отвечает. И, как в таких случаях и подобает, спросил под конец, не нужно ли мне обратиться в вышестоящий партийный орган в поисках правды?
Директор уверил меня, что инцидент исчерпан, и что положительная характеристика будет Чеслову выдана. Так оно и было. Чеслов звезд с неба не хватал, но сделал вполне приличную диссертацию и успешно защитился.
Вот такая уж фамилия – Христаускас: один-то, может, и заслуживал какой-то кары (при условии, что не был оговорен кем-нибудь) Второй пострадал только из-за совпавшей фамилии, ну а третий и вовсе был всего только сыном второго, за что и пострадал совершенно несправедливо.
* * * * *
ОКАЗЫВАЕТСЯ, БЫТЬ ПОРЯДОЧНЫМ – ЭТО ЗАСЛУГА
У меня бы аспирант в Армении, которого звали Араик. Очень толковый парень, сделавший отличную диссертацию. Познакомились мы с ним на конференции по теории массового обслуживания, проходившей в Цахкадзоре на территории Олимпийской базы.
Перед началом конференции, когда никто ни с кем еще и знаком не был, сговорились пойти в крытый зал поиграть в футбол. Я как очкарик, играю обычно не в самых ответственных местах: головой бить не могу, когда толкают тоже плохо – очки трясутся на носу. В команде, за которую я выступал, играл и очень подвижный с хорошей техникой молодой армянский юноша. Но он не только хорошо играл сам, он еще успевал и других поругивать. Особенно доставалось мне, хотя я и старался во всю. Это и был Араик. Играючи в одной команде, мы, конечно, стали на «ты».
Это ж только, наверное, в московском «Динамо» в команде к Яшину обращались на «вы» и звали по имени отчеству. Но сознайтесь, на футбольном поле звучит как-то глуповато: «Лев Иваныч! Лев Иваныч! Пасните, пожалуйста мяч мне!» Но там был диапазон от 18 до сорока лет, можно их и понять.
На следующее утро оказалось, что Араик выступает на секции профессора Ушакова. Мы встретились и перед началом поболтали немного о вчерашнем матче. Он похлопал меня по плечу, утешая, что не так уж плохо я играл.
Когда я начал вести секцию, у Араика вытянулось лицо, в перерыве он подошел извиняться, но я сказал, что все нормально. Кончилось тем, что после конференции он попросил меня быть его научным руководителем.
Как я уже упоминал, работа у него получилась отличная. Редкий случай: сразу после его защиты на Ученом совете мне пришлось улететь в Москву вечерним самолетом из-за каких-то важных приемо-сдаточных испытаний. Было не до банкета!
Араик прямо-таки достал меня телефонными звонками, умоляя прилететь в любую субботу и как можно скорее: из-за меня он все время переносит послезащитный банкет. Пришлось мне найти повод и организовать поездку на пятницу к нашим соисполнителям – в Ереванский НИИ математических машин, а потом задержаться там на выходные...
На банкете было много гостей, которые, видимо, совсем изголодались, ожидая меня больше двух недель. Я даже выговорил Араику, что можно было бы обойтись и без меня.
И тут он сказал: «Игорь! В Армении только за одно согласие быть научным руководителем берут до 5 тысяч. А ты ничего не взял да еще помогал и с работой и с публикациями. Мои родители сказали, что без тебя банкет невозможен...»
Я подумал: Да, действительно, огромная заслуга – быть всего-навсего порядочным человеком! Как говорится, дожили...
* * * * *
ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
УМЕЙ И ЖИТЬ, И УМЕРЕТЬ ДОСТОЙНО...
Я стал «выездным»! Меня уже второй раз отпускают в загранкомандировку и не куда-нибудь, а в самое логово империализма – Со-е-ди-нен-ные Шта-ти А-ме-ри-ки-и-и!
Выезжать надо было в конце мая, а в начале мая, где-то в окрестности «Дня Радио» проходила конференция НТО имени Попова, того самого, который придумал радио, уже изобретенное к тому времени Маркони. Ну, да Бог с ними и с их радиоволнами!
