Это название "Злобные гении против светлого завтра" придумал, разумеется, Кит, так же как именно он разработал устав тайного клуба, правила приема новых членов, (существующие только на бумаге, ибо новых членов злобные гении в могиле видели, да в белых тапочках), Кит составил приблизительный бюджет и придумал ники для Эгле и Кролика-Могвая, ставшего впоследствии просто Кроликом. Кит был идеологом, идеальным организатором - так казалось всем, никому и в голову не приходило спорить с Китом, хотя Бемби предлагала свой вариант "Мамба-Анархия", а Кролик заикнулся было: тайный клуб "Раффлезия", но Кролика никто не принимал всерьез. Пять человек в возрасте от 19-ти до 25-ти лет -- маловато и несолидно для тайного общества, возникшего в редкостно солнечном, теплом и сухом сентябре, но уже две недели спустя роли были распределены, а в ноябре состоялась генеральная репетиция. Спектакль играли по выходным (сперва), потом неделями без остановки, когда актеры начали покидать сцену, дольше всех на ней продержался Гремлин, но это был уже моноспектакль. Кто-то сказал, что только очень плохой или очень хороший актер умирает на сцене, Гремлин играл профессионально, не то что Братец-Кролик, выходивший лишь со словами: "Кушать подано". "Пива подано". "Шампанское для девочек". "Конъяк для Кита". "Героин для Гремлина".
Тайное общество просуществовало чуть больше года, еще спустя год Гремлин умер от передозировки, а Кит уехал в Америку. Из пяти участников только Эгле и Бемби встретились однажды, нарушив негласное соглашение, инициатором которого выступил Кит, сказавший своим тихим вкрадчивым голосом: "Мы должны расстаться, слышите. Никогда больше не встречаться друг с другом. Если встретимся - все это закончится уголовщиной. Мы не должны губить свое будущее". Тогда Кролик рассмеялся: "А кто придумал названьице? "Злобные гении против лучшего будущего". Я думал, мы здесь губим свое будущее. А ты думал, чье, кретин? Отвечай, кретин, твою мать. Чье? Отвечай или еще получишь!" Кит ушел в промозглую ноябрьскую ночь, едва набросив на плечи куртку, а Кролик бежал за ним по лестнице с воплями: "Чье будущее? Мое? Эгле? Своего папы? А может, больных СПИДом детей Африки? Я хочу знать!"
Когда Кит впервые увидел пятую участницу тайного общества, явившуюся в белом до щиколоток платье и с распущенными волосами почти до талии, он сказал: "Это не девочка, это Эгле Королева Ужей". Круглолицая с огромными распахнутыми глазами Бемби всегда была Бемби, а Гремлин отзывался на любое имя, лишь бы была выпивка, наркота, сигареты, хорошая музыка, и не было поблизости "быдла и мусоров". Кролика же прозвали Кроликом за то, что он готов был бежать куда угодно и за чем угодно, и чаще всего - уже очень косой, Кролик был безответен как крепостная крестьянка, в три часа утра он мог пойти в единственный ночной магазин за две остановки, потому что у Бемби закончились сигареты "Vogue", а больше она ничего курить не может; возвращаясь, он видит, что Бемби уже отрубилась и валяется в бессознательном состоянии поперек кровати, уткнувшись носом в носки Гремлина, Кролик смущенно улыбается, кладет сигареты на столик, накрывает Бемби пледом, снимает с Гремлина наушники, из которых гремит на всю комнату хард-кор, ставит в холодильник прихваченное "заодно" пиво. В шесть утра Бемби начинает жалобно стонать: "Кроля! Сходи за пивом!", "Да, и правда, надо сходить. Кроль, давай быстрее!", бормочет Кит. Кролик (торжествующе): "Пиво в холодильнике, десять банок". К половине седьмого компания выпивает по банке, Кит недовольно морщится, он не очень-то уважает пиво, и начинает рыскать в поисках недопитого якобы конъяка. Кит находит пустую бутылку и становится страшен. "Кто выпил мой конъяк?", вопрошает он и смотрит на Бемби и Гремлина, зная, что Эгле терпеть не может вкус конъяка, а Кролику и в голову не придет покуситься на ту амброзию, что предпочитает Кит. Гремлин смеется: поиздержавшаяся компания уже два дня пьет на деньги его "быдло-муттер", иначе он свою мамашу и не называет. "Ну я выпила. И что?", пожимает плечами Бемби. "Кролик, сгоняй за конъяком!". Без двадцати минут семь Кролик идет все в тот же ночной магазин за конъяком для Кита, шампанским для Эгле, вином для Бемби, водкой для Гремлина и пивом - для себя.
