Ухмылка вождя
В Мосторге пальто из бобрика не оказалось. Было что-то другое, но матери не понравилось. Она долго о чем-то разговаривала с продавцом. Потом поехали еще куда-то, еще и еще... В одном из магазинов даже нашли "бобрик", но дорого и "не на вырост", как сказал продавец. И мать повторила огорченно: "Не на вырост". Поехали обратно в Мосторг, но каким-то кружным путем на трамвае.
Солнце уже начало краснеть, перевалив далеко за полдень. По Москве бежали грязные ручьи, город шагал в весну.
От трамвайной остановки до Мосторга пришлось еще долго идти пешком, и в галоши набиралась сырость.
Проходя серый невысокий особняк за забором, мать указала на него глазами и, наклонившись к уху Толюшки, сказала:
- Запомни.
У Толюшки чуть не вырвался вопрос: "Что это?", - но он сдержался, увидев расширившиеся глаза матери и руководимый каким-то звериным чутьем опасности.
Когда отошли далеко, мать прошептала:
- Это дом Берии.
Берию "разоблачили" уже года полтора назад, когда Толюшка был в пионерском лагере на Рижском взморье. Но злобная тень лысого человека в блестящем золотом пенсне еще долго бродила в людской памяти, то пугая, то вырываясь частушкой: "Берия, Берия вышел из доверия, А товарищ Маленков надавал ему пинков".
- И про Сталина все правда? - шепотом спросил Толюшка.
- Не знаю, - горестным шепотом ответила мама.
Портреты Сталина хоть и были убраны с видных мест в их квартире, но так же, как и затушеванные бледно-красным карандашом и хорошо узнаваемые портреты старых большевиков в календаре 1932 года, были спрятаны в книжном шкафу под кипой технических атласов, чертежей ткацких станков, которые мать сделала во времена учебы и не хотела выбрасывать, хранила.
Почему-то эта пустынная улица, по которой шли мать с сыном, со старинными уютными особняками за высокими каменными заборами и витыми чугунными воротами, рядом с которыми стояли милицейские будки, показалась Толюшке пронзительно знакомой. Точно! Это посольства разных стран. Он шел по ней с Сергеем почти два года назад - 7 марта 1953 года. Сергей еще по памяти называл страны, не глядя на гербы и бронзовые таблички.
Во всех газетах тех мартовских дней печатались портреты Иосифа Виссарионовича Сталина в черных рамках и снимки с плачущими людьми, тугой очередью, как траурной лентой, огибающей гроб вождя всех народов, поднятый вверх почти на уровень глаз пеной живых цветов.
Во всех учреждениях проходили траурные митинги. В школе все классы первой смены выстроили в линейку и завуч держала речь.
Девчонки плакали, у ребят наворачивались слезы. И вдруг завуч завела белки глаз и начала валиться, ее еле успели удержать стоявшие рядом учительницы, уволокли в ближайший класс, забегали по школе в поисках нашатыря и каких-то лекарств.
Школьники продолжали стоять, не решаясь разойтись. Прошло больше часа, пока их догадались распустить. Несколько дней не учились и в глубине души радовались, но тревожная мысль преследовала каждого - что же будет дальше, как будем жить без вождя и гениального учителя, разве можно кем-нибудь его заменить?
На следующий день, именно 7 марта, утром Сергей решил ехать в Москву прощаться со Сталиным.
- Возьми меня, - просил Толюшка.
Тетушки возражали, а мать рано ушла на фабрику - всюду продолжались траурные митинги.
- Молодому человеку полезно, даже необходимо быть внутри исторических событий, а не в стороне, - веско сказал Сергей.
Эта фраза все решила. Тетушки только горестно вздохнули.
Приехав на электричке в Москву, братья обнаружили, что ни один общественный транспорт по столице не передвигается. Кругом толпы народа, некоторые улицы перегорожены шеренгами милиции, солдат, курсантов, грузовиками и танками.
Потоптавшись у Ярославского вокзала, братья решили пробираться к улице Горького или Пушкинской, оттуда два шага до входа в Колонный зал Дома Союзов, где стоял гроб с телом Сталина. Сергей хорошо знал все подходы к ним от Комсомольской площади. Миновав Савеловский вокзал, пронырнули через Большое Садовое кольцо, по которому гремела военная техника, и какими-то переулками вышли на Кировскую к зданию, составленному из громадных серых кубов с широкими и мутными лентами окон, расположенных без всякой симметрии, но в какой-то удивительной гармонии. Оно произвело большое впечатление на Толюшку. Никогда он не видел такой мрачно-величественной архитектуры.