Когда я пришел на регистрацию, то увидел, что в списках участников много американцев, а один из них даже оказался из Бостона, куда я должен был лететь через пару недель. У меня проснулось, что-то авантюрное: мне захотелось поглазеть на живых американцев, хотя и давал подписку не входить с ними в контакт. Словом, когда «мой» американец из Бостона кончил свой доклад, вокруг него собралась кучка «вопросантов», которых что-то интересовало в докладе. Когда все любопытные отчалили, я представился Герберту Шерману – так звали американца – и сообщил ему, что мне все было очень интересно, и что «кстати» я собираюсь в Бостон.
Герберт достал свою визитку, дал ее мне, потом попросил вернуть на секундочку и записал на ней свой домашний телефон: «Обязательно позвоните!» и он дружески, чисто по-американски, как я потом узнал, запанибратски похлопал меня по плечу.
Я до сих пор не понимаю, зачем я это сделал, и как это КГБ меня не засекло. А впрочем, может, я был уже на крючке? Может, меня проверяли, чтобы потом «ловить на живца»? Вряд ли, я сделал то, что делать было нельзя: самое простое было меня «пресечь». Однако так или иначе, но все обошлось и через две недели я уже летел в самолете Москва – Нью-Йорк – Бостон ...
Делегация наша была всего три человека, которые вели себя как сиамские близнецы – куда один, туда и другой. Поэтому, когда Герберт отыскал меня после моего звонка, то он, видя «сплоченность советского народа» вокруг руководителя делегации, позвал нас в гости всех троих.
Потом они с женой были в Москве туристами, где я их «пас» на вполне легальных основаниях, получив добро от КГБ. Они были у меня в гостях, я ходи с ними в Большой... Потом в Москве побывал и его брат Джон с женой. Я подружился и с ним. У меня и с тем и с другим была весьма оживленная по тем временам переписка – три-четыре письма в год.
Потом я побывал в Бостоне еще раз, где мы встретились уже даже не как друзья, а почти как близкие родственники.
Потом переписка загасла до уровня рождественских открыток...
Когда мы с Таней прилетели в Вашингтон, первым делом я начал обзванивать мои американских друзей, «заработанных» на многих зарубежных конференциях. Был среди них, конечно, и Герберт Шерман. Но телефон, видимо, переменили, так как никакого соединения не было. Тогда я позвонил Джону Шерману и тот сказал, то Герберт умер, а его жена живет в доме престарелых...
Чтобы у вас не создалось впечатления, что эгоистичные дети запрятали свою мать в какой-то дурдом, мне хочется дать небольшое разъяснение.
В Америке часто самые что ни на есть любящие дети отдают своих родителей в «старческие дома». У каждого обитателя такого дома есть своя отдельная двухкомнатная, по нашим понятиям, квартирка: гостиная, спальня и малюсенькая кухонька типа той, что у нас в «хрущобах». В каждой комнате (а также в совмещенной ванной-туалете) понатыкано кнопочек, нажав на которую можно моментально вызвать медсестру, которая примчится со всеми нужными лекарствами наготове. В доме есть клуб – большой зал, в котором расставлены столики для игры в лото и бридж, где и общаются старички между собой. Тут же разгораются порой бешенные страсти, сцены ревности и все то, что полагается между нормальными людьми. Ну, а те, кто страдает каким-нибудь Альцгеймером, те сидят и живут потихоньку в своих конурках.
Кстати, многие наши советские «беженцы» живут вот в таких домах, называя их любовно «детскими садиками».
Вот в таком «детском садике», правда, все же с Альцгеймером, и оказалась жена Герберта.
Продолжая телефонный разговор, Джон сказал:
- А почему бы вам с женой не навестить нас? Живем мы в славном городишке Пукипси, на берегу реки Гудзон. Мы встретим вас не хуже, чем вы встретили нас в свое время в вашей прекрасной Москве.
Недолго думая, мы с женой сели впервые на американский поезд и поехали на Север, в штат Нью-Йорк... (Сознаться, это была первая и, видимо, последняя наша поездка по США в поезде.)
