На краю

 
 Старик брёл по песчаным холмам, поросшим редким кустарником. Порывистый сентябрьский ветер то налетал на одинокого путника, хлеща в лицо, то затихал, словно собираясь с силами для нового рывка. Время от времени старик останавливался, чтобы отдышаться, поворачивался спиной к ветру и взглядом измерял пройденный путь.

Постояв немного, натягивал поглубже кепку, засовывал руки в карманы куртки неопределённого цвета, шёл дальше.

Окружающий пейзаж не отличался разнообразием красок. По серому небу плыли рваные облака. Справа от старика, сливаясь с горизонтом, простиралась такая же серая пустыня. Слева, метров через сто, заросли камыша, дальше — степь, и только где-то далеко там, на самом краю этой степи синели короткие полоски леса.

Картина была настолько безрадостной и унылой, что от этого, видневшаяся впереди, берёзовая роща выглядела оазисом. К этой самой роще и шёл старик — Тимофей Егорович Воронков, последний житель деревни Черёмушки. Почти семьдесят лет прожил он в этих местах и кому как не Тимофею знать, что не всегда здесь так, как сейчас пустынно и мрачно.

Теперь трудно представить, что каких-нибудь двадцать пять лет назад, на месте этой пустыни было большое озеро похожее на море, потому как противоположных берегов его не было видно. И не вороны кружили в небе как сейчас, а мартыны и чайки. А рыбы сколько было в озере, в каждой прибрежной деревне рыбхоз. Глянешь с берега — там катер, там баркас.

Старик остановился. Глянул в сторону пустыни, словно надеясь увидеть картину из прошлого — бескрайнюю гладь воды, услышать рокот набегающих на берег волн. Но вместо солёных брызг прибоя, сыпанул ветер в лицо Тимофея горсть песка.

Надо идти, немного осталось. Старик побрёл дальше, продолжая рассуждать про себя, что, расскажи об этом несведущему человеку, впервые попавшему сюда, не поверит, а если поверит, то очень удивиться. Эх да что там кто-то, Тимофею и самому иногда кажется, что не было никакого озера, что была здесь всегда эта пустыня и что жил он всегда один в своей заброшенной деревне, где его дом — единственное уцелевшее жильё. Но разве память обманешь, ведь вся жизнь здесь прошла. Вся, если не считать тех семи военных месяцев.

В конце сорок четвёртого, его семнадцатилетнего паренька из сибирской деревни, призвали в армию. Два месяца в запасном полку под Новосибирском, потом дорога на фронт, до которого он так и не доехал. Эшелон с пополнением немецкая авиация разбомбила в восточной Польше, только границу переехали. Затем два месяца в госпитале, дальше служба в тыловой части. Ну а после Победы, в июне сорок пятого, демобилизовали подчистую. Получилось, что ушёл Тимофей последним из деревни, а вернулся в числе первых, с мужиками старших возрастов.

Наконец, под ногами зашуршал ковёр из жёлтой травы и сухой листвы. Ну, вот и дошёл. Старик опустился на пенёк спиленной берёзы, он всегда садился здесь отдохнуть. Снял кепку, провёл рукой по редким, мокрым от пота волосам, вытер слезящиеся глаза, шумно высморкался. Километров пять будет от его дома до берёзовой рощи. Вроде бы не так далеко, да что-то последнее время всё труднее преодолевать эти километры. Пять сюда, пять обратно, вот тебе и все десять. А ведь этот путь Тимофей проделывал каждую неделю, ну разве что зимой реже. То буран закрутит, то мороз шибко прижмёт. Посидев немного, старик встал, надел кепку и пошёл по знакомой тропинке.

В берёзовой роще располагался пионерский лагерь. “Пионерским” Тимофей называл его по привычке, как сейчас называется лагерь, когда не стало пионеров, старик не знал, да и не интересовался. Хорошее когда-то было место. Корпуса лагеря утопали в зелени деревьев. Сразу за лесом начинался песчаный пляж, с многочисленными грибками, волейбольными сетками. В былые годы на этот пляж съезжался люд со всей области. По выходным и праздникам берег был усыпан отдыхающими, кругом автобусы, легковые машины. Народ купался и загорал, чем не море, ни какого юга не надо. И вот нет теперь озера. Озера нет, а лагерь остался. Приезжает ребятня на летние каникулы. Только купаются они теперь в большом бассейне. А это, конечно же, совсем не то.

Тимофей, цепляясь за кривую берёзу, встал и пошёл по ведущей вверх тропинке. Впереди показался первый жилой корпус, одноэтажный и длинный. Тропинка стала ровной идти, стало быть, легче, да и ветра здесь почти не было. Чуть больше месяца назад бегала по этим вот дорожкам шебутная ребятня, весело здоровались: “Здрасте!”, а теперь дорожки завалены листвой. Выкрашенные в весёлый жёлтый цвет строения грустно смотрели пустыми окнами, отражая в стёклах синее небо.

Был бы Виктор дома — который раз забеспокоился старик — а то ведь получится, зря тащился. Но вот ряды корпусов кончились, и за футбольным полем показался крепкий, бревенчатый дом. Печная труба дымила.

— Слава богу, дома, — подумал Тимофей и пошёл веселее, как будто не было долгого пути, изнуряющей борьбы с ветром. Уже бежит навстречу Шарик, небольшая похожая на лисичку дворняжка. А возле забора стоит и гулко бухает Альфонс, здоровенный пёс, с претензиями на овчарку и дога одновременно. Шарик, выполнив свой долг перед хозяином, перестал лаять, приветливо завертел хвостом и прижал голову к земле, как будто кланяясь.

Тимофей наклонился, погладил собаку. Шарик весело скакнул и побежал рядом. Альфонс так и не сдвинулся с места, ещё раз гавкнув равнодушно, зевнул и улёгся там где стоял. Старик подошёл к калитке, для приличия крикнул:

— Эй, хозяева, есть кто дома?

Но дверь веранды уже открылась, и на высокое крыльцо вышел мужчина в наброшенной на плечи телогрейке.

— А, последний из могикан, проходи, проходи.

Хозяин спустился с крыльца, пошёл навстречу. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим, крупного телосложения, слегка лысеющий. Поздоровались за руку.

— Ну что, Тимофей Егорыч, не одичал ещё на своём хуторе? Переезжать ещё не надумал?

— Дык куда мне, Витя, переезжать, сам знаешь некуда, да и не к кому.

Конечно же, Виктор знал, что не осталось у Тимофея ни одного родственника и ехать ему действительно не к кому. Много лет назад умерла жена. Единственный сын погиб в армии. Служил в Чите в автобате. Старик рассказывал, что офицер, который гроб привёз, говорил, дескать током Тимофеева сына убило, в боксе мол трансформатор мокрыми руками выключал, вот и стукнуло. Поди, разберись, как там было, ведь гроб не открывали. Так что лежит Андрейка рядом с матерью на Черёмушкинском кладбище. Разве их бросишь? Была у Тимофея ещё сестра старшая, в Новосибирске жила, но в прошлом году померла от рака.

Виктор сделал рукой приглашающий жест:

— Ну что, пошли в избу?

— Подожди, отдышусь, покурим на воздухе.

Сели на ступеньки крыльца. Старик достал из внутреннего кармана куртки пачку нарезанных из газеты листков бумаги, из бокового круглую жестяную коробочку, когда-то в таких продавались леденцы, а сейчас там лежал самим выращенный самосад, стал сворачивать цигарку.

Виктор был некурящим, пока Тимофей мастерил папироску, сидел, одной рукой придерживая съезжающую с плеч телогрейку, другой чесал за ухом пристроившегося у ног Шарика. В лагере Виктор исполнял сразу две должности: в летнее время завхоз, в зимнее сторож. Было время когда он, как и весь персонал, приезжал сюда только на период работы лагеря, а жил с семьёй в Чистоозёрном, районном центре. Жена Вера тоже работала здесь же, столовой заведовала. Дочка, пока была маленькая, все три сезона в лагере обитала, ну а как из пионерского возраста вышла, дома оставалась, под бабкиным присмотром. Потом в Новосибирск уехала, в институт поступила. Когда отучилась в Чистоозёрное вернулась, учительницей в школу по шла работать, замуж вышла. Подумали Виктор с Верой и решили оставить квартиру дочке, а сами перебрались сюда. Так и живут здесь, вот уже двенадцатый год.

Тимофей свернул папироску, вставил её в рот, чиркнул спичкой, привычно спрятав огонь в сомкнутые ладони. После первой затяжки закашлялся, аж слёзы выступили. Деликатно отвернулся, сплюнул. Второй раз затянулся уже спокойно.

— На станции давно был?

Станцией старик называл Чистоозёрное.

— Да вот в понедельник с отчётом ездил.

— Гнедка запрягал?

— Ну а кого же ещё, не Альфонса же...

Раньше был у Виктора старенький Москвич, но полтора года назад движок стуканул, теперь ездит на казённой лошадке.

— Ну, как там, Советская власть ещё не вернулась? — продолжал разговор Тимофей.

— А она никуда и не уходила, в Белом доме всё те же сидят, только они теперь демократами называются, да флаг другой повесили.

Старик кивнул, вытащил изо рта цигарку, держал он её на манер трубки двумя пальцами, большим и указательным.

— Что заказывал-то, купил?

— Да, конечно.

— Вот и ладно, а то я тут хватился, сахару нет, так и чаёвничал впустую.

