Небольшое влажное пятно цвета свежей простокваши едва не касается моего бедра.
(И… Там…За перевалом… Где небо)
Я чувствую его острый и манящий запах.
Макаю ягодки морошки.
И они покрываются бледной плесенью любви к той, что ушла. И невидимыми строчками ненаписанных стихов.
Прежде чем отправить их в рот, я разглядываю каждую в поисках тайных знаков жизни. Все еще надеясь понять,
почувствовать их,
соединив единственное,
что осталось живо,
с красной ягодной плотью.
Но во рту привычный вкус меня самого, а перед глазами лишь пустота.
И розоватое пятно на простыне,
в котором я вижу дорогу.
Она предстоит мне сегодня. Длинная и бесконечная.
В осенних листьях,
шуршащих под колесами почтовых карет.
Я решил, что поеду в Париж. Интересно, сильно ли он изменился со времен войны 1812 года? Я боюсь, что даже сильнее, чем я…
И уже плавает в пурпуре осени, который пока еще не видят мои глаза и не касаются мои руки.
А пока.
Пока
взгляд блуждает по потолку, а ноги касаются холодного пола.
Ночная рубашка сброшена.
Слуга не нужен.
В эту дорогу всегда одеваешься сам.
Скрипят половицы. В зеркале отражается старик.
Зеркала и совокупления отвратительны, потому что умножают количество людей, заметит потом слепой поэт, в вечной своей скромности и гордыни отдав авторство другому.
Иногда я вижу будущее….
Но он не совсем прав, этот слепец. Зеркала умножают количество тебя на этом свете. И чем старше человек, тем ужаснее увиденное.
Совокупления же умножают иллюзии, что ложась в постель с бледной самочкой, ты приближаешься к счастью…
Я выхожу из комнаты, спускаюсь со второго этажа
и выхожу во двор. Почтовый экипаж уже ждет.
Лошади бьют копытами.
Мы едем быстро, разгоняя печной воздух, особняки на Дворянской и падая в увядшие ромашки. Мелькают столбы.
Я помню, как меня привезли в этот город, исчезающий за спиной.
Где-то далеко
остались
Москва,
друзья,
стихи.
И он.
Мы виделись с ним в 30-м году.
И он написал об этом.
Мне говорили.
Написал, страшась мира, увиденного в глазах того, что был его учителем.
Так скажут потом. Я знаю.
50, 100… Дорога идет прямо.
Но почему же? Почему версты летят и тени гробовых дубов ложатся перед нами досками прогнивших тротуаров, могильной землей вологодских дорог, растворяющихся в розовом пятне простыни?…. В моей угловой квартире.
И никуда мне не вырваться. Где тот поворот, что был незамечен?
Скоро завтрак.
В семействе Гревенса хорошо.
Слуга одевает меня в белый полотняный сюртук, черные спальные сапоги, бархатную темно-малиновую ермолку. Вкладывает в руки белый платок и серебряную табакерку, и я выхожу в гостиную.
- Алексей Иванович, принесите мне бумажки потолще!
И мне ее приносят.
Я рву ее пополам.
Подаю кусок старшему сыну хозяина.
Тот отказывается, но я заставляю его взять. Мне довольно и того,
что осталось.
Я рву пол-листа на четвертушки и потом на восьмушки.
Складываю в карман
Мне подают белую чашку на серебряном подносике. Я наливаю чай в блюдце, сажусь на кораблик, отчаливаю от фарфорового берега и плыву по темным волнам с головами лошадей, едва виднеющимися в пене.
Навстречу движутся лодчонки.
Верстовые столбы выпрыгивают из омутов. Церкви остаются позади. Прозрачный благовест заставляет закрыть глаза и провалиться в его неисповедимую благость. И увидеть, открывая веки, розовые фарфоровые отмели на серебряной поляне простыни…
У себя в комнате я бросаю бумажки на стол.
Достаю краски, ножницы.
Рисую, выстригаю. У меня есть цветная бумага и время, ускользающее под скрип половиц и звуки шагов за спиной…
…я вижу, как они сидят на диване, стоят у окон. Преосвященный Феогност, Епископ Вологодский и Устюгский с знатнейшим Духовенством, Господин Начальник Губернии, Наставники Гимназии и Семинарии. Они кладут меня в гроб.
Ах, какая фиолетово-зеленая благость в их глазах.
Ее не может утопить даже белизна стен Спасоприлуцкого монастыря. Магистр Протоиерей Прокошев откашливается и надгробное красноречие слов течет рекой, изгибаясь между берегов и моими стихами. «Родственно укрывая в неизлечимой его болезни с лишком 20 лет», - слышу я его голос, раздающийся из могилы с уже осыпавшимися краями, ждавшей меня так долго. И вот он выбирается… Идет к гробу. Кружевные наличники ржавыми когтями вцепляются ему в рясу, выдирая клочки материи…. Под мелодичный звон колокольчиков…
…в руке Модеста, маленького сына Григория Абрамовича. Моего маленького друга.
Я сам выбрал место для его могилы, нарисовал памятник. И вот сейчас мальчик смотрит на меня и ждет подарков.
В моем кармане золотой замок, серебряный одинокий дом при луне, голые деревья и мертвые птицы. Они трутся о бедра гнилыми башенками, закопченными трубами, ветками первой любви, отлетающими перьями, тонущими в золотых чернильницах перевернутых куполов Софийского собора. И я встаю из гроба….
И иду к нему.
Солнечный замок подпрыгивает на кладбищенских кочках. Башенки рассыпаются. Под ждущим взглядом Модеста…Дом, деревья, птицы стираются, превращаясь в бумажный прах…