Утром на железнодорожном вокзале в Олбани, столице штата Нью-Йорк, нас встретили Джон и его жена Джоан, мы сели к ним в машину и помчались в Пукипси. Не помню, сколько уж мы ехали, вспоминая в пути поездку Джона с женой в Москву, но совершенно не касаясь Герберта Шермана и его жены. Похоже было, что этот разговор должен быть особым, в другой, более психологически комфортной обстановке.
Приехали мы в дом, более всего снаружи напоминавший затемненный аквариум. Когда мы в него вошли, то оказалось, что стены у него прозрачные на улицу и мы сидим «будто голенькие» (помните, песню Галича?). А посреди огромнейшего холла растут три обыкновенные русские березки! Я тут же попытался подойти к ним и дотронуться до них, но Джон с улыбкой сказал, что они за стеклом... Ну не дом, а какой-то колдовской кристалл! Ну, а как же...
Тут Джон, словно прочитав мой мысли, сказал: все в этом доме разделено прозрачным стеклом – холл, гостиная, кухня, кабинет. Только спальни и ванные имеют непрозрачные стены.
После долгого обеда, мы перешли на самую обычную террасу, уселись в удобные кресла, и Джон начал свой рассказ, который иногда дополняла Джоан.
История была такова. У Герберта обнаружили запущенный рак. Американская медицина сделала все возможное – и операция, и терапия, и домашний уход под профессиональным уходом... Герберт лежал под капельницей. Ему гарантировали два, а то и три года такой жизни.
Он сам был известный специалист в области космической медицины. Изобрел немало удивительных устройств. Его коллеги постарались во всю, чтобы вытащить его «оттуда».
Прервав свой рассказ на этом месте, Джон сходил к себе в кабинет и принес конверт, из которого достал письмо. «Прочитайте сами, мне трудно читать это письмо еще раз...»
Письмо было примерно такого содержания.
«Дорогой мой братец!
Ты хорошо знаешь все обстоятельства. Мое существование наши славные медики умудрились продлить года на три. Я пишу «существование», а не жизнь, и ты знаешь, почему. У меня есть определенное понимание «стандарта жизни». Нынешнее «существование» человека, прикованного к кровати, – не для меня.
Кроме того, каждый «прожитый» мною день съедает столько денег, что даже я, человек далеко не бедный, долго не продержусь.
Я не хочу оставить Эстер разоренной до последнего цента. К тому же и эти три года моих предсмертных мучений смогут и ее свести в могилу...
Мне такая жизнь не нужна... Завтра ты узнаешь, что меня не стало. Ночью, когда сиделка уйдет в свою комнатку, я лягу на пол, оборву, к чертовой матери, все эти кислородные трубки, провода к поддерживающей системе и трубочки от капельницы... Это будет похоже на то, что я просто упал с кровати.
Ты понимаешь, почему я это делаю: в случае моего самоубийства Эстер не получит ничего по моей страховке. А так я умру «от несчастного случая».
Попытайтесь успокоить Эстер. Может, ей даже стоит пожить у вас пару недель после моих похорон.
Прощай, брат!
Спасибо тебе за все
Герберт»
Мы долго молчали после того, как я прочитал это прощальное письмо. Джон подошел, молча взял его из моих рук и положил обратно в конверт.
Потом он сказал:
- Ну а теперь, по-моему, лучше всего пройтись в этот закатный час: у нас тут прелестные места!
Так мы и сделали.
Пукипси городок небольшой, но очень аккуратненький и уютный, как, впрочем, и большинство других американских городов. Джон показал нам с Таней два презабавных заведения, организованных когда-то местным хохмачом-миллионером, который был, видимо, к тому же еще и гурманом. Одно называлось FBI (Food & Beverage Institute), что в переводе звучит как ФБР, а расшифровывается, как Институт Еды и Напитков, а второе – CIA (Culinary Institute of America), что означает ЦРУ, а переводится, как Кулинарный Институт Америки. Не в нем ли учился один из эстрадных героев Геннадия Хазанова?