Помолчали. Тимофей, докурив, сунул окурок под каблук, потушил, посмотрел куда бросить. Виктор встал, снял с плеч телогрейку:

— Ну, пошли.

— Пойдём, коль зовёшь.

Тимофей тоже встал со ступенек, выбрав, наконец, место, куда бросить окурок, бросил.

— Петровна-то дома?

— Дома, где ж ей быть.

Прошли большую веранду, на которой стояли старый диван, стол, холодильник, зашли в избу.

— Вера, встречай гостя, — с порога сказал Виктор.

Вера, моложавая женщина, с возрастом полнеющая, стояла у окна и на разделочной доске резала лук. Повернув голову в сторону вошедших, не отрываясь от работы, кивнула:

— Здравствуйте, Тимофей Егорович.

Старик стянул с головы кепку, провёл ладонью по волосам

— Здравствуй, Петровна.

При Вере Тимофей всегда чувствовал себя как-то неудобно. Говорил, тщательно подбирая слова, движения становились неуверенными, неловкими. Почему так происходило, он, и сам не смог бы объяснить. Наверное, от общества отвык, а от женского тем более, думал старик.

Жена Тимофея Мария двадцать лет как померла, лёгкими болела. Сорока ей тогда не было. После этого сходился с одной. Прожили недолго. Такой уж видимо Тимофей человек к кому привык — так навсегда. Да и сожительница оказалась бабой сварливой, во всём пыталась навязать своё. Ну да долго Тимофей терпеть не стал, запряг колхозную лошадь, молча погрузил её вещи и отвёз на прежнее место жительства. С тех пор так и живёт бобылём. Сказать правду он и по молодости не шибко бойким с девками был. Хотя девок и бабёнок свободных после войны навалом было, а мужиков наоборот не хватало. Так что все были нарасхват и здоровые, и те, кто войной покалеченные, а Тимофей-то с виду целый был, нутро только контузией помятое.

Пока старик снимал сапоги у порога, Вера Петровна вытерла руки о фартук, заправив выбившуюся прядь чёрных с сединой волос, за ухо, пододвинула к столу табурет. Табурет был фабричный, покрытый белым пластиком с круглыми привинченными ножками. Тимофей хотел было сесть, но Вера взмахнула руками:

— Тимофей Егорыч, у нас тепло, снимайте куртку.

Старик виновато улыбнулся, стал снимать куртку, хозяйка подхватила её, повесила на вешалку за занавеску.

— Сейчас обедать будем, вот только зажарку сделаю.

Тимофей сидел, поджав ноги под табурет. На кухне было тепло и уютно, а когда Петровна высыпала с разделочной доски на сковородку нарезанные лук и морковь и всё это засшкворчало, в воздухе вкусно запахло. Тем временем Виктор, повесив телогрейку, подошёл к умывальнику и отвернув барашек крана, стал мыть руки. Умывальник объединял в единое целое бак с водой, раковину, тумбу с ведром, в которое стекала вода. Бак закрывало широкое зеркало. Тимофей, оглянувшись на шум воды, засуетился, вскочил, чуть не уронив табурет, тоже подошёл к умывальнику. Виктор, вытерев руки, повесил ему на плечо полотенце.

Наконец уселись за стол. Хозяин нарезал хлеб. Вера Петровна налила в глубокие тарелки дымящийся борщ, отдельно выложила мясо.

— Вовремя Вы, Тимофей Егорович, пришли, я как раз вчера хлеб выпекла, возьмёте буханки три.

— Спасибо Петровна, хлебушек — это хорошо, с пенсии рассчитаюсь, как всегда.

— Да вы кушайте, кушайте.

— Благодарствую, — старик взял ложку, аккуратно окунул её в сдобренный сметаной борщ, хлебать старался бесшумно. К мясу не притронулся, несмотря на уговоры, стеснялся, из-за полной разрухи во рту процесс пережёвывания стал большой проблемой.

Затем пили чай, хозяева с пряниками, Тимофей с намазанной на хлеб сметаной, которую догадливая хозяйка поставила на стол. Поели. Вера Петровна взяла с плиты кастрюлю с кипятком, вылила в небольшой тазик, разбавила холодной водой, стала мыть посуду.

— Ну, что, Егорыч, пойдём, новости посмотрим, — сказал Виктор, глянув на настенные часы.

Просмотр новостей всегда входил в программу визита Тимофея. Газет он отродясь не читал, а вот “известия”, так старик называл все новостные программы, посмотреть любил. В его Черёмушках уже давно не было электричества, вследствие чего старенький телевизор Тимофея стал бесполезной мебелью. Виктор щёлкнул кнопкой, сел в кресло, Тимофей присел на краешек дивана. На экране замелькали картинки рекламы. Рекламу старик не жаловал, сидел, рассматривал комнату, в которой было чисто убрано, стены не по-деревенски заклеены обоями, под потолком люстра, на полу палас. Из мебели: диван, два кресла, маленький журнальный столик, полки с книгами. На двери, ведущей в спальню шторы.

Но вот на экране появилась заставка новостей. Диктор начал вещать о последних событиях в стране и мире, его рассказ продолжали корреспонденты с мест.

Когда передача кончилась и опять пошла реклама, мужики вышли на крыльцо. Тимофей сидел на ступеньках, курил, задумчиво смотрел куда-то вдаль, за футбольное поле. Виктор стоял рядом, оперевшись на перила.

— Витя, а Ельцин с какого года?

— С тридцать первого, кажется.

— Значит, помладше меня будет, а ходит, говорит, Брежнев, да и только.

— Болеет он, сердце у него, операцию будут делать, шунтирование

— Оно конечно, — покивал головой Тимофей, хотя, что такое “шунтирование” не понял, вздохнул.

— А я вот что-то не пойму, Чечню отдали, что ли?

— Да, я думаю, они сами не поймут.

— Это ж надо, у себя в стране такую войну устроили и всё зря выходит. Какую силищу, немца побили, а чеченов не можем. Это как, а?

Виктор перегнулся через перила, сорвал длинную травинку, очистил стебель, ковырнул им в зубах.

— Партизанская война, Егорыч, днём — мирный житель, ночью — бандит.

Тимофей опять закивал головой.

— Как бандеровцы, выходит, тех тоже долго выковыривали.

Вспомнил Тимофей далёкий сорок пятый. Весной его после госпиталя отправили в хозроту конвойного полка. Полк стоял в небольшом городке Бориславе, что на Западной Украине. Подразделения полка регулярно выезжали на операции по ликвидации бандеровских банд, появляющихся то на одном хуторе, то на другом. Однажды целый взвод не вернулся с такой операции. Двадцать восемь солдат внутренних войск осталось лежать на лесной дороге, в глубоком тылу Красной армии, которая уже штурмовала Берлин. Взвод погиб, но вернулась одна из машин. Водителя сразу же в госпиталь отправили, больше его никто не видел, говорили, рассудком тронулся. А в кузове, с посечёнными пулями бортами, обнаружили тело командира взвода. Солдат полка строем водили смотреть на того лейтенанта, чтобы помнили, где служат, чтобы злее были. На расстеленной плащ-палатке лежали две половинки человека, его распилили на циркулярной пиле. Те, кто на фронте успел побывать, ещё крепились, а вот молодёжь необстрелянную, при виде человеческого мяса, кровавых внутренностей, тут же повыворачивало, пооблевались все.

— А ты, Егорыч, с двадцать седьмого года же? — прервал воспоминания голос Виктора.

— С двадцать седьмого.

— Это когда ж ты повоевать успел?

— А я и не успел.

Виктор удивлённо посмотрел на Тимофея.

— Вот те раз, ты же ветеран? Медали имеешь, я их в шкафчике видел, помнишь, когда дратву у тебя брал.

— Медали-то имею, да что с того.

Было видно, что старик недоволен таким поворотом разговора. Но Виктор упорно продолжал:

— Ну, как что с того, их просто так, наверное, не дают.

Тимофей заёрзал на ступеньках, достал газетку, табак, стал сворачивать самокрутку. Котельников терпеливо ждал. Наконец, лизнув бумагу, старик закрепил изделие, чиркнул спичкой, закурил. Говорил он с перерывами, в паузах глубоко затягиваясь.

— Жил у нас в деревне Семён Одинцов, ну, ты его не застал, он аккурат в 65-м помер, от ран значит... На три года старше меня был. В сорок втором на фронт забрали. В разведке полковой служил, до Берлина дошёл, три ордена имел, медаль “За отвагу”, ну, там за взятие городов... Вот ты говоришь медали, а мои железяки после войны дадены, по праздникам значит... Как День Победы, так медальку, а последний раз вообще орден дали, Отечественной войны.Во как, да чтоб такой орден на фронте дали, знаешь, что сделать надо было?

Виктор поднял руку, хотел было что-то сказать, но старик вдруг разошёлся, даже голос повысил:

— А ты не перебивай, спросил, так слушай, — плюнул на окурок, бросил за крыльцо.

— Было дело, один раз нацепил я эти медальки, будь они неладны. Аккурат в восемьдесят пятом, на День Победы собрали в районе ветеранов, значит. Ну и за нами машину прислали в Черёмушки, нас тогда человек пять было, фронтовиков, значит.

Тимофей замолчал, пошевелил губами, загибая пальцы.