- Корбюзье! - в голосе Сергея звучала гордость.
- Что? - переспросил Толюшка
.
- Французский архитектор-модернист Корбюзье, двадцатые годы.
- А-а! - протянул Толюшка, - куда мы теперь?
Кировская была перегорожена грузовиками с милицией. Сергей указал на какой-то деревянный забор за зданием Корбюзье, где уже кучковались ребята чуть постарше Толюшки.
- Э, мужик, - парень смотрел на Сергея, - ты нас подсади, а потом мы вас вытянем. Там по трубам отопления, потом по дворам - и, считай, на Горьковской.
Ребята не обманули. По толстым двойным трубам, цепляясь руками и рискуя свалиться в какую-то вонючую клоаку, они добрались до чердака соседнего дома, и так - через чердаки и дворы - вышли на Горьковскую.
Улица Горького в районе главтелеграфа была перекрыта танками, за ними вплотную стояли грузовики. Еще метров через десять улицу перегораживал плотный ряд милиционеров, соединившихся руками. Ряд чуть шевелился, походя на толстую живую ленту, перекинутую через серую асфальтовую реку. Лента жила своей жизнью и шевелилась под действием весеннего ветра и неприметного движения в душах служивых. Метров через десять за милицией стояли курсанты. Их ряд был сильно разрежен. Между курсантами было метра по три. За спиной крайнего милиционера Толюшка заметил открывшуюся дверь подъезда, из которого вышли два парня - маленький и побольше - с хозяйственной сумкой, и отправились по тротуару в сторону братьев. Они миновали милицию, грузовики, танки и пошли куда-то вверх по улице...
- Наверное, они живут в этом доме, - шепотом сказал Толюшка брату. Сергей согласно кивнул.
- Давай мы скажем, - зашептал Толюшка, что живем в этом подъезде, пройдем милицию и быстро побежим мимо курсантов, - они вон как редко стоят - как-нибудь проскочим.
- Попробуем, - согласился Сергей, - только зайдем в подъезд, выждем удобный момент и по моей команде побежим разом.
Братья подошли к милиционеру, стоящему у самой стены дома.
- Куда? - грозно спросил тот.
- Мы здесь живем, - ответил Толюшка.
- В какой квартире, - милиционер посмотрел на них с сомнением.
- В девятнадцатой на третьем этаже, - уверенно сказал Сергей.
- Ну идите, - нехотя посторонился милиционер.
Зайдя в подъезд, братья прильнули к щели. Наконец двое курсантов заговорились между собой и невольно сблизились.
- Бежим? - спросил Толюшка.
- Бежим, - скомандовал Сергей, и братья, вырвавшись из подъезда, петляя, побежали через ряд курсантов.
Толюшка бежал впереди. Курсант расставил руки, чтобы поймать его, но Толюшка увернулся и проскочил курсанта. Другой курсант уже бежал ему наперерез:
- Стой, паршивец!
Но Толюшка, вильнув, пробежал и его, и все же парень успел подставить свою длинную ногу и, падая, Толюшка увидел позади себя бегущего Сергея и приближающуюся еще разреженную толпу. Он понял, что увидев бегущих братьев и дрогнувшие ряды милиции, толпа перескочила технику и, сметая уже расстроенную милицейскую ленту, помчалась по пути, проторенному братьями.
Толюшка начал подниматься, чтобы бежать дальше, но кто-то из бегущих сбил его, а уже следующий повис на Толюшке, увлекая на льдистый грязный асфальт.
Темные фигуры проносились с той и с другой стороны, кто-то уже новый падал на Толюшку, все сильнее припечатывая его, распростертого, к грешной земле.
Через валенки с галошами он чувствовал несильные удары ног спотыкающихся. Потом, когда уже стало трудно дышать от навалившихся на него людей, удары стали приходиться по голове, хорошо, что шапка была подвязана и не потерялась. Удары стали больней. Видимо, люди обегали эту кучу-малу и задевали голову ногами, либо пытались перепрыгнуть, и им не удавалось перелететь весь этот шевелящийся и кричащий клубок темных тел.
Толюшка увидел у своего носа раздавленные в песок очки Сергея. У них смешно дергались дужки. Сергей схватил брата под локоть и пытался выдернуть из-под неразъединяющейся кучи тел.
