Наследие. Е. Б. Бельтенева. Беседа о Мандельштаме

         

   

                (Записано на видеокассету для телепередачи.
                Сохранены все отступления, повторы слов, стиль речи)



       Мандельштам – поэт, мало известный современному обществу. Это произошло отчасти и потому, что поэты после революции не совсем приняли ее – это Мандельштам, это Ахматова, это Пастернак, прозаик Зощенко. И они были запрещены. Причем запрещены настолько, что когда Иосифу Бродскому предложили навестить Ахматову, он воскликнул: «А разве она жива?» Можете себе представить?! То есть люди были совершенно изолированы.

          Вот в такой же изоляции был и Мандельштам Осип Эмильевич. Сказать, что они совсем не приняли революцию, это неверно. И Ахматова, и Пастернак, и Мандельштам приняли революцию. Если бы они не приняли, то все они могли бы уехать. Нет, все они остались, имея возможность покинуть родину. Но приняли они революцию своеобразно. А самое главное, они, в силу большой поэтической  честности, не могли петь под чужую дудку. Говорят, Блок все-таки  повернулся к революции, написав «Двенадцать». Разве повернулся, закончив поэму словами:

                В белом венчике из роз –
                Впереди  - Иисус Христос?

             Эти люди не могли кривить душой. Пела их душа? Пела, но пела она не под дудку чужую. Причем, эти поэты были, конечно, индивидуалисты, каждый – своя большая индивидуальность. Цветаева великолепно пишет о двух поэтах, Маяковском и Пастернаке.  Если Маяковский был трибун, он действительно шел к народу, он действительно кричал:

                Кто там шагает правой?
                Левой!
                Левой!
                Левой!

           То Пастернак не кричал, хотя так же чрезвычайно был воодушевлен революцией. Сказать, что Маяковский не лирик, неверно – Маяковский большой лирик, но другого несколько плана. Возьмите «Облако в штанах». Помните пролог?

              Нервы –
              большие,
              маленькие,
              многие! –
              скачут бешеные,
              и уже
              у нервов подкашиваются ноги!
              ……………………..

             Вошла ты,
             резкая, как «нате!»,
             муча перчатки замш,
             сказала:
             «Знаете –
             я выхожу замуж»,

            Что ж, выходите.
             Ничего.
             Покреплюсь.
             Видите – спокоен как!
             Как пульс
             покойника.

          Сколько силы в этих строках!

          Каждый  - индивидуалист. Причем Мандельштам еще носил в себе такую грусть, такой надлом, потому что по национальности был евреем. Если вы вспомните Левитана, то попытайтесь вспомнить его хоть одну оптимистическую картину. Во всех элемент грусти. Вот такой же элемент грусти был у Осипа Эмильевича.

      Я сейчас прочту вам стихи юношеские, дореволюционные, которые по своей лирике изумительны:

           Сегодня дурной день:
           Кузнечиков хор спит,
           И сумрачных скал сень –
           Мрачней гробовых плит.

           Мелькающих стрел звон
           И вещих ворон крик…
           Я вижу дурной сон,
           За мигом летит миг.

           Явлений раздвинь грань,
           Земную разрушь клеть,
           И яростный гимн грянь –
           Бунтующих тайн медь!

           О, маятник душ строг –
           Качается глух, прям.
           И страстно стучит рок
           В запретную дверь к нам…

                ***

          Смутно-дышащими листьями
          Черный ветер шелестит,
          И трепещущая ласточка
          В темном небе круг чертит.

          Тихо спорят в сердце ласковом
          Умирающем моем
          Наступающие сумерки
          С догорающим лучом.

          И над лесом вечереющим
          Встала медная луна;
          Отчего так мало музыки
          И такая тишина?

                ***

          Нежнее нежного
          Лицо твое,
          Белее белого
          Твоя рука,
          От мира целого
          Ты далека,
          И все твое –
          От неизбежного.

          От неизбежного
          Твоя печаль,
          И пальцы рук
          Неостывающих,
          И тихий звук
          Неунывающих
          Речей,
          И даль
          Твоих очей.

               ***

          Воздух пасмурный влажен и гулок;
          Хорошо и нестрашно в лесу.
          Легкий крест одиноких прогулок
          Я покорно опять понесу.

          И опять к равнодушной отчизне
          Дикой уткой взовьется упрек, –
          Я участвую в сумрачной жизни,
          Где один к одному одинок!

