Мария Лючита Альтанеро де Контильяк, дочь дона Хосе Гарсия Альтанеро и донны Леоноры, урожденной де Контильяк, появилась на свет семнадцатого числа четвертого месяца одна тысяча восемьсот шестьдесят пятого года от Рождества Христова. Родители, люди достаточно состоятельные и небезызвестные, ребенка холили, лелея надежду на ее будущую жизнь, тихую и спокойную, полную достатка и благополучия.
Надеждам их не суждено было сбыться…
* * *
Заходящее солнце качалось в ладонях моря, что играло камешками у берега и толкало в борт пришвартованную наспех лодку.
- Я хочу этот корабль.
Девушка облизнула пересохшие губы, любуясь на красавец-фрегат, что будто из сна пришел.
- Нам за ним не угнаться, видите корпус, и пушки…
- Я все вижу, - не очень вежливо перебила старпома она.
Корпус узкий и длинный, небольшая кормовая надстройка, чуть задранный нос, три мачты с полным вооружением, трисель на бизани. Ничего лишнего в отделке, все просто, изысканно, хищно. Пушечных портов насчитала семнадцать по левому борту, значит, столько же по правому, да еще штук шесть на корме, парочка на носу, несколько полупушек на вертлюгах.
- И в бакштаг он, наверно, летит, как птица, - мечтательно проговорила девушка.
- Вот именно, что летит, - проворчал старпом.
- Мистер Нэд, мы не собираемся за ним гоняться, - она сделала весомую паузу, позволяя осознать. – Мы его украдем.
Глава 1
Земли, названные первыми поселенцами lugares pintorescos, переродились в Пинторескос, и город по праву носит название Живописный. Черные скалы, изумрудные леса, бирюза моря, белизна домов под красными черепичными крышами. Медлительность и нега. Долина широка, зеленая и пологая, горы кругом как острые края чаши, на дне которой блистает городок. Воздух прозрачен, будто хрусталь, леса звенят ручейками. Здесь много всего: солнца, воды, леса, еды – бродят непуганые стада диких коров, и птицы, и привезенные из-за моря свиньи, что одичали и развелись в неимоверных количествах. Земля плодородна, растет все, что ни посадишь. Чудесное место этот город.
Ночь преображает все, прячет краски, разливая темноту. Серебряная луна качается на волнах, соперничая по красоте со своей сестрой на небе, город глядится в море, огоньки его будто россыпь драгоценных каменьев на черном шелке. В каждом домике, маленьком и далеком, пульсирует жизнь…
- Кончай брехать, пошел все вниз!
От хриплого старпомовского крика шарахнулась в сторону чайка. Матросы исчезли в кубрике, вахтенный захлопнул рот, глаза пристально вглядываются в черноту ночи. Палуба ходит, то толкая в подошвы, то проваливаясь вниз. Море неспокойно, ветер нагнал волну и стих, небо висит низко, тяжелое, набрякшее тучами. Моряк смотрит с тоской, дождь будет, опять мокрым ходить, а сушиться, как всегда, негде.
За полночь ветер развернул, команда забегала, ставя паруса и готовясь к отплытию. Вахтенный схватился за ванты, на верх лезть, но взгляд зацепился за странное, остановил.
Подросток, невысокий, худенький, стоит рядом с бухтой каната, трет глаза, моргает, явно не понимая, что здесь творится. Шелковая рубашка с кружевом и отворотами, простенькие штаны едва не падают, шевелятся босые пальцы – зябко. Но самое страшное – толстенная коса через плечо, темная, гладкая, будто змея. Девчонка! Вахтенный крестится, отступает, губы шепчут молитвы. Баба на корабле – из ниоткуда.
Столкнулись взглядами, глаза огромные на бледном лице, серьезные. Поняла, сколько внимания привлекает, перебежала к борту. Кто-то ахнул, заметив, но она уже на планшире – тонкая фигурка в белом на фоне ночи, - цепляется рукой за ванты, раскачиваясь вместе с кораблем. Миг – и ушла рыбкой в воду.
- Человек за бортом! – заорал вахтенный.
Сразу несколько матросов бросились к борту, кто-то полез в шлюпку, кто-то делился мнением. Полночи искали, вглядываясь в черную воду, густую и будто масляную, подплывали к прибрежным скалам, в порт даже не совались – далеко слишком для подростка, с полмили будет. Искали, давно потеряв надежду. Так и не нашли.
Девчонки как не бывало.
* * *
Посыпались из волос булавки, расплелись ленты, старательно закрепленные горничной, - девушка затрясла головой, подтверждая свое упрямое «не хочу».
Она всегда была упрямой, Лючита Альтанеро, дочка губернаторского советника и лучшего на Хаитьерре фехтовальщика. Поговаривали, что и на архипелаге мало кто сравнится с доном Хосе Гарсия Альтанеро – и в упрямстве, и в военной науке, - но желающих проверить давно уж не находилось.
Радужное платье оттенка «утренней зари» Лючите не понравилось. И не важно, что шил его лучший портной города, и что на первом своем балу положено являться именно в таком. Оно ей не нравилось, и все тут.
- Ми донна, дон будет недоволен, очень, - испуганно пролепетала служанка.
Ханья, любимая подружка и ловкая горничная, слегла с лихорадкой, а эта новенькая в доме, не знает подхода ни к дочери, ни к отцу, и теперь только растерянно хлопает глазками. Однако позвать няньку, старую Ампаро, ума хватило. Крепко сбитая, круглолицая, с большими выпуклыми глазами и сильными руками, няня всегда умела убедить воспитанницу – уговорами ли, обещаниями или даже угрозами. И сейчас от одного взгляда на донью, нахмуренной восседающую на пуфе, она поняла, как следует действовать.
- Нинья, маленький цветочек мой, какая ж ты красавица сегодня! А на балу прелестней и не сыщешь. Дон доволен будет, а коли так, на корабль даст посмотреть.
- На корабль?! – недоверчиво переспросила Лючита.
- С причала, - уточнила няня. Девушка погрустнела, Ампаро добавила с хитрой усмешкой, - и на лодке покататься, это уж точно. Это если нинья будет хорошо себя вести…
Через полтора часа молодая хозяйка неприязненно взирала на свое отражение в большом, в рост, зеркале.
В тяжелые темные волосы, вновь поднятые и перетянутые нежно-розовыми лентами, воткнуты в очаровательном беспорядке бутончики роз. Пара локонов, специально завитых щипцами, спускаются до плеч, утопающих в бело-розовом кружеве. Платье – ворох шелка, атласа и органзы – ложится широким кругом. Носки маленьких туфелек в тон, как и принято при ново-хистанском дворе, едва выглядывают.
Горничная завистливо вздохнула, но, поймав в зеркале взгляд темных неспокойных глаз, потупилась.
- Я в нем как поросенок, - пожаловалась Лючита.
- Весьма лакомое блюдо для всех кавалеров, - уверила няня.
Пощупала завязки корсета и, похоже, осталась довольна. Девушка дышит в нем с трудом, а о том, чтоб наклониться, речь и не идет. Зато талии столь тонкой ни у кого не найдешь.
- Они все падут к твоим ножкам, моя девочка, уж поверь, - продолжила няня, - а тебе останется лишь выбирать – который станет мужем.
Лючита поджала губы, но смолчала. Подумалось вдруг — к чему все ее образование, языки и науки, если скоро, стараниями отца и матушки, отдадут ее неизвестному и скорее всего нелюбимому, и все это станет ненужным. Лишь смирение и послушание, да умение быть прекрасной.
Замуж она не хотела. Она хотела на обещанное только что море.
Море. Всегда, сколько себя помнила, любила его. Упругие волны, как холодное, мерное биение пульса огромного существа, сурового к тем, кто боится, и благосклонного к тем, кто берет, не спрашивая. Запах йода, соли, водорослей, рыбы, мокрого дерева и нестерпимой свежести, резкой, желанной, скрашивающей полуденный зной. Блики солнца и ласковый шепот. Пена на гребне и рев волн, бьющих в скалы. Мелкая водяная пыль. Серебряная луна, как в колыбели качающаяся на волнах. Море. Большая любовь.
Давно уже приучилась сбегать по ночам, перелезать через ограду сада и бродить средь темных скал, рискуя сломать голову. Море ворковало нежно, толкало упруго в ноги, закручивая песок, и она чувствовала себя наисчастливейшим человеком.
- Экипаж подан.
Голос служанки заставил вздрогнуть. Лючита бросила последний взгляд в окно – море совсем рядом, и спокойно сегодня, не то, что ее душа, - и с легкой улыбкой спустилась по лестнице.
* * *
Тот бал… ах, тот бал!
Тысячи свечей, блеск зеркал, распахнутые в ночь окна, духота, ароматы мяса со специями, розы, орхидеи, духи, звон бокалов, треск цикад, напевы оркестра, шорох платьев…
Шелк, атлас и бархат. На всех. Дорого, просто очень, но никто не может позволить себе иного. Как же! Гордость и честь, и пафос. Лючита проводит по оборкам рукой, думая, сколько же оно может стоить. Шелк – тот и раньше был дорогой, а после Исхода и вовсе на вес золота ценится.
Слуги в ливреях носятся с подносами, подают все, что душа захочет. Девицы в нежно и насыщенно розовых – ох, этот поросячий цвет! – платьях раскиданы по залу как бутончики роз на ярком покрывале. Нервничают и сверкают возбужденными глазками. Донны смотрят надменно, не смолкает треск вееров, что будто крылья диковинных птиц порхают в тонких, унизанных кольцами, пальцах. Кавалеры поглядывают на дам, пьют вино, скалят зубы. Шуршат разговоры, тянутся сплетни, обтекают, обволакивают, погружая в особую атмосферу бала.
Танцы – главное в вечере. Торжественная павана, напыщенное шествие павлинов, всегда открывающее балы. Быстрая, с прыжками, гальярда. Чакона, когда-то чувственная и темпераментная, а сейчас медленная и величественная. И ни сегидильи тебе, столь популярной в Нуэве-Хистанье, быстрой, с песнями, гитарой и кастаньетами, ни озорной сарабанды, ни безудержной тарантеллы. Ох, этот бал!
Да, она была зла, да, улыбалась кавалерам, но так зверски, что они в испуге сбегали после первого танца. Папенька выговорил после в уголке, да так строго, что горели уши, и вечер казался испорченным донельзя. Но лишь до того момента, как встретила его – затянутого в темный бархат и шелк, строгого, с хитрым блеском в черных глазах, пахнущего солью, потом и – морем. Запах этот, казалось, въелся в каждую складочку одежды, в жесткие усы, в зачесанные назад длинные волосы, стянутые лентой, в саму кожу, крепкую, дубленую всем ветрами.
Сильные пальцы поглаживали рукоять пистолета, ласково, как котенка. Говорил он властно и нахально, но столь остроумно, что заинтригованная Лючита вышла прогуляться в сад. Ночь, вступая в свои права, глушила цвета на земле, рассыпая щедрой рукой звезды на небе. Одуряюще пахли розы и жасмин, гремели цикады, эхом вторили музыканты оркестра в далеком губернаторском дворце, а юная донья шла по шуршащей дорожке рядом с «опасным человеком, которому палец в рот не клади – откусит» и млела, слушая рассказы о море и кораблях, солнце, ветре и вечных странниках, бороздящих простор. Он говорил и говорил, вкрадчивый голос медом лился на душу, жар чужого тела чувствовался даже через одежду, загорелые пальцы касались ее тонких пальчиков, и все так естественно, как бы невзначай. И не хотелось отнимать руки.
После возвращалась в зал, и отец не узнавал счастливую дочь, а она обнимала его, смеясь, и говорила, что жизнь прекрасна.
Тот, что представился доном Мигелем Сперасе, «вечным скитальцем и романтиком», узнал, где живет, и приходил каждую ночь. Гуляли по темному саду, скрываясь в укромных уголках от случайных глаз. Бродили по телу сильные пальцы, вызывая дрожь, горячие губы касались ее губ, и лица, и шеи, и ложбинки груди. Отвечала на поцелуи со всей неумелой страстью, что копилась, не зная выхода.
Не раз забирались пальцы дальше, чем можно, и поселялось в душе холодное и липкое. Отстранялась и мотала головой: нет. Пальцы замирали, хоть доволен и не был. Обнимал и целовал нежно. Она подкатывалась под бочок и затихала, счастливая этими касаниями и долгими разговорами.
А сегодня он обещал забрать с собой.
* * *
Холодный ветер дует с запада. Треплет листья и волосы, стучит ветвями в окна, рвет и грозится унести. Не лучшую ночку они выбрали для побега. Темно. Трепещет пламя одинокого фонаря на крыльце. Слабое и тщедушное, оно не способно разогнать мглу сада. Обгрызанный кусок луны скрылся за тучами, тяжелыми, низкими. Шорохи и скрипы всюду, деревья стонут, будто раненые, тени перебегают. Платье, дорожное, самое простое, то надувается колоколом, то хлопает по ногам, липнет, как льстивая собачонка. Воздух, влажный, морской, холодит, но уж вовсе не приятно.
- Донья Лючита, может, вернемся? Ох, чудится мне, не придет он.
Девушка даже остановилась. Отвела с лица волосы, сверкнула глазами на подругу. Но та смотрит прямо, взгляда не отводит. Смягчилась чуть, произнесла укоризненно:
- Ну что же ты, Ханья, не веришь мне?
- Вам-то я верю, - пробурчала девица, - а ему нет. Мало ли прохвостов на свете…
- Как ты можешь?! – едва не взвизгнула Лючита, - это же мой, понимаешь, мой Мигель!
Ханья, низкорослая, куда как мельче госпожи, но не менее отважная, закатила глаза, выказывая все, что думает об этом Мигеле. И дела ей нет, вызовет ли это гнев.
- Иди в дом, - строго произнесла молодая хозяйка. Хмурит брови, темные на столь белом лице.
- И не подумаю. Оставить вас одну в такую ночку – ни за что.
Уселись по разные стороны лавочки, обе недовольные и ни одна не желающая идти на попятный.
Ожидание тянется медленно, а в такую погоду – когда ветер, и молнии, и гром, - особенно. Вздрагивая от каждого раската, подружки прижались друг к другу. Ханья гладит по плечу хозяйку, шепчет на ушко успокоительное. Мягко, но настойчиво пытается увести, но Лючита непреклонна.
- Я дома спрячусь, а он придет, и меня не будет. Что подумает мой Мигель? Ну как я могу уйти?
Ханья только вздыхает. Не придет он, как и не собирался. Не из той породы. Но как донью убедишь? Упряма, не меньше отца, слышать ничего не хочет.
Холоднее становится, ветер пронизывает до костей, пахнет дождем, но тучи еще не готовы пролиться, лишь нависают низко, озаряются грозными вспышками. Треск и грохот, и огонь пылает – молния ударила в дерево, да совсем рядом. Ханья крестится мелко и сползает на землю, прижимая ладони к груди.
- Знак, - шепчет она.
Дерево пылает вовсю, и видятся Лючите в этом огне корабль под полными парусами, большой, хищный, и она сама на палубе, маленькая, но гордая. Как наяву хлынули запахи моря, просоленного ветра, мокрого дерева, и радость, и ощущение свободы, и нестерпимая жажда чего-то большего. Слышатся скрип снастей, плеск волн о борт, крики чаек, грубоватые окрики моряков. В распахнутую душу вливаются краски, звуки, запахи, и томят, и рвут на части.
Лючита дрогнула и упала без чувств.
* * *
- Убью обоих!
На госте новый камзол, строгий и очень дорогой при всей простоте, бриджи, белые чулки, туфли с золочеными пряжками – у папеньки слабость к хорошим вещам, и он всему знает цену. Вышагивает по комнате, высокий и крепкий, - мужчина в расцвете сил. Темные, без единой сединки, волосы в аккуратной косице, глаза цвета горького дарьенского шоколада, гладко бритый упрямый подбородок. Брови хмурятся, а губы сжимаются в тонкую линию, придавая жестокий вид.
Лючита съежилась в уголке кровати, бледная и маленькая среди груды подушек и одеял. Папенька не посмотрел, что дочь больна, что лишь недавно выползла из затяжной лихорадки. Папенька зол. Так зол, как не бывал никогда.
Дон Хосе взревел, будто раненый медведь. Единственная дочь, любимица и баловница, отрада очей – и спуталась с каким-то пройдохой, и мало того – пиратом! У него еще наглости хватило раструбить о свое победе городу и миру. Теперь все только о том и судачат. Позор-то какой! Как теперь дочь непутевую замуж выдавать? Да на порченый товар никто не посмотрит.
- А если ты еще и беременна… нет, точно убью!
Подняла на отца огромные глаза. Сквозь слезы в них проглядывало удивление.
- Он не трогал меня.
Дон скрипнул зубами. Чтобы этот – и не трогал? Быть не может!
- Убью, - бросил напоследок, уже спокойнее, и хлопнул дверью.
Обида хлынула волной и с головой накрыла. Кто мог сказать о них? Кто знал? Ответ пришел сразу. Ханья. Милая маленькая подружка, суеверная, порой злая, как сто чертей, и до жути упрямая. Всегда верная. Как ты могла?
Девушка явилась по первому зову. Невысокая и гибкая, темноволосая, с отливающей бронзой кожей, она казалась диковинной индейской статуэткой, и оттого нелепо смотрелось на ней форменное платье с белым передником.
- Лючита! – воскликнула она радостно, но тут же, споткнувшись о суровый взгляд, спросила совсем по-другому, - чего желает госпожа?
- Ты!
