Положи меня, как печать, на сердце твое,
как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь...
Песни Песней 8:6
Ты любишь меня, а я тебя – нет.
Нет, не так... Ты любишь меня, а я люблю жасмин.
И я с тобой здесь и сейчас, потому что у тебя жасмин цветет. Огромный, роскошный такой куст, рядом с которым я сейчас сижу и думаю. Вспоминаю...
Так хорошо – июль, жара, ослепительное небо цвета твоих глаз. Твоя дача, ты – такой большой, сильный, красивый... Нелюбимый. И я – сижу в плетеном кресле-качалке. «Скрип-скрип» – говорит кресло. Ветер баюкает нежные, ядовитые цветы. А я вдыхаю их изысканно-сладкий аромат. Этот белый цветок дал мне счастье. Этот белый цветок отнял мое счастье.
Скрип-скрип.
И я его люблю. Его... Жасмин? Или юного поэта, который мне подарил два года назад огромный букет жасмина? А потом еще раз такой же букет – год назад...
Скрип-скрип.
Ты за домом, рубишь дрова. Я тебя не вижу, но слышу топор. Взмах, бац – и полено надвое. Взмах, бац – и надвое...
Вот так и меня судьба разлучила с моим поэтом. Я любила его, и мне казалось, мы были одним духом, одной плотью. Одним поленом. А потом взмах, бац – и надвое, в разные стороны...
Вообще-то, я лгу себе. Это я думала, что мы с ним – одно. А он – нет... Для него я была очередной музой. Белая муза – так он меня звал. А сколько у него таких еще будет – белых, радужных, сиреневых, золотых?..
Скрип-скрип.
Мы познакомились с ним на одном из летних литературных вечеров. Маститые поэты своими хорошо поставленными голосами читали свои хорошо написанные стихи... И все было так красиво, поэтично и возвышенно. В общем, как обычно.
...А потом объявили «молодых талантов». И первым вышел он. Юный маг слова. Мой поэт. Я сразу поняла, что он мой. Что он будет моим. Или я – его?
Первое, что меня поразило – это его хрупкость. Не худоба, а именно хрупкость. И лицо – выразительное, красивое, почти девичье, если бы не жесткий, полупрезрительный взгляд из-под длинных ресниц. Он читал медленно, глухо и, наверное, неправильно. Но стихи его надо было читать именно так. Только так...
После жидких аплодисментов он спокойно сел на свое место, и вышла милая поэтессочка с огромным носом и таким же бюстом и заверещала что-то про вечную любовь... Впрочем, я уже не помню, может, у нее были хорошие стихи.
Скрип-скрип...
– Лелька, обедать будешь?
«Лелька»! Ненавижу, когда ты меня так называешь. Меня зовут Алена, и точка! Я открываю глаза. Надо что-то ответить, но что? Я не хочу тебя обижать, но голос сорвался...
– Нет, Лешенька, не буду. Жарко слишком...
Ты сел на корточки, смотришь на меня, щуришься от солнца. Нежно берешь мою руку, тихонько гладишь ее. У тебя твердые, большие ладони. И очень красивая борода. И вообще ты похож на былинного богатыря. На Алешу Поповича, точно! Косая сажень в плечах, руки-молоты... Красавец удалой, великан молодой. Вот только... не люблю я тебя.
Но я молчу и даже улыбаюсь. Глажу тебя по золотым кудрям, тереблю твою короткую бородку. А если бы я сейчас сказала все, что думаю – о тебе, о себе – что тогда? Убил бы? Молча отвернулся бы и ушел? Не знаю, и знать не хочу. У тебя цветет жасмин, и пока он цветет, я останусь здесь, и буду каждый день сидеть в скрипучей качалке и вспоминать, вспоминать... Ты же думай, что тебе угодно!
– Аленушка, пошли в лес?
Как же ты мне надоел!.. Но я улыбаюсь, целую тебя в нос, в щеки.
– Давай завтра с утра, ладно?
Ты довольный, киваешь. Уходишь, что-то напевая.
А я остаюсь с жасмином наедине.
Скрип-скрип...