          Выстрел грянул. Над озером сонным
          Крылья уток теперь тяжелы.
          И двойным бытием отраженным
          Одурманены сосен стволы.

          Небо тусклое с отсветом странным –
          Мировая туманная боль –
          О, позволь мне быть также туманным
          И тебя не любить мне позволь.

                ***

           Лирик! Большой лирик!

           Он родился в Петербурге. Отец его был купцом I гильдии, делал перчатки, всякие изделия из кожи. Мандельштам получил блестящее образование. Он закончил Тенишевскую гимназию, лучшую гимназию в Петербурге. Учился за границей, был в Сорбонне, в Гейдельбергском университете. Затем поступил в Петербургский университет на исторический факультет. Он знал языки, знал историю.

         Человек обладал тончайшей душой! И можно ли ему инкриминировать, что началась революция – перестройся! Как это «перестройся»? Вот сейчас говорят о перестройке. Как я могу перестроиться? Я какой была, такой и буду. Что я могу сделать?

          Эти люди, среда интеллигентов, самым главным считали служение народу. Возьмите декабристов. Возьмите одну из самых великих женщин – мать художника Валентина Серова. Музыкантша прекрасная. Куда она пошла? Она поехала в деревню, чтобы знания свои нести народу. Главной целью жизни интеллигенции было служение народу. А вспомните, как обвинили эту интеллигенцию? Враги народа! Самое страшное, что можно было сказать – «враги народа». Вот так и Мандельштам. Эти люди были носителями самых мощных источников культуры. Когда он примкнул к обществу акмеистов, которое возглавлял Гумилев, его спросили: «Как Вы понимаете акмеизм?» - он сказал: «Это тоска по мировой культуре».

      И тоска по мировой культуре звучит во всех его стихах. Как еще можно было служить народу? Кричать «под дудку», а завтра отказываться от сказанного? Эти люди прошли свою жизнь, не отказавшись от своей правды. Анна Ахматова сказала: «Никогда, говоря о Мандельштаме, нельзя забывать, что в 1937 году он сказал – я не отрекаюсь ни от мертвых, ни от живых». Это в то время, когда отрекались от своих отцов и матерей.

    Знаете, у меня в жизни были такие моменты, которые запомнились на всю жизнь. Я немного отвлекусь. Когда я поступила в Горный институт, это был 37-ой год. Нас принимал Грачев, директор института. Он был арестован, арестованы были ведущие профессора института. Причем  оставались их книги, по которым мы учились, потому что других книг не было, только черной тушью были замазаны их имена. Исчез наш Грачев. И вот нас всех собрали в громадном нашем зале, и сын Грачева отказывался от своего отца. Мертвая тишина. Он шагает между рядами – пух-пух-пух, поднимается наверх и говорит: «Я отказываюсь от своего отца. Он – враг народа. Если он попросит у меня кусок хлеба, я ему откажу». Вот это слышала я сама. Под гробовую тишину всего зала.

     А Мандельштам сказал – я не отказываюсь ни от мертвых, имея в виду Гумилева, которого в 21-м году расстреляли за напрасно, - ни от живых. Эти люди сейчас поднимаются на щит, служат примером честности человеческой. А тогда? Голодали, холодали, всячески унижены, унижено человеческое достоинство. Но, тем не менее, Мандельштам принял революцию, Ахматова, Гумилев приняли революцию.

     Стихи его дореволюционные объединены в сборники, которые называются «Камень».

   Действительно, камень – это сказка! Вот я вам покажу камень: в нем лава, в нем вулкан, в нем насыщенные минералами кипящие пары, которые вынесли чудные кристаллы пирита. Тут  и кварц… Посмотрите, какой это камень! Это жизнь! Это жизнь нашей Земли. Это жизнь, история, красота. Красивей камня ничего нет! Я когда подхожу к обнажению, то замираю от красоты. Причем , должна вам сказать, что камень, когда его тронешь молотком, он умирает, как человек. Камни – это великая философия, великая история, великая жизнь, великая красота.

       И три сборника стихов Мандельштама назывались «Камень». Он как-то сказал: «Если бы мне перед смертью удалось собрать еще один сборник, я бы его тоже назвал «Камень».

