Митька бежал к остановке, утирая настырные сопли рукавом. (Вот лезут и лезут, никакого спасения нет от них!). Школьный автобус должен был уйти с минуты на минуту, а, быть может, уже ушел. По решению каких-то тетенек из Гороно школу в их деревне Хлопуши закрыли, и теперь Митяй должен был просыпаться каждое утро ровно в 6.00, доить корову, пить молоко, ждать брата с ночной смены и бежать во всю прыть к автобусу. Брата Митька ждал не только потому, что кто-то должен был оставаться с постоянно хворавшей матерью. Все дело в том, что у Митяя и брата Илии были одни ботинки на двоих, точнее, это были ботинки старшенького – у Митяя не было ботинок вовсе. Да и к слову сказать, разве ж это были ботинки?! В школе им показывали фильм про Чарли Чаплина – ох и ботиночки были у него, прямо заглядение! А костюмчик-то, костюмчик! Конечно, если б у Митяя был такой костюм, в школу бы он в нем не пошел. Да и как показаться таким богатым среди детворы, которая донашивала чужие одежки и отцовские наказы. Впрочем, наказы изнашивались быстрее, чем братовы ботинки.
Митька бежал, думая о той самой тете, которая их школу закрыла. Обычно дети не могут совершенно определенно и по-взрослому думать о тех людях, которых ни разу не видели, но когда знаешь имя, тогда думать проще. А имя Митяй знал, и знал наверняка. Бывало, отец, просматривая сыновий дневничок, нет-нет, да и вспомнит эту тетю, и паузу многозначительную сделает, даже губами причмокнет от удовольствия, а брат тут же подленько захихикает, будто знает эту тетю с первого класса и видел так, как сейчас меня. А зовут эту тетю в наших Хлопушах Проституткой. Такое странное, прыгающее какое-то имя. Видно, имя хорошее, потому что и другие родители с особым таким причмокиванием произносят его. Словом, Митька представлял себе тетю большую, красивую, подвижную, под стать ее имени, с широким шарфом вокруг шеи. Но когда Митяй вспоминал, как жалко ему было просыпаться, не досмотрев какой-то хороший, очень хороший сон, как зябко влезать в холодные галоши и бежать на улицу, как скучно ждать брата, одевать его хлюпающие ботинки и бежать-бежать-бежать к школьному автобусу, с Митяем происходило что-то нехорошее… Он не знал, но чувствовал так: нехорошо это. А меж тем шарф вокруг тонкой подвижной шеи тети Проститутки стягивался все сильнее и сильнее, пока Митяй не останавливался и не начинал трясти головой, отгоняя от себя дурные мысли. Или сбрасывал ботинок, чем приводил себя в совершенно нормальное состояние, скача на одной ноге до заветного сугроба. Тут чертовщина пропадала из его головы, и дышать становилось легче. Митяй думал еще о том, не забыл ли он чего дома. И как хорошо было бы иметь две пары ботинок на семью, чтобы Илия выбежал на крыльцо и замахал руками, и протянул забывчивому Митяю нужную вещь. Илия был хороший, безобидный, никогда не кричал и не ругался. И говорил мало, почти никогда.
А перестал Илия говорить с тех пор, как побывал в монастыре у батюшки Василия. Щуплый, рыжебородый, батюшка похож был больше на мелкого беса, чем на духовное лицо. Илию крестили, когда тому было уже лет тринадцать. Митяй помнил, как сжал брат его руку от страха, аж косточки захрустели. Но Митяй выдержал, не закричал. А вот Илия испугался чего-то. Батюшка его водичкой, а Илия закричал благим матом. Митяй помнил эту оглушительную тишину, и пронзительный крик попа:
- Изгоним, изгоним беса!
Так и покрестили Илию. С тех пор отчего-то брат стал тихий, в церковь никогда больше не заходил, а на батюшку, если приходилось им по деревне по разным сторонам дороги идти, смотрел с какими-то горящими невиданным доселе огнем глазами. Митяй удивлялся тогда, как у Илии, тихого, спокойного, как мамонт, такие глаза становились!
