Книгу "Записки об Анне Ахматовой" Лидии Корнеевны Чуковской я давно мечтала прочесть. Искала её купить, но в нашем городе - разве только под заказ, а я заказывать не умею, и опыт был неудачным...
Увидав книгу в областной библиотеке, тут же взяла первый том.
Читать было интересно, хотя и хлопотно: там в тексте ссылки то на стихи, помещённые отдельным приложением, то на персоналии, которые в уже другом приложении. Вот и приходится извиваться и нырять то в середину книги, то "в зад", а чтение идёт, конечно, сначала.
В Интернете книга не выложена. Мне бы было интересно, (когда ещё искала её) прочесть хотя бы фрагменты, ну, удостовериться - стоит её приобретать. Вот здесь я решила поместить то, что отчёркивала то-о-оненьким карандашиком (книжка все же библиотечная), и комментарии к этим выпискам в собственном дневнике. Для краткости применены сокращения: ЛКЧ (или ЛЧ, или ЛК) – Лидия Корнеевна Чуковская, АА (или ААА) – Анна Андреевна Ахматова, ФГР – Фаина Георгиевна Раневская.
Итак – записи из «Дневника читателя», то есть моего дневника.
<Дочитала первый том «Записок об Анне Ахматовой». Если сразу не написать впечатления, потом руки не дойдут точно. Тем более, её сдавать надо. Начну с места в карьер:
ЛКЧ: «О ней тянуло писать, потому что сама она, ее слова и поступки, ее голова, плечи и движения рук обладали той завершенностью, какая обычно принадлежит в этом мире одним лишь великим произведениям искусства».
Явно, что ЛКЧ была попросту влюблена в Ахматову. Мало того, стихи АА оказались совершенно «впору» ЛК, она даже признаётся, что не стала поэтом только потому, что «она слишком я… сказать: «Ахматова мой любимый поэт» то же, что «я – мой любимый поэт».
Записи начинаются 10 ноября 1938 года, и первый том кончается «Ташкентскими тетрадями» (11 декабря 1942 г.), когда АА и ЛК поссорились, по-видимому, из-за Ф.Г. Раневской, и между автором "Записок..." и АА началось непонимание и неприятие друг друга.
В книге не только АА и ее окружение, очень обильное, а её стихи, фрагменты поэм («Реквием» и «Поэма без героя»), отношения с людьми, характеристики знакомых...
В книге и сама Чуковская, хотя о себе она пишет только в связи с АА, скупо, но черточки преданности, самоотверженности очень явственны. Но проглядывают и другие черты ЛКЧ – властность, характер требовательный, и, когда охладевают отношения, – неприкрытая ревность.
Начинаются записи с посещения Ахматовой, и первая запомнившаяся автору фраза Ахматовой: «Все мы живём для будущего, и я не хочу, чтобы на мне осталось такое грязное пятно». Это из письма Анны Ахматовой к Сталину относительно освобождения Льва Гумилёва, сына.
ЛКЧ о жилище Анны Андреевны: «Общий вид комнаты – запустение, развал… Пол не метен».
Так в бытовом плане воспринимает Чуковская впервые среду обитания ААА. И здесь начало внутреннего конфликта восприятия автора «Записок…» поэта Ахматовой и женщины – Анны Андреевны Ахматовой, ранее носившей фамилию Горенко. Если, пролистнув всю книгу, обратиться к окончанию первого тома, где описаны глазами Лидии Чуковской отношения АА с Фаиной Григорьевной Раневской и поведение этих женщин в Ташкенте – (а они ведь дали основание для сплетен о специфической основе дружбы двух великих женщин), - то налицо резкий диссонанс между установками Анны Ахматовой насчёт недопустимости "грязного пятна" и времяпрепровождением в обществе Фаины Раневской.
К Ташкентским записям я ещё подойду…
Ахматова о Пушкине: «…многие непристойные эпиграммы Пушкина в действительности принадлежат Льву. А если они и пушкинские – я бы все равно их в однотомниках не печатала» (забота о благопристойности поэта в глазах читателя).
АА боялась улиц, переходила дорогу в панике, пыталась даже вернуться – лишь бы не переходить улицу. В дальнейшем (десятилетия спустя) она привыкла к автомобилям и дорогам.
Признание АА: «…меня он (Пунин, то есть, её третий муж) упорно укладывал на это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалования...». Это об отличиях жён-поэтесс от обычных женщин.
АА о стихаха: «…стихи, даже самые великие, не делают автора счастливым». И, тем не менее, отвечает на это высказывание ЛК: «… больше всего на свете он (автор) хотел писать ещё и еще».
АА о стихах Б.Пастернака и о нём самом: «…стихи Пастернака написаны еще до шестого дня, когда Бог создал человека… в стихах у него нету человека. Все что угодно: грозы, леса, хаос, но не люди. Иногда, правда, показывается он сам, Борис Леонидович, и он-то сам себе удается…»
О своей семье: «В доме у нас не было книг, ни одной книги. Только Некрасов, толстый том в переплете».
АА о книге современного автора: «От нее на вас веет современным искусством. У вас такое чувство, будто кто-то знакомый и долгожданный окликнул вас по телефону. И вы покоряетесь знакомому голосу не размышляя». «… только сквозь современное искусство можно понять искусство прошлого. Нет иного пути. И когда появляется нечто новое – знаете, какое чувство должно быть у современника? Будто это чистая случайность, что не он написал, будто он вот-вот написал бы, да выхватили из рук».
(Отступлю от Анны Андреевны и немного напишу про своё личное восприятие Лидии Корнеевны Чуковской. Ещё когда я читала "Прочерк" Л. Чуковской, то постепенно перестала испытывать к ней симпатию. Вызвана она, наверное, неожиданным ощущением. Вот запись, чуть раньше появившаяся в моём дневнике: "Какое-то к Чуковской у меня «классовое» раздражение. Настолько в её произведениях видно, что она к простым людям «снисходит»! Она и встречается-то с ними – разве в детской с няней дочери или с горничной. Она их не видит! Для неё не существует тяга этих людей к «образованным» и вообще – к образованию. Всё время ощущение – они для Чуковской хороши на своём месте, пусть там и остаются. И особенное отделение от всей массы людей тех, кто пишет. У неё горе – муж арестован и нет возможности передать ему что-то (она не знает, что он уже расстрелян), но находиться около ААА для неё – «такое счастье», что она по первому зову летит к той в любое время дня и ночи, заучивает стихи Ахматовой, правит её тексты, собеседует, принимает у себя. А чем она живёт? Как оплачивает няню дочери, квартиру и живёт сама? Папина поддержка? В общем, читаю, а сама в затылке держу эти вопросы. И потому не могу проникнуться к ней симпатией. Её судьба хранила от столкновения с простым людом, его она не знает, не любит, её он не интересует. А я сама – всё же из другого слоя, потому и к ней – с предубеждением. Про тех, про кого она пишет (муж Матвей Бронштейн, Ахматова) мне интересно, и я сочувствую, сама Чуковская – мимо, раздражает".
ЛКЧ в "Записках...", как и в «Прочерке», дистанцируется от простых людей, например, про пунинскую соседку пишет: «со свойственной ей прямой грубостью языка стала рассказывать нам о болезни домашней работницы». Неприятие отдельных людей, ничего ей плохого не сделавших: «…пыталась выразить своё возмущение по поводу тех читательниц, которые воображают…» или «…привела с собою какую-то курсявку, работающую в Публичной библиотеке, которая уселась в кресло и, не давая хозяйке дома произнести ни слова, принялась рьяно объяснять, как она обожает Анну Андреевну…»
Тут я обиделась, потому что "увидела" и себя в доме Аллы Андреевой – наверное, будь там такая же строгая надсмотрщица, она и меня обозвала бы «курсявкой». А это ведь - такое вот нарочито оживлённое поведение - от неловкости посетительницы, от робости).
Вернусь к главному персонажу книги.
Одна из самых прекрасных фраз в книге об Ахматовой-поэте: «Какой в ней живет высокий дух, с каким могуществом она превращает в чистое золото битые черепки, подсовываемые ей жизнью!»
О её манере все время лежать: «Лежит – опять лежит!»
ЛКЧ о собственной самоотверженностиь: «…пошла к ней по проливному дождю».
Она же о некоторых людях, не переносящих чужих страданий (осуждающе): «Если я не могу помочь – зачем же мне мучиться, глядя?»
Она же о себе: «Неужели я пойду сообщать Анне Андреевне свой вопрос, его ответ». Она считала оскорбительным, если её подозревали в совершении неблаговидного поступка, например, не передавать каких-то слов какому-то адресату.
О своей привязанности к ААА: «И почему она не думает обо мне нисколько? Ведь ее комната – мое единственное прибежище». (У ЛК там, в Ташкенте то есть, дочь, родители. Отец (Корней Чуковский) делится с дочерью и внучкой своим особым пайком, но она все дни проводит с АА). «Но я сделаю всё, чтобы быть с NN, не разлучаться. Я ей нужна действительно, а она мне просто необходима».
О плохо встреченных на вечере стихах АА: «Дело тут не только в малой интеллигентности публики, но и в общей благотворительно-эстрадно-кабаретной настроенности ее. Недаром наибольший успех имела Русланова».
О своем отце К. Чуковском: «А почему, при его любви к поэзии, все, что касается NN и ее стихов, ему явно не приятно – я не пойму… Сложные люди – неврастеники.)»
А дальше она и мать называет тем же словом, ещё и в «маньяческой скаредности» её обвиняет.
(Ещё раз подчеркну: я привожу эти выписки из "Зписок об Анне Ахматовой", сделанные в процессе чтения, во-первых, чтобы самой проследить - как будет меняться, (если будет), моё отношение к Лидии Чуковской, очень много сделавшей в литературе славных дел, талантливой поэтессе, женщине, через судьбу которой, также как и через Цветаевскую или Ахматовскую, прокатилось "красное колесо".., и которая вышла из другой, нежели я, среды и потому имела установки для меня чуждые. А во-вторых, я их помещаю как фразовый конспект книги, которой ещё нет в интернете, и возможно, кого-нибудь, после моих записей, эта книга заинтересует и захочется её прочитать полностью).
Снова раздумья об отношении к собственной репутации АА:
«… некая неприятно-преувеличенная забота о своей репутации несомненно наличествует. В защиту же ее могу сказать, что все это называется острым чувством чести, которая, в свою очередь, обусловлена чувством ответственности перед своим народом».
(Как-то странно тут ЛК заговорила – «чувство ответственности»… Да и потом, в пору дружбы АА с ФГР, чихнула та на эту «ответственность перед народом» - когда выздоровела от тифа и снова полюбила жить).
В записи от 19.02.42 впервые появляется упоминание о Муре (Георгии Эфроне): «Страшно видеть голод на таком молодом лице».
Вообще, судя по этим запискам, в АА был нерастраченный потенциал материнства, который она изливала на двух соседских мальчиков, на Мура. У неё много стихов, где про детей: «кудрявая головка», «постучи кулачком – я открою», «…равнодушно гибель нес ребенку моему» - то есть свою вину перед неудовлетворенным материнском инстинктом она вкладывала в строки, как бы утверждая – «я – мать, я жалею детей, я помню об этом». Или вот ее: «С тех пор, как умерли мои мальчики (дети соседки в Ленинграде от голода), я совсем не хочу видеть детей» . И ещё в записках есть эпизоды, где ЛК слышит или ощущает внутренний стон «Лева!» , в пору, когда сын АА только что арестован, и она хлопочет об его освобождении.
А ещё один раз она отвечает на замечание ЛК, мол, некоторым женщинам не следует иметь детей (адресованные к памяти МЦ): «Да, мне например… У меня всегда были прекрасные отношения с Левой – и все-таки: не следовало».
(Высказывания Анны Ахматовой в этой книге, непосредственно касающиеся её отношения к Марине Цветаевой, я решила выделить в отдельный блок и дать их все подряд потом, когда закончу читать все три тома).
Вот о поэзии сама ЛКЧ: « …поэзия – это постижение тайной связи явлений. Тут не магия, а глаз. NN «пророчица» - но при этом она просто умна+поэт (то есть открыватель связей) и потому так ясно всегда видит будущее. Поэзия занята тем же, чем наука, но метод у нее другой».
