Часть 1
http://proza.ru/2010/07/11/202
Часть 2
http://proza.ru/2010/07/11/204
Часть 3
http://proza.ru/2010/07/11/209
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1.
- Не беспокойтесь, больше вас не тронут, – Эльмар вздохнул, откидываясь в кресле, облепленном пурпурным покрывалом. – Виновных наказали. Всё. Забыто.
- Спасибо. Если слово тут уместно…
- Да, кстати, вот один из них, взгляните, – он протянул Геннадию конверт. – Бежал, упал… Мы, право, не хотели.
- Он так раскинул руки… Я надеюсь…
- Нет-нет, его не трогали. Он – сам.
- Я не о том…
- Я вас прекрасно понял. Его НЕ ШЕВЕЛИЛИ. Вы об этом?
- Он чуть меня Кутузовым не сделал, – пробормотал Геннадий, глядя в снимок. И вот, поди ж ты… прямо через печень. Нет, печень ниже. Впрочем, всё равно.
- Ужасная случайность! Эти прутья… Какой дурак втыкает их под домом! А то ещё и проволокой свяжут, чтоб дети не топтали их цветочки. А детям что! – Эльмар слегка смеялся.
- Но вот, в чём дело, – он нахмурил брови. – Я помогаю вам в последний раз.
Мгновение повисло, будто утка, – просеянная щедрым ситом дроби, – но странно не умеющая падать.
Эльмар неспешно поднялся из кресла, затем открыл багровую шкатулку, достал сигару, щелкнул гильйотинкой.
- Мне человечек в органах дороже, чем ваши одиозные причуды. Пардон, – ВАШ ПОИСК. Вы должны понять.
- Боитесь.
- Он боится. Есть причины. Мой человек известности не ищет.
- Ну, что ж, – Геннадий вытащил бумажник.
- Нет, что вы! Это будет мой подарок. Вы мне и так платили регулярно. Расстанемся друзьями, право слово!.. К тому же, я слыхал, у вас проблемы. И денег поубавилось, не так ли?
Присев на край гигантского стола, Эльмар подёрнул брюки элегантно.
- Я только начал что-то понимать, – Геннадий, весь обмякший спрятал снимки. – Да, жаль… Я только начал, только начал… Вы это окончательно решили?
- Эх, вы мне были крайне любопытны! Я буду помнить вас, беседы с вами. Что ж… искренне желаю вам удачи.
Геннадий встал.
- Я тоже вам… того же.
2.
…Геннадий поднял взгляд. Застывший парк. МОЙ парк, он мне помог понять мой поиск…
Как здесь спокойно!.. Нереально тихо! Настырный ветер словно пригвоздили… Полёт далёких клочьев-облаков неуловим – всё же очевиден.
Две пышные акации, синхронно подбросив пену меленькой листвы, застыли в этом плеске грандиозном. Любой ЖИВОЙ фонтан (какая мерзость!) – брожение воды и пошлый шум.
Почти не шевелясь, лежит на травке, столь нежный в невесомости прохладной, узорный коврик тополиной тени. Усилия едва ли выдавая, выдавливает ТОПОЛЬ из себя. (Тот вверх струится мглистою корою. В руке своей задумчиво-ветвистой он город мнёт, бездумно, отрешённо.)
И паутинка, чуть блестя на солнце, по небу голубиному влачит с далёким гулом снулый самолётик.
Геннадий встал, как громом поражённый.
Тот человек на лавке перед ним, – ссутулившись, на палку опираясь, как некое чудовищное нэцкэ, – он был монументально неподвижен… (Нет, слово НЕПОДВИЖНОСТЬ не подходит, - в нём слишком энергичный, броский корень, – напрягшийся, – хотя и под конвоем нудящей отрицательной приставки.) А эта величавая фигура был как будто… сущностью покоя.
Старик сидел с закрытыми глазами, безмолвно завершив картину парка, в котором всё навек остановилось.
Он был так мощно, так ТОТАЛЬНО стар, что при одном лишь взгляде ощущаешь своё ежесекундное старенье, сползание на дно гранитной бездны.
Геннадий, кашлянув, присел на лавку.
- Хорошая погода. (Жизнь – пошла.)