- Помоги мне! - кричал он. Без очков глаза его были красными и беспомощными. - Толкайся ногами, выползай! - Толюшке невероятным усилием удалось выбраться, ни одной пуговицы на его пальто не было. Под телами остались и рукавицы.
Сергей вывел Толюшку на тротуар.
- Все, считай, попрощались, пойдем покупать очки.
А кругом все еще бежали люди, солдаты и милиция растаскивали живые кучи кричащих и стонущих тел, матерясь и выбрасывая шапки на тротуар.
В начале марта в Москве темнеть начинает рано. Был момент, когда уже начинало смеркаться, но еще не зажигали фонари. Становилось холодно. По Москве было еще много грязного снега, лежавшего подтаявшими кучками в дальних углах дворов и даже у тротуаров. Кучи ершились щепками, битым стеклом и еще какой-то дрянью.
Толюшка весело пересказывал брату, как за ним погнался курсант, как подставил ногу, и он, не удержавшись, упал, как спотыкались и наваливались бегущие. Толюшке казалось, что немного отвлекает брата от мысли о раздавленных очках и необходимости покупать новые.
Сергей шел молча, бледный, с трудом различая путь подслеповатыми глазами. Сжимая желваки, пробормотал:
- Будет случай, почитай "Клима Самгина" Горького. Такое уже было в Москве.
Проходя какой-то солидный дом, Толюшка увидел немногочисленную группу людей. Из подъезда выносили крышку гроба.
- Смотри-ка, - остановил он брата, - кого-то хоронят. Разве это можно в такой день?
- Умирать всегда можно, - ответил глухим голосом Сергей, - и хоронить тоже. Рождаются и умирают все одинаково.
Присмотревшись, спросил негромко:
- Кого хоронят?
Ему ответили в тон:
- Композитора Прокофьева.
- Про кого? - ничего не понимая, спросил Толюшка.
- Пойдем, пойдем, расскажу.
У Сергея возник странный блеск в глазах, он обернулся и что-то произнес неслышимое. Толюшка заметил - брат волнуется. Немного отойдя, он начал говорить вполголоса:
- Помнишь "Петю и волка", музыку к балету "Ромео и Джульетта" по радио? Это композитор Сергей Прокофьев, а ты, да еще громко: "Про кого? Про кого?"
Завернув на какую-то незнакомую и красивую улицу, растянувшуюся дугой, они зашли в магазин "Оптика".
И сейчас, идя с матерью по плавно заворачивающейся улице со старинными особняками, казавшуюся ему удивительно знакомой, пытался понять - в какой же стороне та "Оптика", где они купили очки для Сергея. Еще прошли площадь и уперлись в улицу Неглинную.
- Пройдем до конца Неглинной и отдохнем, - сказала мать. - Устала. Там есть туалет - тебе хочется?
- Мам, - позвал Толюшка, - смотри-ка, вон там на углу музыкальный магазин, давай зайдем, я никогда не был, интересно, давай зайдем. А, мам!
- Ой, Толюшка, да я уж устала, а там ступеньки.
- Ну, на минуточку, тебе тоже будет интересно.
Мать, поддавшись напору сына, пошла за ним. Ей и в самом деле было любопытно. Однажды она была в магазине роялей и простояла там целый час, любуясь лаковыми красавцами разных размеров и фирм. Крышки у всех инструментов были подняты, и рояли, как однокрылые птицы, никак не могли оторваться от земли. Между ними ходил человек в синем халате и демонстрировал даме в мехах, сопровождаемой лощеным военным, возможности каждого инструмента. Мать запомнила, как он важно произносил: "Кабинетный Блютнер!" и играл - не присаживаясь, а только наклонившись - что-то очень красивое, что заполняло все пространство магазина целиком, и от чего невозможно было оторваться.
В витрине магазина "Музыкальные инструменты" стоял большой барабан с медной тарелкой на вершине и свешивающейся, как большая серьга, колотушкой. Вокруг, как лучи, расположились сияющие трубы. Было ощущение праздничного аккорда - искрящегося и восторженного - как у Дунаевского.
Толюшка быстро взбежал по истертым деревянным ступеням и открыл дверь.
На стене висело огромное количество скрипок, виолончелей и гитар. Толюшка в восторге обернулся к матери.
- Violino, целый оркестр.
