Воспоминания сына Игоря Алексеевича - Лешечки ч. 5

Владимир Смысловский
                5

Непосредственно примыкали к нашей квартире еще две семьи. Если пройти через коридор, то ты оказывался в большой темной комнате. В ней была дверь ведущая в отдельную квартиру и вторая дверь, выходящая на лестницу черного хода.
В отдельной квартире жил какой-то очень большой начальник. Видимо, ее московские власти отобрали у нашей надстройки в свою пользу. И вот этот большой начальник исчез. Как исчезали люди из «нехорошей квартиры». По-моему до войны. А, может быть, и во время ее. Этот факт прошел как-то мимо моего сознания.  Кстати, может быть это является ответом на очень распространенный вопрос: «Как же вы могли не замечать всех этих ужасов?»
А вот так. Мне это было в то время совершенно неинтересно. И никаких неудобных вопросов я взрослым не задавал. Когда неинтересно, то и не замечаешь.
             У этого начальника остались двое детей: мальчик – постарше меня и девочка – помладше.  Как я позже узнал, когда родителей арестовали, то девочку хотели отправить в детдом. Но мальчик встал на дыбы. И сестру не отдал, и сказал, что они будут жить вместе и он ее прокормит.  Почему-то КГБ на это согласилось, что и доказывает, что сталинизм всегда был с человеческим лицом.
И из квартиры не выгнали!
Мальчика звали Алик. Наверное  -  Александр.   А как звали девочку не помню. У меня ощущение, что я был у них даже до войны. Вспоминается шикарная, чуть ли не трехкомнатная квартира. Естественно, с натертым паркетом. Но после войны я у них был точно. Потому что пока Алик зарабатывал где-то деньги на жизнь, его сестра оставалась дома. И наша Воронья слободка установила дежурства. И какие-то дежурства приходились на мою долю.
И Алик вырастил свою сестру и я помню, что он женился.
Вот такая Рождественская сказка.
А если выйти на лестницу, по которой я обычно выносил мусорное ведро, то на нашей площадке был вход еще в одну отдельную квартиру – графа Дмитрия Сумарокова-Эльстона. Да, да там проживал настоящий граф. После Великой Октябрьской революции он, от греха подальше, подался в актеры. И, чтобы не позорить славное графское имя, взял себе псевдоним «Сумаров». И жил в этой квартире вместе с женой, падчерицей и сыном. Тоже Митей Сумаровым. Впрочем, кажется после войны, когда он перестал быть актером, а стал заведующим труппой Камерного театра, он все-таки вернулся к фамилии Сумароков.

До войны Сумаровы принимали активное участие во всех коллективных мероприятиях Вороньей слободки. Но у них случилась беда – маленький Митя Сумаров умер. И они решили завести ребенка. Как говорили на кухне «в их возрасте!»  Тем не менее они его благополучно завели и новый Митя Сумароков будучи поздним ребенком поражал всех своим ранним интеллектом. И однажды придумал сказку. Поскольку это, действительно, замечательное произведение привожу ее здесь целиком, по-моему очень близко к тексту:
«Жил-был цаг (Митя не выговаривал букву «р»). Встал он гано утгом и пошел на габоту в театг. А в театге одни  непгиятности!»
С его единоутробной сестрой я временами дружил. Первый такой период дружбы пришелся на пятый-шестой классы.  Мне запомнился первый в моей жизни услышанный неприличный анекдот, который она мне рассказала. Понизив голос, чтобы никто не услышал (в квартире никого не было) она рассказала следующую увлекательную историю:
- Муж уехал в командировку… А к жене пришел молодой человек… - Она огляделась по сторонам,- … и ты понимаешь… А когда муж вернулся, жена оказалась… - она еще раз оглянулась,- … в положении..
При этом следуем иметь ввиду, что она была постарше меня года на три-четыре. И анекдот уже тогда потряс меня и степенью неприличия и уровнем юмора. Тем более, что именно в это  время  я сам влип с рассказом школьного анекдота маме. Анекдот мне очень понравился.
Вот он.

   Пушкин, Лермонтов и Некрасов купили четвертинку. Решили, что делить ее нечего, а пускай она достанется тому, кто напишет лучше стихотворение. Некрасов сказал «Рыбка плавает по дну, дайте рюмочку одну».  Лермонтов оказался беспомощным плагиатором: «Рыбка плавает на дне, дайте рюмочку и мне».  И только Александр Сергеевич сразу взял быка за рога: «Я не знаю ни фига, четвертинка вся моя!»

