Воспоминания сына Игоря Алексеевича - Лешечки ч. 4

Владимир Смысловский
                4


В последнем пенале по противоположной стороне жил Мака, как его звали некоторые или Марк Михайлович, как его называли все остальные. Сейчас, когда я о нем думаю он больше всего напоминает мне ослика Иа-Иа. С его тихим голосом и печальными еврейскими глазами. Только сегодня я понял, что Иа-Иа, конечно же, был евреем.

    Пенал Марка Михайловича по моим ощущения был самым маленьким пеналом во всей квартире. Может быть, из-за того, что в нем находилось очень много вещей. Случилось так, что когда он его получал, он как раз был холост. Это было совсем нетипичное для него состояние, поскольку, по моей информации, он был женат четыре или пять раз.
--  Официально женат,  --  подчеркивала моя мама.
Судьбе было угодно, чтобы я знал только двух из его многочисленных жен, но зато первую и последнюю. Они обе рассказывали при мне истории своего замужества и я не могу о этом умолчать.

    Первую жену звали Милочка. Она была веселой и жизнерадостной девочкой и училась в одной из Петербургских гимназий. Один раз ей жутко повезло  - удалось договориться о свидании с самим Витей Граном, высоким, красивым, словом, мечтой всей ее гимназии. Но когда она пришла, счастливая и трепещущая, то вместо красавца Вити обнаружила его младшего брата  -  Маку.
  Не возвращаться же было домой и они пошли гулять вместе. Выяснилось, что хотя Маке было очень далеко до красавца Вити, но он тоже славный мальчик. И в следующий раз Милочка пришла на свидание уже с ним. Так они встречались, встречались, а когда закончили гимназию, то поженились.
   Обе семьи были довольны этим браком.  Молодые, как это было заведено в те времена, поехали в свадебное путешествие. В Европу. Во Францию. В Париж.
--  Мы бродили по Парижу, молодые, счастливые, с деньгами... --  рассказывала Милочка, -- Но за моей спиной плелся Мака и бубнил:
--  Все это хорошо. Но на что мы будем жить, когда вернемся в Петербург. У нас же нет денег..
--  У твоего папы есть деньги и у моего папы есть деньги! Проживем.
--  Нам даже не на что снять квартиру...  --  продолжал Мака.
--  Родители нам снимут квартиру! Отстань!
--  Это нехорошо. Мы должны снимать квартиру на собственные деньги. А откуда у нас могут быть деньги, если ни у тебя, ни у меня нет специальности...
--  Вернемся домой  --  будем думать.
--  Не знаю, не знаю... – продолжал Мака и все начиналось с начала.
Земля и небо. Лед и пламень. Как вы понимаете, это брак не мог существовать долго. И вскоре он распался:
--  К взаимному удовольствию  --  говорила Милочка.
А Милочка так и оставалась веселой и жизнерадостной до конца своих дней. Она стала поэтессой и даже написала слова очень популярной во время Великой Отечественной войны песни:
    Играй мой баян и скажи всем друзьям
Отважным и смелым в бою,
Что как подругу
Мы родину любим свою!

        Песня была настолько знаменита, что как-то раз Милочке принесли письмо, на котором был ошибочно написан неверный адрес. Он был таким «Москва. Кремль. Давидович»
Впрочем ручаться за эту историю я бы не стал, потому что Милочка очень любила придумывать такие вещи. Но что касается парижских впечатлений, то я уверен  -  это чистая правда.

       История последней женитьбы Марка Михайловича носит, на первый взгляд, совершенно иррациональный характер. Это произошло, по-видимому, перед самой войной. Его будущая  жена, Верочка, только что окончила школу и очень ему нравилась. Он решил на ней жениться. Будучи человеком не самой первой молодости, но вполне солидным и прилично обеспеченным, он начал  осаду. В любую свободную минуту, он приходил к даме своего сердца с цветами, коробками конфет, тортами и т.д.
Верочкина мама  -   знаменитая  московская портниха,  горячо одобряла его намерения. И всячески поощряла  жениха. Поэтому, я думаю, она выходила из комнаты и оставляла молодежь вдвоем. Что же касается Верочкиного папы, то о нем попозже.
Марк Михайлович садился около Верочки и объяснял ей, как он ее любит, как не может без нее жить и как он будет счастлив, если она согласится выйти за него замуж. Но, видимо,  Верочке все это было ни к чему и она категорически отвечала:
--  Нет!
Марка Михайловича это совершенно не смущало и он настойчиво продолжал свое красивое и элегантное ухаживания. И в один пасмурный и дождливый день, когда Верочка, наверное, поцапалась со своей мамой, а характер у Верочки был не безукоризненный, она вдруг подумала:
--  А что, в самом  деле, возьму и выйду. И буду сама себе хозяйкой. И никакой мамы!
И она сказала:
--  Да!
Счастью Марка Михайловича не было предела. Он поцеловал Вере ручку, он сбегал в соседнюю комнату и рассказал обо всем маме, Он немедленно отправился в магазин и вернулся с шампанским и тортом. Естественно, сразу идти в ЗАГС было совершенно невозможно, потому что у Верочки не было белого платья.
Но с ее мамой платье не было проблемой. И через несколько дней оно было готово, и день и час бракосочетания были назначены.
 