Как члены тайного общества нашли друг друга? Тайно. Взглядами, жестами. Настолько выделяясь из толпы, лазутчики в оккупированной стране; птицы на чужой территории - не ваше, не ваше - над серой Невой, на ледяном и стылом ветру - тайно. И осталось тайной. Пункт №2 устава, придуманного Китом, гласил: "между участниками вечеринок не может быть секса".
Это - принцип элитарности, так говорил Кит; элитарность, элегийность. Принцип. Все - кончено. И нечего делать, кроме как наблюдать единственную красную полосу на востоке. Будущего нет, и это прекрасно, свежо, морозно осознавать, что будущего - нет.
Не надо, Элениэль. Шиповник мой. Ветка сирени - так говорил Гремлин.
Эгле и Бемби стояли перед могилой Гремлина; было утро, пели птички; перья облаков веером раскрывались прямо с алеющего востока; неподвижные плакальщицы-ивы и две "плакальщицы" - Бемби и Эгле - "так дева милая, ты над моей могилой" и какая-то "скорбная тень", впрочем тени не было, было холодно, у Бемби разыгрался насморк, Эгле отключила телефон - все нормально, ребята - на полированной плите настоящее имя Гремлина и цифры (1984 - 2004). Все нормально. Эгле курит сигарету: "У него все равно не было шансов", - говорит она. "Ну, может, если бы лечили, то вылечили бы", - неуверенно предполагает Бемби. Эгле механически срывает высокую травинку: "Я говорила с его сестрой. У него печень была полностью разрушена. Он больше года не прожил бы, даже если бы завязал". Многоголосье птиц в листве начинает действовать на нервы, все нормально, Эгле и Бемби уходят, а с фотографий на могильных плитах смотрят странные лица рожденных в 1890-м, в 1901-м году, и Бемби говорит: "Ты замечала, у них лица были другие. Другое выражение. Другой взгляд. Почему?" "Хрен их знает", отвечает Эгле. "Хорошо, что фото Гремлина не пришпандорили", говорит Бемби. "Он в трезвом виде был не очень", соглашается Эгле. Бемби начинает хохотать: "Не, слушай, эту фотку, как тогда, когда они сцепились с Китом. Помнишь?" "Гремлину бы это понравилось", говорит Эгле. "Этт точно, понравилось бы", кивает Бемби.
Видение, год...как его там...две тыщи третий..."не возвращайся к нам из тех десятилетий"...Кит и Гремлин валяются на ковре, магнитола, диски, пиво, пепельница с тремя десятками окурков, грохает эта гребаная "London after Midnight", последнее увлечение Кита; Бемби садится на кровати в позе лотоса, брахмачарини выискалась...за окном питерская васанта, в квартире шанти, на физиономии Гремлина - нирвана, опять наркота, мать ее, быдло-муттер, бери пример с Кита, бухает и только, бухает и счастлив, бухает и слушает твой бред, когда ты втемяшиваешь ему по страшной силе: "Ты пойми, А = В. Нет никакой разницы, на что потратить жизнь: ширяться всем, чем возможно ширяться или развивать квантовую теорию поля. Нет никакой разницы. Понял?" "Понял, согласен", отвечает Кит. Опьянение на нем внешне почти не сказывается, только речь звучит чуть замедленно, глаза полузакрыты, он перемещается поближе к кровати, садится, подложив под спину подушку, Бемби щиплет его за ухо, он улыбается и прибавляет звук. "London after Midnight" воет как раненая сирена в испоганенном нефтью море. "Понял?" кричит Гремлин. "А = В". "Да понял, понял, согласен". "И абсолютно нет разницы, как сдохнуть: от овердозы на чьей-то хате или в своей постели, среди праправнуков и трудов по квантовой теории поля, понял, мать ее!" "Понял, согласен". "А = В!" кричит Гремлин. "Да, понял, понял. Тут только одна неувязка: ширяешься ты и так очень успешно, а вот квантовая теория поля, боюсь, тебе не по зубам. Так что у тебя выбора нет, малыш. Вот если бы был выбор: ширяться или сделать хоть что-то в квантовой теории поля, а ты бы выбрал ширево, это был бы другой разговор". Брахмачарини-Бемби медитирует под визги Пола Бреннана, Гремлин сперва молчит, потом вскакивает: "Ты почему меня "малышом" назвал? Я тебе, что, педик?" "Нет, что ты, малыш... Просто ты детский бред несешь какой-то". Тогда Гремлин бьет по морде будущего Нобелевского лауреата по физике. И бьет, надо заметить, очень качественно. Будущий лауреат в последний момент делает странное движение шеей, и только это спасает его зубы. Зубы говорят "Клац", но остаются целы. У будущего лауреата - кровь из носа. Хороший удар. Четкий.