Вдруг Митька встал посреди дороги, как бык, увидевший перед собой испанское сабо и красную тряпку потертого конкистадора. Прямо из-под самого его носа уходил в заветные дали школьный автобус, увозя с собой радость и покой вечера. Митяй знал, что будет вечером порка, а потом беседа с отцом. В их деревушке пять на семь домов все знали друг друга, знали и то, кто был в школе, а кто замечтался и опоздал. Так тяжко было на душе, так муторно, что только мечты могли спасти Митяя. И парнишка мечтал! Но уже не о Чарли Чаплине, нет! Он думал о такой машине, которая будет не видна, будет расстилаться по всей земле, и встав на нее, каждый мог бы ехать, куда ему взбрендит! Вот только Митяй не мог разрешить одной проблемы: как, к примеру, знать, куда хочет попасть человек, налево или направо, в школу или в магазин?.. Тут уж Митька давал волю своей фантазии совершенно и думал о том, что все люди и всё будут делать вместе: и в школу ходить, и в магазин, и всего у них будет поровну и вдоволь. Эта мысль очень притягивала Митяя. Более приятной мысли и быть не могло. Однако ж нужно было поворачивать домой.
Разворачивая огромные свои ботинки, как лыжи, Митяй мрачнел, приближаясь к дому. Илия не выдал бы его, но отец наверняка узнает этим же вечером, от каких-нибудь соседей или вредных мальчишек, что учатся с Митяем – не было сына в школе. И ведь никто не видел, как он бежал за автобусом! А бежал ли?.. И тут Митьку одолевали сомнения: а вдруг он и вовсе не хотел садиться в автобус, не хотел идти в школу и вовсе не хотел учиться?! Вдруг он хотел опоздать и бродить по улицам наедине со своими мечтами. Ведь мечты – это лучшее, что есть в его жизни!
Митяй возвращался домой, понурив голову, как отпахавший весь день конь. И снова виделись ему рожицы его одноклассников: смешливой Анютки, немочки, которая очень нравилась Митяю, хоть и была старше его на два месяца, конопатого Борьки, любившего подраться, кудрявого Олега, постоянно наступавшего на Митины ботинки, и Ольги Францевны, строгой учительницы по всему подряд. От воспоминаний об Ольге Францевне Митька немедленно вытащил палец из носа и вытер о курточку («В носу копаться нехорошо!»). Ольга Францевна, кажется, знала что-то особенно неприличное про Проститутку, потому что когда он или другие называли эту тетю по имени, учительница краснела и говорила тонким голосом, чтобы они больше не называли ее так. Но время от времени они все же говорили, потому что не знали, есть ли у Проститутки другое имя. Впрочем, Митяй спрашивал у отца, на что тот рассмеялся и ответил, что имя ей - самое подходящее.
Медленно, но верно Митяй дошел до дома. Печь топилась: Илия хозяйничал. Мать в очередной раз хворала. Все знали, что хворь это плохая, потому к матери никто не подходил под страхом порки. Но Митька время от времени нарушал запрет, когда отца не было дома. Вот и теперь он поднес матери стакан воды, а та стала хватать жадными губами край стакана, и выглядело это все препротивно, но Митяй терпел: Ежовина пила так, как будто это был последний глоток воды в ее жизни. Все это время Илия молча стоял рядом и смотрел. Он всегда делал так: никогда не помогал матери, ни разу не накормил ее, не пришел на ее тихий стон, но всегда смотрел, как Митька крутится вокруг Ежовины. А Ежовиной прозвали ее из-за прически. Мать была коротко подстрижена, хотя отец говорил, что очередная обманутая жена спалила ей волосы неровно, кое-где и остригла, дело завершил стригучий лишай, а к матери навсегда приклеилось это постыдное прозвище. Митяй поначалу обижался, когда мать называли так мальчишки: они не дразнили его, не подначивали, просто называли ее «Ежовиной», хоть ты тресни! И Митька поначалу дрался, а дрался он ловко: разбивал носы и губы сверстников, а Борьке однажды выбил зуб. Но никакими средствами нельзя было уже вытравить этого едкого прозвища из их деревни. А потом Митька привык.