    Как догадывается любезный мой читатель, вместо слова «фига» в анекдоте стояло совершенно другое слово вполне рифмующиеся со словом «моя». Я вспомнил об этом, когда уже начал рассказывать анекдот маме и героически, сходу, экспромтом  заменил его. И очень этим гордился.
Интересно, что подумала об этом анекдоте мама. И теперь ведь не узнаешь…

                6

   Была еще одна квартира, которая формально не принадлежала Вороньей слободке. Но зато располагалась на том же пятом этаже.

   Когда Сергей Г. затеял надстройку, то у первоначального дома было два подъезда.  Из первого можно было подняться на 5-ый, 6-ой и 7-ой этажи с огромными коммунальными квартирами. А во втором подъезде были исключительно отдельные  и очень неплохие квартиры. И на пятом этаже этого второго подъезда располагалась квартира, которую построил для себя Г. В ней он и поселился вместе с женой, актрисой Камерного театра Натальей Григорьевной Ефрон.

    Безусловно образованному читателю покажется что-то знакомое в этой фамилии. И образованный читатель будет, конечно, прав. Она напоминает фамилию Эфрон, мужа Марины Цветаевой, бывшего офицера и наверное сотрудника Чрезвычайной Комиссии, естественно арестованного и расстрелянного. Наталья Григорьевна была его родственницей.  Хотя и не однофамилицей, поскольку, видимо, его отец еще поменял фамилию на Эфрон, чтобы быть меньше похожим на еврея.
 
     До войны я ее совсем не помню. Наверное, и не видел.  А после войны я знал о ней две вещи: что она сыграла Фани Каплан и дублировала Алису Георгиевну Коонен в роли комиссара в «Оптимистической трагедии».  И, как намекала моя мама, именно поэтому Алиса Георгиевна недолюбливала Наталью Григорьевну. И, видимо, именно поэтому,  Наталья покинула Камерный театр и ушла на вольные хлеба – она стала чтицей.

    Читала она в основном прозу и классику. И моя мама, озабоченная моим культурным образованием, добилась разрешения приводить меня на домашние читки. И меня приводили начиная с четырнадцати лет, и это было очень и очень непросто. После читки всех слушателей опрашивали и они должны были ответить на три вопроса: понравилось ли, что именно понравилось и что не понравилось. В отличие от военных советов, меня, как самого младшего опрашивали последним. Повторять, что уже говорилось взрослыми,   мне казалось недостойным. Поэтому я практически никогда и не слушал Наталью Григорьевну, а мучительно придумывал оригинальные ответы на второй и третий вопросы. С первым все было просто и очевидно.

    В молодости, наверное, Наталья Григорьевна вела… разнообразную жизнь. Как-то раз я увидел у нее на туалетном столике под стеклом маленькую записочку с нарисованным цветочком   и текстом: «Печка для лапов, чтоб лапы те, могли развиваться в абсолютной теплоте». Я спросил у мамы и она мне сообщила, что это автограф Маяковского. Значит, Наталья Григорьевна была с ним в каких-то отношениях. Раз он ей печку принес. Интересно в каких…
У Натальи были две сестры – Ольга и Елена.  Они обожали и уважали свою младшенькую до полного неприличия. Они как львицы кидались на всякого, кто позволял себе не то чтобы критическое, а просто невосхищенное отношение к творчеству сестры.

    К этому времени Наталья успела расстаться с Сергеем Г. А он, повидимому, надумал жениться и чтобы не устраивать совсем уж коммунальную квартиру, Елена поменялась с Сергеем Г. комнатами и вселилась с мужем к Наталье.
Елена была очень крупной женщиной с очень громким голосом. Видимо потому, что она преподавала язык. Кажется английский. И кажется в каком-то вузе. Уважала она, кроме Натальи, только своего мужа. За что и почему, мне неизвестно, потому что это был очень тихий и незаметный человек.