Утро. Я просыпаюсь раньше тебя и в одной рубашке сбегаю по деревянным ступенькам к умывальнику. Мне снился замечательный сон. Мне снился мой поэт, и он был здесь, со мной. Мы ходили по лесным дорожкам, взявшись за руки, и он на ходу импровизировал, сочинял стихи о лете и лесе... Стихи были замечательные, я пытаюсь их вспомнить, но не получается, сон ускользает из памяти... Горько, но я привыкла. На цыпочках подхожу к жасмину и ласково с ним здороваюсь. Он мне отвечает. Пересчитываю цветки – их так много! Вот один словно улыбается мне... Любуюсь белоснежными лепестками с маленькой желтой короной внутри. Он так красив, так хрупок...
И тут ты обнимаешь меня за плечи. Я вздрагиваю от неожиданности, ойкаю, ты смеешься. Как ты смеешь надо мной смеяться?! И мешать мне?! Это просто подло... А ты мягко разворачиваешь меня к себе лицом. Я по привычке уже нацепила блаженно-счастливую улыбку. И вдруг – ты быстро целуешь меня в губы. Забавно. У тебя сердце от страха стучит так, что проснулся, наверное, весь поселок. Неужели ты действительно меня любишь?
Ты испуганно смотришь мне в глаза, ожидая моей реакции... Ах да, это же наш первый с тобой настоящий поцелуй. Я смущенно уткнулась носом тебе в грудь. Хорошо, что ты теперь не видишь моего лица. Боже, ну почему я ничего не чувствую?! Ничегошеньки! Ни волнения, ни влюбленности, ни банального влечения, а меня ведь обнимает красивый и сильный молодой мужчина, который готов ради меня горы свернуть...
Мы быстренько завтракаем и идем гулять по утреннему лесу. И я по привычке разделяю свое сознание на две части – одна часть смеется, разговаривает с тобой, слушает тебя, а другая... Другая – представляет вместо тебя моего поэта. Это трудно – вы так непохожи и внешнее, и характером, в общем, всем. Но я стараюсь вызвать его образ, представить, как бы он – не ты – обошел эту вот кочку, как бы он – не ты – отодвинул эту колючую ветку и пропустил меня вперед. Потом ты замолкаешь, мне становится легче. Я иду и не смотрю на тебя. И почти верю, что рядом идешь не ты, а тот, другой... Мне до боли хочется повернуться и увидеть его – невысокого, хрупкого. Обычно он собирал свои гладкие темные волосы в хвост, и тогда был виден шрам на шее. Он мне никогда не говорил, откуда этот шрам, только хмурил тонкие брови, и возле губ появлялась жесткая складка. Он был удивительным. Карие глаза его (не глаза даже – очи!) могли быть черными, когда он гневался или уходил в себя, в свой таинственный мир, куда мне не было доступа. Но когда он смотрел на солнце (а он, в отличие от тебя, никогда не щурился, глядя на солнце!), его глаза были янтарными, теплыми. И я тонула в этом взгляде, а он улыбался. Его улыбка была почти пыткой для меня – так мне в тот момент хотелось целовать эти губы... Целовать без конца. Он улыбался, сверкал зубами. У него были замечательные острые клыки. Я иногда в шутку называла его зверенышем. Он, в самом деле, немного походил на дикого волшебного зверька. Зверька, которого, как мне казалось, я приручила... Или это он приручил меня?
Ты вдруг берешь меня за руку, и очарование теряется. Снова рядом со мной глупый богатырь с ясными голубыми глазищами... Твой голос почему-то дрожит:
– Тебе здесь нравиться?
Равнодушно оглядываюсь. Мы, оказывается, вышли на луг. Обычный пестрый луг, мотыльки и травы. И ради этого ты разрушил мою сказку?
– Очень!
Чтобы не расплакаться, я смеюсь, хватаю тебя за руки, мы кружимся. Ты подхватываешь меня легко, словно ребенка, и кричишь, кричишь во весь голос:
– Аленка, я люблю тебя! Люблю тебя!!!