Вообще-то, Гремлин был абсолютно безобиден, пьяный или трезвый, под наркотой или без оной, лишь бы "не трогали", не мешали жить, лишь бы не было рядом "быдло-ментов" и "быдло-гопников", Гремлин употреблял слово "быдло" как определенный артикль, придающий слову ярко выраженный негативный оттенок: быдло-бабы, быдло-книги, быдло-музыка, быдло-клуб, быдло-пиво, быдло-город, быдло-раша...потом появился еще "быдло-Кит", а в последние дни - "быдло-Бемби". Однажды Гремлин попался ментам, когда голосовал у дороги; они забрали у него деньги, мобильник и жестоко избили. И вот, Бемби говорит, вдыхая запах утренней сырой листвы: "Они ему там повредили что-то. Печень отбили - сто пудов. Иначе так бы быстро не умер". Трель зарянки торжествует над могилами, перелетая из солнечного луча в тень, касаясь крылом меркнущей в листве паутины, "о поступь девы милой", бутоны шиповника вздрагивают от капель, стекающих из сочленений веток и листьев. "Стопудово, отбили, суки!" повторяет Бемби. Стопудово.
"Да святится имя твое", листья-листья-листья, низкие ограды из какого-то черного металла вокруг могил, пять имен на одном кресте и пять жизней, только птицам все нипочем, бисер высокой трели рассыпается в зеленом склепе заросшего кладбища, пропадая в травах, в папоротниках, в диком шиповнике, уступая сольной партии безумного соловья, что и петь-то уже не должен, и бессильная жалоба вороны не смолкает ни на минуту, повинуясь порывам ветра, где-то далеко, далеко, но неустанно. Черные кресты или белые со странным синеватым (это чудится?) отсветом, одичавшие цветы, тонущие в травах, папоротниках, сорной сырой траве, опавших безвременно листьях; деревья, растущие так густо, что кладбище становится похожим на магический лес, эльфийский лес элегий - о, Элениэль - не знающий солнца, логики, света; узкая дорожка из белых плиток в два ряда уводит все дальше, и душой овладевает дремотная еще, но ощутимая тревога - не заблудиться бы, не остаться здесь навсегда; и торжествует тонкое, но осязаемо-бесспорное ощущение тления, ожидающего в этих роскошных, влажных ветках, склонившихся до земли и в голосе бесстыдной филомелы.
Kirk Alloway was drawing nigh, whare ghaists and houlets nightly cry. Кит, физик-кит. Он учится - и единственный, кто учится - но поздно ночью Эгле сидит в баре с Хизом Колфидлом (Heath Colfield). Хизу - тридцать два года, наполовину ирландец, наполовину француз с американским гражданством. Он занимается "бизнесом" в России, у него - стерильно-белая квартира, он мало работает и много пьет. Три мобильных телефона. Карманный компьютер. Хиз - безупречно-великолепен. И вот, под музыку Стинга - эта незабываемая "Desert Rose" - Хиз пьет коктейль и говорит: "Что за друзья? Они - наркоманы?" Но он успокаивается тут же: "Ты слишком благополучна и хорошо воспитана, чтобы попасть в историю". Несомненно, Хиз.
Эгле пьет коктейль за коктейлем - этот сладкий, такой дурманяще-вкусный нектар - Хиз вежлив и безупречен; потом он сажает Эгле в такси, одна звезда, зелень, полночь - Хиз - это Европа и не-Европа, Хиз - это измена Гремлину.
Гремлин опасался, не поменяла ли быдло-муттер замок, не поменяла, не додумалась, парочка благополучно проникает в дом, и вовремя, начинается гроза, дорожки в саду мгновенно принимают вид пузырящихся грязевых потоков..."и это были пузыри земли"...серые стрелы как ливень из стрел, стрелы ливня; пронзают насквозь сиреневые соцветия, и пойманные в плен лепестки падают на землю, черную землю, балтийскую землю; Гремлин встает на табуретку, в доме пахнет сырым деревом, влажной одеждой, пожелтевшими книгами, немного - уксусом, в доме очень тихо, только глухой и таинственный шум дождя, из которого выбивается звонкое цоканье капель-одиночек, и от этого шума на сердце становится тревожно. Только серая пелена вокруг, дом становится подводной лодкой, Ноевым ковчегом, и уже невозможно понять, есть ли что-нибудь за этой серой, влажной, шелестящей завесой, имеющей власть втаптывать травы в черную землю и убивать бабочек. В центре циклона, библейского потопа, притихшего дачного поселка Эгле и Гремлин молча курят на веранде, потом Гремлин запирает дверь на щеколду, включает магнитолу и ставит диск "Discharge", и на огромном продавленном матрасе, заменяющем Гремлину кровать, под включенное на предельную громкость, какую способно вынести человеческое ухо "It's nothing to them if I were dead or alive/All they want is death or glory/They declare it"и так и не сказав друг другу ни слова, парочка самым циничным образом занялась сексом, попирая пункт №2 устава и совершенно позабыв о Ките.