- Здесь тихо так… – старик чуть шелохнулся, и снова замер. Замер и Геннадий, рассматривая ветхие черты с трясущейся, растрескавшейся страстью. Седых волос тончайшие волокна, ажурное плетение морщин, багровая как вечность кожа выи…
«Опять бредут языческие мысли?..» Бог не имеет внешности, но внешность способна отражать бездонный образ за час, за день, за месяц до распада. Кто близок к смерти – близок к божеству. «Геннадий, право, вы порой… безумны. – В сигарном дыме едкий глаз Эльмара. – Вы далеко зашли. Остепенитесь.»
- Хотите сигарету?
- Нет, увольте.
- Что, бросили?
- Давно уже. Здоровье…
Смерть – просто воскресенье наизнанку, и в этом смысле ты почти воскрес. Ты чист как лист! Тебе уже не нужно сосать лингам Незримого, впиваться, вцепляться с сигарету… Скоро будешь ты ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ её. Последний и формальный шаг остался. Когда-нибудь (наверно, очень скоро), в очередной задумчивой затяжке коснувшись фильтра твёрдыми губами, я вдруг узнаю твой холодный вкус.
Геннадий поискал платок в кармане и вытер пот со лба, приподняв шляпу. Как у мальчишки, сердце колотилось. Он то и дело сглатывал слюну.
- Гуляете?
- Выгуливаю внука. А может быть, и он – меня, не знаю. Мы с ним сюда приходим по субботам…
Геннадий вздрогнул. ДЕЖАВЮ КОШМАРА… Из-за кустов, кощунственно живой, – внезапно пулей вылетел чертёнок; заколотил по лавке длинной палкой, потом сорвался с места, побежал. Споткнулся. Искажённый злобно ротик, – как будто он раздумывал минуту: заплакать? заорать? вернуться к деду? Нет, плакать передумал. Но чихнул. Наверно, чтобы зря не пропадала капризная «предслёзная» гримаска.
Опять неловкость, – слишком закружившись, ударился о грубый ствол берёзы. Захныкал. Успокоился. Подумал… умнея на глазах, – и стал резвиться подальше от предательских препятствий.
Он призван разрушать самой природой, – природу же разрушить не сумел. Теперь громит он то, что беззащитно, что не было природой, и не будет… Так мелкий хищник – крупного боится, но к жертве – беспощаден. Как хорёк, врезается бесёнок в глубь пространства, уродуя ветвистыми ходами сгустившийся покой тысячелетий.
Он бегал, приседал, махал руками, вертелся, падал, вскакивал опять и как безумец прыгал! прыгал! прыгал!
Какая-то бессмысленная сила визжащим грубым жарким инструментом с паскудным наслаждением рвала плетение хрустальных тайных нитей. Геннадий словно слышал хруст и дребезг, с которым этот маленький мучитель бесцельно всё незримое крушил.
Арена парка, залитая солнцем, полна им будто стадом бабуинов. Весь этот день теперь – желе на блюдце, терзаемое клювом чайной ложки, – дрожит, трепещет, ходит ходуном… И эта пытка длится, длится, длится…
Аллея… Мальчик в ярко красных брючках, играющий бездумно сам с собой… И в самом деле, что же тут такого? Однако же, Геннадию казалось, что зрелища ужасней не бывает.
…Мир оживал. Проспекта тихий шум… И голос старика… И птичий щебет.
- Какой он шустрый! Руки б не поранил. В квартирах-то детишкам мало места.
Геннадий, закурив, поплёлся прочь.
3.
…Его уже трясло как в лихорадке.
- Разденься! Понимаешь ты?.. Разденься!
- Но я уже и так в одном белье.
- Разденься, чччёрт!
- Прошу вас, не кричите… Вы объясните толком, мне не трудно.
Девица подошла к нему вплотную. Нагая грудь подрагивала сально.
- Про вас уже такое говорят…
А может, это только показалось?
Геннадий чуть не плакал.
- Ладно… Ладно. Туда вон стань… те. Дальше. Нет, поближе…
Она ему лукаво улыбнулась.
О, эта ужасающая рябь, тут, на щеках, на вздёрнутом надгубье!.. Как трудно, как несносно это видеть! Нет, если бы улыбка человека была б такой естественной, природной как прорезь глаз, отверстия ноздрей, её воспринимал бы он спокойно. Но это ведь не так! Улыбка – мерзость! Откуда эта складка возле носа?! Кто смял моё!?! Кто смел?! Зачем?! Не надо!..