Конечно, мне на ум приходят названия научно-исследовательских институтов так называемого «Калужского санузла» (по имени станции метро, около которой они располагались стенка в стенку): НИИ АА и НИИ ССУ... Конечно, оба эти названия меркнут по сравнению с НИИ Химических Удобрений и Ядохимикатов. На написание аббревиатуры я не осмеливаюсь... А чего стоит НИИ БИ Пирузяна в Купавне? (Лев Арамович Пирузян был директором НИИ Биологических Исследований, а размещался институт в подмосковный городке Купавна.)
Так что братцы Стругацкие со своим НИИ ЧАВО (НИИ ЧАродейства и ВОлшебства), ох как поотстали от реальной жизни!
* * * * *
Я УДАРИЛ АМЕРИКАНСКОГО РЕБЕНКА...
Во время своей первой поездки в Соединенные Штаты я познакомился с интересным человеком, которого звали Чак Мэк. Звучит как-то по-корейски, не правда ли? Но был он чистопородный американец – Чарльз Мэк, а Чак – это было его уменьшительное имя.
Он был физиком, работал в Массачусетском Технологическом Институте, но его хобби, поглощавшее все его свободное время, была история вообще и история России, в частности. Среди своих друзей он слыл даже экспертом по Советскому Союзу, а иногда его привлекали для подготовки отдельных аналитических обзоров даже на правительственном уровне.
Можно сказать, что он симпатизировал Советскому Союзу. Во всяком случае, будучи патриотом Америки, он считал, что и США и Советский Союз – и то, и другое – одинаковое говно в политическом отношении.
Мы с Чаком сдружились, оказавшись интересными друг другу. Он потом приезжал с женой в Москву, где я их «пас» (да-да, опять же со всемилостливейшего разрешения КГБ), водил по музеям и театрам. Помню, как во время нашего посещения Третьяковки он долго и внимательно осматривал экспозицию художников-передвижников, а потом с грустью произнес: «Gloomy Russia…», что означает что-то среднее между «мрачная» и «унылая» Россия. С ним трудно было не согласиться: ведь вся история России – это история о трудной судьбе русского народа во все времена.
Однажды я был у Чака в гостях в Бостоне, где ко мне «прибился» его голубоглазый сынишка, Дэвид, которому, видать, очень любопытен был необычный человек говоривший на каком-то странном английском языке.
Перед обедом Чак пригласил меня прогуляться по окрестностям. Жили Мэки в пригороде Бостона, Лексингтоне – историческом месте, с которым у американцев связано многое: здесь произошли первые бои во время войны за независимость.
Мы шли по тихому приятному парку относительно узкой (по американским понятиям) тропкой. Дэвид, конечно же, увязался за нами и с энергией молодого щенка носился вокруг нас, то отставая, то вдруг забегая далеко вперед. Мы же с Чаком шли и наслаждались какими-то умствованиями.
Было видно, что относительно далеко впереди наша тропинка пересекает какую-то небольшую асфальтовую дорогу. (Собственно других дорог типа наших проселочных, я пока в Америке не встречал!) Было тихо и спокойно. Дэвид стрелой помчался вперед...
Вдруг я боковым зрением заметил сквозь деревья и кустарник промелькнувший автомобиль. Почти инстинктивно, не раздумывая я метнулся за Дэвидом. Мне удалось схватить его за рубашку, я потерял равновесие и упал, держа в руках свою драгоценную добычу. До дороги оставалась пара метров (или даже ярдов). В тот же миг перед нашим носом промчалась машина...
Мы поднялись. Я отряхнулся, потом по-русски отвесил со всего размаху добрый увесистый шлепок по тощей мальчишеской заднице. Дэвид даже не вскрикнул. В это время нас уже достиг слегка запыхавшийся Чак. Он был бледен, «как льняное полотно» (воспользуюсь Высоцким).
Он обнял меня за плечи и сказал:
- Я не смог бы сделать ни первого, ни второго...
Суть сказанного в полной мере я понял много позже: американца могут засудить даже за то, что тот отшлепал собственного ребенка. А уж чужого!..
Но самое интересное, что с этого момента Дэвид стал прямо-таки моим пажем: он шел, держа меня за руку, и с увлечением рассказывал мне о том, как маленький отряд американских ополченцев наголову разгромил под Лексингтоном полк королевской армии Великобритании. Он буквально сыпал датами и именами... Видимо, ему передалась увлеченность отца историей.