Утром - солнце. Эгле идет по саду, сорная трава доходит ей до пояса; эта сочная, живучая, примитивная поросль в каплях росы и дождя уже разрушает единственную тропинку, и одичавшие кустики крыжовника в ней, как насекомые в паутинных коконах; Гремлин отправился в деревенский магазин; Эгле забирается в траву, но эти ягоды есть нельзя, они обжигают жгучим кислым соком, вызревшим в панцире плотной зеленой кожуры, а на шершавых листьях - белый налет; Эгле ложится в траву и смотрит на яркое, высокое, куполообразное небо, в котором столько света и синевы, что темнеет в глазах; Эгле всматривается в траву, представляя себе, что это - лес; лес тех времен, когда еще не было человека, и только гигантские полупрозрачные стрекозы планировали в теплом тумане среди безмолвных хвощей и плаунов...летали ли они бесшумно или их крылья издавали какой-нибудь странный звук, вроде жужжания пропеллера...влага, взрывающиеся коробочки с семенами, кольцевая композиция, квадратура круга. "Вот где ты прячешься!" говорит Гремлин, в руках у него полиэтиленовый пакет. Когда они идут к дому, обходя пугающего роста крапиву, Гремлин добавляет: "Осторожнее тут... Здесь пять лет никого не было. Могли завестись ужи". "Королева ужей", мелькает в голове у Эгле, Гремлин смотрит искоса, и тут же чертыхается, обжигаясь. Хрупкий и очень бледный Гремлин в широкой футболке - как крапивный эльф в этом зачарованном саду...парадиз для Эльзы, сестры лебедей, крапивы хватило бы и на руку младшего брата...и крапивник верещит в траве, и снова близится гроза, видение отяжелевшего кузнечика.
На затопленной солнцем веранде бьются о стекла мухи; Эгле и Гремлин завтракают порошковым картофельным пюре из бумажных стаканов и ветчиной, запивая теплым джин-тоником; "Ну ты загнул, ужи в саду завелись!" говорит Эгле, "А если бы и завелись, я не испугаюсь". "Серьезно, есть", возражает Гремлин. "Раньше жили вон за тем домом. Целый змеюшник. К нам заползали. Быдло-муттер как-то напоролась, чуть не окочурилась". Он лезет в холодильник за второй банкой, еще ни черта ни охладившейся, и начинает хохотать: "А ты, правда, по ужам специалистка?! Быдло-Кит что-то просек?" Он в первый раз называет так Кита, но Эгле пропускает это мимо ушей. Гремлин извлекает из кармана джинсов какие-то таблетки и заглатывает сразу три штуки. "Антидепрессанты. Хочешь?" "Да зачем они мне?", говорит Эгле. "Зря", - отвечает Гремлин. - "Хорошая штука, если с бухлом".
Потом они валяются на матрасе в бывшей комнатушке Гремлина, на стенах - портреты татуированных личностей; "I'm just a victim of your wildest lies/Send in my photo with another name/I'm society's victim"; Гремлин немного заторможен и очень трогателен, а Эгле изучает пропущенные звонки: пять - от Бемби, десять - от Кролика и двадцать - от Кита.
Эгле пока еще в эпохе арктических кипарисов; свет проникает в комнату Кролика сквозь старенькие бежевые шторы, листья и мелкие желтые цветы карликов-каланхоэ горячи от солнца, и вода из лейки проходит сквозь сухую землю, не орошая ее, и крупными каплями барабанит по полу; с улицы раздаются возгласы играющих в мяч мальчишек, плач младенца, лай четырех щенков колли, играющих на пустыре за кустами сирени, за аллеей тополей со спиленными верхушками, обрастающими уже новыми ветками, новыми липкими листьями; с улицы - сигнализация, автомобильные гудки, а из соседней квартиры - перезвон посуды, шум воды, дымок сигареты. Заспанная Бемби с припухшими веками и растрепанными волосами скитается по квартирке Кролика, квартирке-крольчарне, Бемби одета в серые расклешенные джинсы и розовую кофточку. Бемби хочет "забить" на лекции, и ритуал неизменен: она будет размышлять вслух, взвешивая все "за" и "против" - идти или не идти - пока не опоздает на последнюю пару. Кит принимает холодный душ, вода шумит как Ниагара, но не может заглушить фальшивейшее "Закаляйся/Если хочешь быть здоров/Не надейся/На евреев-докторов"; после обеда компания собирается на природу, устроить пикничок, ибо когда еще снова будет такой день, жаркий день сирени и маеты первых насекомых. Кит собирается-таки отсидеть хотя бы половину лекций, и Эгле уже сделала ему пару сандвичей и сложила в старый портфель папки с записями. (Когда Гремлин в первый раз увидел этот портфель, он спросил невинным голосом: "Я так понимаю, что это школьный портфель твоего папы?" "Нравится?", - невозмутимо ответил Кит). Гремлин в полубессознательном состоянии лежит на своем матрасе, точной копии другого полосатого матраса с дачи быдло-муттер; Гремлин накрылся одеялом с головой и на любую попытку как-то расшевелить себя отвечает только жалобным стоном, плотнее вжимаясь в стенку; Кролик делает попытку напоить его минералкой и проливает ее на одеяло.