Она снимала трусики, нагнувшись, невольно отблеснув стриптизной брызгой в дуге блажной, дурашливой спины. А розовый комочек растянулся, за туфлю зацепившись, словно жвачка.
Он застонал.
- Ты что, не понимаешь?! Разденься!
- Я разделась…
- ВСЁ СНИМИ!!
- Я всё сняла… А-а, это!.. вы б сказали. Я просто позабыла про неё.
Прижав к груди холёный подбородок, она с цепочкой нервно завозилась.
- Да что ж это такое, чёрт возьми!.. Сними с себя! С себя!.. С себя снимите!!
4.
Жена с Танюшкой спали, а Геннадий, писал, на кухне сидя, им письмо.
«…ещё запомни: ты – не виновата.»
Он, рот раскрыв, задумался над строчкой об этой непонятной «винной вате», которой не является супруга.
Внизу он вместо подписи поставил печатную решительную «гэ» (немножечко тупой надменный угол). И вдруг сообразил, что в этой букве таится указание на время.
И сколько же? – Полтретьего? Посмотрим.
Он сверился с будильником. Прискорбно, но «гэ» на двадцать семь минут спешит.
О, как прекрасна на твоём лице улыбки ТЕНЬ, – намёк на измененье, которого не будет!.. Не должно быть!
Остановись, не нужно улыбаться!.. Не надо эту сладкую идею так долго в проявителе держать. Не превращай дыхание в отрыжку!
Агония – вот имя красоты. Прошу продли её! Зачем стремиться к финалу, к смерти призрачного блика? Ведь факт улыбки – смерть её причины; ведь первый миг творенья – смерть творца!
О, как же хрупок тот предвечный сон! Тончайшее пророчество о чём-то ОСУЩЕСТВЛЕНЬЕМ грубым осквернилось, НЕСБЫТОЧНОСТИ чудной не достигнув…
Кристалл, как дым застывшего, лица внезапно раскололся влажной щелью, размазался кошмарной ярой кашей… Бежит сигнал по нервным окончаньям, под кожей пузырятся черви-мышцы, своим прилежно-слаженным движеньем, как занавес, растягивая рот.
И как ужасно это расползанье!..
Геннадий нервно вздрогнул, обернулся. Супруга нервно щурилась от света.
- Ты что надумал?
- Как ты догадалась?
- Я видела наш старый чемоданчик, – он, кстати, был в пыли, но я протёрла. Что ж… повторю вопрос: ты что надумал?
Он молча передал жене письмо. Она его порвала, не читая.
- Я ухожу.
- К кому?
- К кому?!
- К кому же?
- Не понял?..
- Повторить вопрос ещё раз?
Геннадий вскинул голову, вздохнул.
- Теперь понятно. Как ты упрощаешь!.. Да нет на свете женщины, пойми же, которая меня интересует! Есть ты – и есть моя, МОЯ! работа!!
Её глаза как будто бы погасли.
- Я никогда любить не перестану, но и себя топтать тебе не дам.
- Да мне не до того сейчас, пойми же!.. Мне нужно просто ум сосредоточить! Покой мне нужен, дура! Понимаешь!? Не детский плач, не секс, не трёп на кухне…
Геннадий резко встал.
- Я съеду завтра. В гостинице я буду, не волнуйся.
Она смотрела на клочки бумаги, которые ещё в руке сжимала.
- Я отдала тебе всего лишь сердце… а нужно было дать свои глаза.
5.
Он снова здесь. И снова – тихо, слепо… И снова всё в безветрии застывшем, в гармонии желанной, вожделенной.
Но что-то нарастало, нагнеталось. Казалось, под землёй, под полом мира пока гудит, – уже готовясь к рёву, – поток какой-то прорванной трубы.
Геннадий со слезами на глазах бредёт по парку, всматриваясь в воздух; как таракан, ползущий по обоям, с сухой тоской он ищет их подкладку…
Ребёнок постепенно повзрослеет, в взрослый превратится в старика, старик же,
продолжая РАЗВИВАТЬСЯ, достигнет фазы трупа. Всё – финита! Конечно, трупом долго
не пробудешь, – но разве можно долго быть ребёнком? Любое бытие не длится вечно.