Запись от 10.03.42, опять забота АА о Муре: «Успешно ходатайствовала о мальчике Марины Цветаевой». 24.03.42 о том же (с плохо скрытым раздражением): «Раздает она деньги ужасно: Муру, Пуниным и т.д.» О том же в записи от 17 апреля. 6 и 23 мая в записях упоминание о Муре, который пришёл к АА в гости. И в записи от 23 мая слова АА: «Марина умерла бы вторично, если бы увидела сейчас Мура. Желтый, худой… Чем помочь ему? Я и так отдаю ему весь хлеб» . В записи от 25 мая непонятная фраза ЛКЧ: «какая слепота, какое помрачение! Не она ли на днях объясняла мне, что если она не возьмет у Мура расписку – подумают, что она присвоила деньги… Потом мы опять говорили о Марине Ивановне [Цветаевой], читали стихи…» (В этот вечер они «тяжело препирались» из-за сплетен о Раневской и АА и «раздражение осталось». Но обиженная и осуждающая ЛК воздерживается от оргвыводов, потому что «должна нести свою миссию: NN поручена мне Ленинградцами»). )
Под той же датой: «Вчера вечером у неё долго сидел Мур. Она отдала ему из своего пайка (нашего! выхлопотанного!) очень многое. Они говорили о французских поэтах, забрасывали друг друга цитатами. Поносили стихи Гюго и восхваляли Поля Валери».
(Замечу: Георгию Эфрону – 17 лет. Это возраст моего внука. Вот бы увидеть Эдьку, беседующего с одним из выдающихся наших поэтов, и чтобы подросток «забрасывал цитатами» поэта!) 8-)
19.06. 42 записано: «NN (так иногда в Ташкентских записях ЛКЧ именует Анну Андреевну) с негодованием говорила о Жене Пастернак, которая скомпрометировала Мура «Злодейство… Большой грех»)» В пояснении, датированном 18.09.77 года, даётся расшифровка этой записи: «…очень возмущалась Евгенией Владимировной Пастернак, которая (не знаю с чьих слов) утверждала, что в гибели Марины Ивановны виноват Мур. «большой грех» , - говорила АА о Евг. Вл. И всячески подкармливала Мура, пристраивала его к Толстым на кормёжку и пр.»
Последняя запись в тетрадях о Муре от 1.08.42: «Страшный рассказ о Муре. – «Теперь я знаю, что видела убийцу» .
После этого между ними произошёл разрыв. Больше АА Муру не помогала.
(О том, что произошло с Муром, в книге тоже написано, приведено его письмо тёткам Эфрон в Москву, где он «подводит черту» под своими отношениями с АА. Несправедливые, вообще-то, слова, но в них юношеский, да и Муровский, особый, эгоизм: «я ей ничего не должен»).
АА порицала женщин, не смирившихся с уходом от них мужей. О Евгении Пастернак: «Мужики бросают баб, а бабы им на шею вешаются. Мне за женское достоинство обидно».
С апреля 42-го года намечается охлаждение между Лидией Чуковской и Анной Ахматовой, связанное со сближением АА с ФГР. Чуковская явно ревнует. Обиделась, что переданную ей на хранение книгу АА дарит Раневской: «А я не смела просить ее себе. Могла бы сама догадаться…»
Эгоистиная запись ЛКЧ о себе: «Всех кого я любила, я любила сильнее, чем они любили меня».
К концу «Ташкентских тетрадей» всё больше недовольства: «NN была недобрая – ей так идёт благостность и доброта и так не идет злоба».
Явно Ахматовой нравится быть в обществе Раневской, и ЛКЧ ревнует уже вовсю: «…мне стыдно, что NN ценит ее (ФГР) главным образом за бурность ее обожания. За то, что она весь свой день строит в зависимости от NN, ведет себя рабски…».
(А ведь всё это можно адресовать и к самой ЛКЧ).
Там, в Ташкенте, их (московских и ленинградских литераторов) – как селёдок в бочке было, и начались дрязги, сплетни, обиды, оговоры. Очень всё это непристойно выглядело. Опять же распределители, уровень пайка, кто-то голодает, кто-то ест икру...
Ташкентские записки заканчиваются разрывом ЛКЧ и ААА.
11.12.42 «Последняя моя запись об NN – о человеке. Как человек она мне больше не интересна. Что же осталось? Красота, ум и гений. Немало – но человечески это уже не интересно мне. Могу читать стихи и любоваться на портреты».
Затем описание последнего свидания в больнице, где АА просто нагнетала (с точки зрения ЛК) обиду за обидой: «…от полной растерянности перед этой настойчивостью, непостижимой и непристойной»... Конец это фразы отрезан. Затем описание почти любовной сцены встречи Анны Андреевны и Раневской там же, в больнице, на глазах ЛКЧ… Всё. На этом первый том закончился.
(Вот перечитала свою запись - какая-то она у меня скособоченная: отношение к Муру, с Раневской, ревность Чуковской... Поэта нету. Нет гордой, гениальной женщины. Нет других, более известных личностей.
Когда я "разбиралась" с Цветаевой, у меня другой был интерес: как сочетались в поэте гений и женщина, как враждовали, как изводили своим несоответствием самоё Цветаеву, как она разрывалась между своими ипостасями да ещё и заигрывая со злом, которое на неё устраивало постоянно атаки и подставляла ловушки. Ахматова не интересует меня с этой стороны. Она гораздо сильнее, на мой взгляд, душою, чем Марина Цветаева. Она не боится суда людского (по большому счёту) и часто сама выносит вердикты другим. Ахматова несла в себе не бунтарский, не возмущённый, не протестующий внешний аспект (всё это в ней было, но наружу выходило не криком и возмущением или гневным протестом, как у Марины Ивановны), Ахматова - как с башни, как из будущего обозревала ту местность (в категории времени), которую она проходила, и сдержанно-страстно её описывала. И отношения людей, в которых она судьбой была замешана, тоже в стихах излагала.
Книгу эту я разыскивала даже не из-за Ахматовой, а, скорее, из-за самой Лидии Чуковской, мне её хочется понять. И, конечно, я вылавливаю в этой книге строки, связанные с М.И. Цветаевой. Как сама Цветаева писала:
"Что на тайный свист
Останавливаюсь,
Настораживаюсь."
Ну, это так, чтобы апельсинами не забрасывали: дескать, что вы это книгу как-то читаете странно?>
Продолжение отзыва на книгу «Записки об Анне Ахматовой" Лидии Чуковской, 2-ой том.
<Иметь личного биографа (или хронописца?) – это, конечно, тешит тщеславие, но и чревато. Ахматовой уже 65 (54-55 годы), она имеет обо всём суждение и высказывается в присутствии ЛКЧ безапеляционно. (Не понятно, знает ли она, что её «записывают"?). Порою её реплики резки и несправедливы – даже ЛЧ об этом делает пометки. Эти две женщины при встречах, (когда АА наезжает в Москву), говорят обо всём – тут и сплетни, и обсуждения последних событий в стране и в литературном мире, оброненные походя характеристики, анекдоты, воспоминания, конечно, стихи и поэты. Тут Пастернак, Зощенко, Мандельштам, Есенин, Маяковский, Петровых, Фадеев и Федин...критики, редакторы, функционеры, другие более или менее известные имена. Кого АА любит, те даже и в неблаговидных сюжетах всё равно «милые» и «чудаки»; кого не любит, не понимает, кто в чём-то заподозрен или провинился – самые резкие определения.
И, неожиданное вообще-то ощущение - совершенное равнодушие к обычному читателю. Вот не нужен он ей. Мнение ЛК, близких подруг и друзей (скорее, людей, не знаю – была ли у неё подруга, кроме Раневской) – это да, соглашается или нет, но по крайней мере – ей интересно. Но письма или приход в гости восторженных почитательниц и почитателей скорее раздражают. И думаешь – а нужны ли мы им, читатели – поэтам? Может, они живут в своём мире, им, главное, чтобы читали – не в пустоту же говорить! Но раз они знают, что «осенены», то наше мнение им «по барабану». Им нужен просто шум, в котором бы была слышна одна тема: «Ахматова», то есть её слышат, читают, признают. А отдельные голоса, обращённые к ней, - это не интересно, они насмешничают, раздражаются...
ЛК говорит о её выдающемся уме, но любой ум не может быть беспристрастным. Потому её отзывы о творчестве, (скажем, Твардовского, Мартынова), - порой, безжалостны.
Дружба между Чуковской и Ахматовой возобновилась 13 июня 1952 года, через 9,5 лет после разрыва. Чуковская уже не та – восторженная, готовая бежать по первому зову, что была в 30-40-ые. У неё усталый, жестковатый нрав. Она много работает, она знает себе цену и уже не готова во всём восхищаться Анной Ахматовой. В «Ташкентской тетради» она написал – «как человек, она мне не интересна». Отрубила.
Нет, конечно, интереса к ней она не потеряла, но теперь она чётко отделяет – вот человек, грузный, старый, порой несправедливый, имеющий недостатки, в общем – пожилая, умная женщина с трудной судьбой и непростым характером, умеющая быть и снисходительной, и жёсткой. И вот великий поэт России, несущий красоту, гармонию и достоинство представителя страны перед (кем?) – да кем угодно. Женщина-поэт, которую все ужасы, через которые пришлось пройти, не сломили, и она эти ужасы переплавила в такие строки, которые любого, даже и не испытавшего эти ужасы, заставит почувствовать и сотворённое зло, и стойкость человека, и гордость человека, и осознание духа в себе.
В книге очень много портретов, краткого изложения жизненных судеб, описаны приспособленцы, труженики искусства и культуры, просто друзья и низкие личности.
Про Льва Гумилёва – с неприязнью, но и с уважением к материнским чувствам Ахматовой, ЛК - на стороне матери.
И много истории написания «Поэмы без героя» и опубликования «Реквиема». Много и Чуковской, её отца, их литературных трудов, но всё это имеет тесную связь с Ахматовой. Что её не касается, этого почти нет.
Зачем читать эту книгу? Во-первых, для информации, для лучшего понимания стихов. Второе – это свидетельство времени, как властвовал сталинизм, как гибли замечательные люди ни за что, как разоблачали, а потом пошёл откат, и как разочаровались те, кто поверил, что со Сталиным покончено раз и навсегда. Третье – литературная кухня – журналы, издательства, отзывы, рецензии – как приходилось продираться через всё это писателям и поэтам, которые хотели «жить не по лжи», писать не по лжи. Как их гнула и уничтожала система – Зощенко – это такой сумасшедший дом!
Что мы знали, читая Булгакова, Грина, Цветаеву – их книги, через какие приходилось им прорываться дебри к читателю. И вот думаешь – а почему мы их должны были читать и сочувствовать, ведь они себя нам описывали, своё мировоззрение, натуру, судьбу. Нужны ли они нам, такие вот раздавливаемые. Какая разница – читать Толстого («красного графа») или Булгакова? На всех времени всё равно не хватит. Так чего я, читатель, должен, как Чуковская, переживать, что Ахматову не печатали десятилетиями, а когда печатали, то не она составляла сборники стихов, а рецензенты-редакторы. И ЛКЧ часто пишет, что читатель не имеет представления о подлинной Ахматовой.
Ну и что? Почему я должна разделять это негодование. Любой человек имеет свою судьбу, она интересна, поучительна, и напиши о ней хороший писатель – я тоже не оторвусь. Почему я должна потрясаться судьбой Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, Гумилёва, возмущаться, что не давали издаваться Грину, Булгакову, Ахматовой? Ведь вот Даниил Андреев – ничего не издал, но писал и писал и жил, когда вышел из тюрьмы, только на пенсию (пока ему не выплатили какой-то гонорар за книгу отца Леонида Андреева), и не было в его произведениях обид и негодования на то, как с ним расправилась жизнь. Он принял свою судьбу как стоик, понял, что в стране правит зло, и ничего не ждал от него, рассматривал своё призвание – как долг: донести до людей увиденное. Если бы я не знала судьбу Даниила Андреева, может быть я по-другому воспринимала эти вот недовольства, попытки приспособиться, мучения. Но прочла про Булгакова (серия ЖЗЛ) – он, вообще-то, материально очень не плохо жил, терзания только от нереализованности.
Ахматова – всю жизнь в оппозиции к режиму, основная забота – не попасть в застенок, сохранить себя и свои стихи.
Она стала беспокоиться о публикациях после смерти Сталина.
Эти люди, осознав себя очень одарёнными, стали претендовать, чтобы быть услышанными здесь и сейчас. У Андреева была мечта оказаться услышанным хотя бы несколькими людьми, хотя бы в отдалённом будущем. Он не о своём признании пёкся, а о выполнении своего призвания. Возомнил он себя вестником или это на самом деле было, что он был "призван", только его позиция – высокая, он над всеми этими суетными движениями – "напечататься здесь и сейчас".
