Посвящаю деду Георгию и его сыну – моему отцу
Дед у меня мировой! А какой он должен быть для девятнадцатилетнего пацана – просто супер! Но занудный… Бывало, как заведет свою шарманку, не остановишь. И гундит, и ворчит, сам себя заводит, потом побежит, сто граммов примет, пока бабка не видит, и… вроде как успокаивается. Как повод ищет. А так, смешливый даже…
Вот сидим как-то на скамейки у дома – а я люблю ездить к ним в деревню, что недалеко от Тулы, – и он начинает вспоминать:
- Слухай, Вовчик – это я, значит, – а как там в столице-то живут, машин-то много, коровы, вон, уже не ходют по городу-то? – прикалывается дед.
Ну как ляпнет чего, и давай ему всю арифметику рассказывать о прогрессе там всяком, об урбанизации – ну прямо урок школьный, бери и отвечай. А он глазами улыбается…
И снова за свое:
- А я вон слыхал, что кризис там бродит, это значит что ж: деньги должны собрать у всех и раздать снова облигации или какие еще бумажки, правда что ли, внучек?
Ну, сбрендил дед, что и говорить. А я в ответ:
- Никакого кризиса нет. Пошутили. – Сказал, чтоб сменить тему. - Дед, ты вот лучше про себя расскажи, ты ведь и не стар еще, семидесяти нет, а жизнь богатую прожил, многое повидал, родни много. Ты о себе поведай внуку-то.
И вот тогда он расходится, как баян, на всю гофру. И так заливает…
-Да, семья-то большая была, одних братьев, аж пять штук мать нарожала, ну куды столько, спроси ее, а надо было – Родину защищать готовили. А как войну-то отменили, так они и начали балагурить. Ой, и горемычные они получились, все пять. Это что же получается, со мной что ли? Ну да, и я такой же. Да, братья веселые были, а я вот самый старший из них, значит, был.
- А чё были-то, дед? Братья живы или нет, еще ж не старые они? – мне становилось интересно.
- Да погодь, щас расскажу. Вечно торописься куда-то. – Он закурил самокруткой. – Да, все как один женилися они, всё как у людей, но весельчаки такие были, балагуры. И выпить, и поплясать, песни поорать – не отнять. А жены у всех такие мымры попались, ну прямо тигры какие-то. И что не праздник, то ругань и рукоприкладство. Отец мать-то не бил вовсе, вот они, братья-то, и не вняли науке дом держать да жен приструнять. А вон младший-то – тот вообще в город подался за женой. Нашел себе мамзель образованную, то ли учителка, то ли булахтер…
- Бухгалтер, дедуль…
- Ну да, бузгалтер. Или учителка, говорю. И она его, деревенщину, учить вздумала, как есть, что пить. Завтрак – так каши на воде, кефиры, вечером – постные ужины, нож да вилка, поди ты. Дальше, значит, с собачкой ейной гуляли, под ручку, а после ни-ни перед сном, каждый вечер душ да ванна, тьфу ты, господи, утром во всем чистом на работу. Ну, какой же мужик это стерпит? Вот и он, Ванька, чуть она куда на совет или собрание, бегом в пивную, напокупляет всякой дряни, еды то есть, нажрется, да водки напьется, душу-то отведет, аж усрется весь на тахте ее. Та приходит – скандал. Ох, уж сколько его не переделывала – все без толку. Так гнала-гнала, потом опять впускала. Пока он не сбежал к другой, тута в деревне нашел, да в город ее и вывез. Образовывать будет, сказал. Образователь хренов. Вот, внучек, как оно бывает. И ты вон гляди, девку выбирать станешь. Думай, куды везти, чтоба не она тобой командирила. О!
Другой брат, Валек, тот футболист был. Так жена его, Клавдия, сурьезная женщина была, мясо приходовала на бойне, говорят, быка кулаком могла прибить, так вот: она сначала на матчи-то провожала и встречала его, а потом надоело, видать, так начала пилить. Мол, все не тем пахнет от него, нюх-то на мясо хороший был, мол, выпимши приходит, пару раз влетало ему от ейных кулаков. А как не пить-то? То 0-5, то 0-3. А он вратарь, понимаешь, и орут все ему – дырка и дырка. Ну как не пить-то? Вот и повесился Валька как-то? Я как раз в тот день мимо окон ихних шел, гляжу, висит, ну как молодой листок, зеленый, тихий такой, качается…
- Че, помер что ли? – испугался я.
- Помрешь тут у такой! Сняла да как отдубасила, что парень про футбол позабыл, до сих пор имена путает, то меня женой назовет, то ее как-то. А как назовет не так – по лбу снова. Ох, не повезло ему, как и младшему…
- А те, другие, что тоже? – начал я пытать его.
- Да, сынок, все поперевешались. Да у кого что. У кого веревка слаба была, Сашка вон, здоровый был, а туда же спьяну: получку потерял и расстроился, полез на табурет да упал и так разбился, всю голову стесал до крови. Уж она, супружница его Зинка, драила-драила квартиру-то, а запах держался долго. Уж не знаешь, что лучше было бы.