Старик сидел на той же самой лавке и в той же позе. Значит, так и надо. Повтор на бис! Он должен согласиться!..
Дед тихо что-то внуку говорил, на трость двумя руками опираясь, а тот рогатку прятал за спиною, под красной и бессмысленной девяткой (нечётная печать спортивной куртки).
Когда Геннадий ближе подошёл, мальчишка незаметно как-то сгинул.
- Андрюша, не стреляй по голубям, – проскрежетало рядом. – Будь послушным.
Геннадий сел, слегка приподнял шляпу.
- А здравствуйте. Гуляете? Здесь тихо…
- Да, я вернулся. Должен был вернуться.
Старик сидел с закрытыми глазами, как видно, погружаясь в дремоту.
Геннадий говорил, – уже не помня, когда он начал, – быстро, суматошно…
- Едва я вас увидел, – это было… Ваш образ!.. (Я – художник. Я сказал вам? А впрочем, всё равно.) Вы мне нужны! Мне очень нужно с вами поработать. Сегодня же! Согласны? Ну? Согласны?
Старик молчал. Геннадий встал, краснея.
- Прошу простить меня за эту пошлость – вы назовите цену! Не проблема. Хотите денег? Или… я не знаю…
- Конечно же, вы можете сказать, мол, не пойму, ну что во мне такого? Мол, для других людей я просто… как бы… ничем не примечательная личность. Ничтожный старикашка. Может даже… для некоторых гадкий, безобразный. Но только, чёрт возьми, не для меня!
Старик когда-то был красивым, юным… Теперь он стар. Надолго ли? Надолго?
Любое состояние проходит – от эмбриона – до костей червивых. Конец метаморфозы
этой – труп, и значит, труп есть цель метаморфозы! Стремиться к цели это так
прекрасно!
- Вы слышите меня? Вы что, глухой?.. – Геннадий подтолкнул его под локоть. – Поймите же, что это очень важно!
Старик, кряхтя, на палку опираясь, приподнялся, как будто раздвоившись, – модель на лавке пряталась за ним…
- Я с вами говорю!.. Сюда смотрите! Ну что ещё не ясно? Я фотограф!.. (Какое идиотское словечко!) Вот камера, вот крышечку снимаю…
- Что-что?
- Фотографирую людей! – загрохотал Геннадий взбеленившись. – Я должен вспомнить, как вы не поймёте!.. Ведь это очень просто должен вспомнить! Мне очень нужно с вами…
- Вы пьяны?
- Я пьян?!. Я пьян!?? – Геннадий рассмеялся. – Ха-ха! В каком-то смысле это верно! Вам не понять… Да вам-то и не нужно. Вам надо просто тупо подчиняться. Я сам! А вы – хотя бы не мешайте.
«Вам не понять, Эльмар. Вы просто клоун. Долой всю эту классику! О пошлость!
Античная культура вдохновляет постольку лишь, ПОСКОЛЬКУ УМЕРЛА.
Долой богов с их роскошью алтарной! Храм – присказка, его руины – сказка!»
- Хотя бы не мешайте, – вам понятно? Я попытаюсь вам растолковать. Я – человек. Но если я увижу… Мои глаза, мой взгляд – не тут, не с вами! Смотрите на меня!.. Мне нужно время.
- Я плохо вижу. Я почти слепой.
- Я тоже, чёрт возьми, почти слепой!.. И то, что видят все, не должен видеть. Я потому-то к вам и прицепился! Я вижу в вас… Не только в вас… Я вижу…
Дальнейшее Геннадий помнил смутно. Удар. И вдруг – чудовищная вспышка. Весь мир, как будто в зыби монитора, погас, сперва стянувшись в полосу, затем собравшись в крошечную точку, пылающую пламенем сверхновой.
И вот пришла немыслимая боль, пронзила мозг, сознание разверзла, всё растерзала яростным вращеньем. Боль-лезвие, боль-скальпель, боль-игла.
«Ты без меня… – тянулся вдаль Щуревич, тягуче, плавно, сырно разрываясь. –
Теперь жалеешь? Без меня ты – ноль.» – «Сыночек, это бабушка, не бойся.
А это гробик. Попрощайся, слышишь…» В своей самодостаточности чёткой
так молчалива умершая плоть, как молчаливо только совершенство.