Сил хватило лишь на то, чтобы приподняться на подушках. После сверкнула глазами и обмякла на жарком, будто печка, ложе.
- Что-то случилось?
Ханья подлетела к кровати, в глазах и голосе неподдельный испуг. Раньше надо было бояться, когда болтала всякое, с горечью подумала Лючита.
- А я ведь тебе доверяла…
Подруга не понимала или делала вид, девушка объяснила, плюясь ядовитыми фразами, не стесняясь в выражениях, высказала все, что думает о подругах, которые предают, нагло, низко и совершенно попусту. Слова падали, убивая дружбу.
- Уходи. Совсем уходи. Я тебе не верю. Ты не умеешь держать слово. Ты предала.
Короткие, рубленые фразы, и каждая пропитана горечью. Ханья потемнела лицом.
- Я никому ничего не говорила, - отчетливо произнесла она. Обида зазвенела в голосе. – И вы не имеете права так со мной обращаться.
Ушла, гордо вздернув голову и осторожно прикрыв за собой дверь, даже не пытаясь оправдаться, либо чувствуя за собой вину, либо считая это ниже своего достоинства – Лючита много чего наговорила.
- Будь ты проклята! – в сердцах воскликнула девушка и вцепилась зубами в подушку, гася в груди рыдания. В горле заклокотало, встало комом. Вонзила ногти в ладони – чтобы до крови, и медленно, но успокоиться.
* * *
Проснулась в прилипшей к телу рубашке, рука привычно потянулась за кружкой, но там за ночь стало пусто. Звать служанок? Ну уж нет!
Спустила ноги с кровати, медленно, потому как перед глазами все плывет и качается. Полумрак, окна занавешены от яркого солнца. Шторы тяжелые, расшитые шелком, не пропускают лучей, создают щадящую полумглу. Босые ступни приятно холодит пол. Слабая, как котенок, вдоль стены добрела до двери. Та хорошо открывается, петли недавно смазывали, когда валялась в полубреду и болезненно реагировала на каждый звук. В соседней комнатке шушуканье, свиваются тугим кольцом сплетни – удавка на чьей-то шее.
Непривычная чужое слушать, остановилась передохнуть и голову прояснить. И поняла неожиданно, что говорят о ней.
- …донья Лючита…и почему ж такое?
- Да к любовнику она бегала, увезти обещал, но не пришел. Об этом все знают.
В глазах черным-черно стало от горькой обиды и невыплаканных слез.
- Наверно, от злости слегла – что получилось не по ее. Ой!
Служанка прикрыла ладонью рот, округлив глаза. Подружка обернулась – ровненько позади нее, цепляясь за дверной косяк, стояла Лючита – слабая, но злая.
- Выпорю… обеих, - прошипела она и поползла вниз.
Служанки смотрели, не зная, кидаться помогать или спрятаться от греха подальше. Долг победил, подлетели, охая и пряча слезы страха. Оправится хозяйка – все припомнит. За такое и правда след выпороть.
Дом загудел ульем. Донью в предобморочном состоянии водворили в комнату, облепили компрессами и укутали одеялами. Дон ходил сердитый и ругался на всех, донна заламывала руки и тихонечко молилась.
* * *
- Здорова.
Лючита едва ли не до крови закусила губу, только чтобы не плакать и не кричать - от стыда, брезгливости, боли и черной обиды на всех. Врача, который мнет и щупает там, где щупать нельзя. Отца, который разрешил все это непотребство. Монашку, что круглыми глазами смотрит, не отрываясь, - чтоб все по праву было. Мать, которая только молится и ругает ее, Лючиту. Няню, не отстоявшую родную кровинушку, любимую воспитанницу, хотя должна была, должна. На Ханью, змеючку подколодную, бесстыдную изменницу. И, главное, на Мигеля – причину всех несчастий. Любовь, покоробленная обидой, съежилась, свернулась клубочком, но не ушла, готовая в любой момент вспыхнуть с новой силой.
Ну почему он не пришел?
Слезы готовы были уж хлынуть, куснула губу сильней. Набрякла солоноватая капелька, скатилась в уголок рта, оставляя алый след.
- Ну что же вы, - потрепал по плечу доктор-экзекутор, и глаза – такие сочувственные. – Уже все.
Лючита кивнула и судорожно натянула простыню до подбородка.
- Она… м-мм, хм… - замялся отец, осторожно выглядывая из-за занавески.
- Нетронутая. Девственница, - уточнил врач.
Раздался слаженный вздох. Даже у монашки взгляд потеплел. Ну как же! Оказалось, не такой уж и позор.
- Сестра, - торжественно начала монашка. – Мы рады будем принять тебя в свою скромную обитель. И если ты пожелаешь остаться…
Лючита испуганно уставилась на женщину в платке, а после – жалобно – на отца. Тот вступился:
- Никаких остаться. На время тебя отправляю, дочь. Грехи искупать.
Девушка всхлипнула и снова вцепилась в истерзанную губу. Не реветь, не реветь, не реветь!
Под не особо приветливым взглядом отца вышли из комнаты монашка с врачом. Дон Хосе просверлил дочь взглядом. Голос, которому внимали многие, прозвучал грозно:
- Только выкини еще что, я…
Вдохнул, выдохнул. Так и не окончив угрозы, умолк, но тут же вновь сверкнул глазами.
- А его я убью.
Лючита резко села. От движения едва не слетело покрывало, но стало уже все равно, увидит ее отец голой или нет.
- Не смей!
- Что?
- Не смей его трогать, - уже спокойнее повторила она, хоть и знала, что расслышал все.
Отец вскипел мгновенно.
- Да ты, ш…
Слово едва не сорвалось с губ, но сдержался, памятуя решение врача. Под его взглядом всегда хотелось стать маленькой и незаметной, но Лючита смотрела, не отводя глаз. Упрямая, не хуже отца, но для девушки это лишнее, совсем лишнее. Девушке положено смирение и скромность, они красят, вызывая одобрение.
- Пожалуй, тебе стоит задержаться в монастыре, - процедил мужчина сквозь зубы.
Дверь хлопнула, едва не слетев с петель. Лючита уже привычно вцепилась в одеяло, пытаясь не зарыдать. Казалось бы, что проще – поплакать вдоволь, девица все ж таки. От нее этого и ждут, чтобы наплакалась, тогда и жалеть начнут, бедную и несчастную, а не только нападать. Но мешает что-то повести себя как простая девушка. Гордость непонятная.
* * *
Собирали ее недолго, да и что нужно девице в монастыре, пусть даже благородной и далеко не бедной девице? Дорожное платье, ночная рубашка, кое-что из мазей, да корзинка с едой. Остальное на месте дадут.
Лючита прощалась с домом. Перебрала с легкой грустью драгоценности: нитка жемчуга, крупного, ровного, в пару сережки, так и не успела привыкнуть к ним и полюбить, - совсем недавно подарили. Ожерелья и браслеты, тяжелые, вычурные. Кольца, серебряные и золотые, с жемчугом же, прозрачными бледно-голубыми топазами, насыщенно-синими сапфирами, неспокойными огнями рубинов, зелеными глазками изумрудов. Ворохом шпильки и заколки, булавки, брошки, костяные гребни, украшенные резьбой, золотыми вставками, самоцветными камнями. И единственная вещь, действительно любимая – маленькая, в форме плоской капли, подвеска цвета закатного моря. Неизвестного происхождения камешек, синий, почти черный, с оранжево-красным отливом. Подержала в руках, теплый и чуть влажный, и накинула простую цепочку на шею, спрятав под платьем. Сердце стукнуло глухо, будто отзываясь на ласку.
Прошла по дому, здесь прохладно и тихо. Высокие окна и толстые стены, в гостиной мамин портрет, на нем она чудо как хороша: русоволосая иностранка, молодая и красивая нездешней красотой - как фарфоровая статуэтка, хрупкая, нежная, но в тяжелом расшитом платье. Невеста, привезенная дерзким и жестким хистанцем из северных рандисских колоний.
Деревянные перила льнут к ладони, шуршат платья прислуги, которая не видна, но где-то совсем близко. Сытая кошка развалилась на подоконнике, прищуренные глаза оглядывают окрестности. Сколько не гоняют ее, а все равно приходит на место, которое считает исконно своим. Не люди, а она здесь хозяйка.
Главная дорожка, что идет от ступенек дома до ворот, пустынна. Плиты, подогнанные на совесть плотно, холодны. Только что взошло солнце. Перешептывается, прощаясь, сад.
Почти уже у ворот догнал отец, одним лишь взглядом пригвоздил к месту, заставил ждать. И сразу хлынул откуда-то народ: донна Леонора, бледная, но с сухими глазами, няня Ампаро и другая, что поедет с ней, кухарка Нана, большая и грозная, но на поверку – очень заботливая, домоправительница, строгая и вредная, как и должно, тетушки и бабушки, приходящиеся какой-то родней, служанки в аккуратных платьицах и белых передниках. Позади всех Ханья, несчастная, как побитая собачонка.
Бабье царство, так называет их конюх Ансельмо. Жует, сплевывая, табак и морщит пренебрежительно нос. Вообще он добрый, этот индеец, хоть и странный порядком. Вот и сейчас стоит поодаль, безмолвно прощаясь с маленькой ниньей, девочкой, которую лично учил ездить верхом.
Грустно уезжать и в то же время не хочется, чтобы знали и видели такой – беззащитной, оплеванной и почти раздавленной сплетнями. Почти…
Маменька молчит и терзает платочек, она редко говорит на людях – издержки слишком хорошего воспитания, ведь женщине положена скромность. Скромность и смирение, будто ты при жизни уже стала куклой, нарядной и красивой, украшением дома – не больше.
Папенька колеблется, все же обнимает. Объятие его сильно, как у Мигеля, но другое совсем. Отстраняет на вытянутые руки. Хочет что-то сказать, намекает взглядом, но Лючита не понимает его, потому что в груди пустота, и слезы на глазах, и ком в горле. А темный взгляд буравит, держит, не отпуская, и едва хватает сил отвечать. У нее отцовы глаза. И характер тоже его.
Не люблю прощаний, думает Лючита, не люблю. А время все тянется, и солнце с каждым мигом выше, и день жарче…
…она лишь два раза видела Мигеля днем. В городе, рядом с модной лавкой, куда донна Леонора зашла выбрать ткань на новое платье, а любимый в условленный час успел лишь украдкой пожать пальцы да глянуть нежно в глаза, и за крайними доками порта, на узкой полоске пляжа между на редкость тихим морем и крутыми скалами. День тогда был хорош, а Мигель… Мигель неподражаем! Здесь он очень даже на месте, у моря, ласково целующего берег, на фоне кораблей на рейде – огромных и прекрасных. Смотрела на него и не могла налюбоваться. Высокий лоб, нос с горбинкой, выпяченный подбородок, лицо, которое показалось бы надменным, если б не бесенята в глазах чернее ночи.
Он похож на отца, поняла тогда Лючита, только нежнее. И – опасней. Вспоминались моменты, когда падала на лицо тень раздумий, и черты стразу становились жестче, и он сам – злей. Но не таким был с нею, а ласково предупредительным, милым и интересным. И летело птицей время…
- Люсита!
В голосе отца проступает раздражение - уже дважды назвал ее по имени, и никакого ответа. Девушка поймала себя на том, что улыбается.
Пора уезжать, все уже ждут, ожидание написано на лицах, застыло в глазах, в позах, женщинам не терпится разбрестись. Пусть даже вернуться к делам, но главное – обсудить и обсосать все косточки: как смотрела, что говорила, как себя вела. Не так много развлечений в Пинтореско.
* * *
В карете жарко, сеньора Маиса, нянька и дуэнья, обмахивается бесконечно веером, гоняя спертый воздух, краснеет, потеет и пахнет. Лючита сидит, безучастная ко всему. Дышится тяжело, кружится голова, от неравномерной качки и тряски мутит. Платье с высоким воротом липнет к телу, вызывая брезгливость.
Здесь можно умереть, думает она. Выдохнешь, и нечего будет вдохнуть, и умрешь на месте, и не заметит никто.
Сделалось до того тоскливо, что Лючита дернула ручку двери, сначала опасливо, а после раздраженно. Нянька всполошилась.
- Нельзя, - кинулась на защиту бастиона, не переставая обмахиваться.
- Мне плохо, - простонала девушка, личико стало жалостливым.
- Нельзя, - повторила Маиса, - дон запретил.
- Дон далеко, а я умираю.
Нянька лишь нахмурилась, не собираясь уступать. Девушка разозлилась. Пихнула няньку в грудь, налегла на дверь и едва не вывалилась из кареты на полном ходу. Коснулся лица ветер, взметнулись непослушные волосы. Захлебнулась запахом прокаленных камней, горячей травы, полевых цветов с тонкой ноткой свежести. Прикрыла глаза, позволяя себе учуять другие запахи, еще далекие и легкие: теплые хлеба и дымной печи, свежие рыбы, кисло-сладкие фруктов. И не успела как следует вдохнуть, как вцепились в плечи сильные руки, дернули назад, в духоту и полумрак. Нянька заохала, запричитала, прикладывая ко лбу влажный платок и втирая в виски подопечной резко пахнущий бальзам. Лючита раздраженно отмахнулась, глянула в упор, но нянька встретила взгляд, выдержала. Долго при отце была, привыкла.
Остановились в деревушке, маленьком лагере живодеров. Окружил плотно запах крови и сырого мяса. Нянька морщит нос, дожидаясь Игнасио, что пошел за водой, ей не терпится уехать. Лючита под неодобрительным взглядом вышла размяться, бросила тоскливый взгляд на море. Осталось далеко позади и внизу, но еще видно поверх деревьев и сахарных плантаций – яркая полоска, переливающаяся бликами. Скоро поворот, и оно исчезнет, дорога пойдет по кромке леса, а после в горы, изрезанные реками, и дальше, через перевал в долину к монастырю. Море, море… как хочется вернуться к тебе, на вольный простор, и чтобы все оказалось дурным сном. Все, кроме Мигеля…
Вернулся кучер, недовольный, он бы с удовольствием отдохнул здесь, но донна Маиса хмурится и гонит до обители сестер, ведь благородной девушке не следует обедать в компании простого люда. А до стен монастыря еще далеко…
Лючита не могла оторваться от моря. Глянула в последний раз, словно огладила взглядом, в груди сжалось что-то тоскливо. Ее окликнули по имени, сначала неуверенно и сомневаясь, после требовательно. В поле зрения возник высокий гибкий юноша, одетый по-дорожному, но явно не бедный.
- Лючита! Ты ли? До чего ж хороша стала!
Девушка недолго приглядывалась к молодому человеку. Взвизгнув, кинулась на шею, тот, скаля зубы, подхватил, закружил. Высоко взлетела на вытянутых руках и оттуда уже разглядывала знакомое лицо, загорелое, с щегольскими усиками и бородкой. Ясные глаза, синие, как любимое море, кривоватый нос с горбинкой, перебитый когда-то давно, белозубая ухмылка, темные волосы – почему-то коротко стриженые.
- А! – привычное движение головой, будто хочет откинуть с лица непослушную прядь, - проспорил… а ты, какими судьбами? Что прекрасная сеньорита может делать в подобном захолустье?
- Может, поставишь меня? Там и поговорим, – рассмеялась Лючита.
Под очень неодобрительными взглядами земля мягко толкнулась в ноги. Девушка представила юношу хмурой няньке и кучеру-охраннику, что уже схватился за пистолет.
- Дон Энрике де Кортинас, племянник дона Хосе Гарсия Альтанеро, моего отца. Мой брат. Сеньора Маиса, Игнасио.
Братец с легкой насмешкой склонил голову и вернулся к сестре.
- В гости едешь? Почему без донны Леоноры?
- Не в гости, - сразу помрачнела Лючита, и куда только подевалась веселость, - в монастырь.
Энрике присвистнул.
- И что же ты опять натворила, сестренка? Влюбилась не в того? И папенька, то есть дон Хосе, я никого не хотел оскорбить, так вот, папенька решил отправить нерадивую дочь подальше от греха. Я прав?
От его проницательности загорелись уши. Лючита опалила гневным взором, а Энрике ухмыльнулся еще шире. Опомнилась нянька, выступила вперед, загораживая собою девушку.
- Донье не положено видеться с мужчинами, прошу вас, отойдите, дон. Мы уезжаем.
- Уверен, дон Хосе имел в виду посторонних мужчин, а я член семьи, - возразил юноша. – К тому же видеться нам не обязательно, я буду сопровождать вас верхом. Рискну предложить свою помощь в охране, боюсь, она не окажется лишней, места спокойными не назовешь. Сеньора, сеньор.
Вежливо наклонил голову, и им ничего не осталось, как принять предложение.
Дальнейшая дорога не казалась такой скучной. Лючита немного отодвинула занавеску, стали видны лес, морда коня и пыльный сапог брата. По негласному соглашению разговаривали на темы, ее поездки в монастырь не касающиеся, - о доне Хосе и донне Леоноре, о старой няне и домашних, которых Энрике не видел с тех самых пор, как ему дали понять, что визиты его нежелательны. О Пинтореско и Хаитьерре, о хорошем урожае сахарного тростника и волнениях на востоке острова. О себе Кортинас рассказал лишь, что много плавал, торговал и не только. Что скрылось под этим таинственным «не только», осталось лишь догадываться.
Наверное, у брата тоже есть тайны, думала Лючита, и не все так хорошо, как хочет показать. Но у каждого есть право на тайну. Они слишком давно не виделись, чтобы сразу раскрывать карты.