   Вера -- в белом платье, мама  -  в новой шляпке и сестра Жанна  все они ждали приезда Марка Михайловича, который, как вы сами понимаете, должен был заехать за ними на машине. Четверть двенадцатого его, естественно, еще не было. В половине двенадцатого тоже не было. Но это в его элегантном стиле  -  приехать в последнюю, но необходимую минуту. Но и  без пятнадцати двенадцать его тоже не было. И без десяти. И без пяти. И в двенадцать.
--  Что-то случилось!  -  вскричала Верочкина мама. -  Надо немедленно звонить в театр!
В то время Марк Михайлович работал заведующим постановочной частью в Камерном театре.
Позвонили. Им ответили, что Марк Михайлович в театре. Его видели минут двадцать тому назад, а сейчас не могут найти.

    Я думаю, что семейство было в шоке. Но через два дня Марк Михайлович пришел. С цветами и коробкой конфет. Он сел около Верочки и начал ей говорить о том, как он ее любит, как не может без нее жить и как бы он был счастлив, если бы она согласилась выйти за него замуж. Она ждала хоть каких-нибудь объяснений по поводу его вопиющего поведения, но не дождалась.
Он был элегантен, вежлив, внимателен, ласков, настойчив, но ни одного слова по поводу несостоявшегося бракосочетания от него не последовало. Верочка терпела месяца два, а потом, снедаемая любопытством, снова сказала:
--  Да!
Вы не будете смеяться. Потому что вы этого уже ждете. И правильно ждете. Все история повторилась вновь. Ожидание, опоздание и блистательное отсутствие жениха. И его только что видели в театре, но не могут найти... И через два дня с цветами и конфетами... И никаких слов и никаких объяснений.
Трое суток Верочка корчилась от злости, от любопытства, от непонимания и абсурдности ситуации и приняла решение.  Чуть только Марк Михайлович заикнулся о том, как он...  Она мгновенно ответила:
--  Да!
--  Какое счастье! --  вскричал Марк Михайлович. --  Послезавтра...
--  Нет – твердо и злобно сказала Верочка. – Сейчас.
--  Но надо же все приготовить...
--  Приготовим потом. Одевайтесь!
Марк Михайлович всегда был джентльменом. Он не мог себе позволить спорить с молодой девушкой в такой ситуации. Он подал ей руку, они пошли в ЗАГС и расписались.
Свидетельствую:
Вся эта история была рассказана Верочкой, лично, моей маме, в моем присутствии. И, кстати, в присутствии самого Марка Михайловича.
--  Ну! -- закричала моя мама. – И что же он потом сказал?
--  Ничего  --  отрезала Верочка.
--  Мака! -- снова закричала мама.  – Что все это значило?
Марк Михайлович помолчал, грустно пожал плечами и  сказал:
--  Я же знал, что меня ожидает...
Мама так ничего и не поняла. И я тогда тоже не понимал. Но сейчас, будучи старым и мудрым ребе я знаю, что более блестящего способа заставить молодую девицу захотеть выйти за себя замуж  -  не существует.

    Когда мы все собрались снова после войны, то у Марка Михайловича уже был сын  -  Миша. Он сразу стал достойным членом нашей сумасшедшей квартиры. Именно про него писал в своих доносах наш сексот Платонов: « его жена Вера Моисеевна (Матвеевна, но так невозможно было понять, что она еврейка) и их сын Мойша..»
Последнее военное лето они с Верочкой жили, естественно, на даче. Там ленивая Верочка очень быстро приспособила Мишу пасти коров, с пастухами. Он уходил вместе с ними, а она оставалась одна и могла предаваться неге и чтению художественной литературы. Осенью они вернулись в город.

