Ночное шоссе было неожиданно безлюдным – или произошла какая-то аномалия, не было такого, чтобы в эти часа Москва была пустой, и по дорогам не бегали светящиеся зайчики автомобильных фар, или мысли в голове затуманивали все происходящее вокруг.
- Голос твой в этот раз был слабее обычного, но почему? Кашель какой-то тихий, будто не было сил и на него. Ты говорила, что приболела и ничего серьезного, так простыла, давление… Эх, мама, мама… Ты только не болей.
Шоссе катило в черную гавань, сопровождая мой путь редкими придорожными фонарями и растворяясь в дали, будто прячась. Свет еще не сливался в единую желтую полоску, как это бывает в моменты жуткой усталости и надвигающегося сна. Спать не хотелось, хотя день я отработал по полной.
- И что меня понесло в эту столицу? Ты же просила: останься, сын. Я же совсем одна. Но меня звала неизвестность, вернее, неизведанность, риск, желание победы и новые возможности, будущее детей, наконец. Судьба все это проглотила, разменяла на мои нервы и седой волос на редеющей шевелюре и дала сдачи по полной – твою болезнь. Эх, мама, мама… Держись, я еду.
Как кораблики проплывали городишки, то слева, то справа по курсу, внезапно возникая и растворяясь в глубинах ночного океана.
- А помнишь, ты носила меня на руках, а я был уже большой и довольно тяжелый, 6-7 лет. Но мне так хотелось стать вновь маленьким, прижаться к тебе, отведать твоего тепла. И я притворялся сильно уставшим, хотя тебе, хрупкой и легкой, было тяжело. Но ты несла…
- А помнишь, когда мы ехали в электричке, тот же год, ты тогда была особенна красива, я помню, я смотрел в окно и вдруг заметив полуразрушенные стеклоблочные стены станции, закричал на весь вагон « Мам, а почему остановка такая рваная», да так, что все засмеялись, а ты смущалась и улыбалась, потом смеялась вместе со всеми. Я был счастлив, что развеселил тебя, родную. Даже не понимая, чем?
Какого же тебе сейчас, одной? Потерявшей дочь, мужа, родителей, сестер, подруг? Я так виноват, прости, оставил тебя после всех невзгод доживать свой век одной, страдать из-за жестокой памяти, то и дело рисующей картинки недавнего счастливого прошлого.
Или еще случай: я не рассказывал тебе, мы жили рядом с железнодорожной станцией, ты задерживалась на работе, я ждал и боялся идти домой – там не было тебя, не было спокойно, уж лучше на людях, не так страшно. Сидел у дома и ревел, и мне не было стыдно, я боялся, что что-то случилось, и ты не придешь, что я тебя смогу потерять. Думал о самом страшном, цепляясь мыслями за разные кошмарные истории , как вдруг …увидел тебя, парящую , бегущую домой, воздушную, родную… Эх, мама, мама, ты только сбереги себя, еще на одну жизнь. Ради меня.
За окном черной лентой промелькнула Ока, мост, знакомые места.
Недалеко от сюда в 69-м мы всей тогда еще дружной семьей отдыхали на турбазе, и я в первый раз увидел здесь лису, потом ужа и так испугался , что не хотел выходить из комнаты нашего домика на улицу, на завтрак. Ты успокаивала и переживала вместе со мной. Господи, ты тогда была на 15 лет моложе меня сегодняшнего, как давно это было, и как все рядом.
АЗС. Середина пути. Второй час ночи. Надо бы передохнуть, заправить машину, перекусить, уложить мысли, прикорнуть хотя бы на минутку, но как-то неспокойно, там что-то случилось.
- Ты только дождись. Когда мы говорили сегодня, какие-то чужие голоса слышались в трубке, соседи, пришли проведать или покормить. Значит дела неважнецки. А ты бережешь меня, не говоришь, я знаю, моя хорошая, и боишься, я же буду ругаться, беспомощно кричать, в чем-то попрекать, не уследила, мол. Я уже близко.
Ни курить, ни кофе не хотелось. Мысли путались и все до одной находились там, в маленьком провинциальном городке, на улице с громким названием, в старом сталинском доме на третьем этаже, где прошли мои детство и юность, где обзавелся семьей и родился сын.