БЕМБИ УМЕРЛА.
Два года спустя Бемби выходит замуж за менеджера, работающего в красивом банке на набережной Невы - банк элегантен и прекрасен, стерильный офис, стерильные клерки - Бемби "забивает" на живопись и хочет жить как "нормальные люди"...наголодалась и наинтеллигенствовалась вволю...хватит уже, пусть всякое быдло рисует пейзажики, сейчас не советское время, сейчас есть возможности, например, возможность - брать кредиты. Счастливая семья все покупает в кредит, начиная от микроволновки и ай-фона и заканчивая ипотечной квартирой в безобразного вида фиолетово-красном здании; кто дает им без конца эти кредиты - непонятно в принципе; выплачивать их они не предполагают. Через год менеджер уходит от Бемби - которую давно уже никто не называет Бемби - к несовершоннелетней любительнице R&B; и выясняется, что все кредиты оформлены на Бемби. За месяц до развода Бемби покупает в кредит тойоту-короллу; она выпивает бутылку конъяка, садится за руль, всю дорогу курит и болтает по телефону и горделиво врезается в фонарный столб, уничтожив попутно чей-то припаркованный в абсолютно неположенном месте запорожец. Жива она остается, ушиб мозга, переломы, и вот два года спустя после исторических событий она валяется в своей (уже не своей) квартире, в дверь непрерывно звонят судебные приставы; повестками в суд можно вместо обоев оклеить стены; супруг (уже бывший) не в курсе; и Бемби говорит "А в чем я виновата? Я хотела жить как люди. Как все люди. Сейчас все так живут". Гражданин серьезно за шестьдесят, у которого данный запорожец был единственным накопленным за трудовую жизнь имуществом, с ней не согласен категорически, и он намерен слупить с этой "пьяной ****и" столько бабла, чтоб хватило не на новый запорожец, а на ту же короллу. Бемби уже год не платит за электричество, телефон отключили, приставы взламывают дверь в квартиру и выселяют ее принудительно, попутно конфисковав персидского кота и араукарию в керамическом горшке. Она просто хотела "жить как все", и она не будет платить ни банкам, ни государству, ни хозяину запорожца, потому что - это общество потребления, им же самим нужно, чтобы я потребляла, тогда почему они не хрена ни платят за реальный труд, здесь не Парагвай (ты уверена, Бемби?), и не СССР - слава Богу - все богаче меня, все богаче меня, никому ничего не должна, и без моих грошей обойдутся.
Бемби начинает ненавидеть мужчин, всех мужчин без исключения; ненависть к мужчинам становится ее религией, и на ее внутреннем иконостасе золотом начертано "Мужчины - подонки"; это - ее навязчивая идея; она с любой темы сразу "переключается" на "сволочей-мужиков", убийц и насильников - физических и психологических - женщин. Бемби перезжает в коммуналку к некоему Николаю Ивановичу и его матери, ненавидящей "мужиков" не меньше невестки; в коммуналке гуляют дамы в халатах и бигудях - советские, постсоветские - голые по пояс ненавистные мужики пьют водку и играют в карты - и смотрят на красивую жизнь по телевизору - люто ненавидя владельцев рублевских коттеджей и машин - замкнутый круг - ненависть, зависть и водка - дамы сушат трусы и бюстгальтеры в коридоре на веревках с прищепками. "Николай Иванович - это семидесятые", сказал однажды отчим Эгле. "Семидесятые в действии, блин". Гражданин небритый, в широком вязаном свитере, с пиночетовскими усиками. Хозяин запорожца, банки и частные лица по-прежнему требуют с "пьяной ****и" деньги, Бемби занимает у Эгле двести рублей "до получки". И вдруг она говорит - в первый раз за два года называя Эгле этим, придуманным Китом никнеймом - "Эгле, что со мной стало? Почему? За что? Я была счастлива. Меня все любили. Кто это сделал с моей жизнью? Это - Кит. Встретила бы - убила".