С Чаком у меня была достаточно оживленная переписка: мы отвечали друг другу без особой задержки, если не считать, что добросовестная цензура с обеих сторон задерживала письма в лучшем случае на месяц.
* * *
Лет через пятнадцать Дэвид приехал с молодой женой на свой медовый месяц в Москву. Мы много ходили по городу, я водил их в театры и музеи: Дэвиду, как и его отцу, Россия была интересна. Однажды он рассказал своей жене о моем «рукоприкладстве». Мы все вместе весело посмеялись.
* * *
Примерно через десять лет мы с Таней летели в Америку, куда меня пригласили для чтения лекции в Университет Джорджа Вашингтона в Вашингтоне. Летели мы через Сан-Франциско, где в то время жил Дэвид с женой. Конечно, мы провели два дня с ними, но это уже другая история.
* * * * *
ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
САМЫЙ НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ДЕНЬ
Я очень любил ездить в командировки со своими детьми – Таней и Славой, хотя никогда не брал их вместе. Я побывал с ними в Ереване и Каунасе, на Байкале и в Болгарии, в Ленинграде и Ташкенте, в Киеве и Риге...
Однажды, поехав в достаточно «прогулочную» командировку в Ереван, я захватил с собой Славу, которому исполнилось тогда лет 10. Лето в тот год отличалось умопомрачительной жарой. Делать Славе особо было нечего, а таскаться со мной по разным заведениям (ВЦ, Университет и т.п.) совсем не интересно тоска смертная. Вел он себя стоически, хотя и подвывал, что ему скучно. Правда в свободное время мы ходили по музеям, посетили дом-музей Мартироса Сарьяна, побывали в мастерской его ученика, фамилию которого я забыл, сходили в Матенадаран. Особенно интересно было Славе в Детской картинной галерее, где мы побывали раза три. Возможно, впечатление от этой галереи и подтолкнуло его на нелегкий путь художника.
В один из таких дней мы собрались вечером навестить моего старинного аспиранта и друга – Ашота Геворкяна. Еще с утра я пообещал Славе, что этот день он запомнит на всю жизнь. Как пообещал, так и забыл...
Вечер для меня прошел очень интересно: пришло много моих бывших аспирантов и просто друзей, мы и пели, и пили и в нарды играли...
Потом мои друзья пошли все большой гурьбой, человек десять, провожать нас со Славой в гостиницу. Был уже двенадцатый час.
Слава нагибает меня к себе и говорит:
- Ты обещал, что этот день я запомню на всю жизнь... А даже вчера было интереснее...
Проходили мы в это время мимо Ереванского Университета, перед которым под шатром темного южного неба чернело огромное зеркало застывшего на ночь фонтана размером с половину хорошего футбольного поля. Решение возникло моментально:
- Ребята, а почему бы нам сейчас не искупаться?!
- ...???
- Да у нас плавок нет... – Раздается какой-то робкий голос
- Зачем плавки?
И я начал стягивать с себя все, что на мне было. Славка понял меня тут же. Вскоре все мы белыми приведениями плясали по пояс в воде фонтана. На шум вышел сторож, стал грозиться милицией. Кто-то из моих армянских друзей сказал:
- Мы не хулиганим. Это просто приехал из Москвы наш учитель, профессор Университета, и он объясняет нам закон Архимеда.
Обошлось без милиции – хороший был сторож, да и авторитет Архимеда, возможно, сработал: ведь в бывшем Советском Союзе и сторож мог слышать где-то имя великого грека.
Теперь, если кто-то спрашивает Славу: «А какой у тебя был самый запоминающийся день в жизни?» – этот вопрос не вызывает у него затруднений с ответом...
* * * * *
ПРО СЕБЯ
ЧЕРНОБЫЛЬ
Славе пришло время идти в армию: в ВУЗ не попал, брони никакой... А во всю полыхала война в «Гавнистане»... Я посоветовался со своим другом, Левой Горским – что делать? Лев был дока во всех житейских делах, он тут же нашелся: нужно Славу устроить в ракетные войска! Хуже не будет – коли дело дойдет до ракет, то и нам спасения не будет, а не дойдет – наша цель достигнута! Он же нашел и какое-то «верхнее» военное начальство, которое оформило вызов Славе в ракетные войска.