Я только одного не могу понять – неужели ты не видишь, что я лгу тебе, ежечасно, ежесекундно? Неужели не чувствуешь моей лжи? Или это я такая хорошая актриса? Я приехала к тебе вовсе не потому, что ты так расписывал здешние красоты. Да плевать я на них хотела! Я и в душной, пыльной Москве чувствовала себя не хуже. Но ты сказал – так, между делом, – что у тебя скоро расцветет огромный куст жасмина, и для меня это стало знаком, знамением. Я приехала, убедилась, что ты не соврал, и осталась. Осталась, потому что я могу здесь сидеть часами рядом с этим роскошным кустом, дышать этим сладким ядом, и добивать то, что осталось от моего сердца – в крошево, в белую пыль... А ты себе построил воздушный замок и теперь, как ребенок, думаешь, что сможешь прожить в нем всю жизнь. Но когда отцветет жасмин, я уйду. Ничто меня не будет держать здесь. Вот так.
Я сумасшедшая? Вряд ли. Я лживая бессердечная тварь? Возможно...
Но ты сам виноват. Разве можно быть таким слепым глупцом? Я научу тебя понимать людей, чувствовать чужую душу. Скоро тебе будет больно, но твоя боль – ничто по сравнению с тем адом, в котором я жила последний год. Год после того, как мой поэт во второй раз подарил мне букет жасмина...
Мы лежим в траве. Надо мной качаются розовые полевые гвоздики и еще какие-то ярко-желтые цветочки, не помню названия. Становится все жарче, спину колет острая трава, да и ты как-то неловко положил голову мне на плечо. Мне неудобно, но я терплю. Тихонько глажу тебя по руке, тереблю твои твердые пальцы. Мизинец – младенец. Безымянный – супруга. Средний – князь. Указательный – судья. Большой – воин. Нет, неправильные у тебя пальцы, обрубки какие-то. Такими хорошо лишь топор держать. А я ласкала когда-то другую руку: тонкую, аристократичную. Не пальцы – персты, изящные, длинные. Воин, судья, князь, супруга, младенец... И я ту ладонь когда-то прижимала к губам, любовалась аккуратными строгими ногтями, рассматривала рисунок вен, просвечивающих сквозь светлую кожу...
К горлу внезапно подкатывает холодная тоска.
– Извини, мне нужно уйти. В лес. Одной...
Ты удивленно смотришь на меня, потом краснеешь и киваешь. Ха, испортила тебе романтику пикантно-бытовым моментом? Ничего, я же живой человек.
Я поднимаюсь. Рука затекла, противные мурашки закололи кисть и предплечье. Я ухожу. Мне просто надо выплакаться. За год научилась такому: ровно сорок секунд – слезы и беззвучные всхлипы, двадцать секунд – успокаиваюсь. Итак, минута. Еще тридцать секунд – аккуратно прижимаю ладонь к глазам. Несколько легкий прикосновений к лицу в нужных точках – и никто не скажет, что я только что плакала... Полторы минуты – и можно жить дальше.
Полдня прошло впустую. Прогулка с тобой, обед вдвоем, посуда, уборка... Но вот солнце стало клониться к вечеру. У тебя дела. Ура! Будь благословен сломанный забор! А я с книжкой, которая три дня уже открыта на одной странице, снова – в кресло-качалку...
Скрип-скрип.
Мой поэт. С какой музой он теперь? Я была – белая... Помню, как мы впервые встретились взглядом, и, не сговариваясь, сбежали вместе с того вечера, оставив парнасскую элиту собирать зрительские восторги и аплодисменты. Как он – еще не зная моего имени – сжал в своей прекрасной небольшой руке мою ладонь, и повел меня через какие-то дворы и переулки. Мы шли, не спрашивая друг друга ни о чем, просто читая отрывки из стихов, какие в голову взбредут. Я читала Лермонтова, Гумилева, Цветаеву... Он – пока неизвестного мне, но замечательного, глубокого поэта. Себя... Я ловила каждое его слово, каждый звук. Его ритмы, его образы рождали во мне что-то яркое, новое, но при этом глубокое и древнее, как мир, что-то, чего я тогда еще не могла осознать. А в одном из дворов он внезапно рванулся в сторону, через зеленые железные перильца, на траву прямо под окнами, и быстро обломал для меня небольшой куст жасмина. Я была поражена, насколько он это сделал аккуратно, беззвучно, нежно, почти не причинив кусту боли...