(Если воспринимаешь свой земной путь – лишь как отрезок, то тебе не так важно – увидеть результат труда, хотя, конечно, для самолюбия, для тщеславия, для, наконец, материального благополучия - это крайне приятно.
Но так ли важно, чтобы тебя знали современники? Если профессия тебя кормит, то конечно. Но ещё ведь через литературу мы осознаём себя во времени и пространстве. Я уж не говорю про информационно-познавательную роль.
Но вот для меня – зачем нужны современные писатели? Сейчас я их почти не читаю. В детстве очень нравилось – только как расширение кругозора: где, как, почему. Ужасно любила про школу, про молодых. Книга Эрлиха «Люди молодые» - в восторге ведь была, назвала любимой книгой, а литераторша (Нина Александровна) пожала плечами – не читала. А вот «Молодая гвардия» - не нравилась, если честно. Про молодогвардейцев нравилось узнать, а сама книга – Любка на сцене, Уля в поле: «Девочки!», Тюленин... Больше никто и не запомнился. В «Целине…» - Лушка, Щукарь.
Больше никто из современников из школы со мною не вышел. Потом читала всяких-разных, а что запомнила?
Но вот стихи современников – это да. Почему? Потому что совпадало с моими чувствами, с моим возрастом. Я их понимала, они сразу несли и информацию о чувствах, ими можно было передать, что прозой вроде бы неудобно. И новое они в себе несли; ты это внутри несёшь, а тут тебе – на, вот что это. И подснежный смысл, когда за словами другое чувствуется, а тебе понятно.
А сейчас – почему сейчас стихи хочется читать (хотя уже, похоже, насытилась – так их много!)? Ведь, по правде, они – из первых рук, они о поэте. А если хорошо написано, тебе и этот человек становится интереснее и ближе...
Всё же мне сдаётся – те, кто пишет - они хотят быть услышанными, чтобы чувствовать свою нужность. Ведь мы тоже любим, если кто-то в нас нуждается. И ещё хочется делиться своим опытом.
Вот это почему?
Наверное, опять - потому что хочется быть полезной.
Но вот опубликовали подборку твоих стихов, а никто не кашлянул, или наоборот – посыпались восхищённые письма. Ты утверждаешь в своём таланте или наоборот – сомневаешься, но хочется ещё проверить.
Скажем, признали. Тогда уже это твой конь – начинаешь объезжать, уже уверен.
И вдруг перестают тебя печатать, как Ахматову, а ты знаешь, что ты силён – злиться или смириться и писать в стол?
Чуковская злилась, что печатают далеко не всё: «Читатель не имеет представления о полной Ахматовой».
Ну, не имеет, почему надо злиться по этому поводу?
Сожалеть, что именно этот писатель "не имеет", сочувствовать Ахматовой, что её труд не оценивается - да, но злиться…
Или это сознание, что могут забыть, что человеку дан дар, мощный, а его могут не заметить, что обеднеет человечество, по крайней мере те из него, кому этот автор «впору».
Ну и что?
Их – тьмы; этот уйдёт, другого найду, свою долю духовной пищи получу всё равно. Вот в ЖЖ поэта Корнилова вспоминают, а я его вообще не читала. И ещё целую когорту и поэтов, и стихов не знаю... Той же Чуковской стихи...
Да, ушло в туманную даль, но для читателя трагедия? Нет. А для поэта? Получается, что он пишет, вообще-то, для себя, и если его не читают, то ему плохо.
Но это ж всё равно, если красивая женщина не имеет семьи или любовника, потому что живёт в глуши. Можно её пожалеть - пропадает красота.
Но ведь невостребованность – это удел основной массы людей; почему писатели должны находиться в зоне повышенного сочувствия?)
Чуковская – очень эмоциональна и не скрывает, что её часто охватывает злоба по поводу «не того» поведения или поступков людей. Если ей не нравится человек, она и в портрете её видит недостатки (будто человек сам себе своё лицо рисует или создаёт). Вот о дочери Пунина - Ирине: «Пришла Ирина… Лицо у неё плоское и для меня какое-то невнятное»... Ахматова (об Ирине): «Все ее удовольствие – противоречить, спорить, отвечать наоборот. Точно нет иного удовольствия: понимать другого с полуслова, угадывать».
Ревность к семье Пуниных: Ахматовой выделяют дачу в Комарове, ЛК записывает вопрос дочери Ирины: «Акума, ты будешь к нам приезжать?» (то есть, читается между строк, – «Пунины уже эту дачу считают своим местом проживания, а Ахматова будет там гостить»).
Чуковская (на её глазах происходит встреча Пастернака и АА): «В присутствии их обоих, как на какой-то новой планете, я заново оглядывала мир».
Ахматова о Пастернаке: «Жаль его! Большой человек – и так страдает от тщеславия».
АА об Есенине: «Ни я, ни вы – мы его не любим… понимаю, что это сильно действующая теноровая партия… Слишком уж он был занят собой. Одним собой. Даже женщины его не интересовали нисколько. Его занимало одно – как ему лучше носить чуб – на правую сторону или на левую сторону?» И ещё: «Я поняла главный недостаток подобных людей: Есенин, Шаляпин, Русланова… Они самородки. И тут это «само» сыграло с ними скверную шутку. У них есть все, кроме самообуздания. Относительно других они позволяют себе быть какими угодно, вести себя Бог знает как.»
(Вот в этом и секрет неприязни и ЛКЧ, и АА – к людям, не прошедшим школу воспитания поведения. Они не видят, что пусть на своём, более высоком уровне, не позволяя себе быть невежливыми, распахнутыми чувствами, сами могут быть очень даже не симпатичными в поведении – и в долговременном смысле, то есть не ставить свои интересы после интересов близких, и в кратковременном – и ЛКЧ, и ААА могут быть очень небрежны в отношении и друг друга, и посторонних. АА как-то сказала ЛК: «Мне казалось, вы ее сейчас ударите» - то есть ЛКЧ была в неистовстве от речи портнихи Ахматовой, которая своеобразно, но хвалила стихи Ахматовой: «А ваши все стишки знаю наизусть. Про сероглазого короля очень красиво…». О другой её поклоннице: «Экая дурища!»
(То есть – «Не судите, да не судимы будете», и «не лучше на себя … оборотиться» - это здесь забыто).
А вот рассуждения о мещанстве: «… тот слой населения, который лишён преемственной духовной культуры. Для них нет прошлого, нет традиции, нет истории, и уж конечно нет будущего. Они – сегодня. В культуре они ничего не продолжают, ничего не подхватывают и ни в какую сторону не идут».
(Это схоластика, она имеет обвинительный оттенок. Этот «слой населения», строго говоря, не виноват, что был «лишён духовной культуры». Да и не так это всё. Да, определённая часть населения не получает такого кругозора, такого образования, такого примера поведения, такой среды, как «неопределенная». Но что для них «нет прошлого» - это извините. Именно среди этих людей хранятся сокровища народной духовности, они только не могут её высказать "нА люди": и некогда, и не в том их призвание. Но беря от этой части населения материальные блага, мало давая им взамен, ЛКЧ их презирает, отвергает, не желает знать и общаться. Ей подавай высокодуховное общество!)
Далее она размышляет: «Поэзия Ахматовой, напротив, вся - воплощённая память; вся – история души (это всё «мещанину» может быть и не интересно), история человечества; вся – в основах, корнях русского языка. У мещанина ж и языка нет, у него в запасе слов триста, не более; да и не основных, русских, а сиюминутных, сегодняшних» .
Похоже, ЛК имеет в виду какого-то конкретно функционера, которого вообще лишает признаков разумного гуманоида.
О письмах читателей: «… пишут, конечно, худшие. Это известно».
(Вот так вот. Сто лет мы им, творцам, нужны со своими письмами. Или так – нужны, но чтобы ещё и были высоко-духовными, чтобы своим поклонением их, высокогорных, не компрометировали. Думаю, что АА не была настолько избирательна, это она в одну дуду пела с Чуковской, а сама всё же письма распечатывала, читала, и не могла не испытывать от этого удовлетворения. Если тебя хвалят за работу, разве важно для тебя, чтобы похвала шла только от очень «высокого» человека? Конечно, знаток и мастер оценит по достоинству, но если Квазимодо полюбил Эсмеральду, может ли она его презирать? И чем больше писем от читателей, тем, значит, больше народу тебя принимает. Ты – народный поэт).
Работа Анны Ахматовой над «Поэмой без героя» продолжается на протяжении уже второй книги. Вносятся всё новые и новые дополнения и поправки, это – как мемуар: что-то вспомнилось – надо вставить. ЛКЧ принимает в этом деятельное участие – все введения проходят через неё, она хранить экземпляры со вставками. Называется такая совместная работа: «Вместе понянчить «Поэму» .
Ф. Раневская во второй книге появляется два раза – в записи от 11 июля 55-го года ( «Она собиралась к Фаине Георгиевне, переодевалась…» ) и когда рассказывается про похороны Пастернака.
В записи от 18 июля 55-го – про новые стихи: «Первое теперешнее со времён нашего московского знакомства… (то есть с момента возобновления отношений). Родственное «Эпическим мотивам», но бемолизировано до такой степени, что мороз по коже» .
Вот это – «бемолизировано» - для меня только словесно ясно, что как-то очень здорово, а в музыкальном смысле – пустой звук. Чем бемоли отличаются от диезов? Спросила у Алёши, он сказал, что такого значения – для текста – не знает. В музыке означает богатый интонациями звук, переливающаяся мелодия.
Интересное замечание (на манер: «Все мы родом из детства»): «…по многим признакам - … детство у Ахматовой было страшноватое, пустынное, заброшенное… Если бы не это, откуда взялось бы в ней чувство беспомощности при таком твёрдом сознании своего превосходства и своей великой миссии?»
(Удивительно безосновательные слова, пустые. Потому что – если мы будем все особенности характера личности относить только к детским годам, то не вылезем из противоречий.
И про миссию… Какая миссия? Чуковская - не верующая, о какой миссии она всё время твердит? Что по ходу чтения шло в голову?
И ЛКЧ, и ААА – жительницы Ленинграда (почти столица, культурный центр, много государственного, под контролем Москвы), причастны к литературе, ЛКЧ вообще - из этой среды: папа, брат – писатели, литераторы, сама всю жизнь – при литературе; ААА – одарена огромным «песенным даром». На переднем, что называется, литературном крае, не в толпе – им много дано и многое видится, но и они на виду. И когда начались всякие гонения и притеснения (задача создания народного, рабоче-крестьянского государства, народной элиты, народной литературы, народного искусства; задача подавления всякой возможности реставрации монархии или образования буржуазного строя; задача не только построения до сих пор невиданного строя – без угнетателей и угнетённых, но и нового человека – свободного от всякого подчинения, включая религиозное, человека нового образца, озабоченного не личным материальным благополучием, а созданием на земле общества, где не было бы «дармоедов», а все работали ради всех), гонения на тех, кто (подозревалось) не хотел расставаться со старыми «замашками»…
Так вот, те – кто на виду, они и оказались под особенно пристальным вниманием всяких контролирующих органов. Кто туда (в органы, то есть) попадал – это уже вопрос десятый; даже пусть там романтики революции работали, всё равно – для них интеллигенция, которая не работала на заводе или в поле, была балластом, или её надо было «приручить», поставить под знамёна нового строя, то есть – «или служи нам, или чтоб мы тебя не слышали!»
Но эти люди (ААА, ЛКЧ) – они глубже понимали, что происходит.
Кто, как Даниил Андреев, видел космический смысл происходящего – победа мирового зла; кто не смирился с тем, что его индивидуальность хотят подчинить какой-то не решаемой сверхзадаче – сделать из отдельного человека (подстрогав-воспитав) подходящую чурочку, детальку, которая бы вписалась в схему, составленную радетелями-правителями, теми, кто себе поставил цель переделывать людей, подчинять их каким-то идеям, не считаясь с личной свободой проявления и самовыражения.
И если мы в глубинке, (ещё не самоопределившиеся, ещё глина, а наши родители – без образования, вышедшие из вечно изнурённых бытом и работой слоёв и не способные к анализу происходящего), если мы покорно выполняли свои обязанности и пили подслащённую идейную воду-мечту о светлом будущем и счастье всего человечества, то люди образованные, одарённые – они-то как раз очень понимали, что с ними делают, и как могли – сопротивлялись.