Справа потянулись отроги, дорога пошла в гору. Смотреть стало не на что, совсем рядом карабкается вверх склон, сплошь заросший ползучими лианами, мельтешит зелень. Девушка пересела к левому окну, оттуда и вид лучше, и братец уже с этой стороны едет. За ним, всего в паре футов, набирает высоту обрыв, внизу которого гремит камнями речка. На самом краю разросся банан, листья длиной в два человеческих роста укрывают шатром. Солнечные лучи играют причудливо: здесь листья светло-зеленые, а там изумрудные, вычурно резные или видные целиком, светящиеся, с тонкими прожилками. Высоко – не достать с земли – висят туго набитые грозди, бледно-желтые, крапчатые, с едва заметной зеленцой.
Братец привстал в стременах, врезалась в гроздь шпага, сочно хряпнуло, и на земле оказались россыпью бананы. Большинство надрубленных и посеченных и лишь несколько целых.
- Изверг.
Под черными усиками плеснула белым улыбка.
«И хорош же стал мой братец, - с гордость подумала Лючита. - И глаза – синие-синие».
-Хочешь банан?
- Давай! – девушка требовательно простерла руку из окна.
Забурчала что-то в карете нянька, Энрике расслышал:
- Не положено так донье с молодыми людьми разговаривать.
- Так он брат!
- Кузен, - поправила сеньора Маиса.
- Брат, - упрямо повторила Лючита, - даже ближе, чем был бы брат. Потому что друг. Правда?
Юноша ответить не успел. Над головой закричали дурными голосами обезьянки, запричитали, зацокали, кроны деревьев ходят ходуном – гонят незваных гостей. Братец задрал голову, но не видно ничего, одна буйная зелень. Отделилось что-то, летит вниз, извиваясь пятнистым телом и вращая хвостом.
Взвизгнув, свалилась на крышу, и на секунду стало возможным ее рассмотреть: большая дикая кошка, сама в фут длиной и такой же хвост, красивая и удивительно голубоглазая. Прижала круглые уши, глаза бешеные, когти зарапнули крышу кареты, прыгнула в сторону и вперед – на лошадей. Те всхрапнули и понесли.
Лючита от рывка повалилась на бок, в колени ткнулась подбородком сеньора Маиса, заворочалась, пытаясь встать. Карета подпрыгнула на кочке, девушка взвыла, прикусив язык. Высунулась в окно, а там мелькает в опасной близости неровный край дороги и буйная речка внизу, грохочут по камням колеса, орет, пытаясь совладать с лошадьми, Игнасио, но попусту, те напуганы и не разбирают дороги, которая идет под откос, и круто…
Край совсем близко, колеса скользят, соскальзывают, карета клонится, и Лючите кажется, что зависла она над пропастью, где темные скалы с клочками зелени, быстрая вода, острые камни и смерть – неотвратная. Силой втягивает себя обратно, ногти царапают обшивку, ноги дергаются, наступая на платье, на мягкое, сеньора Маиса визжит, кричит Игнасио, стучит в заднюю стенку Энрике, тоже что-то хочет сказать, но Лючита не слышит их, оттаскивая себя к другому краю по поверхности, ставшей такой наклонной, скользкой, качающейся и совсем не надежной. У правого окна, к которому ползет долго, слишком долго, хрипит конь, там много сейчас места, двое разъедутся. Братец отдергивает занавеску, сдирая с крючков, кричит что-то. Исчезает на миг, но лишь чтобы открыть дверь и протянуть руку. Рука ее тянется навстречу, но Энрике пропадает вновь, и возвращаться не торопится.
Сеньора Маиса уже просто рыдает, Лючита ловит волосы, прыгающие по лицу, – мешают видеть. Дверь хлопает о дерево, летят щепки, впиваются в кожу. Девушка жмурится, руки хватают стены, но это тоже ненадежная опора.
Что же он кричал?
Словно во сне выглядывает через разбитую дверь. Игнасио исчез куда-то, лошади бесятся, они, может, и рады не бежать, но сзади напирает карета, и дорога под уклон, а впереди поворот, и свернуть они не успевают…
Энрике… что же он кричал?
Прыгай! – приказом звучит в голове, и Лючита прыгает, не думая, как, куда и зачем. Лианы встречают враждебно, колют, царапают, мнут, она катится, закрывая лицо, волосы цепляются, рвутся. Грохочет рядом, она сжимается в комок, но тут же сильные руки обнимают, ощупывают. Братец берет властно за подбородок, синие глаза смотрят хмуро. Выдергивает щепку из щеки, девушка лишь морщится, все еще оглушенная и мало понимающая.
К ним, шатаясь, бредет кто-то. Энрике оставляет ее, медленно и бережно сажает в сторонке, а сам идет навстречу, грозный и очень злой. До Лючиты доносится как через вату:
- …мерзавец!.. женщин спасать… убью!
Бьет наотмашь по лицу, и еще, хватает шпагу, но тут же бросает в ножны, и снова бьет. Игнасио сопротивляться и не пробует, лишь закрывается руками, а Энрике бьет… красавец Энрике, бретер и стрелок, он и в рукопашной двоих стоит, но этого-то – за что?
- Оставь! – кричит Лючита и бежит, нет, ей только кажется, что бежит, тело пронзает боль, она падает на колени.
Больно, но плакать не хочется, потому что все как-то нелепо, этого не должно быть, и сеньора Маиса… кровь отходит от лица, кружится голова. Губы шепчут, припечатывая:
- Сеньора Маиса… она…
Быстрый взгляд на поворот дороги, где обрыв и далекий простор, но никак не лошади с каретой… Стало душно, Лючита рванула высокий ворот, запрыгали по камням пуговицы, а слезы наконец подступили к глазам. Энрике оказался рядом, она доверчиво ткнулась в плечо, бессильно цепляясь за рубаху. Слезы хлынули горячей волной, и ее затрясло в рыданиях, заколотило так, что пришлось держать.
- Я ее не любила… - ревела девушка, - она, и Ханья, и п-папенька… а Мигель…
От одного воспоминания сразу стало хуже, пережитое – все-все – вернулось и нависло грозной волной, готовой смыть уважение к себе, надежду, любовь, дружбу, и не оставить ничего. Понимание пришло неожиданно, в груди стало горячо и тесно, она зашептала быстро и сбивчиво:
- Я не хочу в монастырь, нет-нет, меня же оттуда не выпустят, а если и выпустят, то только замуж, за того, кого выберут сами, а я Мигеля люблю, и жить без него не могу, и пропаду там совсем, стану, как маменька, только молиться и плакать, плакать и молиться, а я не хочу, не хочу, не хочу… братик, не отправляй меня в монастырь, пожалуйста…
- Ладно, - неуверенно отозвался юноша.
- Обещаешь?
Она смотрела снизу вверх, девочка с мокрым от слез расцарапанным лицом и огромными шоколадными глазами, наивными и доверчивыми, младшая сестренка, упрямая, но ранимая и вовсе не такая сильная, какой хочет казаться. Энрике стиснул зубы.
- Я никому тебя не отдам. И не позволю обидеть. Обещаю.
Лючита свернулась, успокоенная, в кольце рук, сильных и родных, и очень надежных. Теперь все наладится. Рядом брат.
* * *
Острые зубки впиваются в бок птахи, одной из тех, что водятся здесь в неисчислимых количествах. Мясо хорошо прожарено, сок течет по подбородку и запястьям, Лючита морщится, это неприлично, да и не едят знатные дамы руками, но вытираться нечем, и приборов столовых не предоставили. Все так вкусно, что упиваешься моментом и забываешь приличия.
Энрике смотрит странно долго, девушка ежится. Наверное, она дурно себя ведет. Не прошло и полудня с тех пор, как сеньора Маиса… эх… а она ест, и мясо даже не застревает в горле. Пальцы все в жире, а коса расплелась, волосы ссыпаются на лицо, приходится дергать локтями, откидывая их за спину. Брат вытирает ладони о край рубахи, отдирает от нее же полоску. Собирает тяжелые пряди, длинные, она укрыта ими, как покрывалом, пальцы скользят, заплетая косу. Лючите не по себе, на них смотрят, трогают взглядами, не задерживаясь, но и не оставляя в покое. Страх притаился глубоко, царапает коготками душу, заставляя сжиматься в тугой комок нутро. Не привыкла она, чтобы глядели так прямо и нагло, как на простую девицу, но и выглядит сейчас соответственно: помятая, пыльная, измученная, одежда в беспорядке, от прически не осталось и следа. Эх…
- Куда ты теперь?
Законный вопрос, но Лючита не знает ответа. Медлит, насколько можно, сцепляет масляно блестящие пальцы в замок.
- В монастырь я не поеду. И домой вернуться не могу.
Смотрит в синие глаза, просит безмолвно: помоги. Энрике вздыхает тяжко, будто под грузом.
- Сестренка, милая, пригласил бы погостить у меня, с большим удовольствием… было бы где. Но дом мой – вольный простор, а крыша – небо над головой.
- А Блистательный?
- Эта посудина? Кроме меня на ней еще двадцать с лишним таких же безумцев, ведь на этом корыте рискуют плавать лишь сумасшедшие. И это не место для благородной девицы.
- Не обзывайся, - буркнула Лючита.
Братец ухмыльнулся.
- Узнаю сестренку.
Девушка слабо улыбнулась.
- Энрике, ты же понимаешь, меня придется взять с собой. Насчет монастыря мы договорились, да и домой отослать не получится, разве что связать и через седло…
- Интересная мысль, - юноша пристально, без улыбки рассматривал сестру. На миг показалось – откажется, но махнул рукой, в глазах запрыгали чертенята, - дон Хосе точно меня убьет.
- О да, братец, ты всегда оказывал на меня дурное влияние, - в тон ему ответила Лючита.
Губы кривились, расползаясь в улыбке, не удержалась, фыркнула, расхохоталась, немножечко нервно, но счастливо. Они теперь вместе, она и брат, участник большинства детских безумств. Отсмеялись под чужими взглядами, Энрике сказал очень серьезно:
- Я возьму тебя с собой, хоть не обещаю ни комфорта, ни безопасности, ни отсутствия дурных слухов, и при первой возможности попробую сослать домой, но ты, ты расскажешь мне все.
Лючита закусила губу, сразу стало не смешно, и медленно кивнула.
* * *
Ночь в лесу опускается быстро. Только что было видно все, и вот настала серая полумгла, коварная обманщица. Расползается темнота, густая, влажная, стирает краски, внушая неясный страх. Тихо.
От визга дрогнули листья. Энрике выронил хворост, под ноги подвернулись корни, едва не растянулся в темноте, а когда со шпагой наголо подлетел к сестре, та остервенело колотила по плащу, на котором до того сидела, палкой.
- Что случилось?
Дернулась, ручки, чья тонкость и белизна сделали бы честь и самой королеве, хоть ново-хистанской, хоть рандисской, хоть инглесской, опустились. Личико мило покраснело.
- Паук, - смущенно объяснила она, - огромный и мохнатый.
Молодой человек глянул на темное пятно на плаще, пару раскиданных лап, и ухмыльнулся.
- Ба, сестренка, да у тебя хорошая реакция, - заметил он, скаля зубы. – Какой удар! Ты от него мокрое место оставила.
Палка начала угрожающе подниматься, юноша поспешно взмахнул руками.
- Тише, Чита, тише. Ты обещала рассказать о Мигеле, помнишь?
Девушка опустила палку, лицо приняло мечтательное выражение.
- Мигель… он замечательный!
- Это я уже слышал, - поморщился брат. Подтащил ближе к костру полено, вытянул ноги, губы расплылись в улыбке сытого кота. – А поконкретнее? Готов выслушать любую гадость.
- Сильный, красивый, с удивительными глазами…
Братец властно перебил:
- Что это за сволочь и почему ты сейчас здесь, а не с ним?
- Он не сволочь! - вскинулась девушка, но под насмешливым взглядом брата сникла, - это долгая история…
Энрике ругался заковыристо и цветисто, грозился убить мерзавца, заколоть, застрелить и вздернуть на рее. Лючита защищала любимого, но слабо, потому как не находилось слов, и сама понять не могла и ответить на вопрос – почему она здесь, а не с ним?
- Мигель Сперасе, говоришь, - низко рычал братец, до боли напоминая отца, ее отца, - да он на коленях перед тобой ползать будет… а я его убью.
Свистнул перерубленный воздух, неповинная лиана упала на землю. Лючита перехватила за руку, глянула в глаза упрямо.
- Поклянись, брат мой, поклянись, что не тронешь его ни сам, ни натравишь никого!
Грудь девушки бурно вздымалась, в глазах высветилось что-то новое, уже не несчастная любовь, но еще и не ненависть.
- Поклянись, или ты не брат мне.
- Клянусь, - бормотнул Энрике, - что не трону его ни сам, ни через друзей.
Девушка удовлетворенно кивнула.
- Но почему?!
Лишь мотнула головой, не желая ничего объяснять. Видя несчастного брата, сжалилась:
- Это наши дела. Его и мои. И ты тут, братец, лишний.
Выругался сквозь зубы, несогласный, вернулся к костру. Крепкие зубы впились в птичью тушку, захрустели нежные косточки. Лючита села по другую сторону, от пламени исказились черты, в темных волосах запрыгали рыжие искры. Темнота дышала, свистела и причмокивала на разные голоса, обнимала тугим кольцом слабенький костерок и двоих человек перед ним, таких маленьких в огромном, как мир, лесу.
* * *
Море билось в исступлении о скалы. Неудобный спуск, узкая полоска пляжа, песок, мокрый и скрипящий, пена у ног. Лючита босиком вбежала в волны, штаны сразу намокли, от брызг увлажнилась рубаха. Плеснула в лицо воды, соленой и свежей, прозвенел колокольчиком смех. Нырнула, кувыркнулась, резкий толчок ног опустил на дно, поплыла вдоль, придавленная громадой моря, глаза широко распахнуты, волосы колышутся темными водорослями. Хорошо и радостно плыть так, будто морскому созданию. Легко отпихнулась от камня, позволила воде вынести себя на поверхность.
Энрике наблюдал с берега. Сестрица, легкая, подвижная, резвится в волнах, что качают ее подобно колыбели, нежно, бережно. Выбралась, мокрая и довольная, отжимает волосы.
- Ты никогда не боялась моря, - вздохнул восхищенно.
В темных глазах недоумение: как его можно бояться? И как можно не любить?
- Оно прекрасно, - ласковый взгляд, и тут же, - где обедать будем?
- Ты была когда-нибудь в Жемчужной Гавани?
Лючита улыбнулась, подпрыгнула от восторга на месте, чувствуя себя свободной и счастливой. Но тут же лицо омрачилось, в памяти всплыли карета, обрыв, сеньора Маиса… девушка вздохнула и поплелась за братом в гору.
* * *
Пуэрто Перла славится ловцами жемчуга, ну и конечно, самим жемчугом: крупным, ровным, матово белым или розоватым, опаловым и даже черным. В предместьях растят сахарный тростник и батат, пилят дерево, бьют дичь, но вся жизнь у моря. Город вырастает уступками, узкими крутыми улочками, белеными домами знати и хижинами бедняков, вскипает садами и пахнет: цветами, рыбой, специями, морем.
Лючита крутит головой. Здесь все по-другому, Пинторескос куда как больше, шире и площе, а Пуэрто Перла карабкается в горы, всюду ступеньки, улочки сбегают к морю под большим уклоном, дома одновременно одно- и двухэтажные, а гавань маленькая и узкая. Стоят на рейде два шлюпа и бриг, снуют у берега лодочки. Девушка в предвкушении обдумывает, куда направится сначала, в порт или на базар, или будет просто бродить по городу.
Надежд было много, но они не сбылись. Братец оставил в тесном номере таверны, сам ушел по делам. Время тянулось, духота вползала в окна, заставляя дышать глубоко и тяжко. Девушка не знала, чем заняться. По скрипучей лесенке спустилась вниз, круглолицый хозяин ласково, но настойчиво посоветовал ждать у себя, отправил прислугу – принести еды и разбавленного вина. Пришлось вернуться. Голые стены, кровать, стол и стул, небольшой сундук в углу – вот и все убранство комнаты. Ни книг, ни собеседников, за окном тоже ничего интересного, тупичок, белеет глухая стена.
Лючита мерила шагами комнату, зверея с каждой минутой. Стоило сбегать из дома, чтобы оказаться взаперти здесь! Высунулась в окно, покрутила головой. Никого, а по стене очень удачно вьется плющ. Недолго думая, перекинула ногу через подоконник. Спустилась, обдирая руки, шляпа покатилась по земле, но была поймана и водворена на место. Надвинула ее на глаза, одернула рубаху. Возможно, и сойдет за мальчика, одета непритязательно, худенькая и тонкая, волосы спрятаны под одеждой. Грудь перетянута лентами, чуть неудобно дышать, но стерпеть можно – в корсете куда как хуже.
Выбралась из проулка, запомнила дом, ноги понесли вниз по улочке, к морю. Оно лежало уютно в гавани, ласкаясь к берегу, большое, празднично-яркое. Вдохнула свежий воздух, улыбка изогнула губы. Счастливая, сощурилась на солнышко, расслабленно поводя взглядом.
Красавец бриг подобрал паруса, стоит недвижимый на шелковом полотнище. Плавные обводы корпуса, стройные деревья мачт, снасти, на первый взгляд путаница, а на деле – единственно возможный порядок. Одномачтовые шлюпы рядом с ним маленькие, невзрачные, отсюда кажется – чуть больше лодки. Люди суетятся в них, делают что-то.