Продавец в синем халате и с одутловатым лицом подчеркнуто вежливо обратился к матери:
- Что вам угодно?
- Посмотреть! - выпалил Толюшка.
Мать, не выказав смущения, стала расспрашивать продавца - какая скрипка требуется этому молодому человеку? Она так и говорила "молодому человеку", с улыбкой глядя то на Толюшку, то на продавца.
Выяснилось, что "скрипка требуется целая, в смысле, что четыре четверти, то есть взрослая", - несколько витиевато отвечал продавец.
- Имеется и смычок, и канифоль, и самоучитель, - весь набор, - выжидательно наклонив голову, добавил он.
- Сколько же это стоит? - уже не контролируя себя и готовый от суммы, которую сейчас назовет продавец, закрыть глаза и тут же провалиться сквозь землю, спросил Толюшка.
- Не забегай, - твердо сказала мать, и заметно было, как она задержала дыхание.
- Сто пятьдесят всего, - не моргнув глазом, ответил одутловатый продавец с вежливым полупоклоном, и неморгающие глаза остановились на матери.
- А как же пальто, - дрогнувшим голосом спросила мать, ища поддержки у сына и судорожно что-то подсчитывая в уме.
- Да я еще сезон прохожу, - сжавшись и еще не доверяя себе, ответил Толюшка.
- Ну, - мать словно запнулась, - выберите, пожалуйста, получше, - решительно закончила она.
- Как себе, - с готовностью ответил продавец, сдернул со стены скрипку.
- Самая лучшая, самая красивая из партии, которую просматривал сам Яровой. - Он повертел скрипку перед глазами, любуясь ею, и начал заворачивать в жесткую черную бумагу. Отдельно скрипку. Отдельно смычок. Самоучитель и канифоль мать уложила в сумку.
- Яровой! - повторила мать после некоторой паузы.
- Яровой сейчас в Москве самый модный мастер, директор фабрики музыкальных инструментов...
Пока ехали в электричке, Толюшка, не выпуская свертков со скрипкой и смычком из рук, прочитал почти весь самоучитель, но не мог понять - как держать правильно смычок, куда ставить большой палец - на колодочку или на трость. Рисунок был плохо пропечатанным и невнятным. Совершенно не было в самоучителе описания вибрации, которую Толюшка подсмотрел у скрипачей в театре. Во всех антрактах он торчал у оркестровой ямы и, хотя было неудобно, он как бы невзначай бросал быстрый взгляд на разыгрывающихся или просматривающих ноты скрипачей и виолончелистов. Его удивляли равномерные колебания кисти руки с прижатыми к грифу пальцами. Это движение он пытался повторить на домре, но оно никак не получалось - такое эластичное, ровное и достаточно быстрое, отчего из-под смычка выходил необыкновенно волнующий живой звук. И большой палец на смычке так был скрыт другими четырьмя, положенными на трость, что как ни старался Толюшка - то отходя, то чуть пригибаясь, - разобрать не мог, а потому держал большой палец на карандаше каждый день по-разному, искал удобство.
Музыканты глядели на него вопросительно, и Толюшка, смущаясь, заливался горячей краской и, не решаясь заговорить, быстро уходил, чувствуя себя увальнем и лапотником.
Сейчас он держал свою драгоценность-violino на коленях, осторожно через хрустящую жесткую бумагу прощупывал ее формы и не мог дождаться приезда домой, когда он развернет скрипку, натрет смычок канифолью, и божественные, сладостные звуки польются из-под смычка, заставляя окружающих плакать и смеяться, быть добрыми и прекрасными, и любить всех на свете. Толюшка, стесняясь себя, подумал, что скрипка похожа на женскую фигуру, он представил ее обнажающуюся от хрустящего черного покрова и с замиранием сердца вспомнил Марусю.
Дома мать пошла на кухню готовить ужин и оправдываться перед сестрами за покупку скрипки. Толюшка слышал из кухни удивленные возгласы тетушек, жалел мать и осторожно разворачивал скрипку, опасаясь поранить ее золотистый лак жесткой бумагой.
От скрипки шел смешанный запах лака и дерева. Чем-то он отдаленно напоминал запах улья, который Толюшка ощутил в деревне, на родине матери и ее сестер.