(Взлетающий покой на ветхом лике.) Живое тело служит для него
лишь средством, лишь сырьём необходимым. Все наши кишки, мышцы и суставы,
вся наша кровь, и даже мозг и сердце на деле лишь эскиз, палитра, глина
для совершенной формы мертвеца.
В пунцовой мгле, где ныл тоскливый ужас, как бабочка носилось слово «нет». Нет, нет… Не может быть… не может быть… Наверно, это сон! Да-да, конечно! Во сне так больно просто не бывает! О как мне больно!.. Что ж это такое?! Пусть это будет сон, я умоляю! – Геннадий превратился в алый сгусток на бесконечно длинной спице боли.
«Я не хотел! Простите! Мама! мама!» – багровая воронка верещала.
Казалось, сердце, дышащее с хрипом, теперь стучало где-то в голове. Нет, это сон! Я не могу… Мне страшно!..
«Я только шляпу сбить с него хотел!»
Геннадий слышал крик, истошный, дикий, безумный, нескончаемый, как вечность. И вскоре понял: ЭТО ОН КРИЧИТ.
- Мой глаз! Мой глаз! Как больно!.. Дьявол! Дьявол! Проклятье, чёрт возьми, он глаз мне выбил! Как больно!.. помогите! помогите!!
- Ой, мамочка!.. Ой-ой! Я не хотел!
Откуда-то как фото проявился малыш в искристо пляшущих зарницах… Рогатку опустив, он мелко трясся. Раскрытый красный, жутко-красный рот.
Со всех сторон подтягивались спешно любители ужасных происшествий.
- Нет! нет!.. Я не хочу! Я не хочу!
- Я не хотел!.. Скажи им, деда! деда!..
- Пусть это будет сон… Я не хочу… – Придерживая пальцами в глазнице кровавый ком случайности нелепой, Геннадий, как контуженая кошка, ходил по кругу, что-то бормоча.
ЭПИЛОГ
…сгибается, корёжится и гнётся, сверкает жестом, линией дрожит… Пластами отслоилось, – улетело, – спиралью заворачиваясь в вихрях, на плоскостях вздуваясь пузырями и яростно блистая по оси… Рассыпанными спицами застыло…
- А папа видит нас?
- Конечно, Таня.
- Без глазика?
- Ну-ну… не плачь, малышка.
- Теперь он видит нас наполовинку?..
Как странно пахнет… Сладкий толстый ломоть такого вожделенного покоя…
……………………
Щуревич набирает старый номер. Знакомый голос в трубке, тихий, лёгкий.
- Прости, не дозвонился в воскресенье.
- Да, я была в больнице.
- Понимаю…
- Я получила перевод. Спасибо.
- Ну и отлично. Он работать бросил?
- Да. Я же говорила.
- Да, я помню…
Щуревич, прижимая к уху трубку, другой рукой привычно водит мышкой. Портал для знатоков фотоискусства. Schurevich.com Эх, Гена, ты ведь гений…
- Ну… ты держись… – Щуревич помолчал. – Я тут немного денег заработал. Ты только не отказывайся, ладно? Бог видит, повезло ему, бедняге.
………………………
…Геннадий покатал в сухой ладони блестящий шарик с лаковым отливом.
- По-моему не плох. Ты как считаешь?
Она в ответ кивнула. Без улыбки. Ладонью нерешительно коснулась его волос, так сильно поседевших.
- Нет, дорогая! Он таки чудесен!
Геннадий сунул в куртку свой протез, неловко, непривычно посмеялся, сжимая в кулаке чудесный шарик, и посмотрел сначала на Танюшку (она, робея, пряталась за маму), затем, с кривой улыбкой, – на жену.
Когда-то, много тысяч лет назад, ему родня, соседи всё твердили, что дочка «просто вылитый Геннадий!» (он был к подобной лести равнодушен).
Прозрел теперь… Всё так же улыбаясь, он снова перевёл усталый взгляд с супруги на дочурку и обратно. И как он раньше этого не видел?! Не замечал, не обращал вниманья… Вот мой ребёнок, Таня, вот – София, мой друг, мой тыл, любовь моя и жертва…
Одно лицо! Смотри! ОДНО ЛИЦО!..
– FIN –