И с ними – «делали»: их обстругивали или уничтожали. И делали это те самые люди, которые ничего не понимали, которые вышли из «наших глубин», взяли на вооружение утопические идеи и стали их воплощать. Или те, кто прекрасно всё понимали, но сознательно встали в ряды «обстругивателей» и «уничтожителей», потому что хотели не только жить, но и жить комфортно.
И были эти уничтожители страшны для ААА и ЛКЧ. И потому, когда они читали «Сон Татьяны», то видели за ним не просто кошмары, а видели те ужасы, в виде людей, с которыми они уже столкнулись. «С нами все это случилось не во сне. Наяву слышали и видели: и лай, и пение, и мельницу вприсядку, и рака «верхом на пауке»… И пуще всего – «длинный нож», с которого каплет кровь»).
Разговор АА и ЛК о стихах и поэтах шестидесятых годов 19-го века, АА: «Чернышевский и Писарев, а отчасти и Белинский, объяснили публике, что поэзия – вздор, пустяки …техника поэтами была утрачена, ею никто не занимался. А ведь такая утрата равна катастрофе. Ведь все и без поэзии знают, что надо любить добро – но чтоб добро потрясало человеческую душу до трепета, нужна поэзия, а поэзия без техники не существует».
В книге много деталей, касающихся времен репрессий.
Вот запись от 11 декабря 1955 года. По поручению ЛКЧ знакомая юристка обратилась с заявлением в прокуратуру для ознакомления с делом Матвея Бронштейна, расстрелянного мужа ЛКЧ. «Через полтора месяца пообещали сообщить номер! – повторила Анна Андреевна. – Вы понимаете, что это значит? Сколько же там этих номеров? Этих карточек? Этих дел? Миллионы. Десятки миллионов… Сообразить легко, что если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше.»
Или вот – от 4 марта 56-го года: «… каждая наша благополучная жизнь – шекспировская драма в тысячекратном размере. Немые разлуки, немые черные кровавые вести в каждой семье. Невидимый траур на матерях и жёнах. Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха. Мы с вами до неё дожили». Эпоха эта длилась недолго, надо сказать.
Запись от 4 января 56-го года – АА в больнице. «Какая бедность, какое убожество – эти рваные халаты не по мерке, эти рубища, эти грязные стены; «Но грязь обстановки убогой/ К ней словно не липнет… апельсин … в её маленькой властной руке… сразу стал похож на державу».
Восхищение обликом АА – прежнее. И это отношение к ней женщины, что же говорить о мужчинах, которым царская внешность и осанка сразу же – как сигнал готовности к покорению вершин или преклонения?
О Пастернаке. При встрече с ним ЛКЧ замечает: «Вы стали похожи на Женю» (то есть сына), и его вопрос: «Разве Женя красивый?» И АА подхватытвает: «Этот ничего чужого не может слышать». А ведь это не так: увлечение его Рильке, Цветаевой, тем же Мандельштамом, Маяковским… АА ревнует БЛП к своему творчеству, она от Пастернака о своих стихах мало отзывов получала и делала обобщающие и несправедливые выводы.
Ахматова при ЛК часто бранит своих собратьев: Казакевича, Шкловского, Твардовского, Асеева: «дикие люди.. не стихи, а рифмованное заявление… совершенное ничто… большей гнусности я в жизни не читала». Её характеристики – сиюминутны, по ним нельзя судить об объективной ценности произведения. Ей предлагают написать воспоминания о Маяковском, она: «Я отказалась… зачем мне бежать за его колесницей? У меня своя есть… ведь публично он меня всегда поносил, и мне не к лицу восхвалять его». (Да, это не Марина Цветаева. Та отдавала должное поэту, за человеческую сущность к поэтам претензий не предъявляла).
Эмоции ЛКЧ во время чтения доклада Хрущёва на 22-ом съезде КПСС: «Когда читались письма казнённых, женщины плакали…я испытывала к плачущим злобу: уж слёзы ронять они могли бы и раньше… Не из доклада Хрущёва узнала я. в каких руках были наши близкие… Сегодня им сказали в лицо, что они – обманутое стадо. Как же им не плакать?» Очень жёстко.
Вот наблюдение, которое можно назвать объемлющим: «Знать про себя, среди молчания, всеобщего и своего, и вдруг услышать громко высказанным то, о чем молчишь – это ошеломляет уже само по себе…»
Гнусная история, «героиня» которой Ольга Ивинская, как ЛКЧ доверила ей делать переводы и посылки для одной женщины, сидящей в лагере, с которой ОИ была знакома, а та всё-всё прикарманила. Когда узница вышла на свободу – всё выяснилось. История – чудовищная: красть у заключённой. Безнравственность ОИ переходила все границы. А Пастернак был ею очарован (да и не один он – Шаламов вот тоже питал…), это мужское влечение, но столько фактов, говорящих об абсолютной безнравственности это женщины! ААА: «Такие…» они всегда прирабатывают воровством – во все времена – профессия обязывает. Но обворовывать человека в лагере!... Самой находясь при этом на воле!.. И на щедром содержании у Бориса Леонидовича… и не у него одного, надо думать… Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду… Подобного я в жизни не слыхивала…Работа профессиональной бандитки».
О "приходе" молодых читателей к поэтам-классикам. ЛКЧ (запись от 27 июля 56-го года): «Теперешняя молодёжь не может пробиться к классикам, потому что туда один путь – через современнеую поэзию – а ее нет. А та, что есть –запечатана» . (Через 4 года я прочла современницу Римму Казакову. От неё пошла к Роберту Рождественскому, Евтушенко, выплыла Ахматова, Окуджава. Потом Ахмадуллина (фильм «Мне двадцать лет», где показан поэтический вечер в Политехническом). И поэтические чтения в Лагерном саду... Наверное, ЛКЧ права – чтобы начать по-настоящему читать стихи Тютчева и Баратынского, нужно сначала прочесть кого-то, кто пишет о твоём времени).
Детали собственного здоровья и самочувствия: «…болят ноги, звуков не выношу, людей – ещё менее. Словно у меня где-то внутри содрана кожа, и каждый звук задевает рану». (Очень красочно).
Чем заняты люди из её круга: «Пришли мы к Корнею Ивановичу – у него Бонди. Читает и комментирует письмо Осиповой к Александру Ивановичу Тургеневу…». И такое почти на каждой странице. Тексты, тексты, тексты – свои, чужие. Комментарии, обсуждение… Они не жнут, не пашут, не варят, не убирают, не обсуждают житейские проблемы или отсутствие каких-то товаров в магазинах – они живут в текстах. Понятно, что тех, кто живёт иначе – они просто не замечают. И когда вдруг сталкиваются, то удивляются. Свой «калашный ряд» они берегут тщательно, и только тот может туда проникнуть, кто тоже связал свою судьбу с текстами и только ими и живёт. Потому огородничество Пастернака все вспоминают как курьёз и страшно ему умиляются.
В "Записках..." не раз всплывает Лев Гумилёв. К матери у него претензии за претензиями: и по поводу прошлого (почему не вызволила из неволи, такая вся знаменитая?) и по настоящему - не может устроиться на приличную работу, приходится работать чуть ли не дворником. АА терпелива, не обидчива, всё ему прощает.
Опять Ивинская с очередными гнусностями – ей нужны деньги, и Пастернак вынужден пробивать параллельно выпускаемой книжке ещё одну. АА с сарказмом: «Ольга требует столько же, сколько Зина…» И повторяет в разговоре с ЛКЧ слова, сказанные ею Пастернаку: «Какое это счастье для русской культуры.., что вам понадобились параллельные деньги!»
(«Русская культура»! Не читатель, не страна, не люди вообще, а точное слово – культура. Поэзия, как и любое искусство – составляющая того, что входит в историю, что не может быть забыто, пока человечество существует – культура. И чем больше её памятников, тем полнее история народа. Не поэт сам по себе, а то, что он делает для истории, чем он выразит свой народ, своё время – вот главное. Анна Ахматова НИКОГДА с таким мировоззрением не могла покинуть свою страну - "закрыла слух").
Готовится рукопись к изданию сборника Ахматовских стихов, первая после катастрофического 46-го года, когда ей и Зощенко закрыли возможность печататься. ЛКАЧ: «Какое счастье! И какое горе, потому что книга эта – поклёп на поэта. Это Ахматова минус обе поэмы, минус «Данте», минус Пастернак… Выросло целое поколение, которому Ахматова известна только в трактовке Эданова, теперь они узнают ее от нее самой. Догадаются ли о пропусках?»
Вот это опять – о важности для поколения творчества Ахматовой. Какое ЛКЧ придавала огромное значение известности стихов Ахматовой и самой Ахматовой! «Выросло поколение»… С интонацией огромной потери для поколения. А нынешние поколения? Кого знают они, если только не учатся на филологических факультетах. Совершенно «обыдлившаяся» страна!
Вот интересная запись: «…трудовой стаж у неё, значит, сорок семь лет!»
Это получилось от того, что на сборнике стихов АА написала: «Стихи разных лет 1909-1956» . И то ли в шутку, то ли в серьёз: «Может быть – пенсию увеличат?»
Или вот: «Лирика Ахматовой – любовная женская лирика, среди ее стихотворений нет ни одного эротического, ни одного!»
О Блоке АА: «В Блоке жили два человека: один – гениальный поэт, провидец, пророк Исайя; другой – сын и племянник Бекетовых и Любин муж…»
Вообще, в любом поэте живёт, по меньшей мере, два существа – поэт и чей-нибудь муж и племянник. АА ни об одной жене любого поэта не сказала доброго слова, разве про Н.Я. Мандельштам, да и то… Может, потому что они были подругами. Об остальных же! Начиная с Гончаровой…
Снова о Льве Гумилёве (относительно его несостоявшейся женитьбы): «Мне все равно. Когда парню 44 года – можно уже его делами не заниматься. От Левы я хочу только одного: чтобы он не был на каторге. И более ничего». То есть до 44 лет она считала, что делами сына заниматься – ее долг, и она занималась, что бы и как об этом не говорил сам Лев.
ЛКЧ называет АА: «Гений тревоги, мастер зловещих предчувствий» - то есть для неё было постоянным ощущение опасности для себя лично и для своего окружения. В таком состоянии к ней шли стихи!
АА о вечере в Переделкино на даче Пастернака, «до обеда Рихтер, после обеда – Юдина, потом читал стихи хозяин»; «Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою: «мамочка, мамочка». Если бы эти нежности с Зиной означали разрыв с той, воровкой… так ведь нет же! и ничего не понять… Устала и от богатства. Устала от того, что никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит? » (запись от 26 сентября 56-го года).
И вот это самой Чуковской: «Ни на чем последнем не бывает написано: внимание! Слушай! помни! В последний раз!» - это она о звонке от АА 31 декабря. «Голос, возвещавший нам, что мы ещё не погибли…И как я узнаю, что больше никогда?»
Ахматова для неё – воплощение чего-то настолько значимого,.. чуть ли не самой - её.
Начался 1957 год...
Опять обида на Пастернака за то, что он спросил Анны Андреевны: «У вас ведь есть, кажется, такая книга – «Вечер»?» В этом вопросе весь «тонкий Пастернак», ни кому не относящийся с пиететом, кроме себя, и обида на него – тоже вся Ахматова: как это «кажется, есть», то есть стихов её он не помнит и книг тоже. Они так ревнивы друг к другу, эти поэты, и так, вообще-то, самолюбивы!
Признанный поэт плохо знает другого поэта, (хотя Цветаеву-то Борис Леонидович, похоже, читал "всю", да как комментировал в письмах к ней!)…
Про Ирину Одоевцеву (жену Георгия Иванова): «…бедняжка, писала про какое-то толченое стекло, не имея ни на грош поэтического дара» . Ну, вообще-то, да. Одоевцева была такой же поэтессой, как наши томские «короли поэзии».
Ахматовой не понравился Заболоцкий в стихах «Прощание с друзьями»: «Оскорблено таинство смерти. Разве можно в такой тональности говорить о погибших» . Ещё в реплике о том, что Заболоцкий «терпеть не может» Ахматову, потому что ему не нравятся её стихи: «… это великая пошлость: не любить человека, если не нравятся его стихи» . Далее по тексту выясняется, что в «Старой актрисе» Заболоцкого высказывается его мысль, что «женщин нельзя подпускать к искусству» . Новое дело – Заболоцкий – шовинист! Вот и люби их!