Их мать уже не гуляла, не отбивала чужих мужей, а тихо доживала свой век на несвежих простынях, под постыдной кличкой, как у собаки, с ненавистью мужа и жалостью собственных детей. Но бабы помнили Ежовину молодой и красивой, с длинными кучерявыми волосами, с румяными щеками, высокой и стройной женщиной, оттого и продолжали ненавидеть ее. Выгоняя-загоняя скотину, подбрасывая жиденький уголек в печь, подметая пол, таская воду, братья прожили весь день совершенно незаметно для самих себя. Близилось время прихода отца и страшной казни за прогул школы. Братья не знали, что через пять минут в их жизни случится совсем другое событие, поважнее, чем порка. И вот уже входят в избу мальчишки с рогатинами…
Митька оторопел: все знали, что он не дурак подраться, отчего же пришли?! Закрыв дверь и оказавшись на территории Митяя, парни замялись, но конопатый Борька собрался с духом и выступил вперед:
- Мы, Митяй, к тебе пришли… Выдай нам Ежовину!
Митяй едва не сел на стул от таких слов. Мальчишки, видно, забыли, что Ежовина – это мать Митяя и Илии, что он ее все-таки любит и никогда никому не отдаст. Пришлось ответить Борьке:
- Нет! Уходите…
Через долю секунды Борька уже почесывал руки в предвкушении драки. Но Митяю хотелось узнать, зачем им понадобилась его мать. Борька снова замялся:
- Ну… Это… Хорошим манерам поучить. Она по папкам нашим таскалась…
Митяй схватил кочергу и начал молотить ею во все стороны, как отбивает малое войско свою крепость в неравном бою. И бой был, действительно, неравный. Навалились все, Митьку схватили за руки и держали, но с пола ему было все видно отлично. Видел Митяй, как молчаливый Илия встал в дверях комнаты, где лежала и тихо стонала Ежовина. В руке Илии блеснуло что-то острое. Так и стояли они друг против друга: Борька с открытым ртом и Илия с ножом. Ребята так удивились, что Митяя перестали держать, и он вскочил, чтобы увидеть глаза Илии: и глаза его горели, как никогда! Когда Илия приставил нож к горлу Борьки, все пацаны с криком выбежали из дома.
- Пропусти… Пропусти, идиот немой… - зашипел Борька, полный решимости справиться с Ежовиной и в одиночку. Но Илия поступил так, как поступал всегда: он промолчал. Борька рванулся в первый и последний раз: более резких движений он уже не делал, тихо лежа на полу. Когда Митяй сообразил что-то своим детским умом и подскочил к Борьке, тот был уже недвижим, и лишь немой вопрос застыл на его тонких губах. В ужасе братья склонились над Борькой, и очнулись лишь тогда, когда сзади послышался еле слышный шепот. Обернулись. Ежовина стояла у стенки, держась рукой за дверной косяк. Волосы ее особенно колюче выглядели сегодня, а под глазами, как летающие тарелки, плыли огромные синяки.
- Что же вы наделали, деточки?.. Что же вы?.. – зашептала мать еле слышно. Илия и Митяй стояли в каком-то оцепенении, не зная, что сказать ей. Последним порывом сердца она оттолкнулась от косяка и почти рухнула на тело Борьки, так желавшего отомстить ей за мать. Рыдания сотрясали ее костлявую грудь, выворачивали наружу дрянные легкие. Вскоре она закашлялась, задохнулась, подняла к потолку выцветшие голубые глаза.
- Надо помыть его, - шепнула, - и пошла, припадая то к одной, то к другой стенке. Илия взвалил на плечо труп, следом пошел Митяй. В бане было холодно, нетоплено, хотя Борька вряд ли мог бы теперь замерзнуть. Митя пытался разглядеть сквозь его приоткрытые веки, что ему снится, что он видит, но, увы, кроме белой полоски глазных белков не видел ничего. Мать руководила их действиями: Борьку вымыли. Так нелепо он смотрелся в бане голый, бледный, неспособный пошевелить даже большим пальцем ноги: а ведь он здорово шевелил им при жизни! После мальчишки уложили его на пол, одели в его же одежду.