- Помню, как ты готовилась стать свекровью, тещей ты уже была, но жених увез доченьку в дальние края, лишив опоры и советчицы, созерцания роста внука. Ты, видимо, волновалась, нервничала в ожидании первой встречи с будущей невесткой, оттого и была излишне требовательной, подмечая шероховатости. Ты ревновала меня, не хотела отпускать и потом потерять. Помню, твои первые замечания в ее адрес, моей будущей жены. Я же как боевой петух хорохорился, защищал и защищался и готов был к драке за нее, мою новую жизнь. Я сердился и не понимал твоей ревности, на тебя, желающей единственному и любимому какой-то, может быть ,лучшей доли, хотя, Бог знает, может и не было тогда лучшей. Или еще на время придержать возле себя, побыть мамой, спасательным плотом, плащом в дождь, плечом и нежными руками в невзгоды. Как же я не понимал, глупый, и сердился. Злился, убегал… А потом еще твоя грустная песня на нашей свадьбе, как прощание и пожелание, со слезами…
Шоссе убегало и таяло в дали. Я знал его наизусть, каждый поворот, каждые: ямку, перекресток и съезд, даже любимые места укрытия гаишников. Оно зарождалось и строилось при мне, при моем возмужании и первых самостоятельных шагах в бизнесе, накатал по нему не одну тысячу километров, с каждым разом отмечая все новые участки трассы, развязки. С каждым новым его километром взрослел и я. Оно как бы открывало мне путь в новую жизнь, далекую от тебя, мама, - дорогу в Москву. Новое шоссе звало, и я уехал. Один … на разведку, потом увез и семью. И лишил тебя общения с другим внуком. Поехал строить новую жизнь, звал риск и ощущение свободы, новых больших дел. Я даже не почувствовал и не подумал о тебе, прости, что есть боль разлуки.
Шоссе убегало и пряталось от меня, но я-то знал все его виражи и выкрутасы, оно меня не обманет. Беспокойные и не знающие сна придорожные фонари, как назойливые мухи вились вдоль него, иногда возникая огромным светящимся роем придорожных поселков.
- Отец? Я никогда не спрашивал тебя, ты любила его? Наверное, да! Красивый, веселый, он нравился всем. Но как тебе жилось с ним, мужем, другом. Может, ты жила ради нас, детей, боясь потерять видимое благополучие. Была ли ты счастлива и растворялась в нем или нашла приют своей гордости и обидам в семье, заботах, доме, материнстве, позабыв о себе самой, о том , что человек – женщина ли, мужчина , живет на свете во имя своего собственного счастья, эгоистично и жадно, а потом уже реализуется в делах, семье, как личность. Но чего стоит счастье без любви, детей, семьи? Иногда за него приходится платить высокой ценой. Развод – это плата? Была ли ты безмерно счастлив а и любима, хотя бы один год, месяц, день? Было ли тебе невыносимо больно, когда он уходил, а потом, старый, больной и поэтому выброшенный новой семьей как ненужная рухлядь, отслужившая свой век, (мне тогда было очень обидно за него), вернулся к тебе, подавленным, со слезами горечи и ненависти к жизни, и уже не хотел жить, но пытался что-то успеть сделать для тебя, вернуть долг, стереть обиды, но не успел, ушел в вечность.
Горе брошенных и тех, кто бросает. Чье больше? Кто больше страдает? Я пытаюсь понять это сейчас. Каково было пережить предательство, унижение, разрыв, крушение планов и надежд, осознание того, что за экватором жизни уже не удастся построить что-то новое, опасаясь получить под дых снова… Каково было отцу, решившемуся на этот шаг и знающему, что вина будет на нем до конца дней, что дети не простят, может и поймут, но не простят, и пытавшемуся всю оставшуюся жизнь оправдать себя новым семейным счастьем, обрушиваясь на нас подарками и нежностью. Он, может быть, тоже искал счастья, и может тоже боялся причинить боль тебе, и не знал, как отблагодарить за вверенную ему твою молодость, верность, любовь, заботу. Но так и остался в наших глазах человеком, бросившим тебя. Ты же не запрещала ничего, не говорила о нем плохо, не мешала общению.
Потом ты потеряла дочь. Годом позже. Что испытывает оскорбленная брошенная жена, я не знал. Что испытывает мать, потерявшая дитя, я ощутил нутром. Этого не передать. Все было на моих глазах. Я боялся говорить с тобой. О чем? Чем я мог успокоить тебя? Какие слова можно найти – их просто нет. Ты высохла, похудела на двадцать килограммов, ты ничего не ела, не спала, не говорила, не улыбалась – не жила. Я боялся самого страшного, боялся потерять тебя. Ты рыдала ночи и дни, месяцы и годы спустя. Но жила ради нас. Женщина необъяснимо сильна, она будет жить ради детей, пока нужна, цепляясь и выкарабкиваясь, забывая о себе, своих болячках, собственном горе. Все вытерпит. Это какая-то загадка, не имеющая объяснения.
