Утром хотелось пить. Как всегда. Полстакана вчерашнего холодного чая помогали мало, но разлепить веки и облизать потресканные пересохшие губы можно. Потом нехитрые восточные упражнения: пятка-носок, пятка-носок, вставай!
Накинув шелковый цветастый халат, в лифте спускаюсь в душ. Про этот общежитский вместительный лифт рассказывают ужасы: кого-то избили, кого-то изнасиловали, кто-то, пьяный, проспал почти сутки, прокатался, никто не растолкал. Мне только однажды омерзительно жирный узбек положил в лифте пухлую ладонь на левую грудь и тут же получил растопыренной пятерней наотмашь. Ничего, сдачи не дал. Успокоился.
На прошлой сессии я жила в 327 комнате с Иркой из Сибири, семинар публицистики. К нам на третий этаж пожаловали высокие гости, в смысле – живущие высоко, на седьмом, последнем этаже. ВЛКашники. Анжей из Варшавы и Левас из Литвы. Они пригласили нас отметить какое-то событие, кажется, выход книги. Мы прекрасно посидели: с шампанским и посольской водкой, с бутербродами из диппредставительства, а в полночь засобирались.
Анжей перегородил мне дорогу:
–Останься!
Чуть приобнял меня. Я вывернулась, а Ирка осталась…
Обычно, возвращаясь в Харьков к мужу и детям, я отрезала от себя московскую жизнь, как будто там была не я, а кто-то другой.
Поступала я также и наведывая своих предков в Одессе.
У «самого синего в мире» я – послушная дочь. В Харькове – старательная домохозяйка, жена и мать. А в Москве? Женщина-вамп, что ли, как это ни банально звучит. В Москве я отвязывалась…
Вот сижу рядом с супругом дома в Харькове, в январскую стужу, смотрю по телеку концерт Раймонда Паулса, и хорошо мне так становится. Я совсем расслабляюсь, и кого-то мне явно напоминает этот импозантный латыш. Вспоминаю кого. Леваса. И с нетерпением жду мартовской сессии.
Получив ключ от комнаты, а в этот раз я оказалась с девочкой на курс старше, талантливой пианисткой и поэтом Еленой Крюковой из Нижнего Новгорода, и чуть-чуть обустроившись, сразу же поднимаюсь на седьмой этаж. Левас меня тепло принял, я клюнула на прибалтийский быт: полотенце, накрахмаленные салфетки, хрустальные рюмки, крохотные кофейные чашки с микроскопическими блюдцами для гущи, все сияет. Мы стали любовниками. В квадратных скобках замечу: отутюженный сверкающий литовец, как мужчина, на меня не произвел впечатления, но сходить в театр с ним было в кайф.
Левас много рассказывал о своем детстве. Как они с отцом по воскресеньям ходили в одно и то же небольшое кафе. Меню также оставалось неизменным. Папа заказывал себе стакан горячего глинтвейна с миндалем, а сыну вазочку мороженного со сливками и клубничным вареньем. Я слушала про эту трогательную повседневность, и обида закипала сама собой. Вот пришли грязнули, алкаши и двоечники, все разрушили, несогласных повыгоняли, поубивали и установили свою тюремную незыблемость…
Татарин из Ташкента, пишущий частушечные четверостишия, можно считать, меня изнасиловал. «Можно считать» – это я была в дупель пьяной, почти ничего не помнила и не оказывала сопротивления.
Вообще, вышло как-то по-литинститутски. Кстати сказать, на восьмое марта.
Мы с Грузином из Тбилиси пили водку, и он мне увлеченно рассказывал о своих встречах с Отаром Чиладзе.
Когда я почувствовала уровень его сексуальной активности, то резко встала и вышла. Дверь была открытой.
Однако у входа в мою комнату дежурил Гарик из Днепра. Мы с ним давно кокетничали, во всяком случае, он был единственным на курсе, прочитавшем абсолютно все мои рассказы.