- Надо отнести его домой, - шепнула мать, еле державшаяся, готовая упасть в изнеможении, ничуть не хуже, чем их товарищ. Она не смогла бы проделать этот путь, поэтому они понесли Борьку вдвоем. Поначалу он казался легким, но когда они донесли его до двери, он заметно потяжелел: руки почувствовали настоящий его вес. Перетащив через порог, братья выволокли его на улицу и довольно-таки небрежно уложили на крыльце, чтобы перевести дыхание. Когда Митяй и Илия подняли глаза к небу, а потом осмотрели деревню, почувствовали что-то неуловимое, неприятное, странное. Только через несколько секунд немого созерцания парни поняли, в чем дело: у некоторых домов горели фонари, лампочки, прикрытые «чехлом» из пластиковой бутылки, но печи не топились и окна не горели. Этакая вселенская пустота наступила в деревне. Не веря своим глазам, они посмотрели друг на друга: с ними был полный порядочек. А вот в Хлопушах творилось что-то неладное. Взявшись за Борькино тело, они потащились по тропинке. Проходя мимо соседних домов, видели в темноте знакомые предметы: старый медный таз и стеклянные бутылки в нем – в ограде деда Архипыча, страшного мешочника и побирушки, белье, которое по непонятной причине забыла снять умница Маша, другая соседка, детские пеленки во дворе Алексеевых, дырявый валенок на ограде бабки Вырвизуб… Но ни духа человеческого, ни единого звука не раздавалось из оглохших домов. Поразинув на мальчишек черные окна, дома замерли в немом ужасе. Первым бросил тело Илия и подскочил к ограде бабы Маши, которая всегда угощала его пирогами, затарабанил в дверь. К нему присоединился Митяй, и уже через несколько минут мальчишки голосили: «Баба, открой!». Все молчало. Развернувшись, они побежали в разные стороны: Митяй вбежал в калитку, миновал дырявый валенок, осторожно постучал – нет ответа. Так они обежали несколько домов, осмелев, стали открывать двери и заглядывать внутрь: все было пусто, печи погасли, холод вползал в дома, могильный холод. Илия вдруг встал посреди дороги и закричал: тонко, визгливо, как девчонка. Митяй тихо молился, сложив руки, чтобы брат замолчал. Он и замолчал, перешел на хрип, стих, обмяк, уселся на голую землю. Они остались в деревне одни, да еще Ежовина там, позади, в доме. Услышав крик сына, мать уже шла от их ограды босиком, покачиваясь. Братья переглянулись и рванули от нее, просто дали деру неизвестно зачем. Быть может, Илия не хотел, чтобы она говорила с ним, а Митяй просто не знал, как ей сказать о том, что они остались одни на всем белом свете. Еще Митяй подумал, что отец не придет, а значит, не будет жестокой порки. Это весьма развеселило его. Они остановились, когда увидели, что и фонари на домах стали редки. Глухой конец деревни, где было много заброшенных домов, подобен был раковой опухоли пустоты, которая разрасталась ближе к центру деревни, ближе к их дому. Пустота была повсюду. Думаю, если существует ад, то в нем нет ничего: ни чертей с адскими сковородами, ни мертвых рек, ни страшных пыток. Что может быть хуже, чем отсутствие всего?!
Илия, сложив руки, поднял лицо к небу: он, увы, не мог молиться, потому что помнил, как плохо ему было в церкви, а потом поп пытался избавить его от какого-то демона, а все только орали - и ничего больше! Илия молиться никак не мог. Митяй же думал, что лучше бы им не убегать от матери: а ну как она предпримет долгий путь к ним?.. Но вокруг было тихо, стонов Ежовины не было слышно. Илия раскрыл рот, пожевал губами, пробуя слова на вкус, сказал:
- Зайдем куда-нибудь погреться.