(По-моему, это не то, чтобы пошлость, а просто – несуразица. Ведь в человеке-поэте две (минимум) сущности. Могут быть тебе приятны обе, может быть одна – да, вторая – нет, могут быть обе не приятны. Если тебя (поэта) не любят вовсе, то не за стихи, а по другой причине, о которой ты не подозреваешь).
Но Анна Андреевна отвечала поэту Заболоцкому тем же – она, за исключением некоторых, той же «… актрисы» и «Некрасивой девочки», не любила его стихов. Об очередном его сборнике она откликнулась тирадой: «…Да ведь это страшная книга… В ней встречаются хорошие стихи, это правда, но нет лица поэта, нет лирического героя, нет эпохи, нет времени… а строка «Животное, полное грёз» - это в своём роде, мое фамилие» .
Чуть ниже фраза Лидии Чуковской: «…жаль только, что осуждение стихов идёт у нее рядом с личной обидой» (правда, относится уже это к Пастернаку. «Зачем у нее не бывает. Зачем не зовет к себе») .
Ахматова: «Прочитала до конца роман Бориса Леонидовича. Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю, их писала Ольга». Ещё о том же: «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая….» и т.д.
Хорошая фраза, приписываемая Блоку в воспоминаниях Замятина: «Отчего нам платят за то, чтобы мы не делали, что должны делать» .
Лидия Корнеевна о нежелании Анны Андреевны писать письма: «Зачем, испытав радость или боль, писать письмо? Если можешь превращать личное пережитое в нечто обязательное для всех в стихи? Да ещё в точнейшие, лаконические?»
Вот цитата: «Слово – не музейная реликвия, и хранить его – значит творить его. Творить в нем, творить им, сотворять его заново. Ахматова – из тех, кто хранит – сотворяет – русское слово. Какое мужество, какой подвиг выше этого?»
Мне не совсем понятен пафос этих слов. Разве народ, не забывающий свой язык, не переходящий на другой – не занимается тем же? В чём же подвиг лично Ахматововй? Или накрутила себя Лидия Чуковская до пафоса, или что-то такое знает, чего не знаю я. Все писатели-поэты – хранители слова, все музыканты – звуков. Где – подвиг? Если иначе не можешь жить.
А вот по поводу: «всякий труд почётен» - предлагается всех, кто повинен в злодействах (в сталинских репрессиях) «громко назвать по именам и отстранить от какой бы то ни было малейшей власти… пусть они смиренно трудятся на заводах, в учреждениях, в колхозах – гардеробщиками, уборщиками мусора, курьерами – не более того» . Какой-то такой махровый снобизм от этого перечисления профессий идёт! Да и глупость это несусветная – если в человеке потенции выше, пусть он злодей трижды, разве его удержишь гардеробщиком? Разве - под угрозой жизни... Или тогда уж в лагерь, под присмотр с вышки.
Опять про недостаток очередной «обструганной» книги Ахматовских стихов: «в сборнике отсутствует главное: трагический путь великого поэта».
(Люди! Какое культуре дело до чьего-то трагического пути, пусть и великого поэта? И чем трагический путь поэта главнее трагического пути любого человека? Не могу согласиться с установкой Чуковской на культурную ценность не только стихов, но и судьбы самого автора. Мало того, судьба автора порою им самим и творится, трагическая, в том числе. И здесь-то как раз на первое место выходит не поэт, а человек – со своими слабостями, нерешительностью, ошибками и т.д. И нет разницы тогда между человеком, в котором сидит поэт, и просто бесталанным, но тоже трагически прожившим человеком.
Присутствие Анны Андреевны в её жизни вводит Лидию Чуковскую в состояние молитвенное: «Что осталось бы от нашей жизни – от жизни всех нас – без этих бесед? Особенно от моей жизни: оледенелой. Постылый быт, постылая работа – для денег и без отклика, постылый «Двор Чудес – и вечный страх за тех, кого любишь, маленьких и больших. Безвестные могилы и «поминальные дни» . В глубочайшей депрессии написаны эти строки. «Сидит в моем кресле, за моим столом, под моей зеленой лампой – ее седина, статность, спокойствие, плечи, движение рук, повороты головы…»
Кумир…)
Вот объяснение - зачем Лидия Чуковская написала эту книгу: «Я хочу найти братьев – не теперь, так в будущем. Все живое ищет братства, и я ищу его. Пишу книгу, чтобы найти братьев – хотя бы там, в неизвестной дали».
По-моему, это – формула, пусть и развёрнутая, всех пишущих – и одарённых, и графоманов.
Относительно литературного творчества своего брата Николая Чуковского (я вообще не знаю этого писателя) очень сдержанна и, похоже, как личность – брат ей не нравился.
Лидия Чуковская: «Все мы всю жизнь простояли на краю. Ахматова волею случая не погибла, но всегда, сквозь свою «непогибель», различала звуки и очертания той, второй, неизбежной и чудом избегнутой судьбы». «Судьба Ахматову хранила…»
Чудо (Провидение) или не чудо, может быть, чудный песенный дар её берёг, но Анна Ахматова действительно чудом уцелела.
Вот характерное для Лидии Чуковской ревнивое описание некоей Маши: «Была бы красива, но очертания рта грубы, а длинные волосы до плеч претенциозны».
(Я бы не останавливалась на этой незначительной записи, но их Чуковская не вымарала, готовя книгу к изданию – зачем-то оставила. И мне сдаётся – сделано это намеренно. Причину могу только предположить. Ну, например, Лидия Чуковская в этих записях хотела бы подчеркнуть свою искренность, мол, всё, что пишу – идёт от меня, и приукрашивать себя не собираюсь. Да, могу быть и пристрастна. Уж какая есть!» Чуть ниже она о себе ещё одно признание: «у меня нет ни такта, ни терпения».
Про письма читателей (снова Анна Андреевна): «Их гораздо больше, чем требуется». На реплику Чуковской, мол, не стоит обращать внимание на то, что читатель что-то не так понял, Анна Андреевна внушительно заявляет: «Я пишу для людей. Для людей, Лидия Корнеевна, а не для себя».
Чуковская об обидчивой реакции Анны Андреевны на рецензию: «Мудрено устроено гениальное сердце! Казалось бы, изо дня в день творя чудеса и сознавая это… и осознав себя наследницей великой русской культуры, можно и не оскорбляться какими-то дурацкими рецензиями… Глупость всё равно ранит».
Снова всплывает сын Ахматовой, и она о нём – обидчиво-ворчливо: «Книга идет (Гумилёв издал свой труд), но денег не платят. Он убежден, что в этом виновата я. Ведь я во всем виновата, ну и в этом тоже» . И ещё: «Он, конечно, чем-то болен, но добрая половина его болезни ни что иное, как остатки тюремной симуляции. Там она была нужна, здесь – нет, но он продолжает по привычке».
Чуковская про Сталина (после прочтения стихов Твардовского, посвящённых вождю): «Меня возмущает в применении к Сталину – пакостнику, интригану, провокатору слова «суровый», «грозный», «вел нас в бой» - слова, облагораживающие своей высотою его подлое ремесло. А «тризна», «бразды», «ведал»!.. Церковно-славянским штилем говорить о пошляке, невежественном, грязном, наглом, трусливом, хитром?.. И как это повернулось перо у Твардовского назвать смерть Сталина утратой? Немыслимое, необъятное, нежданное счастье, спасшее от гибели миллионы недозамученных в лагерях и целые поколения – на воле…».
«Отец народов» был её личным врагом, величия его она не признавала; все слова, которыми она характеризовала вождя, подходят гнусному вырожденцу, наподобие Ричарда Ш, каким он описан у Шекспира.
Ахматова: «Поэт имеет право не сообщать современникам, когда и по какому поводу написаны те или другие стихи» - это по поводу: ставить ли даты под стихами, о чём требовали издатели её книги.
(Конечно, поэт «имеет право», но для меня, читателя, если я «расшевелена» этим поэтом и уже не только стихи меня трогают, но и его судьба – для меня дата под стихами очень даже важна. Продолжая эту мысль, можно уточнить – дата важна для потомков, исследователей. Если поэт современен тебе, и ты на нём остановился, то, значит, он совпал с тобой «по фазе», мировоззрение у вас сходное, и что он хочет в стихах выразить, ты воспринимаешь сразу: и ты так чувствуешь, и восторг твой, в первую очередь, вот этим сочувствием (собратством) и вызван. Ты не одинок! Но когда между тобой и поэтом десятилетия, и порой ты от его стихов замираешь, а порой – другие нахваливают, а ты, кроме мелодии, ничего не понимаешь… Вот тут даты и помогают: где написано, при каких обстоятельствах, кому посвящены, что происходило в его жизни? Тебе открывается внутренний смысл стихотворения, а не только его музыка. И ты становишься собратом уже ушедшему не по близости мировоззрений, а по сочувствию. Ты его понял! Он стал тебе близок, как человек страдающий. Ты ощутил, себя и его, - собратьями по общей жизни тут, на Земле).>
(Всё ещё второй том "Записок об Анне Ахматовой" Л. Чуковской).
<В этом фрагменте всё как-то послабее, с меньшим темпераментом. То ли усталость, то ли упал интерес к собственному замыслу – отразить великого поэта и женщину как вот она есть…
Отзывы о современниках-литераторах.
О Пастернаковской личной жизни, о его женщинах – и автор записок и главный её персонаж – обе с неприязнью. Вообще, Анна Андреевна ни одной «поэтической» жены или любовницы не уважала. И даже нечто сенцационное для меня: «Мне он делал предложение трижды, спокойно и неожиданно продолжала Анна Андреевна. -… с особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда…»
Пастернак в той поездке встретился с Мариной Цветаевой и привёл её, мягко говоря, в разочарование: "невстреча". Он был в глубочайшей депрессии, даже родителей не посетил в Германии... И по приезде делать предложение Анне Ахматовой? Так и хочется сказать - "с какого рожна?"
Опять про Ольгу Ивинскую: «…личность Ивинской ясна мне из ее операций, если не с иностранной валютой, то с моими собственными деньгами и из той роли, которую она сыграла в вымогательстве у Бориса Леонидовича покаянных писем во время Нобелевской трагедии 1958 года» (Существовало тогда настойчивое мнение, что Пастернак отказался от Нобелевской премии из-за того, что Ивинской грозило увольнение, и именно она умолила его написать отказное письмо).
Георгия Иванова обе не любят. Лидия Чуковская: «Георгий Иванов – и сам он, и стихи его – мне ужасно не нравились… Нет, бледно. Нет, ритмы, интонации – чужие. Нет» Анна Андреевна: «Не бледные и чужие, а пренеприятные и ничтожные… Не только никакого величия – никакого вкуса...»
Чуковская о Набоковском творчестве: «…не по душе мне та душа, которая создает набоковские книги…»
(Вот! Очень часто хочется сказать что-то подобное о современных писателях...)
Прежняя, «ташкентская», обида на Ахматову прорывается время от времени: «… зла я не помню… Но испытанную боль, сознательно причиненную мне ни с того, ни с сего, - помню, и это мешает мне радоваться ее доброте» . И следом снова восхищение: «Один-единственный голос в мире способен жаловаться, даже молить о пощаде – властно».
Ахматова о сыне Льве Николаевиче Гумилёве: «Этот великий ученый не был у меня в больнице за три месяца ни разу. Он пришел ко мне домой в самый момент инфаркта, обиделся на что-то и ушел…Бог с ним, с Левой. Он больной человек. Ему там повредили душу. Ему там внушили: твоя мать такая знаменитая, ей стоит слово сказать, и ты будешь дома… А мою болезнь он не признает. «Ты всегда была больна и в молодости. Все одна симуляция» . Потом целая страница об этом – как несправедлив Лев к матери, как она хлопотала об его освобождении, пошла даже на унижение - сочинила стихи про Сталина... Но и «…искалечен он не только лагерем: и юностью, и детством… оба родителя вечно заняты более своею междуусобицей, чем им… не это ли давнее, болезненное чувство своей непервостепенности он теперь вымещает на ней?»
(Но ведь и к самой Лидии Корнеевне можно это приложить – ведь с её дочерью тоже были няни, пока она работала и по первому зову бежала к Анна Андреевна. Почему кто-то понимает, что у матери есть своя жизнь, а кто-то претендует на полное внимание? Мне нужно было внимание моих родителей? Я была углублена в себя, и они – их внимание – вызывали во мне что-то вроде снисхождения, я посмеивалась над интересом папы к своим делам, а Мама – не приди, не расскажи – она и не спрашивала, была так замотана бытом).