    В эту зиму почти каждый вечер были салюты. В честь взятия очередного населенного пункта  --  Бреста или Варшавы. С фейерверками, которые назывались салютами. И вот, во время такого салюта к нам в комнату ворвалась Верочка, рухнула на какую-то тахту и начала ржать, дергая от восторга ногами. Мы бросились к ней. И узнали, что Мишенька, которому уже было четыре года, стоял у окна, смотрел на, по-видимому, первый в его жизни салют, и восторженно произнес:
-- Ни *** себе, как красиво, ** твою мать!
Спустя некоторое время в дверь постучали и вошел Марк Михайлович, которого подлая Верочка бросила разбираться с Мишенькиной лексикой одного.
--  Что вы ему сказали?  --  спросила мама.
--  Я сказал, что это летние слова, которые, как правило, используются только летом.
--  Почему вы не сказали, что это специально для коров?  --  возмутилась умная мама.
--  Потому что, --  пожал плечами мудрый Марк Михайлович, -- здесь же он их тоже услышит.

   Время шло и наступил момент, когда малолетний матерщиник  Мишка пошел в школу. В 135-ую мужскую школу. Ту самую, которую в то время посещал и я.  Ее десятый класс. И, естественно, что мне было поручено переводить Мишку через Тверской бульвар и трамвайные пути.  И у меня наступили сложные времена. Дело в том, что в десятом классе у меня был непростой график учебы – я считал, что посещать школу достаточно три раза в неделю. Это давало огромные преимущества. Во-первых, уроков надо было делать вдвое меньше.  Во-вторых,  в свободное от посещения школы время я мог заниматься в Ленинской библиотеке. И все это было замечательно, но были две проблемы: возвращение из школы и проводы Мишеньки.  Возвращение было особенно волнительным – неизвестно звонили из школы или нет. Пару раз такое случалось и возникали огромные сложности в объяснениях  с мамой.
 
   Проводы тоже были непростыми. Спокойно мы переходили бульвар и трамвайные пути, проходили через проходной двор, но там до школы оставались еще два переулка, две проезжих части! А я всегда (и тогда тоже) был исключительно порядочным человеком с чрезвычайно развитым чувством  долга.  Поэтому я переводил его через первую улочку и подводил к углу второй.  А оттуда уже видна школа!  Я прижимался к углу дома и внимательно осматривал переулки. Дожидался, когда не будет видно ни одной машины (в те времена это была не такая уж сложная задача) и командовал Мишке «беги!» Он честно бежал. Была большая опасность, что я встречу кого-нибудь из учителей, но, впрочем, этого ни разу не произошло. Забыл я поинтересоваться, что по этому поводу думал тогда сам Мишка.
Отправив ребенка, я быстро разворачивался и шел к Тверскому бульвару. Дальше к Арбату, а оттуда уже спускался к Ленинке. Шел я естественно, пешком, потому что деньги надо было приберегать для чая и пирожков с повидлом.

    Я входил  в уютный детский читальный зал с зелеными абажурами и шел на раздачу. В фонде детского зала были только детские книги. Поэтому я заказывал себе какое-нибудь собрание сочинений. Его дня через два приносили и впоследствии книги ждали меня на полках. Так я прочитал Джека Лондона. Потом Стендаля. Это было совершенно естественно поскольку я уже успел прочитать «Три цвета времени» и «Пармскую обитель». Потом я перешел к Флоберу, Мопассану, Золя и даже Бальзаку. Впрочем, его я дочитать не успел.  Потому что кончил школу и соответственно закончились мои прогулы. Почему я читал в основном французов остается загадкой. Может быть из-за тех же «Трех цветов времени».
А как-то раз к Мишке пришел его дед. Отец Верочки. Он был фотограф. И настолько хороший, что ему разрешалось снимать вождей нашего государства и некоторые его фотографии публиковались даже в газете «Правда»! Поэтому  он был известен и богат. Но при этом патологически скуп. Про него рассказывали такую занимательную историю.
До войны Мишкины дедушка и бабушка жили  довольно хорошо. Не только в отдельной, но и в богатой квартире. А в богатых квартирах полагалась иметь натертые полы.  И делали это специальные люди – полотеры.

   Они приходили в дом, разводили мастику в большом ведре и наносили ее тонким слоем на паркет. Подождав, пока она подсохнет, полотер надевал на ногу очень жесткую щетку. Причем не просто на ногу, а обязательно на босую ногу!  Чтобы щетку можно было придерживать пальцами ноги. И далее методично и аккуратно натиралась каждая половица паркета. По отдельности. В свое время и я отдал дань этому виду домашней работы.
Так вот, такой полотер пришел в дом к Верочкиной маме и уже успел развести мастику в огромном ведре, когда домой вернулся хозяин.  Его жена с гордостью продемонстрировала ему свое новое приобретение – котиковое манто! В те времена котиковое манто было тем же самым, чем сегодня является норковое. Модной и приятной демонстрацией статуса его владелицы. Но, естественно, очень дорогой. Очень!
 