— Ну да, пятеро, Лёнька-то Хрошилов, после умер в июне. Ну так вот, бабёнка приехала, шустрая такая. Она-то и уговорила меня медали надеть, что б значит, при полном параде был. Приехали. Начальство с трибуны речи говорит, пионеры цветы дарят, кухня полевая с кашей, правда, сто грамм наркомовских, как в восьмидесятом, не наливали, тогда ведь уже Горбач у власти был. Оно, конечно, всё это приятно, что там говорить. Ну, как каши гречневой из котелков поели, повели нас в школу. По классам развели, получилось по два-три ветерана. Ну, то, да сё, учителка и говорит: “Дети, задавайте вопросы товарищам ветеранам”, И вот пацан один, наученный, конечно, руку тянет и спрашивает: “Скажите, пожалуйста, за что вы получили боевые награды?”. Понимаешь? Напарник-то мой, моряк бывший, значит давай рассказывать как он, понимаешь, героически защищал город-герой Севастополь. А я, старый дурак, сижу, провалиться готов, медалей на пиджаке много, а как ребятишкам объяснить, что, мол настоящих-то среди них нет, одни юбилейные. Ну, пока моряк заливал, встал я к училке подошёл, тихонько ей сказал, что мне, мол, выйти надо, вроде как по нужде. В общем, в класс я больше не вернулся. А как домой приехал, закинул я железки эти в шкафчик, где ты их и видел, и больше не доставал. Вот какой праздник получился.

Тимофей встал, застегнул куртку.

— Не доехал, Витя, я до фронта. Немец по дороге разбомбил. Контузило меня, ещё дверью вагонной накрыло. Пока лечился, война кончилась. Ну, а в мирное время негодным для службы меня признали.

Сказал, как итог подвёл и Виктор понял, что старик не будет больше на эту тему говорить. Тимофей посмотрел на солнце.

— Пора мне, загостился.

— Да куда ты, Егорыч, побыл бы ещё.

— Не, пойду, день, вон, всё короче становиться, а мне ещё корову управить надо, какое никакое, а хозяйство.

— Ну, тогда я сейчас.

Виктор направился к двери, но Тимофей остановил его.

— Витя, ты это, извини меня!

Котельников удивлённо посмотрел на старика.

— За что, Егорыч?

Тимофей, сам того не замечая, ковырял жёлтым ногтем деревянную поверхность перила.

— Да шумнул тут на тебя.

Виктор пожал плечами.

— Да я даже и не заметил, ну даже и шумнул, значит, так надо было, наплюй и забудь.

Дверь за Котельниковым закрылась и Тимофей один остался на крыльце. Старик осмотрел двор. Крепко тут обосновались Виктор с женой, основательно. Большой сарай с редким для этих мест крытым сеновалом. У сарая поленница в два ряда, ограда чисто выметена, в низине огород соток на тридцать. Котельниковы держали корову, бычка, десяток овец, поросят, кур. Хорошо было Тимофею у этих людей. Но он никогда не злоупотреблял их гостеприимством, как будто боялся что надоест и в следующий раз не так радушно встретят его, и тогда всё, пропал он. И дело было вовсе не в том что Котельниковы снабжали его необходимыми продуктами. В крайнем случае, можно было пройти ещё километра три, и отовариться в магазине в Удино, что по другую сторону рощи, там он ещё иногда работал, по определённым дням, правда.

А пропал бы Тимофей потому, что окончательно съело б старика чувство одиночества и безысходности в забытой богом и людьми его деревне.

А так посидит часок, поговорит, и как-будто подзарядился человеческим теплом на целую неделю.

Дверь веранды открылась. Вышел Виктор, за ним в накинутом на плечи пальто Вера, в руках она держала два политиэленовых пакета.

— Вот, Тимофей Егорыч, тут хлеб, а тут крупа гречневая, вермишель, консервы рыбные, спички я тоже положила, ну, там ещё так по мелочи. Может ещё чего надо, так вы скажете.

Старик засмущался.

— Спасибо, Петровна, и что бы я без вас с Виктором делал. Дай Бог вам здоровья!

Не любил Тимофей этого момента, каждый раз чувствовал себя на вроде нищего, которому подают, хотя и расплачивался аккуратно, с каждой пенсии.

Принял пакеты, неловко потоптался на месте.

— Ну, пошёл я, значит, до свидания.

Старик повернулся, пошёл к калитке, Виктор за ним.

— Тебе, Егорыч, может, по хозяйству помочь что-нибудь, так я бы подъехал.

— Да нет, Витя, пока сам шевелюсь.

Виктор у калитки, Вера на крыльце стояли и смотрели как старик, немного сгорбившись, идёт через футбольное поле, входит в лес и скрывается за жёлтым бараком. Вера вздохнула и пошла в дом. А Виктор ещё стоял, опершись на столбик забора. Он представил себе, как Егорыч будет плестись по переметённой песком дороге, как примерно через час с небольшим, дойдёт до своего домишки, такого же ветхого, как он сам. Сколько раз предлагал старику довезти его домой на лошади, но тот неизменно отказывался. Думая о Егорыче, Виктор вдруг поймал себя на мысли, что, он чувствует какую-то вину перед стариком, но причину этому объяснить не мог.

                ***


— Тимка! Пошли купаться. — Над забором показалась конопатая Стёпкина физиономия.

— Пошли, а куда, на Сибирячку или на озеро?

— Не, — Стёпка уже сидел на заборе, — на озеро, с баркаса нырять, мужики его возле Маркиной горки причалили, там глыбоко, во, — Стёпка махнул над головой.

— Ма, я на озеро, — крикнул Тимка, выбегая за калитку.

— Смотри там, недолго, папке в поле обед нести, — послышалось вслед.

Вскоре пацаны уже бежали по жёлтому берегу, впереди сверкала бескрайняя гладь озера. Ярко светило солнце, где-то стрекотали кузнечики. Бежать было необычайно легко, ноги только на миг касались горячего песка. Вода всё ближе и ближе. Уже пахнуло солоноватой прохладой. Но вдруг откуда-то сверху послышался нарастающий вой, на песок упала огромная крестообразная тень. Вой всё нарастал и нарастал, давя на уши и вселяя в душу ужас. Тень двигалась стремительно и вот она уже у кромки воды, но вода тоже двигалась, она уходила от тени, озеро уходило, удалялось от пацанов.

— Воздух! — Тимка оглянулся, к ним бежал его отец, в нательной рубахе, в засученных до колен штанах, босиком с литовкой в руке. Непрерывно, короткими гудками сигналил невидимый паровоз. Впереди ужасно грохнуло, ударило по ушным перепонкам, горячая волна подхватила Тимку, подняла и шарахнула о землю, стало нечем дышать...

Тимофей дёрнулся, открыл глаза, сердце учащённо билось. В комнате было тихо, в верхней части окна над занавеской сверкало звёздами осеннее небо. Старик покряхтел, тяжело поднялся, сел. Долго сидел, крепко уцепившись за железный уголок кровати. Затем опустил ноги вниз, прошёл на кухню, накинул на плечи куртку, обул сапоги, толкнул дверь, вышел в сени. Долго возился с крючком, наконец оказался на улице. Глубоко вдохнув свежий воздух, Тимофей, задрав голову, посмотрел на небо. Тысячи звёзд украшали небосвод. Разбросанные по краям, они собирались в центре в густой Млечный путь. Старик открыл калитку и пошёл по улице в строну озера. Через некоторое время, пройдя сквозь заросли камыша, он вышел на песчаный берег. От сырого песка тянуло холодом. Тимофей только сейчас заметил, что не надел штаны. Длинные сатиновые трусы выглядывали из-под куртки. Зачем он сюда пришёл, Тимофей не знал. Просто стоял и ждал. И вот со стороны пустыни, там где было когда-то озеро, старик заметил светящуюся точку. На первый взгляд эта точка мало отличалась от звёзд. Если бы не то обстоятельство, что она находилась гораздо ниже и главное она двигалась, а точнее приближалась. И вот это уже не точка, а шарик. По мере приближения шарик превращался в светящийся голубой шар, немного сплюснутый в полюсах. Время от времени по нему сверху вниз опускались оранжевые кольца. В шагах тридцати от старика шар прекратил движение и замер. Странно, но Тимофей не чувствовал ни страха, ни удивления. В диаметре шар был примерно десять метров, шума он никакого не производил, вокруг было тихо, как и раньше. Повисев, шар опять поплыл и через несколько секунд оказался над стариком. Тимофей задрал голову и увидел что-то вроде иллюминатора, из которого исходил зелёный свет, и этот свет опускался на него ровным лучом. И вот Тимофей уже внутри этого луча, а точнее столба света. Этот свет был мягким, не слепящим и прозрачным. По тому, как стала удаляться земля Тимофей понял, что он поднимается вверх, поднимается медленно и плавно. И опять он не удивился и не испугался. Прошло немного времени, и вот Тимофей уже внутри шара. Огляделся. Вокруг сплошной туман, ни пола, ни потолка, ни каких-либо стен — только туман. Но постепенно часть этого тумана стала сгущаться, образуя определённую форму. Сначала еле различимо, затем всё чётче проступали очертания женской фигуры, покрытой тонким, белым покрывалом. Материя покрывала голову и складками спадала в низ, закрывая туловище. Видны были, пока расплывчато, только овал лица да рука, которой женщина придерживала край покрывала у груди. “Где же я её видел? — силился вспомнить Тимофей. — Да это же Богородица!”.

