Мне редко удавалось пошутить или сострить спонтанно, и не то чтобы я лишена была совсем остроумия, даже наоборот: с юмором у меня все в порядке, просто он совершенно другого качества, нежели типа «у вас вся спина белая», легкие каламбуры у меня тоже не получаются, а ядовитые ответы приходят на ум, когда уже поздно.
Мой юмористический дар находится скорее в сфере иронии и сарказма, во всяком случае, эта способность видеть в людях и явлениях гротескное и гипертрофированное проявилась у меня очень рано, что многими незаслуженно и напрасно интерпретируется как проявления характера злобного, что несомненно ошибочно, ибо эта особенность, видеть в первую очередь уродливое, есть просто мое врожденное природное качество, такое же, как голубые глаза или малый рост. Но однажды мне удалось пошутить вполне удачно, и память моя сохранила этот незначительный эпизод из моего детства именно поэтому.
Мой дядя был инвалид войны, у него была одна нога и инвалидная машина - «Запорожец» с ручным управлением, - кажется, не Бог весть что, но по тем временам личный автомобиль был скорее роскошью, чем средством передвижения; однако главное достоинство этого авто было то, что он был единственным во всем околотке, что несомненно делало его хозяина существом избранным и исключительным. Это не было неправдой: он был что называется «интересный мужчина», директор завода, муж моей свирепой тетки и любовник моей злосчастной матери.
Их многосерийный роман длился целое десятилетие и начался вскоре после маминого вдовства. Они были не старые еще, но их соития, невидимые, но всегда ощутимые, казались мне противоестественными. Приходя домой, я громко хлопала дверьми и медлила в прихожей, давая им время отойти друг от друга, а затем молча проходила в свою комнату; кажется, это была единственная форма протеста, которую я себе позволяла. Нечего и говорить, что такое положение дел домашней гармонии не способствовало и осложнялось тем, что все мы жили в одном доме и в одном дворе.
Кажется не было такой обиды, которую бы не нанесла мне, тогда еще малолетней и по сути сироте, моя единокровная тетка: советская вельможа, она обзывала меня «нищенкой», критиковала мои детские платьица и форму носа, мои школьные оценки были в ее глазах неполноценными, и не было такой черты во мне, которая бы не была третьего сорта и не вызывала бы в ней возражений. Она была жупелом моего детства.
Нетрудно догадаться, что на мне сконцентрировалась вся ее ревнивая ненависть к моей матери, и можно лишь удивляться, с какой неумолимой последовательностью она хранила эти чувства ко мне всю свою долгую злую жизнь.
Тетина дочка считалась доброкачественнее меня во всех отношениях. Память услужливо подсовывает мне образ холеной самоуверенной девочки, стриженой в скобку, в которой еще заметен толстый ребенок. По-моему, она и дома не снимала пионерского галстука, а на новогодних праздниках своим костюмом всегда демонстрировала родительскую лояльность: ее неизменно наряжали в народные костюмы дружественных республик (я почему-то всегда была или незначительной Снежинкой, или политически вредной Стрекозой, учитывая ее хроническое тунеядство...).
Она была запрограммирована на триумф, свою бесталанность и невежество она успешно компенсировала натиском и апломбом, и кто знает, сколько еще ущерба она могла бы причинить моей психике, не разведи нас судьба напрочь. Я смогла освободиться и от гнета ненависти ее матери, но мне кажется, что зло, порожденное ею, все еще не уменьшилось, а лишь трансформировалось в пороки различной тяжести ее дегенерирующих потомков.
Но дядя был человеком благодушным и мягкосердечным, и мы были в каком-то смысле сообщники, что позволяло мне некоторую бесцеремонность. В то первое апреля он спозаранку стал пробираться в мамину комнату, и тут меня озарила догадка, и, повинуясь внезапной идее, я уронила небрежно: « Ты слышал, что соседи «Волгу» купили?» -
задевши его интимные струны, я попала в точку, и лицо его отразило весь спектр негативных эмоций. Но постепенно лицо разгладилось и добродушные морщинки сложились сначала в улыбку облегчения от догадки, что это была только шутка, а затем он засмеялся как ребенок, и его смех был освобождающим и благодарным за возможность взглянуть на себя со стороны.
К тому времени их роман вступил уже в заключительную стадию, дядя так и не смог уйти от своей жены и потом скоро умер от больного сердца, и агония этой обреченной любви была разрушительной для моей мамы: она стала стремительно спиваться, омрачив этим мои детство и юность.