      Стихов мало. Мало стихов! И эти стихи мы имеем только потому, что рядом с Осипом Эмильевичем была его жена Надежда Яковлевна, которая запоминала эти стихи наизусть. Стихи, которые прятались в сапоги, лежали в сундуках в сараях, у друзей. Совсем немного сохранилось того, что написал Осип Эмильевич.

      Стихи Мандельштама, между прочим, поет Алла Пугачева. Позже мы их послушаем. Тогда Мандельштам еще не был разрешен, а Алла Пугачева пела его стихи, чудные его стихи. Мы сейчас их прочтем, а потом послушаем записи:

           Жил Александр Герцевич,
           Еврейский музыкант, -
           Он Шуберта наверчивал,
           Как чистый бриллиант.

           И всласть, с утра до вечера,
           Заученную вхруст,
           Одну сонату вечную
           Играл он наизусть…

           Что, Александр Герцевич,
           На улице темно?
           Брось, Александр Сердцевич, -
           Чего там? Все равно!

           Пускай там итальяночка,
           Покуда снег хрустит,
           На узеньких на саночках
           За Шубертом летит:

           Нам с музыкой-голубою
           Не страшно умереть,
           Там хоть вороньей шубою
           На вешалке висеть…

           Все, Александр Герцевич,
           Заверчено давно.
           Брось, Александр Скерцович.
           Чего там! Все равно!

                ***

        Следующее стихотворение посвящено Ленинграду. Великолепные стихи, но послушайте, сколько в них трагизма:

             Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
             До прожилок, до детских припухлых желез.

            Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
            Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

            Узнавай же скорее декабрьский денек,
            Где к зловещему дегтю подмешан желток.

           Петербург! Я еще не хочу умирать:
           У тебя телефонов моих номера.

           Петербург! У меня есть еще адреса,
           По которым найду мертвецов голоса.

           Я на лестнице черной живу, и в висок
           Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

           И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
           Шевеля кандалами цепочек дверных.

                ***

                Своей жене у Осипа Эмильевича посвящено очень мало стихотворений, и одно из них поет Алла Пугачева:

           Я наравне с другими
           Хочу тебе служить,
           От ревности сухими
           Губами ворожить.
           Не утоляет слово
           Мне пересохших уст,
           И без тебя мне снова
           Дремучий воздух пуст.

           Я больше не ревную,
           Но я тебя хочу,
           И сам себя несу я,
           Как жертву, палачу.
           Тебя не назову я
           Ни радость, ни любовь.
           На дикую, чужую
           Мне подменили кровь.

           Еще одно мгновенье,
           И я скажу тебе:
           Не радость, а мученье
           Я нахожу в тебе.
           И, словно преступленье,
           Меня к тебе влечет
           Искусанный в смятеньи
           Вишневый нежный рот.

           Вернись ко мне скорее,
           Мне страшно без тебя,
           Я никогда сильнее
           Не чувствовал тебя,
           И все, чего хочу я,
           Я вижу наяву.
           Я больше не ревную,
           Но я тебя зову.

                ***

         Вот эти три стихотворения переложены Аллой Пугачевой на музыку.

          Еще одно, разрывающее душу стихотворение посвящено жене:

          Твоим узким плечам под бичами краснеть,
          Под бичами краснеть, на морозе гореть.

          Твоим детским рукам утюги поднимать,
          Утюги поднимать, да веревки вязать.

          Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
          По стеклу босиком, да кровавым песком.

          Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
          Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

                ***

               Очень тяжело жилось Осипу Эмильевичу. В 20-е годы он, в основном, занимался переводами. Переводами прекрасными. А в 33-м году он написал эпиграмму на Сталина:

            Мы живем, под собою не чуя страны,
            Наши речи за десять шагов не слышны,
            А где хватит на полразговорца,
            Там припомнят кремлевского горца.
            Его толстые пальцы как черви жирны,
            И слова как пудовые гири верны,
            Тараканьи смеются глазища,
            И сияют его голенища.

            А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
            Он играет услугами полулюдей,
            Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
            Он один лишь бабачит и тычет.
            Как подкову дарит за указом указ –
            Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз, -
            Что ни казнь у него – то малина
            И широкая грудь осетина.

                ***

              Написал в 33-м  году про Сталина. Когда прочел Пастернаку, Пастернак сказал – сейчас же уничтожь.

              Но Сталин дал такое распоряжение – изолировать, но не казнить. Он очень хотел, чтобы Мандельштам написал ему стихотворение, даже с Пастернаком по этому поводу говорил. Сталин звонил Пастернаку!