Ахматова о стихах Ахмадуллиной: «Полное разочарование. Полный провал… Стихи плоские, нигде ни единого взлета, ни во что не веришь, все выдумки. И мало того: стихи противные…» Ну, вот что это?! (Чуковская тоже не могла терпеть Беллу).
Запись от 5 июня 62-го года – взрыв негодования: «Анна Андреевна целый вечер была со мною несправедлива и даже груба… я подрядилась писать о ней правду, и вот теперь вынуждена это писать… Если уж ты Ахматова, то будь великой каждую минуту, во всем, везде…сила гордыни оборачивалась пустым капризом, чуть только Анна Андреевна теряла свое виртуозное умение вести себя среди друзей как «первая среди равных». И следом целая страница претензий к Ахматовой.
Анна Ахматова номинировалась на Нобелевку одновременно с американским поэтом Фростом, но не получил ни та, ни другой.
В записи от 4 ноября 62-го года появляется имя Андреевых – Вадима и Ольги. (« В шестидесятые годы Андреевы несколько раз приезжали в Советский Союз и каждый раз посещали Анну Андреевну» )
Вот и ответ на мои вопросы к Алле Андреевой относительно возможности встречи Даниила и Ахматовой. О ней я услышала как-то по ТВ, и задала этот вопрос жене Д. Андреева при встрече. Так вот: то был не Даниил, а Вадим, старший брат автора "Розы мира", о чём и Алла Александровна высказала догадку.
«Откат» в отношении к культу личности Сталина, произошедший в шестидесятые годы воспринимался обеими, как огромное разочарование: «Жить при Сталине можно – ведь жили мы! и слушать, и читать славословия Сталину тоже можно – ведь слушали мы и читали 30 лет! А вот теперь, после всего перенести малейшую хвалу ему – вот это немыслимо. Оскорбление миллионов сердец, живых и мертвых».
Второй том заканчивается записью от 29 декабря 1962 года. В этот день Чуковская даёт гневную отповедь своему кумиру относительно неприятия Ахматовой Чехова, закончив её так: «Вы сказали мне один раз.., что герои Чехова лишены мужества, а вы не любите такого искусства: без мужества. Но у Чехова хватило мужества написать «Припадок», «В овраге», «Мужики» и хватило гениальности преобразить горе человеческое в гармонию…» Анна Андреевна до спора не снисходит.>
Третий том «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской.
<Самоумаление Анны Андреевны: «Я просто не умею ничего писать. Ничего, кроме стихов». Корректорское искусство Чуковской её тоже приводило в восторг.
(Хотя мне сдаётся – и сужу я об этом по характеру Анны Ахматовой, вырисовывающемуся из «Записок…», - что женщина эта не пренебрегала манипуляциями людьми в свою пользу. Так, она постоянно жаловалась на недомогание, на немощь, и любящие её постоянно за нею ухаживали, но есть несколько мест в книге, где описывается, как только что лежащая в изнеможении Анна Андреевна вдруг проявляла чудеса гибкости и физической силы, совершая те или иные движения – доставала набитый рукописями чемодан (свой архив) из-под кровати или, ловко изогнувшись, обращалась к полке с книгами. Да и поездки в Италию и Англию уже совсем больной, старой Ахматовой свидетельствуют, что она могла взять себя в руки и вынести физические трудности. Думаю, её восторги по поводу корректорского искусства Чуковской – это тоже из ряда: польстить ей, чтобы и впредь пользоваться услугами профессионального корректора, самой же на них не отвлекаться. То, что она ничего не может писать – не правда: её проза менее известна, чем Цветаевская, но это потому, что она её, в большей части, не оформила во что-то законченное. И есть довольно большие эссе, например, о Пушкине…).
Замечание Чуковской о силе слова: «Мы, видимо, не отдаем себе отчета в силе слов – собственных, чужих. Они сильнее, чем мы думаем».
(Это так! И смысл в этом высказывании несколько другой, чем у Тютчева – «Нам не дано предугадать…» Наши слова обладают материальным содержанием – они могут, выражаясь экстремально, убить или, наоборот, вернуть к жизни… со всеми промежуточными оттенками. Причём сделать это не со слушающим нас, а с теми, кого мы и не видим и даже не знаем. И мы прекрасно можем отдавать отчёт в силе того чувства, которое мы в слово своё вкладываем. Потому что только сильное чувство – может, даже поэтическое, то есть – вырвавшееся из неподвластного нам мира, - и наделяет наши слова материальным содержанием).
О репрессиях при Сталине. Ахматова: «У них (евреев, то есть при Гитлере) шесть миллионов, а у нас при Усатом – тридцать...»
(Да уж, и никто о «холокосте», причём – не во время военных событий, а в мирные дни, в собственной стране, со своими гражданами - при Сталине не заикается. Как сейчас опять зашевелились сталинисты! Нас во дворе окликает сосед из первого подъезда и за разговором о творящихся безобразиях роняет с ожесточением: «Сталина бы надо!»… Мой Папа в начале шестидесятых, когда только что обнародовали доклад Хрущёва о зверствах, творимых при Сталине в стране, и когда на волне либерализма поднялась всякая шушера, не желающая трудиться, но жаждущая сладкой жизни, говорил: «Бога зря отменили - никого народ не боится». А нынешние – «Сталина надо!» Всё на страхе держится. Садальский – актёр – тоже о том же: «державу построил.., промышленность.., передовое государство.., империя...» Никому до людей никакого дела – «новые народятся», а вот живущим – некомфортно: «ворьё». Да при Сталине не ворьё, так расстрелы да тюрьмы. А посади кого на злачное место, тут же просыпалась та самая жилка – прибрать к рукам … И не важно - какой строй на дворе. «Заповедей не блюли…»).
Куняев тоже приложил руку к затиранию Ахматовой. Запись от 15 января 63: «…cудьба «Поэмы» в «Знамени»… рукопись возвращена при письме Куняева… По неграмотности (письмо) – нечто чудовищное…» В поясняющих и разъясняющих приложениях Чуковская даёт свою исчерпывающую характеристику «поэту Куняеву»: «…особо прославился своей декларативной строкой "Добро должно быть с кулаками"», а «Редактируемый им с октября 1989 года журнал «Наш современник» представляет свои страницы проповеди угрожающего, демонстративного патриотизма и скрытого – а иногда и откровенного – антисемитизма…»
«Магия печатного слова» - Л. Чуковская о том же: «В печати «Родная земля» ещё сильнее, чем в машинописи, в произнесении, в памяти». Интересный феномен. Все его отмечают. В чём секрет – не понятно.
Лидия Корнеевна настроена против Пуниных. Вот про дочь Ирины - Аню: «Маленькая, миленькая, хорошенькая, непонятненькая». И дальше, в записи от 28 февраля 65-го года: «У Ани лицо лишено всякого выражения, а потому и обаяния – при несомненной юности и красоте». Дальше достанется снова и Анечке, и Ирине. А ведь Анечка в Комарове находилась с Анной Андреевной почти неотлучно! Ревность? Обида за Ахматову? Но ведь та не жалуется на свою «семью»!
О неприкаянном образе жизни Анны Андреевны: «А семьдесят три года – возраст для бедуинского образа жизни? – с бешенством подумала я…» И снова про Пуниных: «…ведь настоящий дом это не стены и крыша, а забота. Ирочка и Анечка, видно, не очень-то… они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, - быт, соответствующий ее работе, ее болезни, ее нраву, ее привычкам. Сколько бы они ни усердствовали, выдавая себя всюду за «семью Ахматовой» - это ложь».
(Да, тяжёлая задача – внушить другим, как следует себя вести в обстоятельствах, которых они не видят твоими глазами! Ведь как надо любить человека, чтобы отказаться от своего быта и нрава, а подстраивать их под чужой! Тем более что для Чуковской Ахматова – святыня, а для Пуниных – даже и непонятно – кто: живут в одной квартире, как бы семьёй, а Анна Андреевна – бывшая любовница их отца и деда. Да, большой поэт, но ведь – не одна она – большой поэт; что ж из-за того, что она – поэт, мы себя должны забыть ради неё? Чуковская воспринимает Ахматову как ценность всенародную (и свою личную), для родственников Пунина она – одна из многих. И злиться на них – бесплодно, просто у них другие ценности. И, между прочим, они для них гораздо важнее ценностей Чуковской. Лидия Корнеевна этого не желает понять и принять не может. И для себя простить – тоже).
Чуковскую часто захлёстывают эмоции: «…отнюдь не все женщины стирают… А… даже если почти все стирают, то некоторых, например, Цветаеву, - безусловно, следовало бы освободить». (Это по поводу стихов А. Тарковского, посвящённых М. Цветаевой. Вот это - не раз и не два по поводу, что поэтам (да и не только поэтам) не приличествуют некоторые виды труда. И эта установка никак не может меня с нею (Чуковской) смирить. Она предполагает обязательное присутствие в доме прислуги, то есть – низшего по интеллекту человека. Барство и снобизм – глубоко мне антипатичные черты. Если бы ещё она (Лидия Корнеевна) в своих произведениях не помещала образцы своего восприятия таких людей – пренебрежительного, снисходительного, а порою – крайне раздражительного, когда её выводят из себя реплики или высказывания этого слоя людей в той сфере, которую Чуковская для их реакции хотела бы закрыть, – в сфере культуры. О внутреннем достоинстве таких людей она и знать не хочет).
Вот свидетельство неприятие обеими поэтов-современников Вознесенского и Евтушенко. Ахматова: «Вознесенский, наверное, объявил себя искателем новых форм в искусстве, как Евтушенко защитник угнетенных. Может быть и защитник, но не поэт. Эстрадники!» И ещё раз (это уже в приложениях): «Это гениальные эстрадные поэты. Они хорошо воспринимаются на слух». И ниже о Роберте Рождественском: Ахматова его стихи «не читала и читать не буду! Поэт – это человек, наделенный обостренным филологическим слухом. А у него английское имя при поповской фамилии. И он не слышит. Какие уж тут стихи!»
(Руками развести! Он же не сам себя называл, а его родители, и слух у них был обычный, в поэты и не претендовали. Но «Реквием» Роберта Рождественского – это, извините, всё же стихи. И без партии и Сталина обошлось. И написано было в начале 60-х, то есть – могли обе уже бы и прочесть. Или не понравились? Да там одна мольба матери: «Белый свет не мил, изболелась я. Отзовись, моя кровинка, зёрнышко моё, солнышко моё – где ж ты?», или про чёрный камень: «Что ж молчишь ты, чёрный камень? Разве ты хотел такого, разве ты мечтал когда-то…» или голос мёртвых: «Это мы говорим, мёртвые, оттуда из тьмы… Как там птицы поют на земле – без нас?..» - не знаю, у меня до сих пор – мурашки от этой поэмы).
Декларация Анны Андреевны: «…поэт – это человек, у которого ничего нельзя отнять и которому ничего нельзя дать». Или ещё о поэзии: «В искусстве должна торжествовать асимметрия. Симметрия скучна». Спорное, вообще-то, утверждение. Основание для высказывания – стихотворение: «О, знала ль я, когда в одежде белой…», которое сама Ахматова считала плохим: «Плохое, потому что симметричное».
(Не знаю, что должно торжествовать, но и «симметричные» (почему – симметричные) стихи тоже существуют, и неплохие. В природе встречается и то, и другое. Все живые существа (не простейшие) – симметричны. Разве это скучно? Это – совершенно. Хотя, если по правде, сама я симметричное стихотворение от не симметричного не отличу. Не знаю их признаков).
Вот отсылка к «Из дневников» Ахматовой (1959 г.): «"Знакомить слова", "сталкивать слова" –ныне это стало обычным. То, что было дерзанием, через 30 лет звучит как банальность. Есть другой путь – точность, и еще важнее, чтобы каждое слово в строке стояло на своем месте, как будто он там уже тысячу лет стоит, но читатель слышит его вообще первый раз в жизни. Это очень трудный путь, но, когда это удается, люди говорят: "Это про меня, это как будто мною написано". Сама я тоже (очень редко) испытываю это чувство при чтении или слушании чужих стихов. Это что-то вроде зависти, но поблагороднее».
Снова возвращение к теме сталинских репрессий. Чуковская: «Непостижимость тридцать седьмого года для рядового – и даже не рядового! – разума. Непостижимость, вызванная его бессмысленностью (а разум искал смысла – и, не находя, люди теряли разум)».