А средний, Николай, тот еще пуще. Так жену приревновал, Нюрку, к водителю ее на коровнике, что достал ружье-то, дурень – сам-то в помощниках егеря ходил – и стреляться вздумал. Ну, ежели бы стрелять-то умел, то, наверное, егерем был, а тут разнес пол дома, промазал в себя, значит. Но в люстру из хрусталя, свадебшный подарок, точнехонько попал. А уж потом сервант и окно – насквозь. Вот горе стрелок был. Его даже звери в лесу боялись – не знали, что ожидать… Ох, и досталось ему тогда от Нюрки, всякая ревность прошла в раз. Во дела какие, Вовчик.
- А четвертый брат, с ним что?
- Петро что ль? Ох, и гуляка был. Но правильный дюжа. Женился в момент, чуть что понравилась и – свабдю давай. Одно разорение с ним. А как же, такой щепетильный был, как и влюбчивый. Один черт, все петлей кончается…
- Это как же, дед, опять любовь неразделенная или жена? – не унимался я.
- Да пуще, чтоб его тудыть! Жениться, говорю, ох как любил. Загуляет, бывало, и снова под венец. А та, прошлая, плачет. Да так часто у него эта самая любовь случалась, аж по пять раз на годе, что и имена часто путал, а тут и скандалы опять же. Но веревка – нет, никогда. Это уж когда он адрес перепутал и приперся навеселе к прежней, а та и не одна. Ну, позабыл, с кем не бывает, вон их сколько, адресов-то, поди запомни. Вот ее кавалер нонешний и навалял ему звезделей и жене его прежней тоже. А – деревня, все мигом и узнали, и уж новая его, Петьку, и не пускает, гонит и орет, дом отберу. А дом-то дружка его, Василия, ну дал тот ему пожить, недолго же обычно бывает у него, Петьки-то, месяц-другой от силы. А тут – дом отбирает, стерва. Вот Петро расстроился сильно и полез в петлю по братьевым стопам. Да то ли гвоздей там не было в доме, то ль молотка их забить – все один к одному: не дано нашим через веревку или ружье смерть получать. Моя-то узнала, в миг все тесьмы, провода и гвозди схоронила. Сиди, говорит, и телевизор смотри, на хрен, мол, мне нужен в доме хозяин-рукодельник мертвый. Пусть лучше мебель, но живая. Так и сказала. И скалкой поддала прям меж глаз, чтоб навек запомнил. Вот то и помню. Хорошо помню скалку-то. Во дела какие, Вовчик.
- Дед, ну что у вас все не как у людей, скандалы и драки. А любовь где же?
- А это и есть любовь, сынок. Ведь сильнее любишь – шипче бьешь. И женщины такую мораль понимают, все как одна. Бабы, они же как собачонки, лаются, а хозяина чтят, уважают. Ты погладь, прикорми, а потом уж на цепь и до гроба верна будет и благодарна. А что, в городе у вас не так что ли?
- Да, амбициозные все там, гордые. Не подъедешь просто так… - махнул я рукой, - А у вас действительно веселая семейка. А сам-то ты как с бабушкой жил, не ругался как братья?
- Гордые? На трахторе надо подъезжать, напролом. Они такой напор любют... Я-то, говоришь, как? – прокряхтел он, соображая, что сказать, - да хорошо, внучек. Душа в душу, как говорят. В душу ее мать… Стукнет, бывало, по лбу бабка твоя, что не так, на утро и не помню ничего. Все как сызнова начинаю. Так и жили. Я и не помню о плохом-то. А чуть вспомню – скалка рядом. К чему помнить-то? Про других вон, пожалуйста, ночью разбуди, все как на духу расскажу. А про себя – ни-ни, и вспоминать больно. Батя нас, сыновей, значит, баб не научил гонять, вот и результат. А так, хорошо жили, хорошо… наверное.
Я ж шофером всю жизнь, в рейсе. Вот приду грязный, в масле – ластится моя краля, а чуть что, чистый – все вынюхивает, где да с кем, да когда успел. Ну, тигра, не иначе.
Ты глянь, где она щас-то, не возвернулась ли? Я ж мигом в дом… водички попью и назад. На что мне на глаза ее пытливые попадаться? Взволновал ты меня, сынок, памятью этой.
- Дед, ты как дружная такжикская семья из 30 человек, которая снимет недорого комнату или однокомнатную квартиру, двухкомнатную не предлагать! – такой простой. Ну, неужели бабуля, зная о вашей взаимной дружбе, случайно бутылку в секретере прячет, на видном месте? Да успоко-о-ойся ты, иди-и пей. - Добавил я уже голосом героя «Нашей Раши».
Через минуту он вернулся с перекошенным от вкуса яства лицом, занюхивая «водичку» рукавом. Разговорчивей обычного.
- Я вот думаю, как же они там поместятся, такжики-то? Может, их сюда, у нас вон в районе работать некому. А?