На миг охватило желание глянуть поближе, рассмотреть, что и как делают, но подавила его, хоть и с трудом. Поглощенная зрелищем, не сразу заметила, что рядом собрались портовые мальчики, наглые, развязные и шумные.
Болтают что-то, но она не слушает, не хочет слушать, ведь рядом море, и какое ей до них дело. Им не нравится, очень, шумят, машут руками, один толкнул вроде ненароком, стоит, прищуренный, ждет реакции. Лючита вскинула голову, собираясь ответить резко и высокомерно, так, как привыкла. Ее дернули за поля, шляпа покатилась по плитам, от неловкого движения выползли волосы, непослушные, они рассыпались по спине. Стайка ахнула, заулюлюкала.
- Да это девица! А что это у тебя?
Мальчишка, не старше ее самой, сорвал с шеи кулон, подарок отца, самый первый, когда тот сунул в руки гладкий камешек, теплый и чуть влажный, и сказал, пряча смешинки в шоколадных глазах: «Будешь счастливой. Это дар моря». С тех пор берегла и носила почти постоянно. А тут какой-то нахал отберет…
- Отдай! – закричала Лючита.
- Поцелуешь, отдам.
Осклабился, отвел руку с кулоном, губы вытянулись для поцелуя.
- Ага, бегу уже, - прорычала девушка, чувствуя, как захлестывает ярость.
- Ну-ну…
- Иди ты!
Маленький кулачок впечатался нахалу в челюсть. Голова его дернулась, глаза стали огромными, скорее от удивления, чем от боли. Зло утер с подбородка кровь от разбитой губы, прошипел:
- Сучка, да я тебя…
Угрозы он не кончил, отшвырнул только зажатую в руке цепочку. Та по дуге полетела в воду, плюхнулась, подняв небольшой фонтанчик. Лючита, как была, прыгнула следом, море приняло нежно, в рот попала горьковато-соленая вода. Мощными гребками толкнула себя вниз, и еще, дальше. Здесь глубоко, запоздало подумала она, но останавливаться не собиралась. Внизу, отдаляясь, слабо мерцала цепочка, камень тянул на дно. Почуялся упругий толчок, кто-то почти без плеска вошел в воду. Еще чуть, думала она, а на уши давила тяжесть моря, сердце колотилось у горла, но гребла упорно.
Чужие руки схватили за талию, дернули вверх, потащили. Нет, брыкалась девушка, не хочу, пустите, но ее тащили уверенно и сильно. Плюющуюся и фыркающую, выволокли на мелкое место, и только там рассмотрела «спасителя». Высокий, широкоплечий ныряльщик, загорелый до черноты, смущенно прячет глаза под русой челкой, опасаясь прямо смотреть на девицу, облепленную мокрой тканью и волосами.
- Зачем?! – Лючита заорала, позабыв про хорошее воспитание. – Я умею плавать, не было нужды меня спасать, вас никто не просил! Я бы достала…
Стиснула руки, с тоской глядя в играющую бликами воду.
- Не достали бы, там глубоко, - пробормотал юноша, поднимая глаза. Они оказались серыми, серьезными и безумно красивыми.
Лючита вздохнула – что теперь толку спорить – и, по пояс в воде, побрела вдоль берега, ища, где бы выбраться. Юноша плелся следом. Двигался он так, словно полжизни провел в морской стихии – легко, не встречая сопротивления, разрезая воду не хуже красавца брига. У пирса встретил Энрике, безупречно одетый, франтоватый, даже надушенный. Злой, как сто чертей. Вытянул наверх, прямо в любопытную толпу. Помог взобраться ныряльщику, девушка смотрела неприязненно, услышала обрывок разговора:
- Вы спасли эту безумную? Спасибо…
Пожали руки, а у нее на глаза навернулись злые слезы. Мальчишки! Им и дела нет до нее, до ее интересов, они все лишь играют в героев, а ее считают маленькой девочкой, для которой и улица – опасное место.
Пошла, вскинув голову, сквозь толпу, не разбирая дороги. Братец догнал, грубовато отволок в переулок. Лючита дернула рукой, высвобождая локоть, глаза смотрят зло.
- Ты с ума сошла! Я где тебя оставил?! Какого черта сбежала, безумная нинья?
- Не называй меня малышкой, сам-то больно взрослый стал.
- Чита, ты хоть когда-нибудь думаешь, прежде чем сделать что-то? Черт!
- Не ори, - тихо сказала девушка. Обида клокотала внутри, захлестывая, голос сел. Сказать хотелось многое, но она молчала, кусая губы.
Братец выругался. Запустил пальцы в короткие волосы, скривился.
- Ты будешь меня слушаться или…
- Или что? Отправишь домой связанной с кляпом во рту?
- Хоть бы и так, - огрызнулся он.
Лючита невольно улыбнулась, потеребила брата за рукав дорогого камзола.
- Братец, когда же ты поймешь, что я – не изменилась. Да, повзрослела, стала носить платья и драгоценности, даже на первом приеме была, но не стала другой. Я та же, хоть и выгляжу иначе. Мы слишком давно не виделись, ты забыл…
- Ты девушка.
- Значит, как ночью наперегонки плавать, я не девушка, а тут вдруг стала.
Сжал плечи, пронзил взглядом, синим, беспокойным.
- Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
- Со мной ничего не случится, правда. Ну братец, перестань меня опекать.
- Не перестану, - мрачно пообещал он.
- Знаю, - вздохнула она, - знаю.
- Пойдем, горе ты мое.
На выходе из проулка маячила фигура в черном плаще. Ничего особенного, многие из тех, что претендуют на звание донов, носят плащи, а под плащами расшитые желтые куртки, рубашки с кружевом, узкие штаны, чулки и туфли с пряжками. Многие надвигают шляпу на глаза, то ли желая остаться неузнанными, то ли привлекая внимание своей горделивой надменностью. Многие, но увидев этого, Энрике подхватил девушку под руку и ускорил шаг. Не решаясь спрашивать, Лючита едва не вприпрыжку поспешила за ним. Ладонь прихлопнула ниже шляпу, возвращенную братом, мокрую и жесткую. Волос не видно, она снова мальчик, слишком худой для своего роста.
- Дон Энрике де Кортинас, если я не ошибаюсь.
Это не звучало вопросом, да по сути им и не было. Незнакомец пошел навстречу, голос его, мягкий и вкрадчивый, показался неприятным.
- Не ошибаетесь.
Брат остановился так, что Лючита оказалась за спиной. Хотела посторониться, но братец пихнул сердито локтем.
- Вы, верно, не помните меня, я давний знакомый вашего дяди, дона Альтанеро.
По спине пробежала волна дрожи, выглядывать сразу расхотелось. Ее нашли? Так быстро?
- Отчего же, помню. Дон Аугустиас Эррада. Мы встречались как-то в Пинторескосе, вы были с женой, донной Переттой. Великолепная красавица, кажется из Ильеты. Нуэве-Ильеты, конечно.
Мужчина вежливо кивнул, отдавая дань хорошей памяти и хорошим манерам. Назвать донну Перетту красавицей – надо обладать изрядной смелостью или наглость, а то и сочетать оба качества.
- Какими судьбами в Пуэрто Перла?
- Путешествую.
Краткости Энрике позавидовали бы монашки-затворницы, и дона Эррада подобный ответ не удовлетворил.
- Ваш дядя говорил, что вы весело проводите время, и только.
- Он склонен к резкости суждений, но имеет на то право, чего нельзя сказать о вас.
Дон тронул край шляпы, чуть наклоняя голову.
- Приношу свои извинения, если ненароком оскорбил вас.
- В ваших извинениях нет нужды, дон Аугустиас. Передавайте благие пожелания донне Перетте, скажите, что она прелестна. Если вы не возражаете, мы с моим спутником отправимся по делам.
- Возможно, вы представите меня ему.
- Энкарнасион Отис. Бедняга нем от рождения, потому не доставит вам удовольствия от беседы. Мы спешим, если позволите…
- Дон Кортинас, не мог бы милейший Энкарнасион выйти из-за вашей спины и снять шляпу? Я привык смотреть в лицо новым знакомым.
- Это исключено.
Лючита с тревогой прислушивалась к разговору, перед носом подрагивала напряженная спина брата, из-за нее доносились вкрадчивый голос и слова, от которых становилось не по себе.
- Сдается мне, ваш спутник и не молодой человек вовсе, а девушка.
- Да, вы правы, моя спутница – дама, и я никому не позволю узнать ее и очернить доброе имя подозрениями.
- Дон Энрике, я настаиваю.
- Дон Аугустиас, вы переходите все рамки приличия. Мы удаляемся.
- Не советую этого делать, дон. Останьтесь и назовите имя дамы.
- Ни за что!
- Я буду вынужден применить силу.
Кортинас вздернул голову, пальцы поглаживают эфес шпаги, всем своим видом он говорит: попробуйте.
- Вы сами этого захотели. Последний раз повторяю. Дон Энрике, будьте благородным человеком, отдайте донью Альтанеро, ей пора возвращаться домой.
- Я вас не понимаю.
- Отлично понимаете.
- Чита, отойди-ка в сторонку.
Голос брата холоден и спокоен, и не предвещает ничего хорошего. С тихим шелестом скользит из ножен сталь, падает фраза:
- Защищайтесь!
Девушка, завороженная хищными позами и неприкрытой угрозой, пятится, пока не упирается спиной в стену.
- Мне не велено убивать вас, дон, - говорит сеньор Эррада, наматывая на левую руку плащ, - но я не остановлюсь ни перед чем. Донья должна вернуться домой. Отступитесь, пока не поздно.
- Нет.
Выпад, блеск стали под полуденным солнцем, проба сил. Противники осторожны и вежливы.
- Вы молоды и неблагоразумны.
Укол с низкой позиции, уклон, финт, снова укол. Все в воздух.
- Дон Хосе желает видеть дочь.
Солнце в глаза, расположение неудачное, Энрике щурится, пытаясь обойти, но противник, более опытный, не дает. Выпады и финты, и фразы, столь вежливые, будто доны мило беседуют за чашкой чая, а не пытаются заколоть друг друга. Братец, молодой и сильный, напирает, но дон Аугустиас защищается вполне успешно.
Мужчина извернулся, провел обманный выпад, острие шпаги чиркнуло по камзолу, прорезав ткань и поцарапав руку. Лючита вскрикнула негромко, прикрывая рот. Возмущение пересилило страх за брата, захлестнуло. Мальчишки! Вечно готовы драться по любому поводу.
- Хватит! – прикрикнула она. – Прекратите немедленно!
Мужчины отвлеклись на мгновение, и у нее вновь появился повод ахнуть: дон Эррада сделал длинный выпад, сталь коснулась плеча юноши. Тот поморщился, выбил сильным ударом оружие из рук противника, острие его шпаги возникло в опасной близости от горла дона. Энрике заставил его пятиться до стены, вздыхая и вздрагивая, когда сталь царапала кожу.
- Вы победили, дон Кортинас, можете забирать донью и уходить. Я не стану вас преследовать.
По губам брата скользнула недоверчивая ухмылка.
- И я должен вам верить?
Дон высокомерно вздернул голову, посмотрел из-под опущенных век.
- Слово дворянина.
Братец убрал шпагу, мужчина вздохнул свободнее.
- И вы не расскажете о нас отцу? – все не могла поверить Лючита.
- Донья Альтанеро, - снисходительно произнес дон, - при всем к вам уважении, я не могу себе этого позволить.
- Понимаю. – Энрике поправил перевязь со шпагой. - Вы дадите нам неделю, и в это время никому не расскажете о нынешней встрече, и не будете искать новой.
Коротким кивком дон подтвердил условия, и юноша с девушкой скрылись за углом, оставив старого знакомого и недавнего противника в переулке.
* * *
Они отплыли с рассветом третьего дня на Блистательном, потрепанном двухмачтовом бриге, вовсе не таком красивом вблизи, но куда как более внушительном. Лючита едва не подпрыгивала от полноты чувств, жадно оглядывая деловитых медлительных матросов, влажную палубу, сваленные тут и там бочки, тюки, огромные полотнища парусов и тросы, веревки и веревочки непонятного назначения, растянутые между мачт, будто паутина. Поскрипывало дерево, разваливалась острым носом надвое вода и, шипя, оставалась позади. Ветерок обдувал лицо, девушка щурилась от блеска моря, было непривычно много цвета, запаха, она ощущала себя по-другому, немного не-собой. Разом сбылись давние мечты, и нечего стало желать. Лючита нахмурилась. Нет, она желала – найти Мигеля. Поглядеть в глаза. И понять – бросил он ее или нет. Это стало так важно, важнее странной влюбленности, черных глаз, удивительных рассказов и нежных объятий, после которых внутри осталась недовольная пустота.
Энрике говорит, он мерзавец. А она не верит, сомневается. Энрике…
…ты мой младший брат, двоюродный, натаскивал вчера братец. Помнишь историю?
Помню, отвечала она. Младший брат, тринадцать лет, из хорошей семьи, родители решили поучить жизни и сослали на корабль юнгой, а чтоб не обижал никто, корабль выбрали соответственный – Блистательный, к кузену под крылышко. Так?
Так, вздыхал Энрике. Не верилось ему, что все пройдет гладко, но отступать оказалось некуда, дон Хосе Альтанеро, наслушавшись рассказов Игнасио, проявил упорство, и теперь девицу разыскивало все южное побережье Хаитьерры. Путь остался один – бежать с острова. Возвратиться домой она отказалась наотрез.
Глава 2
После недели, проведенной на корабле, Лючита поняла, что ее представления о морской жизни сильно отличаются от реальности. В мечтах было море, солнце, ветер, прекрасный корабль, честные свободные люди, а в реальности прибавились подъем едва ли не с рассветом, тяжелая работа с утра до вечера – каждый день, кроме воскресенья, - качающаяся палуба, грубоватые окрики, шутки матросов, порой весьма обидные, и капитан. Совсем другим представляла его: суровым, строгим, высоким-высоким, с изрезанным морщинками лицом и темными волосами, чуть тронутыми сединой, крепкого, сильного, с голосом, как раскаты грома. Этот же, дон Каэтано Сьетекабельо, оказался среднего роста, кругленьким, щеголеватым, лощеным, как придворные доны, едва заметно лысеющим и, невзирая на погоду, всегда гладко выбритым. Словом, по виду совсем не моряком.
Разочарование Лючита спрятала глубже, не желая ссориться с главным человеком на корабле и оставляя ему шанс доказать свое право командовать.
У каждого должен быть шанс, думала девушка, надраивая песчаником палубу рядом с дверью каюты. Руки, нежные когда-то и белые, покраснели и вспухли мозолями, а капитан стоял рядом, и взгляд его цепко следил за каждым движением, не позволяя отвлечься ни на миг. Лишь недавно оторвалось от горизонта и пошло в гору солнце, море стало будто политое золотом, на небе застыли тонкими перьями облака. Тихо, даже ветер замолк, прислушиваясь к красоте мира, а она не отводит глаз от собственных рук, палубы и ломкого камня.
Прошуршало за спиной и стихло. Раздался голос капитана, но уже далеко, ближе к фоку – там матросы таскают за веревку большие куски камня. Лючита разогнулась, потянулась с наслаждением.
- Эй, белоручка! Волынишь?
Повела недовольно взглядом в сторону мальчишки, рыжего юнги Йосефа, что, пользуясь отсутствием капитана, подобрался ближе. Смотрит насмешливо – что она станет делать? Лет тринадцати всего, а вытянулся уже не хуже шестнадцатилетнего, стоит, чувствуя себя куда как сильнее.
Дернула плечом, продолжая тереть дерево. Намеренно не смотрит, чувствуя, как помимо воли распрямляется спина, приобретают горделивый разворот плечи.
- Белоручка, совсем оглох? Не только палубу, но и уши чисть. Эй!
Чем больше она молчит, тем сильней он злится, потому как не боится его, это видно, но отвечать не желает. Рыжий краснеет от злости, щеки идут бледными пятнами, шипит сквозь зубы ругательства.
Лючита бурчит, улыбаясь:
- Брехливая собака не кусает.
Замер, не желая верить ушам. Йосеф подался вперед, кулаки сжимаются до белых костяшек, глаза стали совсем прозрачные, смотрятся жутковато.
- Заморыш юнга что-то вякает?
- Нормальные люди разговаривают, а вот ты вякаешь.
Голос холоден и высокомерен. Так сложно отучиться от «приличных» манер, хорошо хоть не на вы обращается.
Юнга толкает в плечо, не сильно, но оскорбительно. На ее месте любой бы вскочил и полез в драку. Любой мальчишка. Но она не мальчишка, и потому встает медленно, давая возможность передумать, извиниться, потому как трогать ее нельзя, права не имеют, не положено, у нее защитник есть… и вообще, она девушка! Шоколадные глаза прошивают насквозь, брови ломаются, хмурясь, губы тончают, пытаясь сложиться в линию. Ты не прав, говорит ее лицо. Йосеф отводит взгляд, но тут же бросает зло:
- Мы еще разберемся.
Как по команде, отходит, поглощенный неожиданным, но очень нужным делом. По палубе шествует капитан. Все заняты, даже случайные зрители, лишь один юнга застыл соляным столбом, витая мыслями в облаках.
- Чито, какого дьявола без дела? Работы нет? Так найдем.
Насмешливый взгляд из-под рыжей челки, Лючита косится гневно.
- Я что тебе сказал?! Кончай глазеть!
И вот уже перед юнгой ворох запасных парусов с наказом залатать до обеда, и разговаривать запрещено.
Тяжела жизнь матроса.