Николай Иванович любил ее.
Это случается неожиданно; Бемби обращается в поликлиннику с какой-то хворью, ничем не встревоженная, счастливая; местная врачиха всмотрелась зачем-то в ее зрачки - в эти две тополиные шишки - и воскликнула: "Желтизна!" И правда - желтизна, цыплячий пух, все только хуже, только хуже, Бемби, девочка-Бемби, началось все с глаз, с красивых нервных глаз. Бемби умирает от острой фазы гепатита С (таков диагноз), гепатитом С был болен менеджер-муж, врач пишет "аппендицит", диагноз засекречен, не фиг пугать избалованную россиянскую общественность. Перед смертью Бемби накрывалась одеялом с головой и кусала губы с такой силой, что сломала себе зуб. Она сдерживала крики, стесняясь соседок по палате.
Ребенок был здоров.
Годы жизни Бемби: "1986 - 2007"
КРОЛИК УМЕР.
Он любил города-призраки, это было манией, фобией, хотя на каких-то форумах ему писали: "Братан, сталкеры - это только кино и только Тарковского", он исследовал забытые города вдоль и поперек. От крапивы до крапивы. Его последней авантюрой был Чаган. Он обожал стихи Стратановского:" Заячьей чарочкой чокнись с Уралом/Чокнись с Чаганом"; вернейший поклонник Гумилева и ненавистник Пушкина, знающий все о Сальвадоре - Сан-Сальвадор! - раскапыватель гробниц, похититель орхидей - любящий. Он бежал в Припять, исходил ее вдоль и поперек, в Припяти он ел траву, ту что называл "салат по счетчику Гейгера" - и русско-казахско-интернациональная клика, встретив его под Чаганом на шоссе вульгарно вонзила ему в живот финку. Между поясом китайских джинсов и футболкой. Это было так, и он лежал на горячем песке, на раскаленной ржавой траве. Там не было скорпионов.
Годы жизни Кролика: "1980 - 2005"
ГРЕМЛИН УМЕР.
Он выпил две бутылки конъяка, два банки пива, выкурил четыре пачки сигарет и принял десять таблеток люминала. Потом он лег и заснул. Когда его нашли, он лежал на ковре - между кроватью и тумбочкой. Он пытался дотянуться до мобильного телефона. По иронии судьбы, аккумулятор был заряжен.
Годы жизни Гремлина: "1984 - 2004"
Компания - в квартире Кролика, слушает Discharge, группу, от которой Гремлин без ума; Бемби валяется на кровати, задрапированной оранжевым в черную клетку пледом; Гремлин сидит на телевизоре Радуга, модель 51 тц 315 д, и пьет текилу с тоником из конъячного бокала; время от времени он выкрикивает что-то вроде "Да вы слушайте, слушайте!" и кивает головой, забавно зажмуриваясь; за окном был белый зимний день, белый как птица-лунь, как земля саамов, редкий день, словно бросивший вызов неряшливо-льдистой черноте питерского декабря - деревья в девственном флердоранже снежных хлопьев, и рассыпчатая белизна, раненая только рунами вороньих следов, слепила бы глаза, если бы не смягчало ее спокойное облачное небо, словно нанесенное широками мазками кисти, которую окунали в самую белую на свете краску. Эгле идет на кухню, белые обои в ярко-зеленых кленовых листья, и деревянные кленовые листья приколочены к шкафчикам, а на столе - в пыльном графине сухие листья и стебелек соломы - Кролик утверждает, что они стоят так уже десять лет - главное не трогать их - noli me tangere - недотрога - и Эгле вспоминает нежнейшие цветы, глубоко ушедшие в травы лесов ее сумрачного детства. Слышно, как Кит говорит что-то своим глухим ворчливым голосом, Гремлин взволнованно и резко возражает. Кролик перемешивает бурлящую в кастрюле фасоль - основное блюдо в меню тайного общества - "злобные гении" тушат ее с острым кетчупом, если есть пара луковиц - они идут в ход. Слышно, как Гремлин кричит: "Ты понимаешь разницу между хардкором и пост-панком? Тебе объяснить?" Кит бормочет в ответ тем особенным пофыркивающим тоном, что свидетельствует о раздражении; Бемби зовет этот тон "заклинающим". Музыка обрывается. Гремлин врывается на кухню, размахивая бутылкой текилы: "Тупарь. Дубина. Гопота от физики. Со мной о музыке спорить вздумал. Ему бы быдло-Пугачеву слушать".