Я остался у тебя один, сын. Разрушалась семейная идиллия, все завоеванное, выстраданное и построенное тобой за годы жизни и было очень больно все это терять. Было несправедливо и гадко получить от судьбы такой нокаут. Но надо жить. Я старался тебе заменить всех и сразу, глупый, не понимал, что не сделать этого. Твоего сердца хватало на всех, но оно не делилось , и часть его отмирала с уходом одних (я помню, как ты плакала и как безнадежно пыталась вернуть родителей, сначала мать, потом отца, бабку и деда), о оставшееся оно работало и жило за все целое и стучало с удвоенной, утроенной силой. Вот и надорвалось. Мамочка, ты только живи, сбереги себя на годы, на вечность.
И вот опять резкий поворот. За ним уже будет съезд с главной на второстепенную - с федеральной на областную, районную, городскую, с нее на проселочную… Так и жизнь, катит и катит, то ускоряясь и вырываясь на скоростную трассу к большим городам, шумным и светлым улицам, космическим планам… А то ищет свой съезд, свою гавань, куда-то на маленькую лесную тропинку, прячась как старый кот в поиске последнего приюта куда-нибудь под шкаф или кровать.
- Ты любила жизнь. Ты была красива и ярка! Я, мальчуган, всегда восхищался твоей красотой и молодостью – своим идеалом. Я не понимал, почему это все не замечают другие, почему не восхищаются ежеминутно, а как-то обыденно позволят себе говорить с тобой. Я, бывало, прятался в укромное место в доме и оттуда, из тайника, наблюдал за твоей стряпней, сопровождаемой красивым голосом. Ты пела изумительно, начинала актрисой, пела на сцене. Но надо было учиться, уезжать единственной дочери от родителей – ты не решилась или не пустили. Ты была гармонична во всем этом, когда песню совмещала с работой. Я радовался и благодарил Бога за тебя, что он мне дал тебя – не наоборот.
Ну, вот уже и пошли первые рытвины и колдобины. Знакомая дорога. Ничего не изменилось с тех пор: темные улицы городов, безлюдье и грязь, разбитые дороги… Родной город, Родина, твоя и моя. Я все равно люблю его, любил всегда, здесь жила моя семья и живет моя мать. Когда-то посвятил ему стих, первый, робкий. Но так никому и не прочел, и он за невостребовательностью потерялся. А ты писала. Сочиняла стихи, читала их на днях рождения, блистала и была душой и заводилой общества, не смотря не на что. Тебя любили все. Наверное, вдохнула и в меня эту поэтическую искорку, и я тоже что-то «натворил», и прежде всего, стих про маму, тебя.
Ну как мне без тебя. Я же скучаю, поверь. Я же звоню, пишу. Но почему этого всегда мало? Я же занят, пойми. У меня семья, работа, друзья, у меня ворох нужных и ненужных дел, ну как найти тут время для тебя? Как-нибудь потом, ты жди, может быть, приеду. Или поеду в отпуск, а к тебе позже, ну ты же понимаешь, надо отдыхать, посмотреть мир, но ты жди.
Мы все такие – торопимся, бежим, мчимся, стремимся успеть, схватить, победить, стать первым… Первым чего? Впереди кого? На сколько это важно вообще: бежать, успевать, восходить, цепляться, скатываться вниз, падать, получая язвы-инфаркты-инсульты, переживая и не переживая эти удары, затем клеймить цели, жизнь, судьбу… Становиться в миг несчастным, травить себя и других и уходить в безызвестность никем, кем и пришел. Отличие только в щедрости похорон и дороговизне памятника. И это цель? На это ты угробил жизнь, пока тебя ждали и любили, которым ты так и не вернул тепла, сгорая для других?..
- Я люблю тебя, мама. Я все-все понял, я заберу тебя к себе, ты, наверное, всегда в последние годы одиночества этого очень хотела, но боялась произнести, позвать, отвлечь, навязаться. Или вернусь, в наш дом. Найду и я свой съезд с шоссе …или уже нашел…
Последний поворот, темный безлюдный двор, горят окна, одни в доме. Ты не спишь. Ждешь. Три часа ночи. Наверное, накрыт стол. Ты всегда встречала меня полным столом, в любые сложные времена. Я же вечно с дороги. Ты как обычно сядешь и будешь смотреть, как я жадно ем, хваля тебя.
Бесшумно, чтобы не спугнуть спящий дом, быстрым шагом, поднимаюсь на третий этаж к знакомой двери. Звонок. Шаги. Скрежет замка (надо бы смазать). Свет узкой щелкой режет глаза, потом и вовсе ослепляет. Она!
- Ну, здравствуй, мама, это я. Соскучился и вернулся. Ну как ты себя чувствуешь? Хорошо? Обманываешь, поди? Теперь уже хорошо? Со мной… Ах, как же я тебя люблю! …
Дождалась.
А иного и не могло быть – это же МАМА!