– Я буду дарить тебе только белые цветы...
Так он мне сказал, и сдержал свое слово. Он всегда выполнял обещания...
А тогда я вдыхала сладкий аромат и понимала, что теперь мы связаны – я, он и жасмин. Мы долго-долго гуляли по старым улочкам, до самой ночи. И когда мы опомнились, было уже поздно, домой я не успевала... И мы гуляли всю ночь, пока не открылось метро... Москва ночью красивая. Мы прошли, как мне показалось, по всем московским дорогам, и рассвет встречали на скамейке у Ленинки... Утром нежные мои цветы приобрели какой-то жалкий вид, а зеленые листья бессильно обвисли. Я целовала каждый цветок, пытаясь его оживить... И тогда юный поэт тихо и очень веско сказал мне:
– В тот день, когда я снова принесу тебе жасмин, мы с тобой расстанемся.
Я улыбнулась, не придав его словам особого значения. Мне казалось – рисуется, набивает себе цену. Надо было сразу поверить, тогда бы не было так больно после...
Около года мы были вместе. Он дарил мне роскошные букеты. Белые лилии, белые розы, белые тюльпаны (и где он только умудрился их достать?)... А весной – подснежники, ландыши... Я забыла о подругах, забросила свой литературный клуб. Мы часто гуляли по вечернему Арбату, исходили вдоль и поперек Александровский сад, Коломенское, Кузьминки... Через несколько месяцев, ближе к новому году, я впервые пришла в его старую квартиру-однушку. Там и осталась. Повесила белые кружевные занавески на окна, стерла вековую пыль со шкафов и купила чудесный чайный сервиз. Фарфоровый, белый, с изящной серебристой каймой...
Скрип-скрип.
Я смотрю на куст... Пожалуй, скоро его конец – цветы потихоньку облетают. Жасмин здесь недолго цветет – слишком нежный цветок. Бедный мой богатырь, починяющий сейчас забор, еще немного – и все...
Скрип-скрип.
Я помню новогоднюю ночь. Морозные узоры на окне. Белые свечи, скатерть, и розы, розы... Он настоял, чтобы я надела белоснежное атласное платье. Забраковал все мои украшения, кроме тонкой нити жемчуга, да в волосы мои собственноручно вплел тонкие ленты. Была словно невеста...
Невеста да без места.
Готовила завтраки-ужины, стелила постель, учила Джона Данна в оригинале («Данна», не «Донна», говорил мне мой поэт, это Бродский все перепутал!) – а потом читала любимому на ночь, как он того хотел... Целовала тонкие пальцы, целовала упрямые губы, целовала шрам на шее... Расчесывала темные волосы деревянным гребнем, баюкала перед сном, обнимала, согревала по ночам, утешала, если просыпался от злого сна...
Прошло много-много ночей. И однажды утром, летним белым утром, он принес мне букет жасмина, который я так любила, и так боялась...
И я ушла в тот же день...
Невеста да без места.
Скрип-скрип.
Скрип-скрип-скрип.
Скрип...
Как я устала... Устала... А может взять и выйти замуж за своего глупого богатыря? Ждать мне в мои двадцать шесть уже нечего...
Я вздрагиваю от этих мыслей, как от череды коротких ударов. Вскакиваю с кресла (скр-рип!), и начинаю ходить взад-вперед, сердито смотря на куст жасмина. Потом останавливаюсь, и говорю ему:
– Это все ты... Это все из-за тебя! Зачем ты цвел прошлым летом? Холодным, дождливым летом? Ты, ты мерзкий, поганый цветок, ты мне жизнь всю сломал... Я любила его, слышишь, и до сих пор люблю!!! А ты...