* * *
В воскресенье встали на якорь в трех кабельтовых от города, маленького, как брошенная на побережье бусина. Домики цепляются за голые скалы, деревьев мало, гавань открыта всем ветрам, неприветлива, судно качается на волнах, в любой момент готовое сняться. И это все та же Хаитьерра, огромный остров, на котором раскинулись благословенный Пинторескос, и щедрая Пуэрто Перла. Если не знать, ни за что не поверишь.
Матросов, не занятых вахтой, отпустили на берег. Энрике зачем-то понадобился капитану в городе, а Лючите не повезло, она со старпомом, тремя моряками и юнгой остались на борту, с тихой завистью поглядывая на счастливчиков. Дон Сьетекабельо восседает на банке, мужчины дружно налегают на весла, остроносый вельбот ласточкой летит по волнам.
Берег казался соблазнительно близким, Лючита со вздохом подавила желание нырнуть и вплавь догнать шлюпку. Это капитан может позволить себе все, что угодно, а она человек подневольный, от одного лишь купания могут быть большие неприятности. И ладно бы надеяться на следующее воскресенье, но они простоят в порту не больше недели, значит, берег и теплые волны – мечта, недоступная еще надолго.
Вздохнула и побрела, качаясь, в кубрик – выспрашивать нитки для починки одежды. Братец обещал купить, но когда он еще вернется!
В маленьком помещении темно, тесно, но чисто – капитан заставляет скоблить палубу каждую неделю, чистить ручки, сушить одежду. Строг капитан, строг, порой даже слишком, а за порядком следит ревностно, держит судно в чистоте.
Поскрипывает дерево, качается неубранный кем-то гамак, сверкнула из угла глазками крыса, исчезла, едва слышно стуча коготками. Зашуршала за спиной ткань, звякнуло что-то. Лючита обернулась резко, едва не отпрянула, вглядываясь в темный силуэт.
Рыжий Йосеф ухмыляется, рад, что напугал. Плечи сами собой распрямились, все тот же высокомерный поворот головы. Лючита оглядывается, но в кубрике кроме нее и юнги никого. Глупо уходить, не спросив искомого, девушка подает голос.
- У тебя есть нитки?
- Что, белоручка, решил одежду поштопать? А пальчик не уколешь? Смотри, а то братик ругаться будет, что бо-бо деточке сделалось.
Девушка молчит, только выше вздергивает голову, прищуренными глазами оглядывая мальчишку. Тот продолжает изощряться.
- Что, обиделся, хороший мальчик? Сказать нечего?
- Есть, да только тебе не понравится.
- А ты рискни.
- Пожалуй, не стану, - голос спокоен и холоден, хоть внутри все кипит. – С дураками не общаюсь.
- Да ты просто боишься!
- Тебя?
Свысока окидывает презрительным взглядом, будто на насекомое смотрит. Мальчишка нервничает, кулаки сжимаются, белея, дергается кадык, заострившийся уже по-мужски.
- Белоручка! – бросает он.
- Недоумок! – отвечает Лючита.
Подскочил совсем близко, толкнул в плечо, девушка едва удержалась на ногах, вцепившись в перила.
- Что, жаловаться побежишь?
- Не побегу, - хмуро ответила она.
- А что делать будешь? Что?
Навис, злой и торжествующий. Так удобно стало его пнуть, что она не сдержалась. Йосеф ойкнул и согнулся пополам. Корабль качнулся на волне, мальчишка не удержал равновесия, руки схватили воздух, но нашли только ногу девушки. Начал заваливаться назад, потянул на себя Лючиту. Она, пискнув, покатилась по лестнице. Упала, неловко вывернув руку, рядом рухнул Йосеф. Тряхнул головой, глаза смотрят зло. Прошипел какое-то ругательство на родном языке, приподнялся, сухой кулак ткнулся в живот, девушка задохнулась. На глаза навернулись слезы обиды.
За что?! – недоумевала она, а тело само подобралось, вздернув на ноги. Стояла, переводя дыхание, хмуро глядя, как поднимается противник. Едва только разогнулся, налетела коршуном, метя в лицо и по ногам. Мальчишка не остался в долгу, щеку обожгло болью, после еще, она сама била и пинала, толком не глядя, как и куда.
Застучали, будто в отдалении, шаги по лестнице, ненавистное лицо и рыжие волосы пропали, ноги оторвались от пола. Повисла как щенок, взятый за шкирку, все еще размахивая руками.
- Тише, тише, бешеный мальчик! Подрались и хватит.
Девушку встряхнули для верности, она затихла, огляделась подбитым глазом. В кубрике полно народу, все собрались на шум. Йосефа держат, как и ее, он в ужасном виде: губы и нос разбиты, рубаха разодрана до пупа, на вороте кровь. И это она сделала? Мама миа!
- Чего не поделили, а?
Старпомовский рык раздался из-за спины, крепкие руки легко держат на весу. Йосеф дернулся в тисках великана Бартемо, светловолосого кряжистого олланца, дальнего своего родственника.
- Да ненормальный он! Я же пошутить хотел!
Васко, матрос-ильетец, невысокий и гибкий, хохотнул, глаза-маслины поглядывают то на одного юнгу, то на другого.
- Похоже, он твоей шутки не оценил.
Лючита молчит хмуро, внутри уже все успокоилось, и начинает дергать болью щека и почему-то бок. Хочется сесть, а лучше, лечь, и никого не видеть. Но висит, и скользят по ней взгляды – удивленные, сочувственные… одобрительные даже, кажется.
- Успокоился?
В голосе старпома насмешка, девушка кивнула, и лишь тогда опустил. Ноги от неожиданности подкосились, упала бы, не поддержи моряк.
- Все в порядке? Сильно болит? Ничего, поболит, и перестанет.
Нэд, старпом, - как его в миру кличут, мало кто знает, - говорил почти ласково, Лючита глянула удивленно на моряка, крепкого и тертого, как калач. В черной бороде запуталась усмешка, но серые глаза холоднее родниковой воды. Сверлит взглядом, но и она не опускает глаз, упрямая. Мужчина мгновенно стал серьезным, рявкнул, поднимая глаза на собравшихся:
- Ну, чего стоим? Пшли прочь, чтобы я вас тотчас не видел! Дел что ли мало? У, канальи!
Девушка будто очнулась, едва заметно прихрамывая, поспешила к лестнице – со старпомом шутки плохи. Заныл бок, стрельнула щека, голова загудела тяжестью. Одно лишь порадовало – Йосеф выглядит не лучше, стонет и морщится.
- Чито, ты куда это? Обстени-ка паруса, мы еще не закончили.
Замерла на первой ступеньке, с неохотой отошла в сторону, пропуская переглядывающихся матросов. Нэд заставил встать рядом, мальчишка косит взглядом, она делает вид, что не замечает.
- Зачем к нему полез?
Голос грозен, девушке не по себе, хоть и смотрят не на нее, а на соседа. Тот ежится, вздыхает, пытаясь оправдаться, мол, это не он, но мужчина прерывает.
- Да знаю я тебя! Почему ты ответил, и думать не надо, - это уже к Лючите. Хмыкнул, разглядывая помятые лица ребят. – Чтобы больше такого не было. Увидит капитан, затемнит обоих. А если так, то лучше уж вам сбежать в первом порту.
Девушка переглянулась быстро с Йосефом, тот скорчил мину, будто наелся лимонов.
- Мы не будем, - твердо ответила она.
Старпом всмотрелся в лицо: нежное, породистое, серьезное, с непривычки обветренное, под глазом расплывается синяк, тонкие брови хмурятся, губы жмутся в линию. Мальчишка знает, что говорит.
- Идите. Но чтоб я вас…
- Да знаем мы! – оборвала Лючита, скривила личико в ответ на удивленно вскинутые брови моряка и вприпрыжку унеслась по лестнице.
- Вот чертяка! – долетел возглас старпома, и смешались в нем странным образом раздражение и восхищенье.
* * *
После обеда вернулся капитан с первыми покупателями: толстым доном, одышливой донной и тоненькой доньей. Лючита наблюдала за ними из-за двери. Девушка до того напомнила ее саму, бледную под шляпкой и вуалью, надушенную, всю в кружевах и атласе, но с глазами живыми и блестящими. Внешне Чита, может, и не сильно изменилась – не будем считать синяки и ссадины, - но внутренне очень. Появилась большая живость, даже чуть-чуть нахальность, выросшая из гордости, и веселая злость, помогающая справляться с самыми нудными и тяжелыми делами. Ее не нагружали сильно, нет, - об этом позаботился милый братец, - но и того с непривычки хватало. Работали они много и тяжко, но одно думалось: да, ты раб, пусть и с малыми правами, но – раб, сам выбравший свою участь.
Свобода пьянила, кружа голову. Или это все качка?
Первые покупатели отбыли и потянулись вереницей вторые, третьи, четвертые… показалось, что весь город вознамерился побывать на корабле.
Женщины перебирают разноцветный шелк, блестящий атлас, невесомый газ, тяжелую парчу, плотную хлопчатую и тонкую льняную ткань, разглядывают мешочки с пряностями, вертят сапоги и туфли, оценивая крепость и красоту, восхищаются тонкими сервизами, изящными статуэтками, набирают горстями булавки, нитки и иные мелочи. Мужчины спускаются в трюм поглядеть дерево, проверить сахар или в каюту осмотреть оружие и дорогую мебель. Прицениваются, торгуются, платят деньги и грузят в лодки или уплывают ни с чем. Мальчишки, быстрые и вездесущие, покупают сладости и незатейливые игрушки. Девочки-дворянки с обязательными для этих мест дуэньями, или небогатые горожанки в скромных платьицах присматриваются к фарфоровым куклам, белолицым, тонким, с красивыми золотыми кудрями и восхитительными кружевными платьицами. Только у одних есть деньги на забаву, у других – нет. Вторые вздыхают, завистливыми взглядами провожая счастливых обладательниц красавиц-кукол.
Знатных покупателей провожают в капитанскую каюту, где он самолично предлагает тяжелые, грубые украшения с материка и более изящные, изукрашенные резьбой и гравировкой, а то и каменьями, серьги и ожерелья с бывших когда-то доступными Ильеты и Хистаньи. Есть здесь и диковинные монеты, и индейские статуэтки; вещи – на любой взыскательный вкус.
Лючита вздохнула и уселась на койке. Пальчики тронули щеку, поморщилась – больно. О том, как выглядит, и думать не хочется, да и что брату говорить…
Будто притянутый мыслью, в дверь постучал Кортинас. Выждал положенное, девушка как раз успела притвориться спящей, повернулась на дергающий бок, так неудобно, но зато и синяков в полумраке не видать. Энрике залетел радостный, в руках ворох свертков.
- Спишь все? Чита! Смотри, что принес!
Пробормотала из уголка, опасаясь поворачиваться лицом:
- А, это ты…
- А ты кого ждала?
Не удостоенный ответа, свалил покупки на кровать. Скрипнуло дерево – подошел ближе, застонала, принимая его, ветхая койка. Развернул за плечо, вытянулся, присматриваясь к синеватой, с кровоподтеком, скуле и опухшему веку. Лючита попыталась отвернуться, но юноша перехватил за подбородок.
- Что это?
- Ничего, - хмуро ответила девушка. На взгляд упорных синих глаз пояснила, - упала.
- С лестницы скатилась? – уточнил, дотрагиваясь до припухлости на запястье. Голосом, холодным-холодным, произнес, - нельзя же быть такой неосторожной.
- Нельзя, - легко согласилась она.
- Кто?
- Знаешь, братец, не твое это дело.
- Кто?!
Глянула дерзко в глаза – никто ей не указ, и делает, что хочет. И за последствия отвечает сама. Куснула губу, гася усмешку.
- Его легко узнать… все приметы на лице.
Кортинас неожиданно задорно улыбнулся.
- Узнаю сестренку. Только больше так не делай.
Девушка поджала губы.
- Не обещаю.
- Я же за тебя беспокоюсь!
- Излишне.
- Ничуть. Ты хрупкая, наивная, нежная, да и вообще, девушка! Беспомощное, по сути, создание.
- Еще чуть-чуть, и мне придется вызвать тебя на дуэль, - проворчала Лючита, поглаживая рукоять складного ножа-навахи.
Энрике ухмыльнулся, пальцы взъерошили короткие волосы.
- Мала еще. Или думаешь, взяла пару уроков ножевого боя, и теперь вояка заправская?
- Вояка или нет, но кое-что могу, - немного обиделась она, понимая все же, что прав, прав Кортинас. - Братец, и с каких это пор ты стал сварливым?
- С тех самых, как встретил тебя, сестренка.
- Тебе это явно на пользу не пошло.
Он серьезно покивал, но не выдержал и улыбнулся.
- Ты невыносима.
- Не больше тебя, братец, не больше тебя.
Уселась, поджав ноги, глаза блестят интересом.
- Ну, что ты мне принес?
- Для начала, зеркало…
- Только не это, - простонала девушка, - не хочу видеть себя такой!
- А придется, - мстительно заметил брат. – Еще сладости, иголки с булавками, нитки, отрез хлопковой ткани – будешь учиться шить. Может, мастером станешь, будет, чем на жизнь зарабатывать…
- Хам ты и негодяй, братец. А еще насмешник, каких свет не видывал!
- А ты, сестренка, самый честный человек из всех, кого я знаю. Особенно в стремлении говорить комплименты.
Лючита состроила рожицу и тут же скривилась – уже от боли.
- Как ты?
- Жива, как видишь. Нет, братец, действительно, ну не впервой же мне драться…
- Не впервой?
Кортинас демонстративно вскинул брови.
- Ну, почти…
- Ох, сестренка, когда же ты поймешь…
- Никогда, братец, никогда не пойму, почему не могу делать то, к чему душа лежит и чего от меня требует совесть, и жить так, как того хочется. Объяснишь если, я пойму… попытаюсь понять, а нет – так изволь не задавать больше дурных вопросов.
Энрике покачал лишь головой.
* * *
В городе Лючита так и не побывала, снялись, как ждала, в воскресенье – капитаны всегда стремятся задействовать единственный выходной. Дон, чем-то недовольный, покинул берег, ругаясь. Матросы ходили тихие и под руку не лезли, девушка, когда возможно, благоразумно скрывалась в каюте.
Но прошли дни, капитан уже не рычит, бриг, подгоняемый зюйд-вестом, исправно скользит, разрезая волны. Все вошло в колею.
На бухте каната сидит Висенте Феррер, чуть-чуть ильетец, немного олланец, на каплю рандис, плавающий на хистанском корабле. Старый моряк, худой и высокий, весь состоящий из скрученных жил, голубоглазый и морщинистый. Никто больше него не знает о парусах и ветре, за что ценят и кормят отлично. Выцепил взглядом юнгу, поманил пальцем, хлопнул рядом – садись. Юнга, вздохнув, сел.
- Ну, как наука? Много узнал?
- Много, - буркнул мальчонка, худенький, темноглазый, слишком бледный для моряка. Голова плотно замотана косынкой, шляпа надвинута на глаза, рубаха висит, в штанах можно утонуть.
- А это что?
Узловатый палец ткнул в хлопающий над головой парус.
- Фок.
Голос прозвучал немного обиженно – такую малость спрашивает, будто подобное можно не знать.
- А выше? – старик хитро сощурился.
Темные глаза смотрят подозрительно, не издевается ли, отвечает быстро:
- Фор-марсели, фор-брамсели, фор-бом-брамсель… дальше продолжать?
Мужчина оскалился остатками зубов, хекнул добродушно.
- Молодец, девочка.
Лючита вспыхнула до корней волос, глаза забегали.
- Что вы имеете…
Старик взял за подбородок, властно развернул к себе лицо.
- Ты слишком легко краснеешь, кожа нежная, бедняга, ты ж сожгла ее, ручки тонкие, к работе непривычные, сама худенькая, похоже, из знатных. И волосы…
Лючита смотрела в ужасе. Мужчина спросил мягко:
- Энрике, он кто тебе? Любовник?
Девушка гневно ударила по руке, отшатнулась.
- Брат, - выплюнула она с презрением к нелепым подозрениям.
Развернулась и ушла, медленнее, чем хотела, приноравливаясь к качке.
* * *
Полдня ждала, что придут и разоблачат, и накажут, непременно накажут, ведь женщина на корабле – к беде. К вечеру нервы не выдержали, сама нашла Висенте, спросила требовательно:
- Почему вы не сказали?
Старик огляделся, утянул ближе к фальшборту.
- А зачем?
Лючита растерялась. Пальчики, действительно длинные и тонкие, слишком нежные для мальчика, потеребили выползший из штанов край рубахи.
- Ну… не знаю, так положено.
Моряк покачал головой.
- Ты хорошая девочка, незачем тебя губить. Капитан не поймет, ссадит в первом же порту, а тебе не это надо, так? Так. Не знаю, почему и зачем вы здесь, ты и красавчик Энрике, который якобы брат…
- Брат, - твердо сказала девушка.
Глаза цвета шоколада смотрят упрямо в насмешливые бледно-голубые.
- Пусть будет брат, не возражаю. Ты мне нравишься, - старик прищурил один глаз, наклонив голову вбок. - И ходи шире, а не семени, будто под десятком юбок!
Щеки предательски загорелись, Лючита выдавила:
- Спасибо.
Хотела убежать, но Висенте схватил за локоть, рука его, сухая, но крепкая, легко удержала на месте.
- Один раз спрашиваю: хочешь учиться? Если да, то слушай, нет, так проваливай!
Выдернула локоть, встала прямо и спокойно.
- Слушаю.
Старик щербато усмехнулся.