Между тем, голубая дымка рассеялась, и старик ясно увидел лицо женщины. “Мария!” Это была его Мария, покойная жена. Перед Тимофеем стояла молодая женщина, почти девушка. Такой Маша была в первые годы их совместной жизни, такой она была на фотографии, на которую они снялись вместе в пятьдесят втором году. Но он помнил другую Марию, с бледным, исхудалым лицом, на котором проступал нездоровый румянец, с синими венами на шее от постоянного кашля. Старик посмотрел в глаза женщине, они излучали доброту и понимание.

— Здравствуй, Тима, — услышал он знакомый голос.

— Здравствуй, Маша, — как-то неуверенно ответил Тимофей, его голос прозвучал сдавленно и хрипло.

— Не забыл меня? — слегка, краем губ улыбнулась Маша.

— Отчего ж забыл, помню, — Тимофей смущённо теребил полу куртки.

Он вдруг вспомнил, как он одет. Как должно быть смешно выглядит без штанов в трусах, с худыми ногами в широких голенищах сапог.

Лицо Марии стало печальным.

— Знаю, плохо тебе тут одному, заждались мы тебя.

Тимофей поднял голову.

— Это, что ж, и Андрейка с тобой, значит?

— Все вместе были, а теперь только я и Андрейка.

— А мать, отец?

— Не дождались они тебя, пришло время и они ушли.

— Куда ушли?

— Туда, откуда пришли.

— Как это?

— Ты всё узнаешь, Тима, потом. Помни только что всё проходит, но ничто не кончается. И ещё помни, что умирать не страшно, не бойся смерти, её нет. Приходи скорей.

Опять стал наплывать туман, голубая пелена медленно заволакивала пространство между Тимофеем и Марией. Старик понял, сейчас всё кончится. Он лихорадочно соображал: “Надо что-то сказать на прощание”.

— Машенька, — никогда он при жизни не называл так жену, — Машенька, ты это... Ты такая... — Тимофей подбирал слова, — а я видишь какой, старый я стал.

— Глупый ты, Тима, — черты Марии уже расплывались, сливаясь с туманом, голос удалялся, — нет там ни старых, ни молодых, каждый выглядит так, как выглядит его душа. Всё, Тима, пора мне, помни, что я тебе сказала.

А туман всё гуще и гуще, до того густой, что потемнело всё вокруг. И уже не видит Тимофей ни Марии, ни голубого шара, ни звёздного неба. Приятная усталость навалилась на него, хочется спать.

Проснулся Тимофей поздно. Стрелки старого будильника показывали пятнадцать минут десятого. Старик не поверил своим глазам. Всю жизнь он вставал с гимном, в шесть часов утра. Нет уже того гимна, давно не работает радио, а привычка осталась. С улицы послышалось протяжное мычание.

— Ах ты, Боже мой, — подхватился старик, — что же это я, ведь Бурёнка не доена.

Он стал быстро натягивать штаны, путаясь в пуговицах, застёгивал рубаху. Кое-как, одевшись, схватил с сенцах подойник, хлопнув дверью, выскочил во двор, поковылял к деннику. Бурёнка стояла, перевесив голову через верхнюю жердину, выжидательно смотрела в сторону избы.

— Сейчас, сейчас, милая, ты уж прости меня, дурака старого, проспал я.

Оправдываясь, Тимофей крутился вокруг коровы в поисках скамейки, вспомнил, что не захватил воду помыть вымя, махнул рукой, на корточках под брюхом устроился и начал доить. Когда тугие струи молока забили по дну подойника, старик немного успокоился.

— Как же это так, отродясь не было такого, что бы я проспал, опять же дверь на крючок не закрыл на ночь, а вроде закрывал.

Тимофей ещё долго ворчал, пока доил корову, пока выпускал кур из сарая. Управившись, старик поставил ведро с молоком в сени, вернулся в денник, накинул на рога коровы петлю из старых вожжей, потянул на улицу. Пока не лёг снег, Тимофей водил Бурёнку в сквер возле клуба. Собственно клуба, как такового, давно уже не было, осталась только кирпичная коробка. Лет пятнадцать назад там произошёл пожар. Как это случилось, так толком и не узнали. То ли молодёжь подожгла по пьянке, то ли ещё что. К слову, и молодёжи-то тогда оставалась пара девок, да тройка парней сопливых, ещё доармейских. Тимофей ослабил повод, корова шла сама, вровень с ним, иногда опуская голову, на ходу срывая траву. С неё-то, с молодёжи, и началась вся эта “эвакуация”. Сначала так, вроде понемногу, уезжали, кто посмышленей на учёбу в город. Ну, девки, конечно, кто замуж выйдет в другую деревню, иль в Чистоозёрку. А когда колхоз развалился, валом попёрли. Оно может быть и правильно, что им тут без работы, без денег сидеть. Те, кто остались, самые никудышные, быстро спились. Колхоз прикрыли, а вместо него что? Фермер тут один объявился, из Елизаветинки. Из остатков колхозного стада ферму держал. Некоторые деревенские на него работали. Да и то денег они от этого фермера не видели. А так: то зерном рассчитается, то комбикормом, реже мясом. Года два эта артель продержалась, потом разорился фермер и всё, совсем плохо стало. Один доход в деревне остался — пенсионеры. Вот и жили за счёт стариков их сорокалетние, пятидесятилетние дети. Жили, пока те жили. Тимофей остановился возле разобранного дома.

Вот и Бурмачихину избу раскидали. На той неделе мужики на грузовой приезжали, вроде как из Песчаного. Подошёл поближе, постоял, опустив голову, как над могилой. Бурмачиха до последнего оставалась в деревне. Сколько дочь не уговаривала, не звала к ней переехать в это самое Песчаное, не соглашалась. Поначалу Тимофей был только рад такому обстоятельству, всё не один в деревне, даже шефство над старухой взял, помогал, чем мог. Но постепенно Бурмачиха стала сдавать. Сначала от коровы пришлось отказаться, затем от птицы, не могла уже ходить за хозяйством, хворать стала часто, в избе запустение началось. Как-то проходил Тимофей мимо, видит, ходит Бурмачиха по ограде в одной нижней рубашке нечёсаная, косматая, бормочет что-то. Прислушался, а это она с мужем своим, давно умершим разговаривает. Мол, городьба заваливается, крыша на сенцах прохудилась, течёт, а тебе хоть бы что. Поначалу вроде как ругалась, а потом давай уговаривать, звать. После того случая не выдержал Тимофей, попросил Виктора отзвонить в Песчаное, чтобы дочка забрала старуху. На следующий день приехали на жигулях, чуть ли не силой увезли Бурмачиху, да как оказалось ненадолго. Через полмесяца померла она, а перед смертью шибко просила похоронить её на Черёмушкинском кладбище, возле мужа значит. Так и сделали