  Возмущенный и потрясенный такой расточительностью хозяин дома схватил манто и запихнул его в ведро с мастикой. Манто погибло, а супруги развелись.
Так вот, как-то раз ближе к вечеру в нашу комнату вбежала Верочка и задыхаясь от переполнявших ее эмоций сообщила:
-  Пришел Матвей…
Мне почему кажется, что она называла его «Матвей», хотя я не могу в этом поручиться.
- … пришел Матвей и принес Мишке банку коммерческого абрикосового (персикового) компота!
Это была поразительная новость. В те дни обычные цены были в обычных магазинах, в которых ничего не было. А кроме того в городе существовали несколько коммерческих магазинов, в которых наличествовал некоторый выбор. Но цены там были раз в десять выше, чем в нормальных. Поэтому нормальные люди коммерческими магазинами не пользовались.
Впрочем, вру. Лично я пользовался. Дело в том, что еще до появления коммерческих  магазинов в продаже появилось коммерческое мороженное. Без карточек! Оно продавалось на улице, лотошницами. Брикет (равный приблизительно половине нынешнего)  стоил 76 рублей.  Половина – 38. Четвертушка – 19.  И за несколько завтраков можно было их собрать. Всего-то 19 р!  Мороженщицы об этом знали и заранее делили свои брикеты на четыре части. Может быть, некоторые богатеи могли покупать и по половинкам. Не знаю. Я таких не видел.
Но, конечно, Матвей мог. И не только мороженное, а даже компот. И не на улице, а в Елисеевском магазине.

  Я, под каким-то предлогом навестил Грановский пенал и лично наблюдал и Матвея, сидящего за узеньким столиком и банку с компотом , стоящую посредине.   А минут через сорок Верочка снова пришла к нам и рассказала о продолжении этой волнующей истории.
Немножко посидев, Матвей сказал:
- Знаешь, Верочка, я конечно, покупал это в коммерческом,  но беспокоюсь… Мало ли какую гадость там могут продавать…  Открой-ка банку, давай попробуем…
Верочка открыла.  Матвей взял ложку и попробовал. Съел один абрикос (персик). Видимо не распробовал. И съел еще один. А потом третий, а потом и доел всю банку! Вот такой был любящий богатый дед.
 
     А впрочем, может быть именно поэтому он и был богатым…

    Последний эпизод, о котором мне хочется рассказать, произошел в пятидесятые годы, когда я находился вне Вороньей слободки. О нем мне рассказывала мама.
У Марка Михайловича был еще один брат. Не родной, а, повидимому,  двоюродный. А может быть еще более дальний родственник. Но так или иначе он вовремя успел покинуть свою родину и оказаться за ее рубежами.  И даже поступил работать в Организацию Объединенных Наций.  И по своим служебным обязанностям был зачем-то командирован в Москву. Как он связался с Гранами я не знаю (потому что подобный родственник был пятном, о нем никому не сообщали и связи с ним не поддерживали), но он им позвонил. И его позвали в гости. Не побоялись.

   Но принимать его в узком Грановском пенале не было возможности. Три взрослых человека там помещались с трудом, а накрыть нормальный стол было вообще невозможно. Поэтому приняли решение – принимать гостя у Смысловских.
Посидели, поговорили, выпили, гостя сводили на экскурсию в пенал и в места общего пользования – кухню, ванну и сортиры и моя антисоветская мама спросила:
- Ну что, теперь расскажите об этом вашим друзьям и коллегам?
- Никогда.
- Почему, - поразилась мама.
- Потому что, - грустно сказал родственник,- мне ответят, что я стал окончательным антисоветчиком. И в свей ненависти к Советской России дохожу до смешного.  Ибо любому нормальному человеку, совершенно очевидно, что я беспардонно и бессмысленно вру. Заведующий постановочной частью Камерного театра с женой и сыном  не может жить в комнате в девять квадратных метров и с одной ванной на тридцать человек. И может быть, даже,  мне перестанут подавать руку.  И зачем мне это надо?

    Впрочем нынешние сталинисты и поклонники Советской власти сказали бы: « Ну и что! Тридцать человек на одну ванну. Подумаешь. Зато это развивает чувство коллективизма.» И, действительно, чувство коллективизма в нашей вороньей слободке было развито до чрезвычайности. Но только «пока мы были молодыми». А со временем оно начало ослабевать, ослабевать и совсем ослабло. И при первой возможности все живые граждане начали разбегаться по своим отдельным квартирам. И те, кому это удалось были счастливы. И даже не ходили в гости к своим бывшим соседям.