           Осип Эмильевич написал очень плохое стихотворение, потом даже отказался от последних своих строк. Думал, что это все-таки как-то облегчит его участь. Конечно не облегчило. Человека изолировали настолько, что он, будучи уже больным, совершенно потерял себя. У него началось психическое расстройство, болело сердце, началась астма.

          Чуковский вспоминает, что встретил его в Детском Селе где-то в 34-м году. Он совершенно задыхался, и денег нет, и крыши нет.

          Вообще я хотела сказать, что этот человек абсолютно не занимался бытом. У него практически не было никогда дома, не было письменного стола. Он сидел, поджав под себя ноги, на каком-нибудь стуле или диване и сочинял стихи не записывая. С голоса записывала стихи его жена. Даже кухни не было, где бы он мог притулиться на уголочке и писать.

          Он страшно любил путешествовать. В 1919 году они с Надеждой Яковлевной стали мужем и женой и ездили по многим уголкам страны. Они были в Армении (написан цикл стихов об Армении), были в Грузии, в Перми, ездили по Уралу. У него было желание повидать все.

         Мне вспомнился Лев Гумилев, историк, который говорил: «Я не могу сидеть в кабинете. Если я изучаю, допустим, историю Древней Азии, то должен поехать в Азию, должен поговорить с людьми, пообщаться с ними. Если изучаю этнос, например, скифов, то должен поехать на раскопки. Я должен приобщиться к жизни». Представляете, какая позиция? Он говорит: «Если человек не хочет знать живую историю, пусть он будет директором института. А историк должен знать жизнь». Вот такая интересная позиция. Ничего, что я отвлекаюсь? Лев Гумилев написал «Автонекролог». Он сказал, что биографию пишет отдел кадров, а когда человек умирает, о нем пишут некролог и там отмечают все его достоинства. Я хочу сам написать о себе некролог, чтобы изложить мое отношение к жизни, мое отношение к истории. Будучи четыре раза арестованным, он в лагерях написал историю смен цивилизаций. В лагерях, в  страшных условиях, человек продолжал творить. Вот такие были люди!

        Мы читали стихотворения, понятные  с нашей, обывательской, точки зрения. Но у Мандельштама есть ряд стихотворений, так называемых «космических». Этот удивительный человек в 30-е годы мыслил космическими категориями, как бы чувствовал на себе влияние звезд, влияние космоса. И я сейчас хочу прочесть вам его балладу о неизвестном солдате, которая очень трудна для понимания. Я много раз читала ее, и меня преследует мысль, что она созвучна лермонтовскому «Демону». Помните:

           На воздушном океане,
           Без руля и без ветрил,
           Тихо плавают в тумане
           Хоры стройные светил……

           Печальный Демон, дух изгнанья,
           Летал над грешною землей,
           И лучших дней воспоминанья
           Пред ним теснилися толпой;
           Тех дней, когда в жилище света
           Блистал он, чистый херувим,
           Когда бегущая комета
           Улыбкой ласковой привета
           Любила поменяться с ним,
           Когда сквозь вечные туманы,
           Познанья жадный, он следил
           Кочующие караваны
           В пространстве брошенных светил;
           Когда он верил и любил,
           Счастливый первенец творенья!
           Не знал ни злобы, ни сомненья,
           И не грозил уму его
           Веков бесплодных ряд унылый…
           И много, много… и всего
           Припомнить не имел он силы!

                ***

                Стихи о неизвестном солдате (отрывок):

            Этот воздух пусть будет свидетелем,
            Дальнобойное сердце его,
            И в землянках всеядный и деятельный
            Океан без окна – вещество…

            До чего эти звезды изветливы!
            Все им нужно глядеть – для чего?
            В осужденье судьи и свидетеля,
            В океан без окна, вещество.

            Помнит дождь, неприветливый сеятель, -
            Безымянная манна его, -
            Как лесистые крестики метили
            Океан или клин боевой.

            Будут люди холодные, хилые
            Убивать, холодать, голодать.
            И в своей знаменитой могиле
            Неизвестный положен солдат.

            Научи меня, ласточка хилая,
            Разучившаяся летать,
            Как мне с этой воздушной могилой
            Без руля и крыла совладать.

            И за Лермонтова Михаила
            Я отдам тебе строгий отчет,
            Как сутулого учит могила
            И воздушная яма влечет.