Старик потянул Бурёнку, пристроившуюся рвать траву у сломанной калитки, пошёл дальше по улице. Идёт Тимофей мимо ям да развалин, бурьяном заросших, старается по сторонам не смотреть, а память упрямо подсказывает где, чья изба стояла, да какие люди там жили. Вот здесь, к примеру, в большом бревенчатом доме проживал с семейством сам Егор Семёнович Берест. Официально должность Егора Семёновича называлась — директор Удинского рыбхоза, а практически был он в 50-х–60-х годах хозяином двух деревень: Удино и Черёмушек. В Удино была первая бригада, в Черёмушках — вторая. Хоть контора рыбхоза находилась в Удино, проживал Берест, в Черёмушках. А что ему, с начала-то в бричке ездил, а потом на газике. Кроме рыболовецких бригад в рыбхозе был завод по переработке рыбы, тоже в Удино находился. Строгим был Егор Семёнович начальником, но опять же справедливым. В общем настоящий хозяин и спрашивал и заботу проявлял. Процветали деревни при нём. Особенно рыбаки хорошо жили. Да и колхозные не в обиде были. В деревенском магазине было то, чего и в районном не было. Чистоозёрское начальство с Берестом старалось дружбу водить, сам первый секретарь к нему частенько наведывался, в баньке попариться, то, сё, отдохнуть значит. Говорили, что был Егор Семёнович большим начальником где-то на Каспии, тоже по рыбному делу и что, мол однажды выступая на каком-то собрании с трибуны о Хрущёве нехорошо отозвался, вроде как даже дураком назвал. Ну, донесли конечно, посадить не посадили, а вот сюда с понижением отправили. Правда то или нет, только верил народ, что Берест такое мог вытворить. Да, крутой был мужик. Жалко, что перевели его, уже при Брежневе, с повышением. Это ещё до того, как дамбу эту проклятую строить начали, из-за которой озеро высохло. Берест бы не допустил, до Москвы дошёл, а озеро отстоял бы. Это уж точно. Как-то Виктор показал Тимофею Чаны на карте. На ней озеро было похоже на цветок, каждый лепесток цветка отдельное озеро, между собой они связывались проливами. Поэтому, наверное, и название во множественном числе — Чаны, каждое озеро — чан. Та часть Чанов, на берегах которого находились Удино, Черёмушки, Песчаное и ещё пара деревень, называлась Удинский плёс, видимо потому, что Удино было самым крупным из перечисленных. До революции село было волостным центром. И вот в начале семидесятых пролив, который соединял Удинский плёс с остальным озером, перегородили дамбой. Для чего это сделали, никто жителям прибрежных сёл не объяснял. Сначала никто и не понял, что произошло. Между тем, из-за дамбы, в озеро перестал поступать приток свежей воды и оно стало чрезмерно солёным. Рыба начала выбрасываться на берег. Целые тонны рыбы. А потом вода стала уходить, оставляя после себя пустыню. Тимофей вздохнул, поплёлся за Бурёнкой, которая тянула в сторону клуба. Свернули в проулок, пошли мимо сада-огорода бабки Липуньи. Почему сада? Да потому, что Липунья выращивала на своём огороде всё, что могло вырасти в Сибири. Тополь, кедр, берёза, ель и тут же вишня, яблоня, слива, не говоря о смородине, черёмухе, малине, шиповнике и других кустарниках. В деревне Липунья, а точнее Вера Эдуардовна Липунина, появилась после войны. Было ей тогда уже за сорок. Кто она, откуда никто, из деревенских толком не знал. О своей прошлой жизни женщина говорила неохотно. Но по всему было видно, что человек она городской, образованный, хотя и к физическому труду привыкший, потому как работала Липунина и в поле, и на ферме не хуже деревенских баб. Году в пятьдесят седьмом приезжал к ней какой-то мужчина, худой, с седым ёжиком волос. Костюм на нём висел как на вешалке. Как встретила Липунья гостя, что у них там произошло, неизвестно, только пробыл тот недолго, в тот же день уехал. И до этого-то не очень общительная, после встречи с ним замкнулась Липунья ещё больше. А по деревне пошли слухи, что кто-то слышал от участкового, что мол приезжий был из “этих”, рассказывающие многозначительно подмигивали, из бывших врагов народа, которых в те времена стали выпускать из лагерей. Липунье же вопросов никто не задавал, то ли из вежливости, то ли помня недавнее время, из страха. С фермы она ушла, возраст не позволял. Работала уборщицей в школе, иногда поражая молодую учительницу своими познаниями в педагогике. А всё свободное время Липунья проводила в огороде, который с годами превратился в сад. Сельчане по разному относились к её пристрастию — одни восхищались, другие удивлялись, третьи крутили пальцем у виска. Дружбы женщина ни с кем не водила, как впрочем, ни с кем и не ссорилась. Со всеми одинаково вежливая, малоразговорчивая, до самой смерти прожила одна в своей избушке. Как жила так и умерла тихо, в своём саду. Обнаружили старуху пацаны, в очередной раз залезшие поживиться плодами Липуньеного труда. Липунья лежала, крепко обхватив ствол берёзы. Мужики потом рассказывали, что кое-как разжали ей руки. Может плохо стало, ухватилась за дерево, да так и сползла на землю. Хоронили, скинувшись, всей деревней. Сообщать о смерти одинокой женщины было некуда, дома у неё нашли только старую фотографию. На ней Липунья ещё молодая, а рядом тот самый мужчина, что приезжал. В довоенной форме ещё, на петлицах ромб — комбриг значит.

Тимофей попытался найти ту берёзу, да где там, из-за долгой неухоженности сад превратился в джунгли.

Проулок кончился, старик обошёл большую яму, которую осенние дожди наполовину заполнили водой. На этом месте стоял дом Пашки Плотникова. Был Пашка, что называется знатным комбайнёром, даже орден в своё время получил. Весельчак, балагур, а главное отменный гармонист, поэтому не обходилась без Пашки ни одна свадьба, ни одна деревенская гулянка. Где Пашка появлялся, там сразу же шутки, смех. Весёлый был мужик. Вот только когда худые времена настали, когда сначала прекратило существование рыболовецкое хозяйство, затем колхоз развалился, работы не стало, приуныл Пашка, всё больше стал к стакану прикладываться. Сидит, бывало, на лавочке возле дома изрядно подвыпивший, наклонив голову к гармошке, и пиликает что-то грустное, заунывное. Не долго так-то он протянул. Повесился в своём сарае. Кто бы мог подумать, что Пашка-весельчак так кончит. Тонкой души видимо был человек.

Тимофей остановился, оглянулся. На месте Пашкиной избы яма, по соседству ещё одна такая же, сколько таких ям по деревне, как воронок после бомбёжки. Когда ехали на фронт по освобождённой от немцев территории, нагляделся Тимофей на уничтоженные войной такие же деревни. Вот такие же воронки да печные трубы на месте сгоревших домов. Ну так то война была, а сейчас что? Слава Богу уже пятьдесят лет мирно живём. Войны нет, а деревни разбомбили. И по всей стране так. Это как же понимать? Стало быть не нужны стране ни мясо, ни рыба, ни хлеб, ни молоко. Что в России народ есть перестал? Оказывается нет, не перестал. Однажды разговорились с Виктором на эту тему, а он говорит:

— Пошли, что-то покажу.

Вышли во двор, Виктор поднял картонную коробку, в которой цыплята сидели, откинул сверху марлю:

— Читай.

А на коробке написано “Масло сливочное, сделано в Новой Зеландии”. А эта Новая Зеландия находится где-то возле Австралии, на другом конце земли. Во как. Вон в Удино какой маслозавод был, всю округу маслом снабжал, в Омск возили. Да что там масло, а курятина из Америки... Старик плюнул, потащил корову в клубный сквер, благо уже почти дошли.

Когда-то ухоженный сквер, подобно Липуньеному саду, превратился в дремучий лес. Пройдя по аллее, заросшей лопухами, Тимофей подошёл к стеле. Стела, или как в деревне называли памятник, была выложена из кирпича и заштукатурена. Прямоугольная снизу, она заканчивалась длиной пирамидой, со звездой на верху. Бронзовая краска, которой был покрашен памятник, во многих местах облупилась. На прямоугольной части был привинчен металлический щит с выдавленными буквами. Сверху было написано “Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины”. ниже шёл длинный список черёмушкинцев не вернувшихся с войны. За стелой просматривалась большая поляна. Тимофей бросил повод и Бурёнка привычно пошла к месту выпаса. Проводив корову взглядом, старик подошёл к памятнику, постоял, затем, нагнувшись, кряхтя, вырвал выросший у подножья репейник, отбросил в сторону. Вытерев руки о штаны, Тимофей стал водить жёлтым от табака пальцем по выдавленным буквам на щите. Многих из этих людей, чьи фамилии здесь написаны, он помнил по своему довоенному детству. Но вот палец, опускаясь вниз по списку, остановился на надписи:

=;Воронков Е.;В.;1903–1943 гг.;=

Всего сорок годков отцу было отмерено, а сынок вот уже скоро восьмой десяток разменяет.

Это было летом сорок третьего. Тимофей на закате пришёл с сенокоса. Зайдя в дом, он увидел мать, сидящую в полутёмной горнице. Никогда Тимка не видел её такой. Мать просто сидела, перебирая руками край фартука и слегка раскачивалась. Широко раскрытые глаза смотрели куда-то в пространство, казалось, что даже вошедшего сына она не заметила. Тимка понял, что произошло что-то страшное, и уже догадываясь, что именно, не хотел верить.

— Нет больше папки, сынок, — голос матери прозвучал как-то спокойно. Она не кричала, не билась в судорогах, как это происходило со многими деревенскими бабами, она сидела и раскачивалась.

— Как нет? — спросил Тимка, хотя и так было ясно.

— Вот, — мать кивнула на бумажку, лежащую на столе.

Тимофей подошёл, взял прямоугольный листок: “Ваш муж рядовой Воронков Егор Васильевич пал смертью храбрых...” Не дочитав, бросил похоронку и выскочил на улицу, а перед глазами стоял отец, улыбаясь он говорил: “Эх ты, Алёша”.

Старик похлопал по карманам в поисках коробочки с табаком. Почему-то эта присказка отца всплывала в памяти, когда Тимофей вспоминал его. Отец так говорил в тех случаях, когда у Тимки что-то не получалось или он попадал в какой-нибудь конфуз. Почему Алёша — понятно, это имя и слово — недотёпа — для отца означало одно и тоже. Постояв ещё немного у стелы, так и не закурив, старик направился к Бурёнке. Нашёл волочившийся за коровой конец вожжей, привязал их к забитому в землю куску водопроводной трубы. Проверив узел на прочность, пошёл в сторону клуба.

Здание было построено лет сто назад, и изначально это была церковь. Даже сейчас, по развалинам, можно было судить о добротности и красоте строения. Выложенное из красного кирпича, но состояло из двух частей широкой и узкой. Узкая была высотой около пяти метров, широкая метра на три выше. Купола с церкви стащили сравнительно недавно, в середине шестидесятых. Тянули тросами, зацепленными за трактора, по два на купол. Потом крышу застелили шифером, расписные стены заштукатурили, в широкую часть встроили второй этаж, получился клуб с большим кинозалом, фойе, кинобудкой и библиотекой. Клуб-то получился хорошим, куда там районному ДК, но вот только лет через пятнадцать стали черёмушкинцы вспоминать слова деревенского долгожителя деда Пантелея. Тот когда последний купол рухнул перекрестился и сказал:

— Не стало церкви, не будет и села.