Что я еще тебе скажу, про баб-то? Ты запоминай, наматывай на ус, пока дед Георгий жив. Женщина – это тигра. Тигрица, значит. И постоять за себя смогет, и добычу принесет, и самца себе подберет впору, да сделает так, что как бы он ее добился, а она подчинилась. Ух, хитра! А мужик, он – птица вольная, конечно, но на земле – что бык. Идет себе напролом, пока все роги не поотшибляет о стены или камни какие или пока не найдет себе на них приключения. А как к дому и кормушке прибьется, к тигре значит, успокаивается, смирнеет, от норы не отходит, вся спесь мигом слетает с него. Очень хорошо поддается приручению. И тигра его глядит, чтобы какой другой запах рядом не вился, и козел ее не повелся на него. Во как, Вовчик.
И брак они придумали, бабы. И назвали на свою букву, чтобы не позабыть. Мужик-то свободу любит. Как орел в небе. А они думали, как его всё к дому привязать-то. К хозяйству и прочее. Вот и придумали, да еще стращают всякими, иди их, неприятностями, последствиями. Тигры – не иначе!
Я вот что думаю, любовь – оно конечно хорошо, но политика наша куды интереснее любой бабы. Уж имеют ее как хочут, а она и не сопротивляется, будто девка продажная. То мясо отравлено, то коньяк молдавский али грузинский теперечи плохой… Это же когда он плохим был, ты скажи? А вы дайте попробовать народу, народ все скажет, если плохо.
Я вона шел как-то по селу то да сё проверить, кто чем дышит, ну и головой-то крутил во все стороны – порядок наблюдал, и – бац!, со всей дури, со всего широкого шагу лбом прямо в столб, аж погнул его малость, ну, вмятину так точно оставил. Ан, потом, смотрю соображать шипче начал. Прямо все мне сразу нарисовалось и стало понятно. Вот и всю их политику разгадал, с одного разу.
Вот пример, - он задумался, почесывая бритый затылок, - К чему, думаешь, войны начинают и почему их нет сейчас? Это – от человека и его харахтера все, и от воспитания, конечно. Возьми того же Гитлера или Нуполеона, их или отец шипко порол, или ребята во дворе насмехались. А сейчас нету такого лидера, Вовчик, и некому, значит, простому люду мозги туманить. А то взбрело им что, а нам под пули. Нет, господа хорошие, хватит! Что лучше: пришла какая мысль неправильная, пережди малясь, потужься, она одним местом и выйдет. И все опять спокойно. Вот возьми Бена их Неладена, или Хусейна с Пиночетом, или вон, польского президента – очень уж задирался. Где они теперь? Бог, он все видит, не слепой поди. А то принялись народ с пути сбивать и балагурить.
Или вот еще… А знаешь ли ты, внучек, на чем природа держится? Вот, к примеру, волк или лев, или бык тот же – там, у них же как: каждый доказывает свое право быть первым, главарем. И только самый лучший самец им и становиться, слабые не выживают. Отбор. О как! А вот возьми людей. Что тут: отец-сын-внук и дальше. Блат, что ли, называют? Все друг друга тянут. Ну как тут стать сильнее, вот и вырождается человек, наверху сидят не самцы, а кого содют. Во какая философия, Вовчик!
Политика – это как рыбалка, кто на крупную ходит, а кто и вовсе рыбак плохой, и все ловит там, где отродясь рыбы нет. А сам вид важный делает, напыщенный.
Или водку возьми, её то ж не зря выдумали: выпьет чуть мужик, и делай с ним, что хошь. Верти-крути… Политика…
Бога, вон, как и водку, будь она не ладная, через нее все зло, тоже придумали политики, чтобы нами управлять, боялись чтоб.
- А ты сам-то в Бога веришь, что так говоришь? – проснулся я снова.
- А как же не верить, куды ж без него? Попробуй не верь, бабка твоя так всыпит, вот через нее и верю. И даже в церкву хожу по субботам, по правде, магазин там рядом. Ну и я как порядошный к Богу, значит. И уж заодно... Или наоборот?.. Все одно к одному: война, религия, водка – всё супротив нас, мужиков. Во как! Спасибо столбу, через него все понимать начал, а то дуб дубом был… – закончил дед Григорий и побежал в дом, оглядываясь, где, мол, бабка его, верная супружница и лютая Тигра.
А я остался в раздумьях, ну что я вынес из нашего мужского разговора? Да и какой разговор – монолог, слово не дал вставить. Какая-то уж очень тонкая философия получается: орел, а все мечтает в тигровые лапы угодить, но чуть на волю посягнут – веревка или ружье; отхватил украдкой стакан – считай праздник; а уж если головой ударишься – враз умнеешь. Ну и запутал меня дед, иди его мать? Встал я да и пошел до магазина счастье свое выискивать. Или свой столб, чтоб ума прибавил.
А день рдел, над речкой заколыхалась заря, отражаясь ярким заревом в воде, ребятня важно и гордо гнала до домов свою скотину, петухи копошились в курятниках, готовясь ко сну, всюду что-то шуршало, кудахтало и мычало и вновь тонуло в деревенской тишине, нарушаемой там и тут лишь звонкими женскими голосами – бабы гоняли своих мужиков. И так будет всегда. У орлов и тигриц.