(Интересно, что о непостижимости цели убийств в те годы недавно в связи с Катынью сказал даже Путин, хотя уж ему-то доступны все засекреченные архивы, мог бы распорядиться о выявлении корней этого явления: когда и кем была сформирована идея об уничтожении людей фактически без суда, для каких целей? Почему вдруг жизнь человека, ценность человека, милосердие к человеку – всё стало бессмысленным, и одна смерть миллионов приобрела смысл? Даниил Андреев в «Розе Мира» даёт на это ответ, но он – мистический. Есть ли рациональное объяснение - без демонов государственности уицраоров, без потребности мирового зла в людских страданиях и крови – как пище для обитателей миров возмездия?)
Анна Ахматова: «… вламываться в мою биографию и искажать ее – я не позволю» . И по этому поводу Лидия Чуковская: «…читать собственную биографию или биографию мужа не только в искаженном, а даже хотя бы и в чуть-чуть не точно изложенном виде, - тяжело. Прикосновение чужой руки к твоей жизни, к твоей памяти – больно. А вмешиваются все, кому не лень. Таковы, наверное, раны, неизбежно наносимые славой…»
(Да уж! Когда с момента твоей смерти проходят века, и в истории ты остаёшься поджигателем Рима или убийцей своей матери, то это одно – вычленялось главное, что ты оставил в истории. Но когда живы ещё те, кто тебя знал, а про тебя рассказывают, что ты наркоманил там или посещал бордели, или любил мальчиков… Это грязное бельё. Но ведь обсуждают и то, что было на поверхности, не зная внутренних течений. И выносят вердикт, например, – «блудница»! А от «блудницы» всё время уходили любимые мужчины – не выносили силы сидящего в «блуднице» духа. Пытались себе подчинить, а он – вырывался. Парил свободно. И понятно – злобствование из-за этого: непокорная, не даётся! Или зависть… И в отместку – клевета или колупание в особенностях характера и судьбы: «а сама-то, сама-то!»).
Вот мнение Ахматовой об учителях, вообще: «Они ведь садисты. Педагогика развивает садизм. Педагоги – деспоты, а от деспотизма до садизма – один шаг. Так было всегда…»
Где-то так, надо это признать.
Работают они над содержанием очередной, готовящейся к изданию, книги стихов Ахматовой. (Они часто находятся в состоянии этой работы – то книга, то подборка для журнала или газеты. Ахматова очень ценила мнение и память Лидии Корнеевны. Та помнила стихи Анны Андреевны почти все наизусть. В тридцатые-сороковые годы Ахматова зачитывала Чуковской новые стихи и сжигала черновик, полностью уверенная в памяти подруги. И не одна Чуковская была таким живым «архивом»). По ходу дела Чуковская записывает: «Боже меня упаси вмешиваться в авторскую волю!»
(Вот уж чему не очень верю – сколько советов она давала Ахматовой по содержанию стихов, по замене одного слова другим, по порядку их расположения в авторских сборниках. И та её часто слушалась, потому что доверяла чутью и вкусу).
В 1963 году в Мюнхене выходит отдельным изданием «Реквием» Анны Ахматовой, в СССР ещё не опубликованный. Вместо радости по этому поводу, всё окружение Ахматовой встревожено. Чуковская: «Мы же способны только пугаться» , - вдруг последуют те же события, что свалились на Пастернака после «Доктора Живаго».
Вот, с чем я сама ношусь: «Твой поэт» - это когда стихи «ощущаешь, как свои – то ли это я сама сочинила, то ли Ахматова про меня» (Чуковская).
Ахматова просит Лидию Корнеевну подобрать для нового сборника что-то «поприличнее» из цикла «Слава миру», написанному когда-то вопреки её желанию, только ради - помочь освобождению арестованного сына Льва. Чуковская не может выбрать: «Уж Ахматова ли не мастер! А вот решила написать – чтобы спасти Леву – стихи в честь Сталина, решила, постаралась – и – и – любой ремесленник исполнил бы свою задачу лучше» . Обращает внимание на стихотворение, в котором есть строка: «… И русские поляны опять полны студёной тишиной» именно из-за этой удивительной строки. Анна Андреевна удивляется: «Что ж здесь особенного. Я ехала в поезде, взглянула в окно и увидела» . Чуковская комментирует у себя: «Сколько людей ехали мимо леса, мимо полян в лесу и почему-то не увидели! А ей стоило глянуть и она увидела тишину!»
(Поэтическое ви'дение. А мы удивляемся – почему они не знают (не понимают, не признают) элементарных вещей – потому и не понимают, что глядят на всё СВОИМИ глазами: видят тишину, слышат, как «звезда с звездою говорит»… У них глаза и уши (и другие чувства) не по-нашему работают. Они ж мучаются среди нас, обычных!)
Эпизод: Анна Андреевна побывала в гостях у Лидии Корнеевны, поучаствовала в подборе стихов для своей новой книжки и заявила: «Какой сегодня хороший день… Вот побывала у вас и такое чувство, что я тоже поработала. Я ведь никогда не работаю» . – «А переводы?» - «Весьма трудоемкая форма безделия».
Какие у неё точные формулировки! Об это очень часто и Чуковская – с восхищением.
Почти треть тома посвящена «делу Бродского». Сколько было отчаяния от непробиваемости, глупости, катастрофичности происходящего с ним. «… но правды нет и нет, и та же непробиваемая стена. И та же, привычная, вечно насаждаемая сверху, как антисемитизм, садистская ненависть к интеллигенции» . О том же и Ахматова: «Из какого небытия он (некто Миронов, обвиняющий в тунеядстве Бродского) возник? Только бы плюнуть в душу интеллигенции. Большего удовольствия у них нет. Слаще водки».
(Не знаю, но тут какая-то идея-фикс, что власть уничтожала интеллигенцию. Власть «боролась» с теми, кто «не работает, а ест». Работу же эта власть себе представляла или киркой, или, если за столом или мольбертом, то – для тех, кто «работает» киркой. Иначе – зачем бы весь сыр-бор с этой заварушкой – Октябрьской революцией. У власти ограниченные умственно или зомбированные идеей люди. И потому власть - должна меняться! Если вдруг она попала в руки кому-то «не тому», то – чтобы была возможность её сменить не кровавым путём, а отставкой, выборами другого. Как недавно я услышала в американском фильме «Человек года»: политики – как подгузники, их следует почаще менять, и по той же самой причине!»)
Дальше, в записи от 22 марта 64-го года, рассуждения Ахматовой (не совсем чёткие): «Разделение и связь между интеллигенцией и народом – условность, тайна. Сегодня он «человек из народа», завтра – великий актёр или великий поэт. Ужасно попятное движение: был интеллигентом, стал падалью. Сам или дети его. Распространяет смрад. В смраде гибнет интеллигенция и народ – равно».
(Так кого поэт и Чуковская относят к интеллигенции? Тех, кто несёт культуру? - Тогда как быть с технической интеллигенцией? Всех, кто культурен в быту, в отношениях между людьми? - А что мы знаем о быте самых наинтеллигентнейших людей? И разве не удивляемся порой совершенной аморальностью в их отношениях? По-моему, они, эти две женщины, и сами не смогли бы ответить на вопрос – кого следует безоговорочно относить к интеллигенции. Слишком чревато это: один и тот же человек может быть и тем, и другим, то есть – и культурнейшим человеком, и тем, кому не хочется подать руки – подлецом. Интеллигентный подлец лучше ли не интеллигентного, но порядочного человека?)
Разговор между Ахматовой и Чуковской (из той же оперы): «Бродский возит навоз в совхозе… - Вот ему как раз и возить навоз… Кому же ещё?» Сарказм в словах Чуковской: поэт и навоз. А почему нет? Почему нет? Почему, в глазах Лидии Корнеевны, поэту это не пристало? Вот то, что делает он это не по собственному почину - это да, удручает. Пастернак, наверное, у себя на даче в Переделкино и навозом занимался, и лопатой орудовал. И ничего, вполне дело для обычного человека: ведь не всё ж время он – поэт, чаще – «среди детей ничтожных мира». Для Чуковской же навоз и поэт – не совместимы.
Вот это чистоплюйство Л.К. Чуковской меня довольно-таки раздражает. Как бы хотела она дистанцироваться от «грязного труда» - то Цветаеву от стирки освободить, то Бродского – от навоза. Идти дальше – им вообще не место среди людей с их бытом. А хрустальных дворцов – никто не строит. Да и поэзия из хрустального дворца лишь его обитателям и будет понятна.
Или вот (это в приложении «За сценой» ЛКЧ комментирует «гордое» заявление судьи, засудившей Бродского: «А мне все равно, поэт он или не поэт»): «Тем, кто в годы культа личности Сталина расправлялся с цветом нашей поэзии, тоже было все равно – поэты перед ними или не поэты».
(То есть, по её мысли, для поэтов должны быть разработаны «свои законы» - не с быдлом имеют дело!)
Запись Вигдоровой судебного процесса над Бродским Лилия Чуковская называет совершенно новым жанром: документальная драматургия. (Этой «Документальной Драматургии», думаю, в следственных папках - завались. Будем собирать тома "дел" на отдельную полку библиотек?)
Вот личная запись от 31 мая 64-го года: «Все, кому я читаю их (стихи ЛКЧ) иногда, недовольны ими, а я пишу и пишу, и буду писать их. Зачем? Затем, что пишешь не «зачем», а почему». Зачем, например, строчу я этот дневник? И сама не перечитываю и другим читать не даю».
(Ну, положим, «зачем» и «почему» - родственные по значению. Затем, что пишется. И сам не знаешь – зачем и почему. Но пишется. То есть кому-то нужно, чтобы ты писал. Как вот рождается человек. Зачем, почему? И никто не знает, что он принесёт. Но какую-то свою задачу он на землю принёс. Так и наша писанина. Может быть, она будет важна одному-двум людям, может быть – целому народу. Но ты пишешь, отнимая время от удовольствий, испытывая удовольствие от самого процесса писания. Человек живёт. Что-то делает. Может, польза только его близким, друзьям от его жизни и дел, а может – человечество будет им продвинуто вперёд (или назад – это смотря, какие движущие у него силы в руководителях).
Вот отзыв Ахматова о моём любимом Кушнере (ему 28 лет): «Изящен, - ответила она то ли с одобрением, то ли с укором. – Интеллигентен, литературен, изящен. Однако, я боюсь, нравится ему такое занятие: писать стихи…»
(Вот как отнестись к этим словам? (Если только Чуковская не вложила в них свою интонацию). Все положительные качества, присущие поэту и не могущие повредить его репутации в глазах Анны Андреевны (интеллигентен, литературен), перечислены, а вывод – вообще на голову не наденешь: чуть ли не с осуждением – «боюсь – нравится писать стихи». Что ж в этом дурного, и кому из поэтов это не нравится? Пишет, потому что пишется. И сама Ахматова - об этом («само пишется»), и Чуковская - чуть выше. А Кушнеру – в укор. То, что он на любую тему может написать? Любую деталь в рифму облечь? И не ленится, и не гнушается и про занавески, и про чашку, и про скатерть? То есть – низковато летает? Так если Кушнер считает, что весь мир – поэтичен, ему что – молчать и своё ви'дение завернуть в тряпочку? Это ж он написал через сорок с лишним лет в одной своей статье: «Поэзия — не выдумка поэтов, она разлита в этом мире, ею пропитана жизнь с ее любовью, радостью, страданием, отчаянием и надеждой … Поэт ничего не выдумывает, он только тем и занят, что вопреки горю и злу, пытающимся нас разубедить в поэтическом смысле бытия, напоминает нам о нем в стихах (и в самых мрачных — тоже)».
К самохарактеристике Чуковской: «Мне бы научиться не звереть, когда отрывают от работы». (И мне это было знакомо когда-то. Но в годы, когда почти уже 60, всё же приоритеты расставлять уже умеешь – работа-работой, но живые люди важнее. Ахматова тоже отрывалась для посетителей без проблем).