А ведь так оно и вышло. Тимофей поднялся по ступенькам на высокое крыльцо клуба и через аркообразный дверной проём вошёл внутрь. Пройдя через небольшой коридор, оказался в гулком фойе, осмотрелся. Стены были покрыты копотью, пол был засыпан мусором. Валялись сломанные стулья, бумага и ещё что-то. Когда-то здесь стоял большой бильярдный стол, покрытый зелёным сукном. Мужики и парни перед фильмом кто умело, кто похуже, гоняли костяные шары. Пока одни стучали киями, другие активно болели, подавали советы. А вон в том углу на длинных чёрных ножках стояла радиола. Под Хиля и Пьеху молодёжь, а то и взрослые, кто как мог, танцевали. Иногда радиолу заменял Пашка со своей гармонью, какая тогда начиналась пляска, да ещё и с частушками. Но это обычно по праздникам: Новый год, октябрьские, День Победы, опять же на Выборы. На Выборы или как говорили в деревне — на выбора, привозили всякие дефицитные продукты: фрукты, колбасу и другое. Обязательно пару бочек пива. Торговали или на улице, если лето, или тут, в фойе, если зима. День выборов всегда был выходным, даже в страдную пору и народ охотно шёл отовариваться, погулять, а заодно и проголосовать за блок коммунистов и беспартийных, особенно не задумываясь над личностью, единственного кандидата в депутаты. Старик прошёл в кинозал, вернее туда, где он был. Стена слева была наполовину разрушена, на полу груда разбитого кирпича, мусор, на месте сцены — яма. Глядя на эту разруху, трудно было представить, что это помещение когда-то заполнялись народом. Обилетившись у входа, степенно заходили взрослые и шумной ватагой вваливалась ребятня. Какое-то время в зал стоял гул. Ребятишки толкаясь, выдёргивая друг друга из кресел, занимали передние ряды. Мужики подначивали какого-нибудь одного бедолагу, выбранного на этот вечер мишенью для шуток. Бабы громким шёпотом обсуждали наряд нечаянно выделившейся модницы-односельчанки. Проходило какое-то время, и кто-то выкрикивал: “Начинай”, другой подхватывал: “Кино давай”, могли и свистнуть, но киномеханик включал свой стрекочущий аппарат только тогда, когда билетёрша выключала свет в зале. И вот наконец из одной из амбразур, расположенных под потолком, ударял луч света и расплывался по экрану. Народ постепенно затихал. Сначала смотрели киножурнал. Мелькали колхозные поля, заводские цеха, трибуны партсъездов и сидящие в зале невольно чувствовали себя частью этой красивой, счастливой и очень правильной страны. Тимофей опустился на уцелевший ряд стульев — кресел, соединённых по четыре, закрыл глаза. Казалось, что зазвучит сейчас уютное: “Когда весна придёт не знаю...” или запоют, запляшут, помогая себе руками и глазами, пышнотелые индианки. А то разольётся лавой красная конница вслед за развевающейся буркой Чапаева. Но чуда не произошло. Дыра в потолке, через которую виднелся другой потолок, библиотечный, обгоревшие доски сцены, разрушенная стена неумолимо возвращали к печальной действительности. Старик опустил голову, снял кепку, вытер слезящиеся глаза. Волной накатила тоска. Но вдруг вспомнились слова косоглазого артиста, из какой-то комедии: “Всё, кина не будет, кинщик заболел”, издавая звуки, похожие на хрюканье, Тимофей то ли смеялся, то ли рыдал:

— Всё, кина не будет, клуба не будет, села не будет, озера не будет, ничего не будет!

Худые плечи тряслись, в такт скрипели стулья-кресла. Немного погодя старик успокоился, поднял голову, упёрся взглядом в стену туда, где, когда-то был экран.

— Умереть бы, — сказал он.

Слова прозвучали неожиданно громко и отчётливо, в них одновременно была и решительность и просьба. Тимофей встал, надел кепку, одёрнул полы пиджака. Сейчас, несмотря на свою тощую старческую фигурку, он был похож на солдата, стоящего по стойке “Смирно”, то ли перед знаменем, то ли перед начальством. А может, именно так предстают перед высшим судом те из смертных, на плечи которых не давит тяжесть грехов прожитой жизни. И хоть не совершил в этой жизни каких-то больших дел и великих подвигов, но на хлеб всегда зарабатывал честно своим горбом. Пришло время защищать Родину, не увиливал и не его в том вина, что так и не пришлось ему ни разу выстрелить по врагу, довелось бы, воевал бы как мог, за чужими спинами не прятался. И сына вырастил неплохим человеком, а что прожил он совсем недолго, опять же, это не в его отцовской власти было. С людьми Тимофей жил по совести, без подлости, без большого обмана. А если что и было... Ну, в общем, так, готов к ответу и всё тут. Слёзы высохли сами собой, в голове, как в прибранной и хорошо проветренной избе, было светло и чисто, думалось легко и ясно. Да и из тела, на какое-то время, как будто ушли стариковские болячки. Тимофей оглядел вокруг, как бы ища кого-нибудь, чтобы поведать о своём удивительном состоянии. И вдруг на стене, в глубине сцены, он увидел изображение человеческой фигуры. Не отводя взгляда от стены, спотыкаясь об обломки кирпича, Тимофей подошёл ближе. Да, действительно, из-под облупившейся штукатурки явно просматривался силуэт женщины в длинном одеянии, с ребёнком на руках. Подойти ещё ближе мешала яма, заваленная горелыми досками. Старик сделал пару шагов в сторону, угол отражения солнечных лучей попадавших в кинозал через пролом в стене, изменился, Тимофей отчётливо увидел тускло играющий красками образ Пресвятой Богородицы.

Контраст цветного изображения с серым фоном стены придавал увиденному необычайную реалистичность. На какой-то миг Тимофею даже показалось, что он слышит шорох одежды, а ребёнок на руках Богородицы шевельнулся. старик перекрестился, опустил глаза, что-то знакомое было во взгляде девы Марии, эта приветливость и сочувствие, эта одежда в виде покрывала, всё казалось недавно виденным. Тимофей посмотрел ещё раз на изображение и словно горячая волна заполнила душу, волна радости и надежды.

— Ах ты, Боже мой, как же я мог забыть.

Не отводя взгляда от образа, он медленно перекрестился.

— Спасибо тебе, Мария, — сказал старик, сам на осознавая, кому предназначались слова благодарности, то ли деве Марии, то ли Маше, его жене. Тимофей повернулся и пошёл к выходу.

Теперь он знал, что надо делать. Кончилось его невыносимо тоскливое одиночество. Выйдя из клуба, он было направился к тропинке ведущей из сквера, но вспомнив про корову, вернулся и пошёл к стеле.

Как будто удивлённая столь ранним возвращением, Бурёнка шла неохотно и старику приходилось прилагать некоторые усилия, чтобы тянуть её за собой.

— Ничего, ничего, Бурёнушка, у Виктора тебе будет хорошо, он хозяин справный, и хозяйка у него хорошая.

Уговаривая корову, Тимофей перебирал в памяти события прошлой ночи. Неужто это был не сон, конечно же не сон. Он вспомнил всё, до мельчайших деталей. А тот факт, что дверь в сенях не была закрыта на крючок, окончательно убеждал его, что всё это было наяву. старик поверил потому, что ему очень хотелось верить.

Бурёнка, словно поняла, что упираться бесполезно, понуро шагала за Тимофеем. Но тот неожиданно остановился, повернулся к корове. Глаза старика блестели, сам он был необычайно возбуждён. Если бы Бурёнка умела говорить, она бы наверное сказала, что никогда прежде не видела хозяина таким. Тимофей сдвинул кепку на затылок:

— А я вот, Бурёнка, к своим ухожу, ждут меня, понимаешь, измаялся я вконец. Знаешь, как там будет хорошо, всем вместе-то. А здесь что, тоска одна. Виктор с Верой, они вдвоём, опять же, дочка с внучкой рядом. Что ещё надо, живи и радуйся. А мне для кого жить, я, вот, как тот пень трухлявый, ни ствола, ни веток, зачем торчу, не знаю.

Корова воспользовавшись остановкой, опустив голову щипала траву. Тимофей погладил её по шее.

— Эх ты, животное, разве ж понять тебе душу человеческую, тебе-то никого не надо, если быка только, да и то раз в год.

Старик замолчал, продолжая гладить корову, смотрел куда-то выше горизонта.

— А ведь как хотелось жить, тогда, в сорок пятом, под бомбёжкой.


                ***


До лагеря оставалось около километра. Справа от дороги уже забелели первые берёзы, изредка разбавляемые зарослями акации и черёмухи. Верхушки деревьев были сплошь облеплены грачиными гнёздами. Поэтому и называли эту берёзовую рощу — грачёвая. Гнедко, почуяв близость дома, прибавил ходу, норовя перейти в галоп.

Натягивая вожжи, Виктор притормаживал коня, а когда с большой дороги свернули на лесную, вообще пустил его шагом, пусть поостынет. Фургончик на резиновом ходу, или по-местному, ходок, мягко катился по шуршащей сухой листве. Котельников ездил в райцентр, получил зарплату, заехал в милицию, написал заявление по поводу срезанных проводов — вчера обнаружил: сняли от столовой до прачечной, метров двадцать будет. Ну, конечно, к дочке заехал, завёз им груздей нынешнего посола. Жалко, внучку повидать не удалось, в школе была. Зять дома был, посидели, поговорили, вроде как наладилось у них. Борис сейчас мясом занимается, скупает в деревнях, да в Омске продаёт. На этом целая артель у них образовалась. Виктор поначалу не одобрил новое занятие зятя, спекуляция да и только. Потом смирился, понял, что в нынешние времена каждый выживает как может. А то ведь им ещё недавно туговато приходилось. Борис-то механиком в сельхозтехнике работал. А там, в связи с всеобщим развалом, платили нерегулярно с большими задержками. Да и у дочки-учительницы зарплата известно какая, не разгуляешься. Ну вот и дом. Гнедко остановился у ворот, стоял пофыркивая. Виктор слез с фургончика, закинул вожжи коню на спину, стал открывать воротца. Вера уже стояла на крыльце.