            Шевелящимися виноградинами
            Угрожают нам эти миры
            И висят городами украденными,
            Золотыми обмолвками, ябедами,
            Ядовитого холода ягодами –
            Растяжимых созвездий шатры,
            Золотые созвездий жиры..

            Сквозь эфир десятично-означенный
            Свет размолотых в луч скоростей
            Начинает число, опрозраченный
            Светлой болью и молью нулей.
             ----------------------------------------

              Стихотворение «Рим»:

           Где лягушки фонтанов, расквакавшись
           И, разбрызгавшись, больше не спят,
           И, однажды проснувшись, расплакавшись,
           Во всю мочь своих глоток и раковин
           Город, любящий сильным поддакивать,
           Земноводной водою кропят, -

           Древность легкая, летняя, наглая,
           С жадным взглядом и плоской ступней,
           Словно мост ненарушенный Ангела
           В плоскоступьи над желтой водой, -

           Голубой, онелепенный, пепельный,
           В барабанном наросте домов –
           Город, ласточкой купола лепленный
           Из проулков и из сквозняков, -
           Превратили в убийства питомник
           Вы, коричневой крови наемники,
           Италийские чернорубашечники,
           Мертвых цезарей злые щенки…

           Все твои, Микельанджело, сироты,
           Облеченные в камень и стыд, -
           Ночь, сырая от слез, и невинный
           Молодой, легконогий Давид,
           И постель, на которой несдвинутый
           Моисей водопадом лежит, -
           Мощь свободная и мера львиная
           В усыпленьи и в рабстве молчит.

           И морщинистых лестниц уступки –
           В площадь льющихся лестничных рек, -
           Чтоб звучали шаги, как поступки,
           Поднял медленный Рим-человек,
           А не для искалеченных нег,
           Как морские ленивые губки.

           Ямы Форума заново вырыты
           И открыты ворота для Ирода,
           И над Римом диктатора-выродка
           Подбородок тяжелый висит.

               «Подбородок тяжелый висит» - это о Муссолини.  Давайте полистаем альбом Микельанджело. Посмотрите на скульптуры Давида и Моисея. Вот как хорошо, буквально несколькими словами передано  - «легконогий Давид», как водопад Моисей. Изумительно!

            Много стихов у Мандельштама о природе, но в основном стихи о его жизни, его переживаниях:

               Заблудился я в небе, - что делать?
              Тот, кому оно близко, - ответь!
              Легче было вам, Дантовы девять
              Атлетических дисков, звенеть,
              Задыхаться, чернеть, голубеть.

              Если я не вчерашний, не зряшний, -
              Ты, который стоишь надо мной,
              Если ты виночерпий и чашник –

              Дай мне силу без пены пустой
              Выпить здравье кружащейся башни –
              Рукопашной лазури шальной.

              Голубятни, черноты, скворешни,
              Самых синих теней образцы, -
              Лед весенний, лед вышний, лед вешний –
              Облака, обаянья борцы, -
              Тише: тучу ведут под узцы.

                ***

              Заблудился я в небе, - что делать?
             Тот, кому оно близко, - ответь!
             Легче было вам, Дантовых девять
              Атлетических дисков звенеть.

              Не разнять меня с жизнью: ей снится
              Убивать и сейчас же ласкать,
              Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
              Флорентийская била тоска.

               Не кладите же мне, не кладите
               Остроласковый лавр на виски,
               Лучше сердце мое разорвите
               Вы на синего звона куски…

               И когда я усну, отслуживши,
               Всех живущих прижизненный друг,
               Он раздастся и глубже и выше –
               Отклик неба – в остывшую грудь.

                ***

                Мандельштам, после всех гонений был сослан в Щербин. Потом из Щербина был возвращен и получил «минус». Выбрал для житья Воронеж. В Воронеже он пробыл четыре года в полной изоляции, в мечте с кем-то поговорить, обменятся мыслями. Единственное светлое созданье, подавшее ему руку – Наташа Штемпель. Она оставила прекрасные воспоминания о жизни Осипа Эмильевича в Воронеже. Эта женщина и ее мать не побоялись наветов и всячески скрашивали жизнь Мандельштама.