Голос срывается на крик, я подбегаю к трепещущему кусту, и в ярости хочу поломать ему ветки, все, до которых смогу дотянуться... Но... Несколько лепестков слетает на землю... И я вижу, как в чашечке одного цветка, потерявшего уже половину своих лепестков, блестят капли росы. Росы, которой быть не может, потому что жара... Может, дождь? Дождь, которого не было уже неделю?! Прозрачные капли не только в этом цветке, они на лепестках и здесь, и вот здесь... И на листьях... Это не роса – он плачет. И я тоже начинаю плакать. Плакать и целовать испуганные листья... И шептать:
– Прости, прости меня... Это я, я во всем виновата. Я очень-очень люблю его, слышишь? И я благодарна тебе... Я уеду, сегодня же уеду к нему. Он ошибся, я знаю, я нужна ему. Мой поэт, он любит, любит меня! Ведь, правда?
И белые цветы кивают – правда! И аромат сейчас особенно сладок, и я впервые за много месяцев – счастлива!
– Алена...
Я оборачиваюсь. Боже мой, ты все слышал?! Да. Я не заметила, как, когда ты подошел... А ты все видел и слышал. Свершилось.
Ты стоишь, замерев на месте, и у тебя глаза такие огромные и голубые, и ты в этот момент такой большой, неуклюжий и беспомощный. И сейчас я почти люблю тебя, потому что мне больше не надо тебя – и себя – обманывать, потому что я поняла нечто очень важное. Правда, это понимание еще не добралось до моего сознания, оно где-то там, в сердце... Одно я знаю точно – лжи больше не будет. Я уезжаю немедленно.
А ты стоишь и смотришь на меня. И ты тоже, наконец, понимаешь, осознаешь что-то. И я шепчу:
– Леша, я...
– А-А-А-А-А-А.......
Нет, не надо! Леша!!! Лешенька, не делай этого! Нет!!! ПОЖАЛУЙСТА!!!
Но ты отбрасываешь меня в сторону, как куклу. Больно – о камень.
Поздно... Взмах, бац – осыпаются лепестки... Взмах, бац – ветки летят в сторону...
Я – к тебе, хватаю за ноги... Лешенька, милый, родной, не надо!
Навис надо мной, глаза страшные, безумные:
– УЙДИ!!!
И топором замахнулся. Зажмурилась. Нет, не ударил, только ногой оттолкнул.
Сижу в сторонке... Плачу.
Через несколько минут все было кончено. От роскошного куста остались только измочаленные пенечки да жалкие истерзанные ветки, разбросанные вокруг.
Ты сел, топор – в сторону. Лицо руками закрыл. Не пойму – плачешь? Смеешься?
Я ковыляю по двору, всхлипываю, подбираю то, что можно спаси. Спасти почти ничего не удается...
Собрала маленький побитый букет. Ни единого целого цветка. У всех – по два-три лепестка осталось... Как же пахнет жасмином...
Ухожу в дом, быстро кидаю вещи в сумку. Что останется – неважно...
А ты сидишь на земле. Сидишь, обхватив голову, и качаешься из стороны в сторону. И тихо:
– Лелька...
Не отвечаю. Не оборачиваюсь. Иду. В одной руке тяжелая сумка, в другой – букет... Нежно прижимаю его к груди. Позади глухо, еле слышно:
– Алена, не уезжай...
Иду. Выхожу за ворота. И – вперед, по широкой дороге. До автобусной остановки – пятнадцать минут быстрым шагом... Ну-ну, я часа через два как раз с сумкой да с отбитым боком доползу. А через двадцать минут уже последний автобус, следующий – только завтра в полдень.
Нет, сумку мне не дотащить. Бросаю посреди дороги, и – бегом. Бок болит только.
Слышу – сзади топот. Оборачиваюсь. Ты бежишь, сумку мою тащишь.
Молча идем. Быстро.
Под ногами – пыльная дорога, впереди – алеющий закат...
Глаза слезятся от пыли и света.
Кое-как дошли. Стоим, ждем. Ты в сторону смотришь, я букет к груди прижимаю. На заходящее солнце смотрю, не моргаю, аж в глазах зеленые круги.
И ни слова...
Вот и автобус, наконец.
Помог зайти, усадил поудобнее. И не прощаясь, не глядя даже, выбежал – и обратно поспешил. Красивый, сильный, голубоглазый. Богатырь былинный...
...Каждому – свое.
Тебе – одинокий дом.
Мне – букетик жасмина.
Тебе – первая горечь...
Мне – последняя надежда...