    Сама же она  была исключительно решительной и смелой дамой. Потому что как-то раз устроила в своей комнате семинар Сахарова. Нет, нет, не Андрея Дмитриевича. О нем нам тогда не было ничего известно.  А генетика Сахарова.  И семинар этот состоялся уже после знаменитой сессии ВАСХНИЛ, на которой, Лысенко, партия и лично т. Сталин ликвидировали генетику в нашей стране. Так что мероприятие, организованное Еленой Григорьевной было, как сказали бы теперь, вполне арестоемким .  Там было человек двенадцать.  Меня тоже позвали. И ведь Елена должна была быть уверена, что среди нас нет ни одного стукача! Как можно было быть в этом уверенным, мне до сих пор непонятно. Но тем не менее, это было так, потому что Елену не посадили.

    Сахаров оказался очень славным человеком. К этому моменту он был естественно изгнан из академии, из института и, наверное, лишен звания профессора.  Правда ему посчастливилось и удалось найти работу по специальности  –  садовником в Ботаническом саду. Он мог вполне научно подстригать кусты и собирать листья.
 
   А на семинаре он подробно рассказал нам и  о Менделе, и о дрозофилах и потом ответил на вопросы.  Забавно, что через несколько лет, когда я уже учился в аспирантуре, у меня возник разговор с моей приятельницей, аспиранткой по кафедре биологии.  О генетике и о Лысенко. И она была, конечно, лысенковкой (других, тогда, в аспирантуре быть не могло).  И я беседовал с ней совершенно на равных.
Хотя сейчас мне вспоминается, что я прочитал еще учебник для восьмого класса, изданный до разгрома генетики.

      И, наконец, Ольга Григорьевна, старшая сестра клана Ефронов.
В молодости… скорее в относительной молодости, с ней приключилась романтическая история.  Она тоже преподавала язык и влюбилась в своего ученика. Не знаю, частного или государственного. И не только влюбилась, но и вышла за него замуж. Будучи, кажется, на двенадцать лет старше его. Я помню, когда я услышал эту историю, она меня потрясла.  Мне почему-то казалось, что это черт знает что, выходить замуж за мужчину моложе тебя.  Откуда у меня были такие патриархальные взгляды на семью? Видимо от тона тех, кто это рассказывал.

     Выйдя замуж, Ольга родила сына и содержала своего молодого мужа, пока он продолжал учиться. И, хотя он был «из простых», он сделал вполне успешную карьеру. К тому моменту, когда я с ним познакомился, он уже был главным инженером в почтовом ящике, который располагался за городом. На железнодорожной станции «Щелково».  Там, в Щелково они и жили.

      Своего сына Ольга назвала Тёмой, в честь любимого произведения. И с Тёмкой мы дружили. Он был на год-два постарше меня. Как-то летом, вернее ближе к осени, меня отправили к Тёмке на недельку или даже на две. Первое, что меня потрясло – за нами на станцию прибыла машина и нас доставили в городок, который окружал почтовый ящик. Квартира у них была трехкомнатная и совершенно отдельная. И в ней был ТЕЛЕВИЗОР! Экранчик был маленький, но настоящий. Сантиметров 15-20. Передачи велись раза два-три в неделю. И показывали балеты и оперы. Мне хотелось смотреть его побольше, но Тёмке это было совсем неинтересно.

        Там со мной произошел еще один маленький эпизод, который я запомнил. Мы с Тёмкой пошли за грибами. Да, да, где-то в районе станции метро «Щелково» мы и собирали грибы. В этот раз их было мало и мы решили разделиться и пойти порознь. Вот иду я по лесу, ищу грибы и вдали слышу женские голоса. Еще какие-то грибники. Подхожу поближе, начинаю различать отдельные слова и слышу мат! Обыкновенный, примитивный мат.
 
     Я не поленился и дошел до лужайки, где они бродили. Три обыкновенные деревенские девицы, примерно моего возраста, то есть примерно 15-16 лет. Собирают грибы и разговаривают. Матом. Даже несмотря на мое появление.  Это на меня произвело огромное впечатление. Я впервые услышал женский мат.
Я вспомнил об этом в подтверждение тезиса о высоком культурном уровне и необыкновенной нравственности советской молодежи.

А в шестидесятые годы, чуть только появилась возможность строить кооперативные квартиры, Воронья слободка начала распадаться. Первыми ее покинули Граны. А за ними  - мои родители. Про остальных обитателей не знаю, но безусловно, что  Воронья слободка прекратила свое существование.