Сама скрипка представляла собой какое-то древнее и очень прочное сооружение - без гвоздей и шурупов, вообще без всякого металла. Жильные струны натягивались деревянными колками и подпирались изящной резной подставочкой, на верхней деке по обе стороны подставочки имелись резонаторные вырезы в форме латинской буквы "f". Пожалуй, удивительным созданием фантазии и рук человеческих была скрипичная головка - вальяжной крутизны завиток раковины, такое чудо останавливало дыхание. Одна из струн немного обвисла, и Толюшка, ориентируясь на строй домры, подтянул ее, боясь порвать. Потом настроил другие струны. Он прикоснулся к струнам, и струны зазвенели. Толюшка приложил ухо к нижней деке и слушал, как глубокий тембр, зародившись где-то внутри инструмента, долго звучал, почти не ослабевая. От верхней деки через эфы шел звук более открытый и интенсивный. Тогда он попробовал провести по струнам натянутым волосом смычка, но кроме пустого неровного шелеста никаких звуков не выходило из скрипки.
Толюшка знал, что так и получится, но ему интересно было проверить, ведь, натерев смычок канифолью, он уже никогда в этом не сможет убедиться.
Волос на смычке был черным, и Толюшка предполагал, что натерев его канифолью, он изменит цвет на белый, поскольку ни разу в театре не видел смычков с черным волосом. А начав тереть, понял, что этот фокус ему не удастся - волос только чуть-чуть посерел и даже лопнуло две волосины от излишнего старания, но волосяная лента смычка ни в какую не хотела белеть.
После каждого натирания он пробовал провести смычком по струнам, но из волосяной ленты выходили шепелявые рваные звуки, и смычок затягивало - то на гриф, то на подставку, отчего звук становился мало похожим на музыкальный. Толюшка с досадой и нетерпением начал вчитываться в самоучитель. Казалось, он делает все правильно, все так, как написано, но звук оставался карикатурным.
Толюшка попытался сыграть "Соловья" Алябьева, ставя пальцы приблизительно там, где располагались нужные лады на домре. Но на скрипке ладов не было, пальцы с трудом находили нужный тон, и при этом лента смычка кончалась на самой середине звука, приходилось смычок вести в другую сторону, при этом звуки извлекались трясущимися и прерывистыми.
Мать, осторожно приоткрыв дверь, устало произнесла:
- Ну, теперь ты нас всех замучаешь. Иди поешь.
- Помучаю, помучаю, - радостно подтвердил Толюшка, - вот только не пойму, как держать на смычке большой палец - в тексте одно, а на рисунке другое.
- Большой палец держи вверх, как победитель, - засмеялась мать.
- Конечно, мам, лучше скрипка, чем плохое пальто, правда? Пальто все равно износится, а скрипка навсегда.
- Вот и я так всем нашим сказала. А завтра Сергей на выходной приедет - в две головы с одним пальцем как-нибудь управитесь. А пальто осенью купим, тогда оно будет нужнее и прослужит дольше.
Из своей комнаты вышла младшая из теток - Надя, та, что когда-то подарила домру:
- Ты бы, Толь, похвастался своей скрипуньей.
Сияющий Толюшка побежал в комнату за скрипкой и слышал голос старшей из тетушек - тети Мани:
- Иль ты не знаешь, Тань: как музыкант, так и пьяница.
- Я не буду пить, - громко и твердо сказал Толюшка, - за меня выпили все, что надо и не надо, мои родственники.
- Дай-то Бог, - со вздохом ответила тетя Маня, и все как-то разом замолчали - от тяжких воспоминаний или от красоты и сияния форм драгоценной для души Толюшки violino.
Страна Любви открыта - всяк туда входи,
Но помни - драмы неизбежны.
Ты можешь встретить на пути
Хромых красавиц, Фурий нежных.
Ах, нежность! Нега! Аромат цветов!
И трепет тел, и зной лобзаний,
И пепел выжженных костров,
И горечь дыма - след воспоминаний.
Но наш незримый караван
Обходит ту страну сторонкой.
И скатывается в воронку
Жук Скарабей - пустынь шаман.
Коран и Бибилия, Талмуд и звон столетий
Несут звезду Давида на челе.
Но запах мёда на пчеле,
Кимвалов дальний звон зовут: - Ответь нам!
Се - человек? Он должен знать
Не только жизни пресной откровенья,
Но боль, с которою рожает мать,
Зачатия восторг, любви соединенья!
Коран и Библия, Талмуд потёртый в каплях крови
Лежат в пыли у врат Страны Любви.
Я книжный червт - прошу не беспокоить.
Я не пророк - рубашка вся в крови.