Они прошли мимо нескольких покосившихся, стареньких домов: они теперь могли выбирать. И вот он – домик-игрушка с резными наличниками, весь цветной, зелено-желто-красный – дом Жигайло, трудяг и умельцев. Илия зашел первым, Митяй робко двинулся вслед за ним. Они еще замерли на пороге, но потом окончательно осмелели: чего бояться, если никого нет и не будет?! На печи стоял эмалированный таз, накрытый полотенцем. Илия сдернул полотенце, и мальчишки ахнули: румяные, почти круглые с розовыми потеками варенья по бокам, пироги, витые плюшки, ватрушки с картошкой – все это было приготовлено для кого-то заботливой рукой и досталось теперь им. Братья переглянулись и взялись за еду. Митяй торопился есть, толкал большие куски в рот, рвал зубами нежное тесто, Илия не отставал от него, хотя от природы был худ, бледен и не охоч до еды. Митяй ел и похохатывал: так было радостно ему от этакой находки. Они испытывали те самые чувства, которые испытывает обычно грабитель, наугад влезший в квартиру и нашедший там великие богатства. Наевшись, они принялись бродить по комнатам, но и это им показалось невесело. Тогда они стали рассматривать чужие вещи, царапать картины, сделанные собственными руками хозяев. Скоро картина, изображавшая луг и солнце, была обезображена ногтями Илии: у солнца появились уродливые длинные лучи, как щупальца, тянущиеся к земле. На большее фантазии у Илии не хватило, а вот желтая краска плотно забилась под ногти. Посмотрев на свои руки, Илия вдруг испугался чего-то, начал чистить под ногтями одной руки другой, но краска плотно засела в его подноготную. Митяй толкнул его плечом:
- Никто ведь не увидит… Никого нет…
Илия посмотрел на него округлившимися от страха глазами, но постепенно на его лицо вернулась жизнь: и вправду, чего это он испугался? Ведь никого нет, а если они и появятся, то ищи-свищи тогда, кто это сделал. Никто, никто не узнает об их приходе сюда. Можно было натворить что угодно и никто не узнает об этом. Их возможности ограничивались лишь их фантазией.
Мстительный порыв влек их к дому одноклассников, желавших поколотить их мать. И тут они сделали все, что хотели: разорвали школьные тетради, насыпали угля в кровати своих товарищей, наследили всюду, разбили фарфоровые игрушки, выкололи единственной кукле своей одноклассницы глаза… Когда они очнулись, было уже утро. Деревня по-прежнему взирала на них пустыми глазницами домов. Они совсем забыли о матери, которая, верно, волновалась о них или даже искала. Мстя за причиненные ей обиды, они сами забыли о ней. Дойдя до тела Борьки, который выглядел совсем неважно, Илия тяжко вздохнул и тоскливо поглядел на Митяя: нести товарища до дома было еще далеко и так неохота! Митяй замялся: было страшно и даже подло оставлять бездыханное тело Борьки здесь. Но тащить его не хотелось вдвойне. Переминаясь с ноги на ногу, они медленно отступили на пару шагов, а потом развернулись и пошли по направлению к дому. Вдали посреди дороги они явно увидели темные силуэт, страшная догадка поразила их до самой глубины сознания: они рванули бежать почти одновременно, перегоняя друг друга. Мать лежала посреди дороги, окоченев. Ее слабость и болезнь вкупе с ночным морозом не оставили ей шанса выжить.
Парни встали, как вкопанные, перед этим откровением: их мать была мертва, и даже не нужно было прощупывать пульс, чтобы понять это. На кончиках ее колючих, торчащих во все стороны волос застыл иней. Илия даже не кричал: он тихо заскулил утробным голосом. Митяй еле сдерживал слезы. Они мстили за мать в то время, когда она сама умирала посреди пустой улицы.
В прочем, вдали уже показался отец с походной сумкой и следом за ним много-много людей с лопатами, на которых застыл кусками лед...