             Когда ему было разрешено вернуться в Москву, оказалось, что их в Москве не прописывают, а единственное место, где у них была крыша над головой, это кооперативная квартира в Москве. Им пришлось жить в 101 км от Москвы, и они прятались, чтобы не попадаться на глаза. КГБ ждало только разрешения расправится. Но Сталин все тянул, не разрешал. Чтобы их не искать, Союз писателей дал им путевку в санаторий. 1 мая 1938 года Мандельштам был арестован, посажен. Сидел он с мая по сентябрь в пересылочных тюрьмах, затем был этапом отправлен на Дальний Восток, должен был ехать на Колыму. Больной, истерзанный человек. И до сих пор неизвестно, где и как он похоронен, какова его смерть.

           Последнее письмо, которое получили от него из заключения, было таким (пишет своему брату): «Дорогой Шура! Я нахожусь во Владивостоке СВИТЛ (Северо-восточные трудовые лагеря). Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9-го сентября, приехал 12-го октября. Дороги очень слабые, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги, не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей. Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли, возможна зимовка. Родные мои, целую вас. Ося. Шурочка, пишу еще, последние дни ходил на работу, это подняло настроение. Из лагеря нашего, как транзитного, отправляют постоянно. Я, очевидно, попал в отсев и надо готовиться к зимовке. Я прошу -  пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом».

            Вот последние слова, которые получили родные от Мандельштама. Надежда Яковлевна, получив это письмо, послала ему посылку. Посылка вернулась «за смертью адресата». И вот тогда она начала искать людей, которые знали и что-то могли рассказать. Вы знаете, невозможно читать, как он мучился там, в этих лагерях. Невозможно!

          Надежда Яковлевна пишет, что два человека, которым она более или менее верила, потеряли себя в лагерях, у них было психическое расстройство, они путали события. Единственный человек, который удержался в лагере, не потерял себя и психически был настолько крепким, что перенес все эти ужасы, был физик Д.. Этот человек работал вместе с сыном Троцкого в атомном институте. Институт  был расформирован,  большинство попало в лагеря. Я немножко почитаю, как умер Мандельштам, ладно?

        Надежда Яковлевна не называет физика по имени. «Он попал в этот транспорт из Таганки. Другие были из внутренней тюрьмы. Только перед самой отправкой их перевели в Бутырки. Еще в дороге Д. узнал, что с этим транспортом едет Мандельштам. Случилось, что один из попутчиков Д. заболел и на несколько дней его поместили в изолятор. Вернувшись, он рассказал, что в изоляторе встретился с Мандельштамом. По его словам, Осип  Мандельштам все время лежал, укрывшись с головой одеялом. У него сохранились какие-то гроши, и конвойный покупал ему на станции булку. Осип Мандельштам разламывал ее пополам и делился с кем-нибудь из арестантов. Но к своей половине не притрагивается, пока в щелку, из-под одеяла, не заметит, что спутник уже съел свою долю. Тогда он садится и ест. Его преследовал страх отравы. В этом заключается его заболевание, и он морит себя голодом, совершенно не дотрагиваясь до казенной баланды.

    Во Владивосток прибыли в середине октября. Лагерь на 2-ой речке оказался чудовищно перенаселенным. Новый транспорт девать было некуда. Арестантам велели размещаться под открытым небом между двумя бараками. Стояла сухая погода, и Д. под крышу не рвался. Он уже заметил, что вокруг уборной (а что такое лагерная уборная можно себе представить) сидят на корточках полуголые люди и бьют на себе вшей, в уже превратившейся в лохмотья одежде. Но сыпняк еще не начался.

    Через несколько дней новичков погнали на комиссию. Она состояла из представителей лагерного начальства Колымы. Там шло строительство, и начальство нуждалось в рабочей силе 1-го разряда. А таких здоровяков нелегко было выискать в толпе измученных тюрьмой и  ночными допросами людей.  Многие попадали в отсев. Среди них и  32-х-летний Д., который мальчишкой сломал себе ногу. Отгрузка из лагеря шла медленно, а новые транспорты продолжали подбрасывать сотнями голодных, одичалых людей. Д. встретился с Мандельштамом уже в лагере. Однажды уголовник  Архангельский пригласил Д. зайти вечером на чердак, чтобы послушать, как какой-то поэт читает стихи. Ограбления Д. не боялся. Месяцами он спал, не раздеваясь, его лохмотья не соблазнили бы даже лагерного вора. У него сохранилась одна шляпа, но в лагере это не ценность.