Я спьяну упала на кровать, а он – на меня, и мы стали целоваться. Целовались мы очень долго. Даже затуманенными извилинами я сообразила: Гарик не решается изменить жене. Дальнейшее слилось гадостью, не заслуживающей воспоминаний.
Гарик поднялся и направился к двери, я должна была закрыть за ним. Но замешкалась, руки не слушались. И тут ворвался татарин, тысячелетний непрекращающийся набег, клещами сжал меня, бросил в койку. Распаленная Гариком, я и ойкнуть не успела, как все было в ажуре.
Оказалось, татарин уже был отчислен за изнасилование, несколько лет пропустил и только-только восстановился на нашем курсе. И на тебе. Больше всего он боялся заявления в милицию.
На следующий день пришел с букетом роз извиняться. Пообещал отрубить себе пенис. Отношения наши переросли в несуразную дружбу. Татарин отлично готовил узбекский люля-кебаб, я приходила к нему обедать. Он мне рассказывал о своей недавней жене и двух крохах-погодках.
–Она училась в Питере, – в запальчивости говорил татарин. – Общежитский вертеп прошла, знает. Я никогда не смогу относиться к ней, как к своей полностью… Детей, правда, люблю, – после некоторого молчания добавлял он.
Иногда мы трахались.
Приятели Гарика мне говорили, что его до сих пор мучает совесть. Он меня подставил и не может успокоиться.
–Я дал возможность тебе закрыться, – сказал однажды он.
–Я же была пьяной. У меня руки тряслись, в глазах плыло…
–А зачем ты так набралась?
Вот и весь разговор.
Узнаваемей было бы «Вова зі Львова», но его звали Костик. Талантливый поэт из Западной Украины пел протяжные песни под гитару и в любом отношении устраивал меня лучше всех. Но кроме жены и меня у него была еще Лейла из Дагестана. Встречался он с нами по настроению. На кого есть настроение, с тем и спит.
Я не прилагала никаких усилий, само собой вышло так, что обед с татарином, ужин с Костей, а ночь с Левасом. Утром кофе с бутербродами мы также пили с литовцем. И этот расклад был не один день, и не неделю, а целый месяц! А ведь у меня оставался муж в Харькове, два сына школьника. И было мне не 20 лет, и даже не 25, а целых 29! Три мужика в сутки, это слишком. Я не отличаюсь крепким здоровьем, в ду;ше когда-нибудь меня хватит инфаркт. Так думала я, бредя после лекций в кофейню на Малой Бронной.
–Сегодня выставка на Малой Грузинской, – сказал мне Толик Балин. – Айда!
–Идем, идем, годится! – быстро согласилась я. – Только сначала кофе.
С Толиком, инженером-конструктором из Киева, пишущим плохую прозу, мы трахнулись еще на абитуре. Всего один раз. И предпочли забыть об этом. Стали дружить. Ходили на таганку, теперь вот собрались на Малую Грузинскую.
Нам несказанно повезло. Сам Зверев сидел посреди подвального зала в испачканном свежей краской, светло-сером бомжацком халате.
–Кого нарисовать?! Подходите, вмиг нарисую, пятерка!
–Пусть он нарисует тебя, – предложил Гарик. – Садись!
–Денег жалко, – стала я отнекиваться. – Идем картины смотреть!
–Я за тебя заплачу.
–Ну, не хочется мне позировать!
Художник, услышав торговлю, сказал:
–Я бы и трояк взял, да водка подорожала. Трешки-***шки не катят. Так что не обессудьте!
От Зверева несло помойкой. Специфический невыветриваемый запах. Смесь мочи, гниения, перегара, еще чего-то. Стойкая вонь, стальная.
–Идем! – я потянула Толика за рукав. Мы стали разглядывать советский авангард, а когда вернулись, Зверев увлеченно рисовал веснущатую рыжую девчонку с длинной челкой.
Ждать я не согласилась. На улице, наконец, выглянуло несмелое мартовское солнце. Весна все-таки.
В октябре Зверева не стало.