Повестка из Военкомата пришла за день до Славиного дня рождения в самом начале декабря, это был последний осенний призыв. В принципе это было незаконно, ему еще не было 18 лет – не хватало дня, но я боялся упустить возможность, отложив дело до весеннего призыва: кто знает, останется ли «благодетель» на своей должности через полгода?
Слава, конечно, ничего не знал. Да я и боялся ему что-либо говорить: тогда бы он ничего правильно не понял. Рассказал я ему обо всем только уже тогда, когда он приехал работать в Калифорнию, спустя лет 12. Стояли мы как-то на балконе, и он пожалел, что потерял в армии три года. Тут я ему сказал, что это я способствовал тому, что его «забрили» даже раньше срока, объяснил свои мотивы. Он обнял меня и сказал: «Что ж ты раньше молчал? А ведь все говорили, что, мол, счастливчик, попал не в пехоту, а в ракетные войска!» Но это было потом.
А тогда, в первый же год его армейской службы, получаю я от Славы известие, что он со сломанной ногой лежит в военном госпитале. Отбывал он свою воинскую повинность (слово-то какое правильное – «повинность»!) в Гомеле. Я быстренько собрался и поехал на субботу и воскресенье, чтобы не брать дней за свой счет.
Приезжаю рано утром в субботу, схожу с поезда и спрашиваю, как добраться до военного госпиталя. Мне говорят, что можно на автобусе, но в принципе и пешком всего минут 30, а автобус, не приведи господь, можно и час прождать! Я и пошел. Моросил теплый летний грибной дождичек, хотя было всего 26 апреля. Даже не дождик, а какая-то водяная пыльца. Было душно. Я закатал рукава своей ковбойки, раскрыл ворот аж до пупа и не спеша пошел. Когда пришел к госпиталю, дождь уже кончился, но я был весь как из парной: рубашка липла к телу, брючины джинсов обхватили своими мокрыми объятьями икры.
Зашел в проходную, мне вызвали Славу. Он пришел, и мы пошли с ним гулять в близлежащий парк. Там он рассказал мне свою трагикомическую историю...
На учениях они возили на специальных «катафалках» пэвэошные ракеты, которые оказались теми самыми «изделиями 400», в разработке которых я принимал участие, работая в ОКБ Лавочкина! «Катафалк» с ракетой везли шесть человек: два спереди, два в середине и два сзади.
Так вот, какие-то придурки из «дедов» подпилили одну из передних ручек. Везли ракету по кочкам с напряжением, вдруг в какой-то момент у шедшего впереди «салаги» ручка сломалась, он поскользнулся, упал, а на него стала падать пятитонная ракета... Остальные прикладывали все силы, чтобы удержать ракету, но смогли лишь слегка задержать ее соскальзывание с тележки. Правда, это помогло упавшему буквально на четвереньках выкарабкаться из-под ракеты и остаться целым. А вот Славе эта глыбища упала на ногу...
Но бывает-таки удача в жизни: ракета упала своим стабилизатором на рант сапога, и в результате Славе только зажало кирзовый сапог и сломало мизинец! Он шутил, что все получилось даже очень здорово: он имеет возможность отдохнуть в госпитале.
Мы хорошо провели с ним время в субботу и в воскресенье. Вечером я поехал домой в Москву.
В купе какая-то баба все тарахтела, что где-то взорвалась атомная станция и вся Белоруссия отравлена радиоактивными осадками. Я тогда еще подумал: «Вот молотят же эти бабы вечно какую-то чушь!» и был глубоко не прав.
Приехав в Москву, только через несколько дней, по-моему, уже в мае я услышал про Чернобыль. Но уже в самом конце апреля я начал кашлять. Кашель усиливался, накашливалась страшная головная боль. Я не мог спать, поскольку задыхался от кашля. Приходилось спать, сидя за кухонным столом, положив на него подушку. Так продолжалось до середины сентября.