— Ну, как дела, Витя?

— Да всё нормально, мать, жалование получил, Татьяну с Борисом попроведал, сумку, вон, насобирала она чего-то.

Вера спустилась с крыльца.

— А у нас новость.

— Что за новость? — Виктор взял коня под уздцы, завёл в ограду.

— А вот посмотри, — Вера махнула рукой в сторону денника.

В деннике стояла корова. Котельников посмотрел на корову, перевёл удивлённый взгляд на жену.

— Это ж Тимофеева Бурёнка, как она тут оказалась?

Вера пожала плечами.

— Не знаю. Утром, как ты уехал, слышу — мычит. Пошла, а она тут за корпусом привязанная. — Вера показала на висящие на перекладине вожжи. Виктор подошёл, потрогал их, задумчиво разглядывая корову, та равнодушно жевала жвачку.

— Странно. Что, в Черёмушках трава кончилась?

Вера развела руками, разбирайся, мол, сам, взяла с телеги сумку и пошла в дом, на крыльце оглянулась.

— Корова не доена была, видимо, с ночи здесь. — и зашла на веранду.

Постояв немного, Виктор взялся было распрягать Гнедка, уже развязал чересседельник, но передумал, снова натянул ремешок и привязал его к оглобле. Зашёл в дом. Жена разбирала содержимое сумки. На столе уже лежали колбаса, конфеты, какие-то кулёчки. Виктор присел на табурет. Продолжая сортировать, Вера посмотрела на мужа.

— В Черёмушки собрался?

— Да понимаешь, странно как-то это всё, непонятно.

— Да уж, непонятно, ты бы хоть поел сначала.

Виктор задумчиво покачал головой.

— Нет, не хочу, у Татьяны поел.

Посидел ещё немного.

— Ладно, поеду.

Теперь Гнедко не торопился, нехотя рысил между песчаных холмов, а там, где дорога была переметена песком, переходил на шаг. Котельников сидел, свесив ноги с телеги, изредка понукая коня. Ему явно не нравилась эта история с коровой. Какое-то беспокойство закрадывалось в душу. Зачем старик привёл корову? Если надумал куда-то отлучиться, предупредил бы. Да и куда ему отлучаться? Привычный пустынный пейзаж не прибавлял оптимизма, вокруг было тихо. Даже бесновавшийся всю неделю ветер перестал дуть. Только карканье пролетавших ворон изредка нарушало тишину, да однажды сорвалась из камышей испуганная сова и понесла своё круглоголовое туловище в сторону далёкого леса. Но вот показались первые развалины Черёмушек. Не раз бывал Виктор в этой заброшенной деревне, но всегда при виде разрушенных домов, заросших бурьяном улиц, ему становилось жутковато. Казалось, что остался ты один на планете и вся она покрыта вот такими руинами и пустынями. Наверное так будет выглядеть Земля, если вдруг случиться ядерная война. Въехав в деревню, Котельников остановил коня у избы Тимофея. Хотя избой этот небольшой домик, назвать было трудно, скорее хатой. Из-за дефицита леса, дом был сделан с камышовой начинкой. То есть снаружи доски, а внутри камышовая плетёнка, обитая дранкой и замазанная глиной. В здешних местах таких домов было большинство. Накинув петлю уздечки на столбик калитки, повернув вертушку, Виктор вошёл в ограду. Огляделся, прислушался. Увидев бродивших по двору кур, даже обрадовался, какие никакие, а живые существа. Обратил внимание, что куринная поилка, разрезанная повдоль шина от трактора “Белорусь”, до краёв наполнена водой, возле неё приличная куча зерна.

— Тимофей Егорыч! — крикнул Виктор подходя к сенкам.

Тишина. Замка на входной двери не было. Котельников толкнул её, дверь неожиданно громко заскрипела. В полутьме сеней Виктор обо что-то запнулся. Нагнувшись, разглядел Тимофеевы кирзачи. Сапоги на месте, значит и хозяин должен быть дома. Ещё раз окликнул старика, ничего. Спать ещё рановато, а может... Открывая дверь в дом приготовился к худшему. Пахнуло стариковским одиночеством, почему-то именно так про себя назвал Виктор запах Тимофеева дома. На кухне никого не было, только последние осенние мухи бились в немытое стекло окна. Стол, два табурета, старый шкаф-комод у стены вот и вся мебель. На столе стояла керосиновая лампа. Прошорканые до бела в некоторых местах давно не крашенные полы были относительно чистые. Котельников осторожно заглянул в горницу. Наспех заправленная кровать с круглыми никелированными набалдашниками на спинках, старенький телевизор, накрытый большой кружевной салфеткой, в углу деревянный сундук, на стене в рамках портреты. Сундук был открыт, возле него лежали стопки одежды, белья. Виктор присел возле сундука на корточки, но ничего такого, что бы внесло ясность он не увидел. Рубашки, пододеяльники и тому подобное, старик или что-то искал, или куда-то собирался. Ну слава Богу хоть жив. Котельников хотел было уже подняться, но увидел лежащую на полу матерчатую ленточку, сложенную пополам. Подняв её, стал разглядывать. На краях материи были видны остатки белой кожи. Повертев находку Виктор наконец сообразил, что это такое. Это было ушко от хромового сапога. Подкладка хромачей сделана из светлой свиной кожи, а к подкладке пришиты матерчатые ушки, за которые берутся, натягивая узкий сапог. Видимо обуваясь, Тимофей потянул её сильнее чем надо за это самое ушко и оборвал его. Старик явно куда-то наряжался, сколько помнил его Виктор, тот постоянно ходил в кирзовых сапогах. Что за случай такой заставил его прифраериться? Так и не ответив на этот вопрос, Виктор поднялся с корточек, стал рассматривать портреты, их было два. На одном молоденький, ушастый Тимофей, в гимнастёрке без погон рядом с молодой женщиной. Заколотые у висков волосы, в ушах простенькие серёжки, на шее бусы. Красавицей её назвать было трудно, но было что-то особенное во взгляде. Устало, спокойные глаза смотрели приветливо и умиротворённо. На втором портрете парень в солдатской форме. На голове фуражка, на петлицах эмблемы автомобильных войск. Сын больше походил на Тимофея, те же оттопыренные уши, те же черты лица, только глаза материны, взгляд её. Ещё раз оглядев комнату, Виктор прошёл на кухню, сел на стоящий возле стола табурет. Только сейчас он обратил внимание на лежащий на столе, под керосиновой лампой листок бумаги. Приподняв лампу, Котельников вытащил его и пододвинул к себе. Это был тетрадный лист в клеточку, исписанный аккуратным разборчивым почерком, чаще всего так пишут люди, редко держащие ручку в руках.

“Дорогие мои Виктор и Вера. Не осталось у меня ближе вас никого на этом свете. Поэтому к вам моё последнее слово. Спасибо, что не брезговали стариком, помогали и привечали. Прожил я семьдесят годочков и больно мне от того, что только на старости лет я понял, что такое человеческое счастье. Счастье — это когда ты кому-то нужен. Когда человек кому-то нужен — он живёт, а потом, так, понапрасну небо коптит. Будьте нужны друг другу, не ссорьтесь по мелочам, пожалеете потом, да поздно будет. А я ухожу к своим...”.

Следующие три строчки были тщательно зачёркнуты, но потом шло продолжение:

“Бурёнку заберите себе, хорошая корова и курей тоже. Витя, наверное, искать меня будешь, так это не надо. И ещё, умом я не тронулся, не думайте, с этим у меня всё в порядке. На том прощайте. С уважением Воронков Тимофей Егорыч. Написано 27 сентября 199? года”.

Отложив листок Виктор задумался. А задуматься было над чем.