* * *
В голове, будто от грозы или неумелого обращения, легко путаются штаги, бакштаги, брасы, топенанты – все те тросы, веревки и веревочки. С парусами проще – их куда как меньше, но и сложнее: веревочками надо уметь их повернуть, подвернуть, приспустить, закрепить, убрать. И не сверзиться с высоты нескольких десятков футов.
Палуба ходит ходуном, дергается, исчезая из-под ног, но это с непривычки. Лючита не ходит, а перебегает вдоль борта, сшибая все, что можно сшибить. Ноги в синяках, губы искусаны до крови – больно порой так, что хочется орать, но не орет, и дома не позволяла себе такого, какой уж здесь! Висенте учит, настойчиво, терпеливо, раз за разом объясняя говоренное. Иной раз зубы сводит от его нудности, крикнуть бы «хватит!», но встречается взглядом с выгоревшими от времени и солнца глазами, и прикусывает язык, и кивает, пытаясь запомнить то, что кажется, запомнить не суждено.
Слышала когда-то девушка, что матрос – раб на корабле, не верила, но поверить пришлось. И если уж ей, юнге, тяжко, то как Энрике гоняют – не сказать. Второй помощник бегает не меньше матросов, а порой и больше, вахты стоит по очереди, привилегий особых не имеет, разве что каюту отдельную. Потому говорит с ним редко, по вечерам, когда падают бессильно на соседние койки в каюте этой, маленькой, как чулан, и шепчутся в полумраке.
- Братец, а ты давно на Блистательном плаваешь?
- Не плаваю, а хожу, - поправил брат. - Чуть больше года.
- А до этого где был?
- Тоже ходил… на других кораблях. А почему ты спрашиваешь?
- Да так, интересно… - Лючита села на койке, поджав под себя ноги, глаза уставились в темноту, туда, где должен лежать Энрике. – Братец, а как становятся вторым помощником?
Юноша заерзал на лежанке, устраиваясь поудобнее.
- По-разному. Иногда капитан приводит человека со стороны, взрослого и опытного… - девушка хмыкнула, парень ухмыльнулся в ответ, - но это не моя история. Я пришел на Блистательный обычным моряком, вторым помощником ходил Роберт Хаск, едва ли не единственный тогда не-хистанец на корабле. В деле неплох, но как человек поганый, конфликтный и злой. А капитана ты нашего знаешь, он слова противного не терпит, чуть что – сразу затемнить готов. И через полгода где-то Хаска сместил, дозволив команде выбирать замену из числа своих. Она и выбрала – меня. Вот, пожалуй, и вся история.
- А если бы не выбрали?
Раздался шорох – юноша пожал плечами.
- Капитан назначил бы сам.
- А если отказаться?
- От такого не отказываются! Работа – дрянь, но все лучше, чем простым матросом.
- Да, - прошептала Лючита, - да…
Шевельнулась, высвобождая ноги. Корабль взбежал на волну, ухнул вниз, девушка приложилась головой о косую балку. Зашипела, потирая набухающую под платком шишку. Через мгновение глухой рокот моря и тихий скрип дерева прорезал старпомовский рык:
- Пошел все наверх!
Энрике подскочил на кровати. Только что скидывал одеяло, но вот уже у двери, распахивает в темноту. Лючита хочет бежать за ним, но братец останавливает:
- Будь здесь.
- Но…
Капитан ругаться будет, хочет добавить она, да и на палубе интересней, чем слушать топот и крики, сидя за стеной. Юноша бросает жестко:
- Я сказал, будь здесь.
Дверь хлопает, и девушка остается одна. Снаружи отдают приказы, бегают люди, заводят хриплыми глотками матросскую песню, а она сидит, кусая губы, руки терзают одеяло, и вся она, всем существом своим – там. С теми, кто посвятил жизнь свою морю, ветру, кораблям и тяжелой – действительно тяжелой – работе.
Долго выдерживать не смогла, птицей вылетела в темный дверной проем. И чем Энрике думал, когда говорил остаться? Знал ведь, не мог не знать.
Ударило в лицо солеными брызгами, влажная прохлада облепила, пробралась под рубаху. Девушка поежилась, пальцы ставшим обычным жестом натянули ниже платок, пробегаясь мельком по краю – не выскочил ли локон. Огляделась быстро.
Ветер крепчает, паруса угрожающе надуваются, что-то скрипит и хлопает. Матросы бегают на первый взгляд суматошно. Корабль зарылся носом в волну, палубу окатило водой, штаны вмиг стали тяжелыми и неприятно мокрыми. Девушка встрепенулась.
Брамсели рвутся и пытаются улететь, матросов там явно не хватает, и прежде, чем успела подумать, Лючита начала карабкаться по вантам на фок-мачту. С порывом ветра налетел дождь, холодный, хлесткий, рубаха промокла и противно прилипла к спине, а девушка все лезла наверх, изо всех сил цепляясь за выбленки. С парусом сражался один матрос, рыжебородый и веснушчатый иртанец, ширококостный и краснолицый. Их немного осталось в новом мире, но нацию блюдут упорно. В лицо его Лючита знала, а вот имя забыла напрочь. Он что-то заорал на юнгу, но девушка упрямо встала рядом, хватаясь за тяжелое полотнище. Матрос жестом послал на нок рея. Она глянула на туго надутый парус, весьма ненадежные перты, по которым предстояло идти, на футы перепутанных снастей под собой, на ревущее море, подумала, что никогда и ни за что не сможет сделать такого, и – полезла.
Парус намок и под порывами ветра рвался рук, но Лючита тащила его, подминая под себя. Тело ложилось на рей, весом явно недостаточным наваливаясь на складки ткани, жесткие, холодные, мокрые. Пальцы соскальзывали, хлестал ветер, она злилась, горяча себя. Дело медленно, но продвигалось.
Увязала и пошла уж обратно, но рей дернулся, вывернулся из пальцев, схватила лишь воздух, чувствуя, как переворачивается мир. Успела только проклясть себя за глупость и зажмуриться, как схватили сильные руки, за ворот втягивая на салинг. Сглотнула горячий комок в горле, опасливо приоткрыла глаза. Матрос привалился к стеньге, но ворот отпустил, лишь когда убедился, что сидит и держится. Наклонила голову, наверху что-то хлопнуло, упал оторванный шкот, бом-брамсель заполоскал. Матрос кинулся туда, Лючита – некогда разглядывать дрожащие руки с обломанными ногтями, - за ним. И снова тащили и вязали, убирая обрывки паруса.
Когда скатились по вантам, матросы брасопили реи и рифили последние паруса. Мужчина глянул на юнгу одобрительно, совсем не так, как раньше. На новичков и людей, к морской профессии непричастных, взгляд другой, да и отношение одно – крысы сухопутные. А с морем – шутки плохи, оно учит и закаляет характер, как никто другой.
- Молодец, парень.
Матрос хлопнул юнгу по спине, Лючите пришлось вцепиться в снасть, чтобы не покатиться по палубе.
- Якоб Беккер, - выкрикнул, представляясь.
- Лючита, - ответила девушка, не задумываясь, и лишь после поняла, что сказала.
Испугалась, но в реве ветра и шуме моря не так все слышно, и моряк понял по-своему, кивнул:
- Чито, значит.
Махнула головой, что можно принять за согласие, поймала на себе еще один одобрительный взгляд – Висенте Феррера, что командовал уборкой парусов, и один – яростный – Кортинаса. Подлетел, мокрый и злой, глаза сверкают, кулаки сжимаются, будто хочет оторвать чью-то дурную голову.
- Братишка, дорогой, давай поговорим.
Лючита вздернула голову. Если предстоит трепка, надо встретить ее с честью. Юноша едва ли не за шкирку поволок в маленькую каютку, на них оглядывались и качали головами. Встряхнул и силком впихнул внутрь, плотно закрыл дверь, которая хлопнула под порывом ветра.
- Какого черта?!
Девушка поморщилась от сдержанного рыка, не слишком громкого, чтобы не привлекать внимания, но грозного.
- Не ругайся, богохульник!
- На тебя нельзя не ругаться! Чита, сколько можно повторять: не лезь, куда не просят.
- Сколько нужно. И вообще, хватит! Надоело!
- Что надоело? Жить?
- Опека твоя, вот что! Я не…
- Девчонка, вот ты кто.
- А ты мальчишка, глупый и самодовольный. И выйди отсюда, я замерзла и хочу переодеться.
Притопнула носком, смотрит настойчиво в синие глаза. Энрике скривился.
- Если заболеешь…
- Если заболею, мне будет все равно, что ты собирался сделать, - перебила Лючита. – Братец, милый, не сердись. Сам бы не смог усидеть в каюте.
- Я – другое дело.
Лишь покачала головой, зная прекрасно, что хочет сказать: она девушка, и не ее дело на реи лазить.
- Мне нужно. Я могу помочь, мне нравится здесь. И еще я хочу найти Мигеля Сперасе.
Юноша, не дойдя до двери, развернулся.
- Не говори мне об этом негодяе…
- Ты был в Пуэрто-Рокосо? – быстро спросила девушка. – Что ты о нем знаешь?
Братец будто подавился, замер, вцепившись в косяк. Голос прозвучал хрипло:
- Зачем тебе?
Худенькие плечики дернулись под прилипшей рубахой.
- Мигель говорил, вот и подумала, что это может помочь.
Выдохнул:
- Ничего особенного, просто гавань. Забудь. Одевайся.
Хлопнула дверь, девушка, вздрагивая и покрываясь мурашками, принялась отдирать от холодного тела мокрую ткань. Интересно, думала она, почему брат так странно отреагировал?
* * *
Солнце в зените, палит нещадно, на многие мили кругом однообразный пейзаж – неспокойная зыбь моря. Скучно так, что сводит скулы.
Капитан говорит с Висенте, почти у ног возится юнга, отчищая разводы на бочке.
- У мальчишки способности.
Капитан смерил юнгу презрительным взглядом.
- Разве что к надраиванию палубы. Что-то давно его за работой не видел, все больше за разговорами.
Из-под надвинутой низко шляпы блеснули негодованием глаза. Дон заинтересованно склонил голову. Холеные пальцы, унизанные кольцами, приподняли лицо юнги за подбородок. Тот дернулся, но пальцы выказали силу, сжали больно. Лючита стиснула зубы. Капитан разглядывал с любопытством. Протянул задумчиво:
- Маленький, худенький… скорее девочка, а не мальчик.
Темные глаза смотрели зло. Дон покачал головой.
- Ты меня не любишь. Да, в общем-то, и не за что, - самокритично добавил он. Перевел взгляд. – А ручками такими лучше на пианино играть, а не щеткой орудовать.
Лючита одернула рукава, закатанные до локтей, но капитан перехватил руку, вгляделся в длинные пальцы, тонкую кисть. Девушка с силой выдернула ладонь. Локоть зацепил фальшборт, руку прострелило болью, в глазах вспыхнули искры. Прошипела, стараясь придать голосу насмешливость:
- Никак не знал, капитан, что вы испытываете склонность к мальчикам.
Дон отпрянул, будто обжегшись, брови на породистом лице дернулись нервно. Огляделся, рядом лишь Висенте, смотрит с хитрым прищуром. Капитан произнес, голос не теплее Северного моря:
- Придержи язык, юнга, пока его не лишился.
Ушел, раздраженно трогая эфес шпаги. Старый моряк наклонился к девушке, морщинки на лице корчатся уныло.
- Аккуратней с ним, девочка. Он никому ничего не прощает.
- Сам напросился, - огрызнулась Лючита, потирая ноющий локоть. – Не люблю, когда меня трогают.
Висенте качнул головой.
- Все одно - зря. Капитан – первый человек на корабле. А проблемы никому не нужны.
Лючита лишь кинула презрительный взгляд в спину дону Сьетекабельо, да вздернула выше голову.
- Гордая, - перекатил на языке слово, пробуя на вкус. – Слишком. Такие бывают у руля или за бортом. Иного не дано.
Девушка покосилась, но промолчала, ведь молчание – золото, особенно на корабле, где капитан – важный человек, порой даже важнее Бога. И слишком многие это принимают. Многие – но не она.
* * *
Вспенивается у носа волна, осыпаются с бортов золотые капли, солнце катится к морю, черному с яркими бликами. По левому борту виднеется берег, скалистый, с клочками зелени.
Скрипят, натягиваясь, снасти, хлопают паруса. Блистательный идет под марселями и брамселями в крутой бейдевинд, на бушприте подняты лисели. Ветер крепчает, но приказа брать рифы все нет, капитан ходит смурной, смотрит то на солнце, то на берег, то на матросов, которые напряжены и серьезны. Лючита ощущает себя потерянной, единственной непонятливой в стране знающих. Кортинас возится в кубрике, перекладывает товары, освобождая для чего-то место. Стаскивает часть тюков к левому борту. На вопросы не отвечает, ограничиваясь фразами «после» и «подожди немного», в результате оставляя одно: «иди в каюту». В каюту идти не хочется, но ее ссылает Висенте, приказав не путаться под ногами. Недовольная, занятая штопкой, она теряется в догадках.
Берег в крошечном иллюминаторе становится ближе, слышны команды «брасопить реи» и «взять рифы на фор-брамселе», топот и скрип рангоута, выкрики старпома. Меняют галс, и уже явно идут к побережью. Кусая губы, Лючита подглядывает в дверную щель, на палубу являться пока нельзя, она с нетерпением ждет знакомого «пошел все наверх». Дожидается, когда встают на якорь у небольшой бухточки, почти в открытом море, у неприветливого берега с узкой полоской песка и густыми зарослями.
Капитан доволен, смотрит на солнце, что зависло над горизонтом, на лес, втягивает жадно воздух. Следует приказ вывалить шлюпку, матросы грузят в нее мушкеты, порох, пули про запас, пару тюков и ящики, спускаются сами. Висенте Феррер, Кортинас, вся ее вахта, и еще рыжий иртанец Беккер, что из вахты старпома. Ну и конечно, сам капитан. На борту остается старпом, оба юнги, великан Бартемо, кок и трое матросов.
В последний миг, когда лодочка, готовая отойти, подпрыгивает на волнах, удерживаемая на месте сильными руками, подбегает Лючита.
- Братец, ты ничего не хочешь мне объяснить?
Перегибается через планширь, смотрит требовательно в лицо. Энрике застывает на ступеньках штормтрапа, косится на недовольного капитана, что сидит уже на банке, и продолжает спуск.
- После, Чита, после поговорим. Жди к рассвету.
- Да что все это…
Старпом отстраняет, ласково так, почти бережно, что само по себе нехороший знак – жди грозы.
- Ты многого не понимаешь, мальчик мой, не лезь…
Девушка стискивает пальцы, умолкает, глаза неотрывно смотрят за шлюпкой, прыгающей на волнах. Пижоны. Придумывают какие-то тайны, которые знают все, кроме нее, будто не часть она команды. Или не часть? Кто их поймет.
Так и не дождавшись объяснений, хмуро смотрит в море, что качает корабль и играет бликами. Капитан с большей частью команды устремляется к берегу, а она – снова лишняя – отправлена в каюту. Время тянется, как всегда бывает в ожидании неизвестно чего. И заняться нечем, будто взаперти сидит в комнате, где и вещей-то – две койки да рундук.
Потихоньку темнеет, ложатся за приоткрытой дверью полосами лучи заходящего солнца, золотого с алым. Мерно качает, укачивая…
…разбудил топот ног и разговоры на повышенных тонах. Продирая глаза, вылетела на палубу. Старпом хмурит брови, напряженно глядя в бинокль на юго-восток. Марсовый кричит что-то, и смысл не сразу доходит, слышится только «дозорный с Инглатеры, флаг инглесский!». В пору пожать плечами – войны с ними нет, хоть теплыми отношения тоже не назовешь, - но Нэд хмурит и хмурит косматые брови, и в душе поселяется беспокойство.
Ее, кажется, не замечают. Все вглядываются в темнеющий быстро горизонт, где вырисовываются полные ветра паруса.
- Заметили нас, дети шлюхи, - скрипит зубами старпом.
Хоть и сам он на четверть инглес, а подданных Исабелы, королевы Инглатеры, Нуэве-Инглатеры, земель иртанских и эскосских, иначе как сынами шлюхи и выродками не зовет.
И тут же, не теряя времени – вот он, старший помощник, - командует:
- Вываливай шлюпку! Тито, Марк, к капитану, предупредите, поможете грузиться. Остальным – готовить отплытие.
Чита уставилась на матросов, что начали деловито сновать по палубе. Йосеф подал сигнальные флажки, старпом все хмурил брови, меря расстояние до берега и до чужого корабля.
- Но зачем?! – не вытерпела она, спросила, хватая мужчину за рукав рубахи.
Он развернулся хищно, глянул так, что даже отпрянула.
- А затем, что нельзя нам на пути их попадаться. И потому, что у дозорного этого пушек наверняка поболе нашего. И земля эта – инглесская! А мы – честные контрабандисты. И флаг у нас хистанский. Есть еще вопросы?!
- Н-нет… - и уже в спину отвернувшемуся мужчине, - но Тито с Марком не успеют.
- Черт, Чито, надо успеть!
- На лодке не успеют, - упрямо возразила Лючита. – Если туда и обратно, то эти раньше прибудут. А нам ведь не это надо, да?
Старпом опять чертыхнулся, а девушка тряхнула головой, решаясь.
- Надо отправить кого-то, кому не надо будет возвращаться. А самим сняться, уйти на запад, затеряться ночью, погулять день-другой, а потом сюда.
Нэд почесал в бороде.
- И кого я пошлю?! Так, чтобы не ждать обратно.
- Меня.