В это время в Ташкенте проходила конференция по теории вероятностей. Я решил поехать туда и на всякий случай попрощаться с друзьями. Я очень боялся умереть от удушья – для меня это страшнее всего на свете. Как я писал в одном недописанном стихотворении: «Страшна не смерть, а умирание...».
В Ташкент я приехал, а там жарища под 35, сухо, безветренно. Прогрелся я, продышался и ... вернулся нормальным человеком! Я ворвался в дом, прилетев из Ташкента, с криками: «Таня! Таня! Я выздоровел!»
Но радость была преждевременна... Примерно через три-четыре дня у меня по коже пошли язвы... По блату устроили меня в кожный диспансер, где знакомый врач сказал мне, что у меня все симптомы лучевой болезни, но им, врачам, запрещено после Чернобыля ставить такой диагноз. Тогда я рассказал ему про мою поездку в Гомель и про прогулку под Чернобыльским радиоактивным облаком.
Нам обоим все стало понятно...
Болячки ничем не лечились: все время текла сукровица. На икрах и на руках были открытые кровавые пятна величиной с ладонь. Я ходил весь обклеенный бактерицидным пластырем, который менял по несколько раз на день. Продолжалось это почти три года...
В августе 1989 я прилетел в Вашингтон по приглашению Университета Джорджа Вашингтона на позицию Почетного приглашенного профессора. Пока мы искали подходящее жилье, нас приютила семья заведующего кафедры «Исследование операций».
Что-то произошло магическое: то ли овощи без пестицидов, то ли вода без хлорки, то ли чистый капиталистический воздух, но у меня все мои раны затянулись дней за десять! Мы с радостью выбросили почти полный чемодан пластырей (запас на год), которые привезли из Москвы.
Но и это еще не полная картина. С тех пор у меня появилась весьма странная для русского человека болезнь – аллергия на холод. Достаточно мне таблетки запить холодной водой, поесть мороженого (хотя бы предварительно и разогретого в микроволновке!), подышать холодным воздухом – я начинаю кашлять сухим собачьим лаем. Более того, я обнаружил даже, что мой организм реагирует не только на холод, как на таковой – он реагирует на календарное зимнее время! Даже в Сан-Диего, где «Крещенские морозы» достигают днем наинизшей температуры +12, начинаю покашливать.
Вот такие последствия от «Чернобля», бля!
* * * * *
О ТОМ, КАК УБИВАЮТ В НЕОТЛОЖКЕ
После двух операций на сердце я привык шутить: «Умру я не от этого!», имея в виду, что сердце у меня – «железное», а коронарные сосуды – прямиком доставлены из моей правой ноги.
Но, как известно, самонадеянность почти всегда вещь наказуемая...
После этих двух операций я «подсел» на кумадин – антикоагулянт (то бишь, «разжижитель» крови), который, кстати, делается на основе... крысиного яда! Да-да, крысы к любым ядам привыкают и даже начинают его просто употреблять «к столу» как деликатес, а кумадин – безвкусен, никакой реакции в организме не вызывает, кроме гемофилии: стоит крысихе или крысу даже слегка пораниться – она или он истекают кровью или становятся пищей своих беспринципных собратьев-каннибалов...
Я попал под пристальное наблюдение врача-кардиолога. Анализ крови на сворачиваемость приходилось делать каждые семь–десять дней: еще бы – «переешь» лекарства – кровью истечешь, а «недоешь» – где-нибудь тромб образуется (да не дай Бог, в черепушке!). К тому же, сворачиваемость крови – весьма капризный процесс: выпил текилы вместо полстакана стакан – кровь стала жиже, поел зелени в салате – кровь стала гуще.
Мой в общем-то неплохой, но уж как-то чересчур ученый кардиолог, однажды выписал мне необычную дозу: два дня по восемь миллиграммов кумадина вместо обычных четырех, поскольку очередной анализ показал низкое его содержание в крови. Как человек приученный к порядку по отношению «к власти» (не зря больше полсотни лет прожил в стране непрерывно развивавшегося социализма), я послушно начал исполнять предписания врача...