Острова гибнут, опускаясь на морское дно; зимней ночью компания сидит при свече на кухне Кролика - свеча зажжена не для романтики, а по причине аварии - всякий раз при температуре ниже минус пятнадцати по Цельсию в квартире Кролика пропадает электричество (и еще в нескольких квартирах, расположенных по сложной шахматной схеме) - по ту сторону тонкой стены царствует гудящая городская зима; Бемби сидит у окна, положив на батарею тряпку, чтобы не обжигать локоть, пышные секущиеся волосы Бемби приобретают оттенок темной бронзы; а за окном - темные провалы окон, окон, окон - лишь одно окно стылым кварцем смотрит в стужь и безлюдье ночи. Сколько снов, сколько демонов, сколько призраков витает сейчас над огромным городом; сколько страха, ревности, мечты, сколько троящихся, множащихся лун; и Бемби шепчет: "Это страшно, когда все спят. Мы - пища для демонов, когда спим." Кит кладет ей руку на плечо: "Мы не спим, Кролик не позволит никому заснуть, пока не устанет болтать. Да и никакой нормальный демон эту тягомотину слушать не будет". Бемби смотрит на Кита глазами взрослой, влюбленной женщины, и это видят все - кроме него. Звезды кажутся замерзшими ангелами, пожелавшими спуститься из сияющих сфер сквозь вечный хаос и непобедимую тьму в новую тьму человечества. Кролик рассказывает о гипотезе "суперконтинента": великолепное величие, сковавшее Евразию в те времена, что не помнят и не могут помнить люди, времена льда, солнца и пыли; времена степей; времена великого безмолвия и победившего величия - что по сравнению с ним все империи, все диктатуры, все республиканские своды? Острова гибнут. Оледенение сковывает Бемби, и она смотрит, смотрит, смотрит в эту беспросветную ночь, словно это она - зверь, а не ночь; она - зверь, маленький зверь в ночи, в пустоте, в бессмысленности человеческого бытия и абсолютном кошмаре осознания кошмара.
В последний день августа Эгле ждет Гремлина на даче быдло-муттер; встреча конспиративна, не приведи Бог, узнает Кит; хотя Эгле уже приходят мысли, ну а если и узнает - что будет? Накануне Гремлин сунул Эгле ключи от дачи и прошептал, что "все есть", все и правда есть: бутылка конъяка, пиво, сигареты; Эгле ест мороженое, шоколадное с орехами, и ждет Гремлина. Часы движутся как мельничные колеса - "у озера, за старой ветлой" - видение ее, погибшей черноглазой бледной - память о них, ушедших и невосполнимых, никогда не бывших, соблазненных, хотя романтизма во времени, отрицающем романтизм. Как никогда. Никогда и невозможно. Волны стихают, успокаиваются, скрещиваясь в том таинственнейшем из гнезд, где рождаются стрижи, и вечер пасмурным нетопырем опускается на притихший мир. Темно, сыро, ежисто, яблочно, беззвездно; воют кузнечики; исступленная бабочка бьется о пыльную лампочку на веранде, бьется снова и снова, и тень ее - это тень мира или весь мир. Нет Гремлина. Где-то еще щиплют воздух стрижи, и странные бледные сполохи озаряют подбрюшье туч, переваливающихся лениво, подминающих крыши, роняющих яблоки бесшумно и глухо в высокую траву. Ужи, здесь заведутся ужи. Эгле бродит по комнатам, там книги: "Учебник военного перевода", "Дело Артамоновых", сборник стихов Дельвига; в комнатах огромно, сыро, странно, заплесневело. Империю не жалко, слава Богу, "комплекс Верцингеторига" как никогда жив в душе Эгле: кельты, но не Рим; индейцы, но не белые; она всегда - на стороне побежденных; она ненавидит силу. Комнаты пугают ее куклами, этой советской кукольностью, бессмысленным тоталитаризмом негнущихся конечностей цвета омытой дождями кости, кабаньей щетиной волос, пустыми глазницами - глядя в такие глазницы, можно стать только тем, чем и становились - за редчайшими исключениями пригвожденных из созвездия Орион. Эгле запирает комнаты и ложится спать на узком диванчике на веранде, накрывшись своим плащом. Каждая травинка ощутима в ночном лесном саду, осязаема кожей, волосами; листья, яблоки, ягоды, торжествующая влага и мощь неба. Стук - как прозрение; стук еще неосознанной опасности; что может быть тревожнее, чем стук в дверь в молчащем ночном доме...