Восприятие Л. Чуковской творчества Ахматовой крайне обострённое. Мало, что она её стихи воспринимает, как свои. Мало, что она их запоминает с первого прочтения – своего или автора. Но она их видит в конструкции. Они для неё – как здание, сооружение, в котором каждое стихотворение – как кирпич или окно или колонна несущая. Кажется, что для Лидии Чуковской существует какая-то «таблица» на манер Менделеевской таблицы химических элементов, и она может предсказать существование где-то в эмпиреях стихотворения, которого «вот в этой стенке не хватает». Когда Анна Ахматова в течение десятков лет читает новые строки из «Поэмы без героя» или отдельные стихи, Лидия Корнеевна сразу находит им место в перечне произведений, она точно указывает, после какого стихотворения сборника стихов Ахматовой оно должно идти, пусть между ними годы и годы прошли. Вот её фраза, просто горестная: «…весь раздел разрушен. Уничтожено подводное единство трех поэм» - это в записи от 18 ноября 64-го года, после известия, что из готовой к изданию рукописи издатели выбросили часть «Реквиема», а «Поэма без героя» и «Путем всея земли» опять посланы на рассмотрение в вышестоящие инстанции и нет никакой гарантии, что их не сократят и не урежут.
Во всех трёх томах вклейки фотографий персонажей и автографов Анны Андреевны. В основном, это подарочные надписи на книгах или рукописях, обращённые к Лидии Корнеевне. Вот интересная деталь: в третьем томе «Записок…» на одной вклейке помещено фото Чуковской в середине 60-х годов; так она там – вылитая Фаина Раневская, какая та была в фильме «Драма» по Чехову.
И в этом есть какая-то мистическая деталь: актрису Раневскую, похоже, Чуковская не терпела из ревности к Ахматовой, да и раскованное поведение актрисы в быту ей было не по нутру. В Ташкентских записях Раневской посвящено очень много страниц. И до самой смерти Ахматовой Лидию Корнеевну терзал вопрос, который она хотела, но так и не осмелилась задать ей, - почему Ахматова пошла тогда на разрыв дружбы с Чуковской, несправедливо обидев подругу совершенно абсурдными обвинениями в недобрых намерениях. Чуковская смутно намекает, что стала жертвой чьего-то оговора, а поскольку именно Раневская тогда встала между Ахматовой и Чуковской, то приходится делать вывод о злонамеренности Фаины Григорьевны.
Хотя, если трезво на всё это глянуть, скорее всего, никакого оговора не было, просто Раневская больше подходила Ахматовой по внутреннему содержанию, темпераменту, ироническому отношению к окружающей жизни. Да и по одарённости свыше они были сёстрами. Вот Ахматова и выбрала ту для общения, и, видя неодобрение со стороны Чуковской, которое та, похоже, не скрывала и пыталась новую подругу от Ахматовой отвести, Анна Андреевна пошла на разрыв с Чуковской. Восстановление их отношений произошло уже не на дружественной основе (в тридцатые-сороковые годы между Ахматовой и Чуковской существовали более тёплые, судя по «Запискам…», отношения, чем после примирения в пятидесятых), а скорее на общих деловых интересах. И если Ахматова была как бы alter ego Чуковской, проявляющемся в стихах, то Лидия Корнеевна для Ахматовой была скорее приятельницей и деловым помощником, но не душевной подругой. Впрочем, это только мои домыслы. Начни анализировать «Записки…» досконально, возможно этот вывод легко можно опровергнуть. Я говорю о поверхностном впечатлении.
…А вот слова АА о критиках: «Профессия критика – редчайшая на свете» . Это в записи от 10 мая 65-го года. И там же о том, почему в стране так любят стихи. Чуковская: «… потому, что они у нас вместо всего. Вместо религии, вместо политики, вместо совести…»
Портрет Бродского (после освобождения): «Одет плохо. Но и это его не портит. Доброта, простодушие, ум, дурной нрав, ребячливость – прямой поэт».
Вот так: «дурной нрав – прямой поэт»!
Много страниц посвящено описанию подготовки издания «Бега времени» - столько тревог, разочарований, недовольства, несостыковок, - что труд этот – настоящее подвижничество.
Ахматова приглашена в Италию для вручения ей литературной премии. Она возвращается, крайне недовольная: оказывается, тамошняя церемония была устроена министерством туризма – то есть в рекламных целях.
Поездка в Англию, на церемонию вручения ей Оксфордовской премии.
(В своих триумфах за рубежом Ахматова подозревает «руку» Исайи Берлина, знакомство с которым принесло ей и интерес к её особе органов советской безопасности, и известность за рубежом. По разговорам с Чуковской чувствуется особое отношение Ахматовой к этому персонажу. Ощущение, что недосказанность их «встречи-невстречи» всегда волновали Анну Андреевну).
Но уму не постижимо, как совершенно больная Ахматова, которая не в силах была даже прогуливаться по саду или подняться не несколько ступенек, решилась на эти путешествия!
…И последняя запись от 5 марта 1966 года: «Конец…Случилось ужасное несчастье. Сегодня утром в Домодедове умерла Анна Андреевна».
Чуковская не успевает («опоздала!») на прощание с Ахматовой, тело которой из Домодедово на короткое время перевезли в Москву. Снова «опоздала», как и на последнее свидание с мужем, на вокзал, когда он уезжал в Киев незадолго до своего там ареста.
С двумя любимейшими людьми в своей жизни Лидия Корнеевна не смогла попрощаться. И оба раза по причине «опоздала»…
Затем в третьем томе (как и в двух предыдущих) идёт раздел «За сценой», где дополняются и разъясняются отдельные места в «Записках…» Персоналии, отзывы, выдержки из записей других воспоминаний об Ахматовой. Так, например, запись слов Марии Петровых: «…Есть художники, для которых русский язык и дыхание – воздух – и предмет страсти. Такими были Пастернак и Цветаева. Для Ахматовой русский язык был воздухом, дыханием и никогда не был предметом страсти. Она не знала сладострастия слова».
Дальше из «Записок…» (из приложения «За сценой»). Тарковский о творчестве Ахматовой: «Язык Ахматовой связан с языком русской прозы. Ее произведений не коснулся великий соблазн разрушения формы, что характерно для Пикассо, Эйзенштейна, Чаплина». Вон что! И Чаплин – тоже туда же, в модернисты!
(Как интересно! Но я сквозь «сладострастие» Марины Цветаевой вхожу в её чувства, а у Пастернака вижу только захлёбывание и редко когда могу пробиться к смыслу. Вообще, как я ощущаю – мои подчёркивания (и теперь вот выписки) – они имеют три истока: «согласна и так тоже думаю», «О! Надо же! Это для меня новое, скорее всего – так, но надо подумать» или несогласное: «Ну, уж!..» Если бы я искала чего-то другого (каких-то сведений или описаний событий, персон), то и подчёркивания были бы в других местах. Не информации я тут ищу, а… Или информации? Зачем я читаю эти мысли другого человека о великом поэте?)>
***
Отдельно я сгруппировала записи во всех трёх томах, относящиеся к Марине Цветаевой. Лидия Чуковская ценила Марину Цветаеву, как поэта, но любила у неё далеко не всё. Она даже признаётся, что лишь несколько стихотворений Марины Ивановны ей нравятся очень. Поэтому в «Записках…» крайне мало свидетельств, относящихся к вопросу: отношение Ахматовой к Цветаевой.
Вот Анна Андреевна читает Чуковской, «скорбно подняв брови», обращённые к Марине стихи «Невидимка, двойник, пересмешник» (сороковой год) и признаётся: «Ей я не решилась прочесть… А теперь жалею. Она столько стихов посвятила мне. Это был ответ, хоть и через десятилетия. Но я не решилась из-за страшной строки о любимых». (Это строка «Поглотила любимых пучина», Ахматову тогда остановила деликатность и боязнь пророчества – ведь об арестованных муже и дочери Цветаевой не было ничего определённого известно. И Цветаева этих стихов не узнала).
Ещё разговор о Цветаевой. «Я у неё спросила: как же понравилась ей Цветаева о Пастернаке и Маяковском. – Как всё у Марины. Есть прозрения и много чепухи. В Маяковском она не поняла ничегошеньки. Бориса она любит и понимает. Некоторые вещи возмутительны: ну как, например, можно писать «Есенински-блоковская линия»? Блок – величайший поэт ХХ века, пророк Исайя – и Есенин. Рядом! Есенин совсем маленький поэтик и ужасен тем, что подражал Блоку»...
Вот ещё Анна Андреевна о Цветаевой: «Марина родилась негативисткой, ей было плохо там и было плохо здесь. Плохо там, где она».
Обсуждение стихов Цветаевой, посвященных Маяковскому (тех, в которых Есенин и Маяковский разговаривают на том свете). Чуковская: «Я вообще Цветаеву знаю плохо (и люблю, хоть и сильно люблю, лишь немногое… )… «Каркает над кровью, как ворона», - жестко сказала Анна Андреевна…»
(Напомню – это отзыв об уже ушедшем поэте, равном, если не превышающем, по силе таланта Ахматовой. Слово – не воробей… А всё же лучше бы его не повторять. Оно – сиюминутное, несправедливое, субъективное, Ахматову не красящее. Но Чуковская всё же его вписывает в текст книги. И такая тоска от этого слова!..)
В записи от 16 ноября 64-го года: «О Цветаевой: - Хотят любить Цветаеву и за нее любят Сергея. А он был убийца… Уверяю вас…Марина про Сергея была отлично осведомлена. Но у нее роман за романом, а Сергей – это прошлое, давнее. Что он и какой он – ей было уже все равно».
(Отчасти я согласна – Марина Ивановна, конечно, догадывалась о деятельности Эфрона во Франции, хотя и уверяла всех в его высокой порядочности, в том, что тот был обманут, а потом - в письме к Берии, - что Эфрон был предан своей родине и счастлив, когда вернулся. И делала она это единственно, чтобы спасти мужа – «ложь во спасение». Не могла она оправдывать деятельность агента ГПУ в собственных глазах. Но она была ему предана «как собака» (по собственному признанию), какие бы романы её не захватывали... Оставить Эфрона она считала невозможным, кем бы он ни оказался).
Собственно, записи об Анне Ахматовой, о разговорах с нею, закончились.
На что я ещё обратила внимание в книге – очень много персоналий, чьи имена встречаются на её страницах, жили долго – по 80 и дольше лет. Рано умирали или не своей смертью (репрессии) или рак (Вигдорова, например). Иных – туберкулёз скосил, но таких единицы. То есть, пишущим людям тех лет было свойственно долголетие. Ведь медицина была не на таком уровне, как сейчас, пенициллина, например, до войны не было.… И, тем не менее – жили творческие люди долго.
Ещё переброшен такой вот мост в современность: заклеймены, как «банда», признанные авторитеты соцреализма - «А. Софронов, Вс. Кочетов, Н. Грибачев.., М. Алексеев, быть может – Вадим Кожевников. Связывала этих людей тесная дружба, антисемитизм, бездарность и предоставленная им власть над издательствами и журналами… Своею огромною властью они пользовались, прежде всего, для издания и переиздания собственных сочинений».
Дальше в книге идут несколько приложений.
В первом, названном «После конца», Чуковская подводит черту: «Умерла великая русская женщина... Но ей всегда и все поперек, в смерти отражена ее бездомность (умерла не дома, в разлуке и разрыве с левой); умерла в день смерти усатого убийцы; умерла накануне «женского дня».
«А мой жанр, – определяет сама себя Чуковская, - (на 60-ом году жизни я это поняла) – воспоминания, дневники, портреты. Чужая судьба, проведённая сквозь сердце».
Это приложение заканчивается записью от 17/Х 66, посвящено, в основном, литературному наследию Ахматовой, суете вокруг ее архива, недовольству Пуниными и Львом Гумилёвым, маленьким «открытиям» - кому посвящены последние стихи Ахматовой.
В «Приложении 2» - «Тяжба». Собраны документы и записи, посвящённые хлопотам по освобождению Бродского. Имён тут много: Р.А. Руденко, Паустовский, Микоян, Хрущёв, К. Чуковский, Грудинина, К. Федин, А.Найман, Л. Чуковская… Письма, обращения, заявления.
В «Приложении 3» - «Голая арифметика». Л. Чуковская даёт разбор статьи Н. Струве, где тот утверждает, что Ахматовой были присущи годы молчания. Не было таких лет, - настаивает Лидия Корнеевна, - а если стихи не появлялись, так – не печатали же!
Ну и последнее «Приложение 4» - «Эвтерпа с берегов Невы или Чествование Анны Ахматовой в Таормино» - статья Ганса Рихтера, в которой пребывание в Италии Ахматовой преподносится, чуть ли не как посещение королевы: ожидание её, сам процесс встречи, поведение – всё напоминало событие, связанное с царственной особой.
Всё. Книгу можно сдавать в библиотеку.
Прочитать нужно было.