И вот... Сидя на работе, я слегка потер кулаком кончик носа, из коего хлынула кровища. Я забил ноздри «пробочками» из бумажных салфеток, но они быстро насыщались кровью. К тому же и общее состояние было омерзительное – бросало то в жар, то в холод сердце колотилось бешено, виски гудели... (Может, от какого-то животного страха? Умом-то я этого страха не чувствовал, так как немножко разучился бояться.)
Я позвонил Тане. Она приехала и без долгих разговоров повезла меня в неотложку. Минут через 10-15 мы уже были в госпитале. Меня сразу же уложили на больничную каталку и измерили давление: 200 на 140! Такого у меня не было давненько!
Померив мое давление и увидев, что оно зашкаливает, а к тому же кровь из носа продолжала литься, врачи вкололи мне изрядную дозу чего-то и ушли в свою комнатку. Через какое-то время они вышли на меня посмотреть: кровь по-прежнему активно продолжала истекать из моего носа. По их комментариям я понял, что их что-то смущает и попытался на своем английском (весьма далеком от совершенства) объяснить им, что скорее всего не в давлении дело, а в том, что я принял слишком большую дозу декоагулянта.
Ну, что вечно эти больные лезут со своими советами? Мне вкололи очередную дозу для снижения давления, и опять врач с ассистентом скрылись в своем офисе.
Таня сидела рядом со мной, и мы вели с ней разговоры на какие-то отвлеченные темы: действительно, в подобных ситуациях главное – отвлечься и не зацикливаться на болезни.
Я лежал на каталке, в моих ногах стояла какая-то хреновина для измерения давления, но я ничего не видел, поскольку очки с меня зачем-то сняли. Спустя какое-то время, я почувствовал, что в комнате стало немного прохладно. Таня натянула на меня простынку, которой были укрыты только мои ноги, закрыв меня по плечи. Однако, через пару минут у меня от холода стали стучать зубы. Таня стала уговаривать меня расслабиться – ничего, мол, страшного, просто потеря крови: хоть и по капельке течет, но уже почти полдня...
Я расслабился, слегка приоткрыв рот... Стук зубов прекратился, хотя челюсть продолжала дрожать. Вдруг я почувствовал какие-то конвульсии и тело мое стало подпрыгивать, делая какие-то непристойные сексуальные движения...
Последнее, что я помню – это сквозь густой и вязкий темно-серый туман крик жены: «Доктор! Доктор! Скорее! Он умирает!..»
* * *
Когда я очнулся, я увидел себя в палате, под капельницей, опутанный множеством проводов, с кислородными трубочками в носу...
Жена моя сидела у моего изголовья и гладила кончики моих пальцев (остальное все было истыкано какими-то иголками, через которые в меня что-то вгоняли).
У этой такой женственной, но такой в нужные моменты жизни мужественной женщины, глаза были затуманены слезой. Она мне улыбнулась какой-то скованной улыбкой, какой улыбаются люди готовые вот-вот расплакаться: «Все будет хорошо... Все будет хорошо...»
Когда я совсем пришел в себя, она рассказала мне, что произошло. Когда конвульсии мои стихли, она глянула на измеритель давления и увидела... шестьдесят на сорок! Имея второе образование медсестры, она поняла, что промедление – смерти подобно. Вот тогда-то, видимо, я услышал, как она звала врача...
* * *
Сколь серьезно все было, показывает такой факт: меня продержали в реанимации неделю. Все время капельница, непрерывный мониторинг... И это несмотря на то, что чувствовал-то я себя субъективно вполне прилично.
Жена приходила ко мне каждый день после работы – благо здесь нет никаких дурацких запретов на посещения больных даже в реанимации. Когда я стал выглядеть «прилично», она приводила и дочку навестить меня.
А вскоре мы все втроем уже ехали домой. Правда, не так уж и «вскоре»: после операции на сердце меня в реанимации держали только день, а тут я пробыл цельных пять дён! Страшно им было, что помру, а с госпиталя сдерут сотни тысяч долларов за халатность...
Так я еще раз вернулся «оттуда».
Видимо, не зря говорят: «Бог троицу любит»...