- Малой, ты с ума сошел! – Марк, олланец, высокий и худой, как жердь, глянул с сомнением.
- Я хорошо плаваю. А на парусах помощи от меня немного…
Кто-то охнул: еще и вплавь! Старпом снова подергал волоски в бороде. Выбор и вправду невелик: с риском попасться дозорному ждать капитана с командой, посылать Тито либо Марка, но без них сниматься дольше, либо… мальчонку, который не известно еще, доплывет ли.
- Доплыву, - ответила Чита на его мысли.
И уверенно так ответила, что мистер Нэд поверил.
- Капитану передашь, что ждем на третью ночь у Чесучей Гавани, только торчать там не будем, утром снимемся и придем через день, и так неделю. Это если что. Но вы успеете. Иди уж.
Девушка слушала, взбираясь на планширь. Окинула взглядом команду, оттолкнулась и ушла рыбкой в воду. Море встретило мягким ударом, прижало одежду к телу, обняло крепко. Вынырнула и, не оглядываясь более, погребла к берегу, ровно и быстро. За спиной распускал паруса, будто крылья, двухмачтовый бриг.
На остывающий уже песок выползла, пошатываясь. Не рассчитала силы и слишком быстро плыла. Порядком стемнело, море стало пустынно. Блистательный давно скрылся, а инглесский дозорный скорректировал курс, пытаясь угнаться за убегающим контрабандистом.
В душе потеплело, и Лючита, при всей нелюбви своей к капитану, подумала, что и корабль, и команда у него хорошие. И это – ее дом, и не желает пока иного.
На песке недавние следы в большом количестве, борозда от протащенной в заросли лодки. Вздохнула и побрела по следам. Соваться в лес, такой темный и неприветливый ночью, совсем не хотелось, но выхода не было. Шла и думала, как воспринял капитан с командой столь спешный отход Блистательного, и что делают сейчас.
Обступили со всех сторон деревья, лианы переплетенные, густая зеленая масса. Остановилась на мгновение, привыкая к темноте. Едва слышно шелестнуло рядом, и не успела Чита ни оглянуться, ни вскрикнуть, как рот обхватило что-то жесткое, потянуло, опрокидывая, наземь. К горлу прижалось холодное и острое, надавило чуть, заставив замереть. Голос с сильным инглесским акцентом прошипел:
- Не ори, а то прирежу. Кто такой и откуда?
Сердце колотилось пойманной птахой, но заставила себя расслабиться и подождать, пока незнакомцу не надоест молчание и он не уберет руку со рта.
- Чито с Блистательного, к дону Сьетекабельо, с поручением, срочно, - осторожным шепотом произнесла она, потому как внимание все сосредоточилось в области горла, рядом с которым все так же торчал нож.
Незнакомец не имел оснований ей доверять. Однако нож тут же исчез, мужчина даже подняться помог, вернее, дернул рывком с земли, так что враз оказалась на ногах. Подтолкнул в спину – иди.
- Куда?
- Вперед.
Пошла, задевая ветви, корни так и норовили подвернуться под ноги. Мужчина неслышно двигался сзади, и казалось, что идет она одна. Никогда не боялась леса, но то на родине, в Пинторескосе, где каждый уголок знаком и хожен, а тут незнакомец за спиной и сознание, что земля эта – чужая, внушали тревогу.
На людей наткнулась почти так же внезапно, как на мужчину, на берегу. Чита с неудовольствием подумала, что он так и не представился, как порядочный человек. Хех.. порядочный…
Цепкие взгляды, смолкшие на время разговоры, знакомые силуэты: долговязый Висенте, широкий Беккер, кругленький капитан, плечистый братец. Почти одновременные возгласы: «Чито! Какого черта! Рассказывай…».
Пришло понимание, что ночь ни тихой, ни спокойной не будет.
* * *
Им было, о чем поговорить…
Капитан все расспрашивал, кто, зачем и как решил уводить корабль, ЕГО корабль, и откуда взялся патрульный, и что решили в итоге. Она рассказывала, матросы слушали, прислушивались и другие люди, совсем ей неизвестные, которым не потрудились представить.
У самой же Лючиты вертелся в голове вопрос, один, но емкий: «что здесь происходит?!». Терзал и мучил, однако слетел с языка гораздо позже, когда осталась наедине с братцем и Висенте.
- А то, девочка моя, что все мы, да и ты – по причастности – контрабандисты, люди, закон нарушающие, - тихо сказал парусных дел мастер.
Энрике пропустил мимо ушей «девочку», давно и естественно привыкнув к посвященности сеньора Феррера в их с сестрой тайну. Согласно мотнул головой.
- Это и есть те «таинственные» обстоятельства, которые вы от меня скрывали?
- А разве не стоило? Никто не имел особых причин доверять тебе…
Висенте криво усмехнулся, а Чита попыталась в скудном свете костра всмотреться в лицо Кортинаса.
- И ты, братец?
- Я оберегал твой покой! – возмутился тот.
- Дооберегался, - буркнула под нос девушка.
- Ты же сама этого хотела…
- Не этого! – она оглянулась на странных личностей, что разговаривали с капитаном, со вздохом продолжила, - я хотела море и корабль. Вот и все.
- Моря и кораблей без людей не бывает! – отрезал братец. – Тебе не нравится? Мне проще. Выберемся, посажу на первый же попавшийся шлюп, идущий в Пинторескос. Или лучше сам сдам на руки отцу.
- Ну уж нет! Так просто вы от меня не отделаетесь! Считайте, что мне все нравится.
Мужчины заулыбались, а она упрямо мотнула головой.
- Рассказывайте, зачем сюда высадились? И что делаете? И… все рассказывайте!
* * *
Лючита натянула плащ до самого носа. Сон никак не желал идти, хотя тело, приученное вставать и ложиться больше по приказу, чем по необходимости, приготовилось отдохнуть. Мысли же в голове крутились разные, от возвышенных «как хорошо оказаться на суше» до весьма прозаичных «Боже, мне бы нормально помыться». О том, что рядом «головорезы», как любил называть подобный люд папенька, девушка предпочла не думать. И что приплыли сюда ради ценного груза, о котором Висенте хотел умолчать, а братец шепнул все же: оружие. Воображение сразу нарисовало новенькие инглесские мушкеты, хистанскую сталь – широкие сабли, длинные шпаги, изящные кинжалы.
Давно еще, когда Кортинас не был отлучен доном Хосе от двора, забредали они – упрямая девочка Чита и не по годам рослый и серьезный мальчик Энрике – в оружейную лавку, и глаза разбегались при виде всего великолепия. Благородная сталь притягивала узорами, совершенством линий, убийственной простотой. Огнестрельное же оружие поражало скрытой мощью. Мушкеты и пистолеты, одно-, двух- и трехзарядные, и скрытного ношения пулевики, похожие на небольшую трубку с веревочками, и громоздкие стражи, устанавливаемые владельцами у дверей особо тайных комнат. Дети смотрели и спрашивали, а хозяин-ильетец, пряча улыбку в непривычной для них бороде, показывал и рассказывал.
Энрике приглянулась шпага, прямая, длинная и без изысков, с отчетливым узором по всей длине клинка, и мужчина сказал, что у благородного дона обязательно будет такая, со временем, на что мальчик серьезно кивнул. Лючита же удивилась вслух, что среди всего оружия делают украшения, которым надо быть в ювелирной лавке. И оказалось, что они не так просты, а таят в себе острую сталь, иной раз даже порченную недостойным ядом.
Чита сказала тогда, что это не честно – прятать оружие и колоть исподтишка, на что хозяин с легкой грустью ответил, что если бы все люди были честными, то необходимость в таких вот украшениях отпала. Не поняла тогда ильетца девочка, а сейчас лежала и думала, что все эти прекрасные и страшные вещи человек придумывает для убийства ближнего своего, иногда гораздо более близкого и едва ли не родного, чем был бы неведомый враг.
Вот взять всех этих людей, что вокруг – посапывают под своими плащами, или ведут тихий разговор у костра, - что их заставило избрать такой путь? Ночевать в лесу или на дергающейся под ногами палубе, хотя у каждого мог быть дом, семья. Прятаться от патрульных кораблей, идти против закона.
Говорят, быть войне. Инглатера с Хистанией не дружат и вот-вот сцепятся – из-за лучших гаваней, из-за могущества хистанского и богатства, ведь предки Лючиты с Энрике пришли на эту землю раньше и по праву назвали своей. Но удержать все, что взяли, смогли с трудом. После Исхода скрылась прародина за стеной зыбкой, но непроходимой. Исчезла благословенная Европа и таинственная Азия, пропала, будто и не было, черная Африка. Возникло Море Мертвых и Море Проклятых, мерзкие водоросли, шторма и штили в той стороне, где была Большая Земля. Остался Новый Мир, действительно новый для всех, кто смог выжить. Поделили землю между собой страны, кому жирнее кусок достался, кому поплоще. И стали жить.
Но нет мира на этой земле и, говорят, быть войне. Рандисы вряд ли открыто одну из сторон поддержат, но к инглесам они куда как ближе, чем к хистанцам. Олланцы тоже те еще хитрецы, земель у них немного, но корабелы искусные, самая большая верфь – на Святом Патрике, и уж им-то в войну соваться не резон, если тишком только. Иртанию со счетов сбрасывать не стоит, но они скорее сами по себе, чем за кого бы то ни было. Инглесские налоги – бремя, и война для рыжего народа благо, повод сбросить владычество. Ильета, пожалуй, будет верна Великому Хистанскому Королевству, но много ли их, ильетцев? А остальные все не прочь поживиться – богатством ли, землями… да еще индейцы, вечно беспокойное краснокожее племя. Нападать не станут, но потеснить с южного материка очень даже могут.
И даже не война с врагами внешними так страшна, как война с врагами внутренними. Поговаривают, что грядет раскол, что богатая Нуэве Гранада, вице-королевство Хистании, подчиняться ей перестанет. Да и там не все ладно. Дарьена в одну сторону одеяние тянет, вся Тьерра до Санта Крус, Земля Святого Креста, в другую, тамошние выходцы из старого света и вовсе себя portugeses называют, и иной язык возрождать пытаются.
Тяжки дела в Хистании, властительнице обоих миров.
И как тут быть? И за кого будут все эти люди, которые даже спят – с оружием, - все эти браконьеры и пираты, которые не знают слова такого – честь? Или так же: одним мушкеты, другим сабли, модницам – шелка и бархат, простолюдинам хлеб и соль…
За мыслями своими девушка не заметила, как уснула.
* * *
Утром подняли рано, позавтракав, шли до обеда. Идти оказалось тяжело, на Читу взвалили какой-то тюк, не слишком тяжелый, но жуть как неудобный, к тому же шли они не по парковой аллее, а прорубались сквозь заросли, расширяя тропу, для отряда чересчур узкую. Вчерашний неприятный незнакомец остался со своим инглесским акцентом и складным ножом где-то позади, спутники юнгу, казалось, не замечали, хоть и бросали порой благожелательные взгляды. Мальчонка пыхтел тихонько под тюком, не жаловался, не стонал, лишь на привале вздохнул и поблагодарил за бурдюк с водой. Закашлялся удивленно – вместо воды в нем оказалось вино, - заслужив смешки матросов и сдержанную улыбку мужчины, подавшего бурдюк.
Этот высокий инглес, светловолосый, с голубыми глазами, длинной шпагой и выправкой форменного военного, приходился среди местных главным.
- И на что ты так внимательно смотришь? – спросил он на чистейшем, без акцента даже, хистанском.
- Ваша шпага, она… - девушка замялась, думая, не сочтет ли он это оскорблением, - она приличествует благородному дону.
- В наших землях меня называли лордом. Давно, очень давно.
Сказано это было с едва заметной грустью в хриплом голосе, не располагающей к дальнейшим расспросам.
- Чито Кортинас, - протянула руку девушка, стараясь замять неловкость.
Своей фамилией, слишком громкой для тесного мира, назваться она не решилась. У дона Хосе Гарсия Альтанеро всего один ребенок – дочь. И ту давно и безуспешно ищут.
- Питер Стоун, - ответил на приветствие мужчина, пожимая предложенную ладонь крепко, но так, что Лючите не пришлось кривиться от боли. – По-вашему бы это звучало как Педро Пьедра…
- Я знаю инглесский, - быстро проговорила девушка на указанном языке.
- Откуда? Ах, ну да, вас ведь тоже назовут через несколько лет доном или… - Питер нахмурился, отгоняя лишние мысли, - не важно.
Пришел черед хмуриться Чите.
- Уже вряд ли назовут.
Инглес пожал плечами, мол, все мы совершили нечто такое, за что общество не обязано нас любить. Даже скорее наоборот.
После обеда, довольно скудного, но зато дополненного фруктами, Лючита пристала таки к Энрике с давно обещанными им уроками по фехтованию. Вокруг стали собираться матросы с Блистательного, местное население тоже заинтересовалось. Девушку это не сильно беспокоило. Раз капитан не запретил, можно заниматься. Дело-то полезное. Братец для тренировки выбрал не привычные уже шпаги, а абордажные сабли.
- Шпага – оружие благородных донов, - объяснил он, - оружие дуэльное. А какие дуэли на корабле, да еще в разгар сражения? Правильно, никаких. Тут удобнее сабля, ей и колоть, и рубить можно, да и не так она длинна. Тяжелей, это да, но ты привыкнешь быстро. На.
Лючита молча припомнила уроки по фехтованию, что получила в своей жизни. Немного баловства в детстве – с братом и отцом, и с метисом Маноло, что учил ее «легкому движению» и метанию топориков, да на борту в свободное от вахты время занятия с Энрике и матросами. Беккер, мастер ножевого боя, показывал, как правильно уходить от удара, подныривать под руку и колоть противника. «Снизу вверх и на себя, и отступить».
А теперь еще и сабли. Девушка улыбнулась, оглянулась в поисках плаща, намереваясь намотать на руку в качестве защиты, но Кортинас качнул головой.
- Тебе не пригодится.
Почти сразу она поняла разницу, и в весе, и в балансировке, и в траектории движения. Центр тяжести у сабли смещен дальше от гарды, рукоять на конце чуть гнутая, чтобы ладонь не соскальзывала, сама кисть защищена меньше, но оно и не требуется – этим оружием больше рубят наотмашь, а не колят. Рубить можно с оттяжкой, поворачивать клинок, используя силу движения, вести его снизу вверх, наискось, сбоку, отступать и делать шпажные выпады.
Наука Чите показалась занятной, молодое тело трепетало радостно в движении, сабля хоть и не порхала в ручках, изрядно окрепших от матросской работы, но уже и не вываливалась из них. Матросы смотрели, отпуская шуточки и комментарии, ухмылялись. Беккер хмыкал одобрительно, замечая свои штучки.
- Молодец ты, Чито, разрази меня гром! – пророкотал он, когда учитель с ученицей остановились передохнуть. – На лету схватываешь.
- Спасибо, - темные глазки девушки заблестели от удовольствия, - у меня хорошая память на движения. Верховая езда, танцы, теперь вот фехтование.
- Танцы? Хо-хо…
Юная донья испугалась на миг, что попросят станцевать, но ситуацию спас инглесский сеньор. Произнес, чуть встряхивая руками, так что освободились от рубашки запястья:
- Недурственно. Лучшие бретеры – хистанцы, с этим никто не спорит. Мастера холодной стали.
Слышать такое признание от инглеса, да еще сэра, пусть и не состоявшегося, показалось странным, потому все, кто остался смотреть на урок-поединок, замерли в ожидании продолжения. Питер Стоун холодно улыбнулся.
- А что насчет кулачного боя?
- Тут следует признать, что с инглесской школой мало кто сравнится, - с улыбкой не более теплой, но любезной, сказал Энрике. – Вы предлагаете опробовать ее?
Лючита с тревогой взглянула на Стоуна, но тот лишь развел руками.
- Я предлагаю пару уроков вашему брату. Думаю, ему не помешает. И дело тут не только и не столько в кулачном бое. Но это все после, вечером, сейчас следует отдохнуть и двигаться дальше. У нас не так много времени, во всяком случае, на развлечения.
Он ушел, а Кортинас приблизился к девушке.
- Чита, будь осторожна, этот инглес…
В глазах ее загорелся огонек интереса. Улыбнулась и пообещала:
- Конечно, я буду осторожна, братец.
Тот лишь вздохнул, прекрасно ее понимая. Молодая и жизнерадостная, но запертая на корабле на долгие недели, ограниченная разговорами с братом и Висенте, она жаждала всего нового. Энрике понимал ее. Но не мог не волноваться.
* * *
- Но откуда вы все это знаете?! – воскликнула Чита, поднимаясь с земли, на которую ее в очередной раз опрокинул мистер Питер.
Вечером, как он предложил, начались занятия. Рассказал немного про инглесскую школу кулачного боя, показал некоторые приемы, обозначил правила, которые, как в любом соревновательном виде спорта, оказались жесткими. А дальше началось то, чего ни она, ни многие из присутствующих, не видели. Некий подвид военного искусства с движениями плавными, но быстрыми и точными, направленными больше не на нападение, а на защиту. Лючита летала, будто перышко, оказывалась скрученной в бараний рог, руки болели, пытаясь вывернуться под непривычными углами, и оттого болели еще больше. А он скалил зубы, ставил на ноги и показывал – вновь и вновь.
- Я много чего знаю, моя маленькая леди, - с теплой улыбкой проговорил он. И сразу показался другим – не строгим высокомерным дворянином, а мальчишкой, почти как брат, только старше и опытней.
- Но как?! Почему? – охнула девушка. В груди что-то оборвалось и упало, захлестнула боязнь и досада – узнал.