стук робкий, настойчивый - потом. Медленно пробуждаясь, вся еще в змеином, кузнечиково-тяжелом сне, Эгле вспоминает, что закрыла дверь изнутри. Это - Гремлин. Он очень бледен. Он сомнамулой проходит сквозь веранду, сквозь комнату и ложится на кровать. Эгле пытается заговорить с ним, он не отвечает. Гремлин лежит неподвижно, он кажется странно обмякшим. Эгле берет его за руку, он не реагирует, рука - холодная и липкая от пота. Эгле неумело пытается нащупать пульс, и наконец, ей это удается; пульс - еле ощутимый, но очень частый. Эгле начинает трясти Гремлина, он не сопротивляется. Он - как тряпичная кукла в ее руках. Эгле вываливает на пол содержимое гремлиновского рюкзака: плеер, три десятка музыкальных дисков, разрядившийся мобильник, нож с откидным лезвием, фотик...ага, вот они... Барбитураты. Люминал, капсулы с нембуталом, еще какая-то хрень. "Сколько таблеток ты принял?" Гремлин что-то невнятно бормочет и отворачивается к стене, свернувшись клубочком. Эгле идет на веранду, садится за стол и пытается закурить сигарету. Ее всю колотит, зажигалка не слушается. Нужно вызвать скорую. Чтобы вызвать скорую, нужно знать адрес. Эгле не знает ни улицы, ни номера дома. Она гасит сигарету и снова начинает трясти Гремлина: "Скажи свой адрес!" - кричит она и бьет его по щекам. Он вдруг начинает лихорадочно шептать: "Никого...никого...не прощу...принуд...принуд...не буду...убью себя". Его мышцы кажутся полностью расслабленными. Эгле стаскивает его с кровати. Он не может стоять на ногах. Эгле находит банку кофе, срок годности вышел полгода назад, но это ничего; немного конъяка в окутанный паром темный нектар, пахнущий горячими зернами; Гремлин выпивает три чашки, потом Эгле поит его соком. Гремлина рвет больше часа, он стоит на коленях в окутанном влажной мглой саду. Эгле до утра не дает Гремлину спать, тормошит его, заставляет ходить по комнате, выводит в сад; пока он не доходит до полного изнеможения. Он лежит на диване, одетый во всю теплую одежду, что только нашлась в доме, закутанный в одеяло.
Утром они шагают на электричку. Мир тонет в солнечном тумане, воздух бодрит терпкой лиственной прохладой, Гремлин идет сам. Он пошатывается, иногда начинает что-то спутанно бормотать, иногда он останавливается и прислоняется к дереву, чтобы отдохнуть. Только астры сочувственны. Хочется верить, что душа Николя Инкарвиля пребывает в раю. Астры звездной пылью замели сады. Хрупкость цветов, хрупкость жизни. По ступенькам с обрыва Гремлин спуститься не может; он стоит, вцепившись в ржавые перила и жалобно повторяет, что боится упасть. Наконец, мертвой хваткой вцепившись в плечо Эгле, он сползает вниз. Мертвая хватка, посиневшая рука. На станции Эгле и Гремлин ждут поезд молча. В электричке Гремлину становится хуже, он начинает задыхаться. Эгле открывает форточку, потом выводит Гремлина в тамбур. В тамбуре он немного оживает и даже шутит по поводу граффити "Whitesnake" на стене. Первое сентября. Эгле довозит Гремлина до квартиры Кролика, сама же едет на лекции.
Кит пишет Эгле: "Это - закономерно, а не совпадения. Очень даже закономерно. Проблема в том, что мы - европейцы, мы ничем не хуже англосаксов, а нас вынуждают жить в Азии. Поэтому - всеобщая глобальная шизофрения. Я боюсь. Я очень боюсь России. Для меня есть только два города - Москва и Питер, ну может быть, еще Калининград. Остальная Россия - это черная дыра, это последствия ста тысяч термоядерных взрывов, это мутанты-зомби из голливудского ужастика, каннибалы, убийцы...они там грызут живьем друг друга, Элениэль, они жрут друг друга...ты этот ужас представить себе не в состоянии...это коллапс империи, это крах, распад, пусть они все передохнут, но я-то за что? Я не хочу дохнуть вместе с ними. Я хочу сдохнуть в Люксембурге. Знаешь такую страну? Да к черту, пусть наконец НАТО разбомбит эту дьявольскую державку, эту мерзость, эту помойку. Планета Земля станет чище. Ненавижу."
Heath Colfield видит фотографию, сделанную Гремлином - "злобные гении" на фоне кирпичной стены, исчерканной граффити - широкие джинсы, хмурые лица - и Хиз смотрит брезгливо и по-французки-ирландски-американски подозрительно: "Почему ты с ними? Это - наркоманы?"
"Нет", сказала Эгле, -"Это были злобные интеллектуалы. И двое из нас еще живы".