Старик решил покончить с собой? Тогда почему не надо искать? Наверное, самый отчаявшийся самоубийца хочет, что бы его похоронили по-человечески. Нет, тут что-то не так, Виктор чувствовал, что главное в записке было написано в тех строчках, которые были зачёркнуты, даже можно сказать заштрихованы. Дорого бы он отдал, что бы узнать их содержание. Размышляя, Котельников рассеяно рассматривал кухню, его взгляд остановился на комоде, так Тимофей называл посудный шкаф и тумбу с выдвигающимися ящиками. За мутными стёклами виднелась посуда: тарелки, чашки с рисунками на боках, даже гранёный графин. Внезапно пришла мысль: “Документы, если старик куда-то уехал...”. Встав с табурета, Виктор подошёл к комоду. За узорчатую ручку потянул на себя правый ящик. Вытащив его полностью, поставил на стол. Сел, стал вынимать содержимое. Сначала достал цветную жестяную коробку. Открыв крышку разложил на столе одну за другой шесть медалей. С чистыми ленточками они были как новенькие, только на одном жестяном кругляше темнела каска, у изображённого там солдата, видимо металл окислился. Взгляд Виктора задержался на медали с профилем Сталина “За победу над Германией”. Последним на стол лёг лучистый орден Отечественной войны 2 степени. Котельников отставил в сторону пустую коробку, но в ней неожиданно что-то звякнуло. Перевернув её, Виктор вытряхнул на ладонь серьги со стеклянными красными камушками и почерневшими застёжками. Он узнал их. В этих серёжках была жена Тимофея на их двойном портрете. Закончив с коробкой, Виктор вынул из ящика перетянутую резинкой стопку документов: пенсионное удостоверение, удостоверения на медали, свидетельства о смерти, аттестат зрелости на имя Воронкова Андрея Тимофеевича, какие-то квитанции. Всё, ящик был пуст. Дно ящика аккуратно застелено пожелтевшей газетой. Виктор провёл по газете рукой, под ней что-то было. Отогнув угол, вытащил паспорт, внутри паспорта лежали деньги. Отложив деньги в сторону, Котельников перелистнул первую страничку: Воронков Тимофей Егорович. Так, и куда же ты, Тимофей Егорович, подался без паспорта, без денег? Виктор медленно складывал содержимое ящика обратно. В голову навязчиво лезла мысль о Тимофеевом самоубийстве. Все факты неумолимо говорили об этом. Посмотреть, что ли, в сарае? Задвинув ящик на место, Виктор вышел во двор и направился к сараю. Но в тёмных клетушках, кроме выскочившей с громким кудахтаньем курицы, никого не было. Побродив по двору, заглянув в туалет, Котельников вышел за калитку, сел на вкопанную возле неё скамейку. Стал рассуждать.

Оружия у старика не было, отравиться ему нечем, утопиться негде, остаётся одно — повеситься, а чтобы повеситься, нужно либо дерево, либо потолок.

Котельников оглядел улицу. Домов с уцелевшими потолками в деревне осталось не больше десятка, осмотреть недолго, вон хотя бы с того начать. Виктор встал со скамейки и направился к крайней от озера полуразрушенной избе. Привязанный Гнедко косил взгляд на удалявшегося хозяина. Солнце уже начинало катиться к закату. “Посмотрю, сколько успею”, — Котельников прибавил шаг. Чем ближе конец улицы, тем почва становилась песчанее, мягче, постепенно переходя в сырой песок. Виктор уже остановился у намеченной им для осмотра избы, примерился, как ему преодолеть завалившуюся изгородь, но неожиданно запнулся. На дороге лежал прогнивший с одного конца столбик от забора. Невольно опустив взгляд, Котельников увидел то, что заставило его остановиться. Это были следы. Чётко выделяющаяся на песчаной дороге цепочка следов вела в сторону озера. Нагнувшись, Виктор стал разглядывать отпечатки. На обуви, оставившей след, отсутствовал протектор, носок узкий. Похоже, что туфли. Шаря взглядом по дороге, не разгибаясь, Виктор медленно шёл по следу. Через несколько шагов остановился, присел на корточки. Рядом со свежим отпечатком туфлей он обнаружил более старые, обсыпавшиеся по краям следы от кирзовых сапог, но следы эти вели в обратном направлении. Виктор выпрямился, потёр лоб. “Ну что, Шерлок Холмс, думай. Положим, следы от кирзачей принадлежат Тимофею и его следы более поздние, а вот чьи следы от туфлей? Кто мог ходить здесь в туфлях?”. Представился почему-то человек чуть ли не во фраке и в цилиндре. “Ага, это киллер приходил за Тимофеем”. Виктор невесело усмехнулся. “Да, хреноватый, Витя, из тебя сыщик”. Котельников только сейчас обратил внимание на то, что, рассматривая следы, он вышел за деревню и оказался на берегу. Солнце опустилось уже совсем низко, надвигались сумерки. И как ни любопытно было узнать, куда ж это направился человек в туфлях, надо возвращаться. Виктор уже было развернулся, чтобы идти в деревню, как его вдруг словно озарило: “Белая ленточка на полу! Это же не туфли, это хромовые сапоги. На подошвах хромовых сапог нет протектора. Значит, это следы Тимофея. А следы от кирзачей? Да всё просто. Старик сначала приходил сюда в кирзовых сапогах, поэтому отпечатки от них старые, полузасыпанные. А вот в хромовых он прошёл не так давно, ну, может, вчера вечером или ночью”. Виктор посмотрел на заходящее солнце, неумолимо темнело. Немного поколебавшись, он повернулся и подобно собаке-ищейке, опустив голову, пошёл по следу. Шёл ускоренным шагом, иногда переходящим во что-то похожее на бег. Благо, что несмотря на сумерки, следы на светлом песке были достаточно заметны. Преодолев песчаный холм с зарослями камыша, Виктор остановился. Здесь следы кончались. И кончались они неожиданно и непонятно. Судя по всему, шедший остановился и какое-то время топтался на месте. И всё. Сколько ни всматривался Виктор, следов ведущих дальше или обратно он не обнаружил. Получалось одно из двух: либо старик должен стоять до сих пор здесь, либо он улетел, испарился, вообще исчез. От таких выводов становилось не по себе. Жутковатости добавляла наступившая темнота. Впрочем, чем больше темнел горизонт на месте заката, тем ярче зажигались звёзды на осеннем небе. Белый кругляш луны ненавязчиво разливал свет по бескрайней равнине.

               
                ***


Жёлто-синий милицейский УАЗик, скрипнув тормозными колодками, остановился у ворот, посигналил. Участковый — розовощёкий, рыжеволосый крепыш, не выходя из машины, только приоткрыв дверцу, кивнул Виктору.

— Ну что, садись, поехали, покажешь, где провода срезали.

В машине, кроме участкового и сержанта-водителя, сидел молодой парень в гражданском. Судя по репликам между рыжим капитаном и парнем, Котельников понял, что последний был то ли следователем, то ли дознавателем. Подъехали к столовой, походили, посмотрели. Парень слушал с интересом, а участковый явно скучал, мол, ясно всё, как всегда. Вообще казалось, что капитана больше беспокоили его забрызганные грязью сапоги, которые он с досадой рассматривал во время разговора. Следователь уселся на пенёк, положил на колени кожаную папку, стал составлять протокол осмотра места преступления. Сержант под его руководством бегал с рулеткой между столовой и прачечной, что-то измерял, потом принялся срезать висевшие концы проводов, укладывая их в полиэтиленовые пакеты. В это время рыжий, видимо, чувствуя себя здесь главным, стоял в стороне и тщательно счищал грязь с сапог пучком травы. Виктор подошёл к нему.

— Тут такое дело, старик один пропал.

— Какой старик? — спросил участковый, не отрываясь от своего занятия.

— В Черёмушках жил, Воронков Тимофей Егорыч. Позавчера ездил к нему, не нашёл.

Капитан отбросил в сторону траву, достал носовой платок, стал вытирать руки.

— Криминал есть? Ну, там, следы убийства, ограбления или воровства.

— Да в том то и дело, что никаких следов.

Рыжий посмотрел на Виктора так, как смотрят на несмышлёного ребёнка.

— Ну, дак, в чём проблема-то? Ушёл твой дед к какой-нибудь бабке, вон, в Удино, например. Сидит там сейчас, самогон кушает.

Участковый подмигнул:

— Или ещё чего делает, а ты тут панику разводишь, — и повернувшись к парню крикнул:

— Жень, ну ты скоро?

— Да всё уже, вот только протокол подписать надо.

— Вон, завхоз подпишет, да жена его, поехали. — И первым направился к машине.

Заехали к Котельниковым, вызванная Виктором Вера расписалась в протоколе. На прощание капитан сунул пухлую руку и, как бы вспомнив, сказал:

— А насчёт старика, дело о пропаже заводить всё равно ещё рано, глядишь, и объявится.

УАЗик газанул, выбросив из-под колёс куски грязи, юзя, покатил по лесной дороге.

— Ты записку-то Тимофееву показал ему? — спросила Вера.

— Нет.

Виктор представил, как бы ухмылялся рыжий участковый, читая последнее письмо старика.

ЭПИЛОГ

Прошло несколько лет. Тимофей Воронков так и не нашёлся. Лагерь по причине отсутствия финансирования закрыли, но Котельниковы по-прежнему живут в роще, сторожат оставшееся имущество, которое принадлежит какому-то ООО. Иногда сюда приезжают крепкие ребята на иномарках, из которых выпрыгивают весёлые девчата, чуть-чуть старше пионерского возраста. Пока гости обоих полов парятся и купаются в построенной недавно сауне с бассейном, несколько мангалов наполняют рощу запахом шашлыка. А тем временем соседняя деревня Удино доживает последние дни. Уже отключено электричество, не работает насос на водокачке. Один раз в неделю в деревню приезжает машина-водовоз. Воду разливают по количеству душ. А душ, точнее, стариков и старух с каждым разом становится всё меньше и меньше. Остановится водовоз возле дома, водитель сигналит, психует, почему никто не выходит, не выносит фляги под воду. Подойдёт к нему какая-нибудь старушка и скажет:

— Езжай, сынок, дальше, отмучилась Кузминична, вчера закопали.

Рано сейчас ложатся спать в Удино, керосин экономят. Только не спится старикам, ворочаются с бока на бок, вздыхают всю ночь. И только под утро приходит сон, похожий скорее на забытье. Снится им в эти короткие предрассветные минуты кому голодное детство, кому военная молодость, кому колхозный, почти бесплатный, труд, но память обязательно вытащит из прошедшей жизни что-нибудь светлое и радостное. И от этого не хочется просыпаться старикам.