- Тише, не стоит кричать.
Лючита испуганно оглянулась, но почти все уже спали, только шептались о чем-то Кортинас с капитаном, да Висенте посасывал полупустую трубку. Мистер Стоун едва заметно ухмылялся.
Убедилась, что никто ни разоблачать ее, ни накидываться не собирается, немного успокоилась. Ведь слышала она, и не раз, рассказы моряков о похождениях на берегу, слушала, краснела и отмалчивалась. Будто в ответ на мысли Питер сказал задумчиво:
- Ну вот, единственная по-настоящему красивая и интересная девушка встречена мною здесь, под охраной старика и цербера-братца. Или не брат он тебе? Вон как злобно смотрит.
- Брат, - буркнула Лючита.
- Верю, верю, - взмахнул руками инглес.
Она замялась, придвигаясь ближе, чтобы не слышал никто разговора.
- И когда вы догадались?
- Почти сразу. Милое личико, тонкие черты, волосы… - он с усмешкой снял с ее плеча волос, вытянул – тот оказался длиной от середины груди до кончиков пальцев. – Сама манера двигаться, голос и… кхм… грудь. Совместные занятия окончательно убедили меня, что вы – девушка.
Лючита, потупившаяся было, вскинулась.
- И вы, значит, воспользовались этим, чтобы… чтобы меня пощупать?!
В его смешке читалось: не без этого.
- Тише. Выдаете себя с головой. Вас так легко вывести из себя… девственница, наверняка.
- Нахал!
Она вспыхнула и собралась влепить пощечину, но не успела – мужчина перехватил за запястье. В голубых глазах запрыгали бесенята.
- Еще какой. К тому же негодяй, мерзавец и пират. Абсолютно бесчестное существо.
Он разгладил ее пальцы и легко поцеловал в ладонь, от чего девушка вздрогнула и выдернула руку из плена.
- Но тайну вашу не выдам.
Присел у дерева, заворачиваясь в брошенный ранее плащ, с виду безучастный ко всему. Чита, разрываясь между возмущением и любопытством, примостилась рядом. Инглес отвернул одну полу, ученица после недолгого замешательства придвинулась под бок.
- Но почему? – он молчал, и она продолжила, - и зачем все это – ваши смертоубийственные уроки… я же не совсем глупенькая и понимаю, что такое знание дорогого стоит.
- Уроки эти, моя милая леди… кстати, как вас величать? Лючита… красиво, как перестук каблучков в сарабанде. Так вот, уроки эти хоть и не дадут многого, но, возможно, вам помогут. Я так понимаю, что команда в большинстве своем не знает о вашей… хм… женственности. Сеньор Феррер, Кортинас, кто еще?
- Больше никто. Догадываются, возможно, но молчат.
Питер удовлетворенно кивнул.
- Рано или поздно они узнают. И тогда или вас отправят на берег – сразу же, или… дорогая, вы же понимаете, что любой здоровый мужчина не состоянии не заметить прекрасную женщину. И здесь играет роль только разница в убеждениях и воспитании. Не стоит так нервничать, - заметил он, скорее чувствуя, нежели видя, как напряглась девушка. Добавил будто невзначай, - я тоже мужчина, но никогда не сделаю чего-либо против желания женщины. Однако не могу утверждать того же в отношении каждого. И вот тут, я надеюсь, мои уроки хоть чем-то помогут.
Лючита молча кивнула. Стало тихо, почти. Шелестят над головой листья, потрескивают поленья в костре, втолковывает что-то Кортинас капитану, тот недовольно поджимает губы, возражает. Из-под плащей слышен храп, то тонкий, будто свист, то мощный, будто раскаты грома.
- И все же, зачем вам это? – вопросила девушка. – Не понимаю…
- Зачем? Наверное, не за чем, или вопрос не верный. Вот «почему» было бы куда как вернее. У меня своя история, милая леди.
Она молчала, слушая храп, шорохи и шуршание, дыхание леса и ночи. Мужчина вздохнул и продолжил:
- Вы очень похожи на одну девушку, скорее не внешне даже, а по ощущениям. Ее звали Беатриса, в девичестве мисс Стоун, в замужестве мадам Дуарте. Моя сестра, младшая, единственная и любимая. Родители нас рано покинули, поместьем до моего восемнадцатилетия управлял дядя, после же и дом, и земли, и сестра остались на меня. Достаточно рано – лет в пятнадцать – она увлеклась своим будущим мужем, Роланом Дуарте. Красавец, бретер, потомственный дворянин, военный, хоть и не моряк, его ждала блестящая карьера, если бы не странный интерес. «Свобода, равенство и братство» - так они видели мир будущего. Предлагали дать всем равные права, стереть различия между нациями. Освободить рабов. Они так и сделали – Ролан и Беатриса – в честь своей свадьбы в день ее шестнадцатилетия. И я, признаю, последовал их примеру. И знаете, никто ведь не ушел, ни один. И негры остались, и индейцы, и мулаты с метисами. Только отношение изменилось. «Маста Питер» они стали произносить по-настоящему уважительно. Вот так.
А скоро поднялось восстание, захлестнуло север ново-Инглатеры, часть рандисских земель, где поместье Дуарте было. Ролан оказался среди заговорщиков, главари часто наведывались в их дом. На таких собраниях и я бывал, как свой, домашний. Город гудел. Не знаю, кто доложил мэру, алькальду, по-вашему, но одной ночью пришли и к нам. Майор королевской гвардии Оуэн Менли и с ним отряд.
Молчание, стиснутые кулаки. Длинные пальчики на сгибе руки, тепло чувствуется даже через рубашку. Внимательный взгляд, затаенное дыхание. Всем видом говорит – продолжай.
- Мы отказали им в праве войти в дом. Беатриса, маленькая и злая, стояла тогда у окна, а рядом с нею стоял мушкет – она готовилась защищаться наравне с мужчинами. Эта упрямица отказалась прятаться со служанками в подвале. Она вдохновляла нас, всем своим видом показывая, что «свобода, равенство и братство» обязаны существовать. Для всех.
Солдаты ушли тогда, многочисленные и злые. Но мы, видно, были злей, и юная хозяйка дома, растрепанная и в пеньюаре, говорила холодно, будто ей мешают спать, и этому мерзавцу Менли пришлось даже извиняться и поворачивать обратно. Они ушли, но вернулись через пару дней, когда муж Беатрисы отправился с заговорщиками в горы, а я был в городе. Если бы только не это… говорят, солдатня была пьяна. Говорили что-то об указе, о военном положении. Что им ответила моя сестра и куда их послала, никто не знает, но этот Менли рассвирепел.
Питер замолчал, сильнее стискивая кулаки.
- Не найдя мужчин, они отыгрались на женщинах.
Лючита зажмурилась и замотала головой, пытаясь отогнать видения, столь яркие, будто сама была там.
- Нет… - почти простонала она.
- Да! – зло ответил он. – Беатрису спасли, она была плоха, но жива. И могла бы жить, но не смогла – с таким позором. Покончила с собой, едва оклемалась достаточно для того, чтобы найти в доме кинжал. Не уследили. Вот так. Ей не было и семнадцати.
Лючита молчала, на этот раз не выжидающе, а подавленно. Чужое горе трогало, как свое.
- Ролан ушел в сопротивление, о судьбе его не известно. Меня же судили за зверское убийство гвардейца. Зверское… хех… сначала отрубил то, что он мог считать своим мужским достоинством, а после пристрелил, как собаку. Суд приговорил к пожизненной каторге. Но мне повезло, я туда даже не доплыл – на корабль, перевозивший узников, напали пираты. И вот, - он картинно развел руками, едва не скинув с плеч девушки плащ, - я здесь. Ну как вам, веселая история?
В голосе зазвенела шальная злость, в глазах плеснуло безумие. Чита качнула головой.
- Совсем не веселая. Странный вы, мистер Питер, то ласковый и игручий, будто котенок, то колючий не хуже дикобраза. И больной, вот тут.
Протянула руку и неуверенно коснулась левой стороны груди, там, где под рубашкой бьется сердце. Он быстро накрыл ее пальчики своей ладонью.
- Так может, вы меня вылечите?
Голос, чуть хрипловатый и вкрадчивый, дыхание шевелит волосы у виска. Губы, едва видные в темноте, совсем близко, и в голове начинают гулять странные мысли, вроде «интересно, а он целуется как Мигель или как-то иначе?». Жар поднимается от живота и охватывает тело.
- Не сейчас… и не я, - шепчет она, качая головой и отодвигаясь.
Он пробует притянуть, но чувствуя сопротивление, улыбается чуть смущенно, будто нашкодивший мальчишка, и целует кончики пальцев.
- Простите, я забылся.
- Ничего, я сама виновата.
- Нет. Женщина может быть доброй, иногда даже слишком, милой, наивной, или играть, будто кошка с мышью, но мужчина обязан оставаться мужчиной и помнить о том, что честь – не просто слова.
- Да вы… как у вас говорят, - она прикусила губу, вспоминая, - джентльмен.
- Каюсь, грешен.
Девушка улыбнулась. Ей положительно нравился этот инглес.
- Мистер Питер, интересное дело: за всю мою жизнь мне попадались исключительно сильные мужчины, настоящие. Отец, брат, дядя, Маноло, теперь вот вы. Даже капитан, хоть и не люблю его сильно, но вынуждена признать…
- Не знаком ни с кем из ваших родных, кроме сеньора Кортинаса, - тот-то хорош, это да, но капитана оставьте, это другая порода. И лучше ее вам не знать, уж поверьте на слово. И не возражайте. А сейчас, дорогая, вам лучше поспать, иначе ночь так и грозит пройти в разговорах. Это, конечно, интересно, но не столько полезно, как здоровый сон.
Девушка кивнула и огляделась. Висенте сопел у того же дерева, где присел с вечера, на груди тускло отблескивала давно потухшая трубка. Кортинас с капитаном тоже куда-то делись, только у костра парочка местных разговаривала на жуткой смеси инглесского с одним из индейских диалектов.
- Если хотите, ложитесь здесь. И не смотрите на меня, как загнанный олень! Понимаю, для юной леди это непростительно неприлично, но... так теплее.
- Я никогда не спала рядом с мужчиной, - с некоторой опаской ответила она.
- Я уже понял, - усмехнулся он. – Пора когда-нибудь начинать. Шучу. Спите, маленькая леди, и ни о чем не тревожьтесь. Завтра день не легче этого, и тело ваше после уроков станет болеть.
- Оно уже…
- Это все только цветочки.
- Ну спасибо.
- Все для вашего блага.
Чита приподнялась на локте, выискивая на лице инглесского нахала тень усмешки. Не нашла. Заворочалась, удобнее устраиваясь под плащом. Поймала себя на мысли, что так – с соседом под боком – и вправду теплее и даже приятнее. Нахмурилась, пытаясь согнать с лица непрошенную улыбку. Но та никак не желала уходить, и мысль стучалась в голове: «и все же есть хорошие люди».
* * *
Утро встретило усмешкой Висенте, косыми взглядами команды, холодной невозмутимостью Питера и разговором с братцем.
До родника идти было недалеко, но все же небольшая вытоптанная площадка создавала хоть видимость уединения. Там-то Кортинас и отловил сестру.
- Ну и как тебе ночка с этим инглесом? Понравилось?
Тон его стал холоден, с легкой остротой издевки. Девушка тон отметила, но ответила спокойно:
- Да, вполне. Давно так хорошо не высыпалась.
- Ну-ну… и чем же вы занимались?
- Разговаривали. А потом спали.
- Ну-ну… как же…
Девушка повернулась резко. Глаза цвета горького дарьенского шоколада, прямо как у отца, сузились, плеснула в них строгость.
- На что ты намекаешь, братец?
Синий взгляд схлестнулся с карим.
- Да так, ни на что. Почти.
- Мне уже пятнадцать.
«Имею право!» - хотелось сказать, но не сказала.
- Тебе всего лишь пятнадцать!
- Моя мать в этом возрасте была уже замужем.
- Была бы ты замужем, я б не волновался. Поволновался бы твой несчастный муж! – проворчал Кортинас. Чита в ответ на реплику лишь вздернула нос. – Так мне пора уже вызывать его на дуэль или рано еще?
- Думаю, стоит повременить, - в тон ему ответила девушка. – И чего ты так взъелся?
- Я взъелся? Я проснулся в прекрасном расположении духа, да долго в нем побыть не удалось. Смотрю: сестра спит под одним плащом с инглесом, едва ли не в обнимку. И улыбочка такая блаженная на лице.
- Тебя смутило то, что он инглес? – холодно спросила Лючита.
Братец едва не зарычал.
- Нет!
- Он знает, что я девушка.
- Я уже понял. На мальчиков так не смотрят.
- Как? – в недоумении переспросила девушка.
- Так!
Чита пренебрежительно фыркнула.
- Братец, ты переоцениваешь мою соблазнительность для мужского населения.
- А ты ее явно недооцениваешь, - пробурчал Энрике. Бросил выразительный взгляд за спину девушки, призывая к молчанию.
На полянку вывалился из кустов Бартемо, буркнул нечто добродушное и принялся набирать воды. Разговор затих сам собой.
Не возобновился он и к вечеру. Кортинаса занял обсуждением капитан, а девушка прилипла тенью к мистеру Питеру. Он же в короткие минуты отдыха гонял так, что закралась в голову крамольная мысль: они с братцем все же поговорили, и теперь решили сообща загнать ее в гроб. Или вынудить попроситься домой. В общем, избавиться от сей персоны для всеобщего – и ее в первую очередь – блага. Потому вздыхала, стискивала зубы, поднимаясь с земли, и снова говорила: покажи.
- Упрямая ты, - не то сетовал, не то восхищался инглес.
Кивала, сама не зная, чем считать упрямство это – благом или наказанием. И начиналось все по-новому – стойки, удары, захваты, удушения, броски. Матросы ухмыляться перестали, смотрели все больше уважительно.
А Лючита помимо занятий с Питером Стоуном открыла для себя еще одну радость – разговоры с ним. На стоянках, во время перехода, ночью. Ему, не стесняясь особо и по-другому уже воспринимая свою влюбленность, рассказала о Мигеле, о папеньке и Ханье, о сеньоре Маисе, о Пуэрто Перле, о корабле и команде. Он слушал, не перебивая. Спрашивал, когда нужно было спросить, молчал, когда того требовало повествование. С ним можно было не бояться казаться смешной или глупой. Говорить… как давно она ни с кем не говорила – вот так. С Ханьей поссорилась еще давно, кажется, что в прошлой жизни, теплой, сытой и уютной. С братцем редко так удавалось побеседовать. Он то принимался поучать младшую сестру, за которую чувствовал ответственность, то начинал язвить и насмехаться, становясь невыносимым мальчишкой. А хотелось – тепла и понимания. Питер же, мужчина умный и зрелый, слушать умел ничуть не хуже, чем говорить.
- А Мигель... иногда кажется даже, что не в него я влюбилась, а в рассказы о море и о свободе, - призналась Лючита в последнюю ночь, когда дошли уже до Чесучей Гавани и не спали, а ждали только сигнала с Блистательного.
- И все же хочешь найти его? – дождался утвердительного кивка, едва видного в темноте, спросил, - зачем?
- В глаза посмотреть.
Лючита помяла в руках край рубахи.
- Понимаете, Питер, вот Энрике все говорит, что Мигель негодяй. Задурил, дескать, голову девушке, исчез, ничего не сказав. Да и слухи пошли… разные. Вряд ли Ханья сказала, тут другое что-то. Вернее, другой. Не знаю я, кому верить! Сама хочу понять, в глаза посмотреть, спросить: «почему» и ответ услышать. Сама.
Мужчина накрыл ее ладонь своей.
- Посмотрите, милая леди. Не знаю только, принесет ли это радость.
Она вскинула голову, он лишь неопределенно двинул плечами. А сказать мог многое: и что у моряка в каждом порту по жене, так уж водится, и что Мигель этот пират, причем не самый последний, и что верить ему вряд ли стоит. Но ответить не успел, послышался крик на инглесском, тут же его повторили по-хистански:
- Блистательный входит в гавань! Они спустили шлюпку.
Девушка вскочила на ноги, плащ упал на землю.
- Блистательный, - слетело с губ вместе с вздохом.
- Да, - более ровно подтвердил он. – Признаю, я немного огорчен.
- Почему? – тихо спросила она, зная ответ.
- Конец нашим ночным разговорам. А я уж успел привыкнуть и полюбить… их.
- И я. Но мы ведь еще встретимся? Я верю в это.
- Верьте, и встретимся обязательно. Мир, он маленький очень, иногда даже тесный. Вот так.
Девушка стояла, разглядывая в темноте носки сапог, пока не пихнул в бок капитан, прорычав: «шевелись, каналья». Вздрогнула, собралась уж было прощаться с инглесским сеньором, как тот сгреб в объятия и припечатал губы крепким поцелуем. Так же быстро отпустил, глаза блеснули голубым.
- Да вы, вы…
- Хам, негодяй и висельник, знаю, - весело ответил Питер.
Лючита улыбнулась, сердиться на него не получалось совершенно.
- Попутного ветра, маленькая леди.
- И вам, мистер Стоун, буэна суэрте…
Подхватила тюк и начала спуск к полосе прибоя, вперед – к грозным окрикам старпома, шуточкам Йосефа, науке Висенте, занятиям с братом, к бригу своему первому и ежедневным вахтам, к парусам и такелажу, ко всем тем мелочам, приятным и не очень, которые узнала или только еще узнает.
Спускалась к морю.