          Ему показалось любопытным, что за стихи, и он пошел. На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка, а на ней открытые консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением. Люди жили чечевичной похлебкой, да и той не хватало. К завтраку на человека приходилось полстакана жижи. Среди шпаны находился человек, заросший седой щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Д. узнал эти стихи: то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел, видимо, не боялся. Он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании. Иногда просили повторять. Он повторял.

     После этого Д. взял Мандельштама под свое крыло, в свою бригаду. Д. умудрился получить работу за пределами лагеря. Там они как-то могли передохнуть. Грузили на носилки один-два камня, тащили их за полкилометра, а там, свалив их в кучу, садились отдохнуть. Обратно носилки нес Д.. Однажды, отдыхая на куче камней, Осип Мандельштам сказал: «Моя первая книга называется «Камень», последняя тоже будет «Камень». Д. запомнил эту фразу, хотя не знал названия книги Мандельштама. Он прервал свой рассказ и спросил: «А его книга действительно называлась «Камень»?».

         Они оба заболели сыпным тифом. Выйдя из больницы, Д. узнал, что Осип Мандельштам умер. Это случилось между декабрем 38-го года и апрелем 39-го года, потому что в апреле Д. уже был переведен в постоянный лагерь. Свидетелей смерти Д. не встречал, обо всем знал только по слухам. Сам он точный, но каковы его информаторы, сказать трудно. Рассказ  Д. будто подтверждает версию Казарновского о быстрой смерти Осипа Мандельштама. А я (Н. Мандельштам) делаю из него еще один вывод: так как больница была отдана под сыпной тиф, то умереть Осип Мандельштам мог только в изоляторе. И даже перед смертью он не отдохнул на собственной койке, покрытой мерзкой, но неслыханно чудесной каторжной простыней. Мне негде навести справки. И никто не станет со мной об этом говорить. Кто станет рыться в тех страшных делах ради Мандельштама, у которого даже книжка не может выйти».

        Где погиб, как похоронен – не известно. Я рассказывала, что вернувшись из Воронежа, денег у них не было, и они занимали у всех, и все им помогали. Помогал Шкловский, помогал Катаев, помогал брат Катаева, помогали ленинградцы. Когда, после смерти Мандельштама, за его стихи Надежда Яковлевна получила 5.000 рублей, она все долги отдала. Голова Мандельштама была оценена в 5.000 рублей.

     Сейчас мы еще прочитаем стихотворение Ахматовой, посвященное Мандельштаму. Она приезжала к нему в Воронеж и описала обстановку, в которой жил поэт, ужасно это описание. Так люблю Ахматову, что с удовольствием прочту ее посвящение. Анна Ахматова считала, что самыми великими поэтами нашего времени  были два поэта: Мандельштам и Пастернак:

          Я над ними склонюсь, как над чашей,
         В них заветных заметок не счесть –
         Окровавленной юности нашей
         Это черная нежная весть.
         Тем же воздухом, так же над бездной
         Я дышала когда-то в ночи,
         В той ночи и пустой и железной,
         Где напрасно зови и кричи.
         О, как пряно дыханье гвоздики,
         Мне когда-то приснившейся там, -
         Это кружатся Эвридики,
         Бык Европу везет по волнам.
         Это наши проносятся тени
         Над Невой, над Невой, над Невой,
         Это плещет Нева о ступени,
         Это пропуск в бессмертие твой.
         Это ключики от квартиры,
         О которой теперь ни гу-гу…
         Это голос таинственной лиры,
         На загробном гостящей лугу.
         
                ***

           «Это пропуск в бессмертие твой»… Мандельштам бессмертен, бессмертен. Философ, историк, поэт и большой человек…

           Еще почитаем, или помолчим?...

           Весть летит светопыльной обновою:
            - Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
          Я не Битва Народов, я новое,
          От меня будет свету светло.

          Аравийское месиво, крошево,
          Свет размолотых в луч скоростей,
         И своими косыми подошвами
         Луч стоит на сетчатке моей.

          Миллионы убитых задешево
          Протоптали тропу в пустоте, -
          Доброй ночи! всего вам хорошего
          От лица земляных крепостей!

          Неподкупное небо окопное –
          Небо крупных оптовых смертей, -
          За тобой, от тебя, целокупное,
          Я губами несусь в темноте –

          За воронки, за насыпи, осыпи,
          По которым он медлил и мглил:
          Развороченных – пасмурный, оспенный
         И приниженный – гений могил.