Слава. Как соблазнить издателя

Николай Шунькин
               


Последний день командировки в старинном русском, забытом Богом городе, Гаврилов посвятил экскурсии по магазинам.  Купил домочадцам подарки, взял на дорогу две бутылки коньяку - путь предстоял неблизкий - а оставшиеся деньги решил пропить в ресторане, размещавшемся в райцентровской гостинице, на первом этаже.

Рестораны Гаврилов не любил из-за их шумной атмосферы. Но именно поэтому опустился этажом ниже, посмотреть, что там имеется такое интересное: каждый вечер, в течение десяти дней, пока он жил в гостинице, оттуда доносился адский грохот музыки, да истеричные крики пьяной компании, не позволявшие, ни спать, ни работать.

Занятие у Гаврилова тривиальное:   писатель.  Давным-давно, на него снизошло вдохновение, он принялся писать романы, пьесы, стихи, рассказы, даже поэмы. Всё свободное время  посвящал неизвестно откуда появившемуся хобби, постепенно переросшему в основную профессию, и в его столе уже имелась не одна тысяча страниц литературного творчества.

Как и ожидал Гаврилов, в ресторане ничего интересного не оказалось. Усиленные электроаппаратурой блеющие звуки бесталанной полуголой девицы, три изгибающихся гитариста, и ударник, с остервенением бьющий палочками по сухой бычьей коже барабана... Тем не менее, свободных мест нет. Видимо, молодёжи это нравится: девице подпевают, топают ногами, танцуют в такт музыке и кричат:  «Жужа, давай!»

Гаврилов с трудом нашёл свободный стул за двухместным столиком. Его визави оказался завсегдатаем этого заведения, знатоком местных достопримечательностей, культработником райисполкома, пришедшим  поужинать и весело провести время. Говорил он складно, интересно. Гаврилову понравился, он заказал к ужину бутылку коньяку.

После третьей рюмки культработник заговорил складней. Довольный Гаврилов - он был рад тому, что его ни о чём не расспрашивали - только кивал головой в подтверждение его слов. Но вот культработник сказал нечто такое, что выбило Гаврилова из установившегося ритма качания, и голова  застыла в неудобной позе:
- Как, вы были здесь десять дней и не встретились с дедом Трофимом? Нет, вы шутите. Какой позор! Вам обязательно надо к нему сходить. Попомните мои слова: не пожалеете!

- Да чем  знаменит ваш дед Трофим?
- Во-первых, ему пятьсот лет!
- Допустим, я поверил... Что, во-вторых?
- А во-вторых - он всем желающим раздаёт славу.
- В свою посуду или надо брать с собой мешок?
- Вы можете мне не верить, но это факт доказанный.
- Как же он её раздаёт?  Бесплатно, что ли?
- Считайте, бесплатно... Если учесть, что славу он раздаёт посмертно... И с гарантией.

Гаврилов, наверно, много выпил и плохо закусил, потому что никак не мог взять в толк слова собеседника. Привыкший с детства без устали работать, упорным трудом добиваться всевозможных благ, не мог поверить, что славу можно получить без труда, в одночасье, по прихоти какого-то деда Трофима.  Двадцать пять лет он посвятил литературному творчеству, исписал десятки килограмм бумаги, а опубликовал за всё - про всё полсотни рассказов, причём даже не лучших, и славы они ему не принесли. А тут... Нет, что-то здесь не так...

- Это наверно шутка?
- Считай, как хочешь, - обидевшись, перешёл на «ты» культработник, - но славу дед Трофим раздаёт! Писателя «К» знаешь? Того, что в Англию смылся... А кинорежиссёра «Т»? Между прочим, тоже уехал, и тоже в Англию... А поэта «С»? Все они побывали у деда Трофима...

Названные фамилии Гаврилов слышал. Их обладатели действительно были знамениты.  Были... Почему - были? Они знамениты! Но никого из них уже нет в живых... Ну, дела...

- Да что там эти, - перебил раздумья Гаврилова собеседник, - у него весь алфавит перебывал, от «А» до «Я», - и он перечислил несколько, не менее известных артистов, учёных, писателей, увы... давно ушедших из жизни.

- А почему же ты не попросишь у него славы для себя? - захмелевший Гаврилов тоже перешёл на «ты».
- А на кой хрен мне слава после смерти? Я хочу пожить дольше, хотя даже и без славы... И тебе просить не советую. А поговорить со стариком - поговори. Тебя не убудет, ему приятно, а там, глядишь, пользу какую для себя извлечёшь из того разговора.

На следующий день, выписавшись из гостиницы, Гаврилов отправился на поиски деда Трофима. Названную вчерашним собеседником деревню нашёл сразу - она оказалась в сорока минутах ходьбы от гостиницы. Его внешний вид: плащ, шляпа, галстук - сослужили  хорошую рекламу.  Первый попавшийся на пути мальчик, окинув Гаврилова беглым взглядом, спросил:
- Вы к деду Трофиму? - и, не дождавшись ответа, уверенно закончил, - по улице до конца и направо.

Когда Гаврилов миновал несколько домов, женщина, выплеснувшая  ему под ноги ведро грязной воды, уточнила:
- Вы прямо не идите, там грязно.  Сверните сейчас направо, а во второй переулок - налево. Там и найдёте дом деда Трофима.

«На лбу у меня, что ли, написано, что я ищу деда Трофима?» - подумал Гаврилов, но совету последовал.  «Направо» тоже оказалось грязно. К дому деда Трофима Гаврилов подошёл, изрядно заляпав туфли и брюки. Нашёл дом легко, потому что каждый встречный считал своим долгом показать дорогу, а некоторые даже шли провожать Гаврилова. Таких экскурсоводов к концу пути набралось семь человек.

Для Гаврилова в этом не было никакого интереса. Напротив, он хотел пройти к деду Трофиму незаметно. А проводники, видимо, хотели самолично зреть, как дед Трофим, из заляпанного грязью городского пижона, будет делать известного всему миру прославленного писателя.

Зато, пока Гаврилов шёл к дому, всё узнал от провожатых о предмете своего интереса. Оказалось, что дед Трофим: чокнутый; дурак; колдун; сумасшедший; мудрый; гениальный; всё знает; ничего не знает; всё помнит; ничего не помнит; смешной старикашка; ни с кем не разговаривает; треплется безумолку; из дому никогда не выходит; из дому выходит только по ночам через трубу; живёт в подвале, без света, телевизора и радио; печь никогда не топит; ничего не читает; ничего не ест, не пьёт; обжора и алкоголик; питается космической энергией, пользуется космическим светом. Возраст его, то ли сто пятьдесят, то ли пятьсот лет, по крайней мере, все живущие в деревне дремучие старики с детства помнят его старым, беззубым дедом.  Было много и других характеристик, но все они только уточняли или повторяли вышеперечисленные, поэтому для Гаврилова хватило этих.

Дом деда Трофима был как в сказке, без окон, без дверей.  Когда-то, лет сто, а может и пятьсот назад, это был, хотя и не большой, но крепкий рубленый дом, с маленькими оконцами и широкой низкой дверью.  Годы выкрасили некогда светлое дерево в чёрно-бурый цвет. Прослойки между годовыми кольцами на торцах прогнили на глубину нескольких сантиметров, смотрелись диковинными иероглифами. Да и вообще дом этот, с закопченными, никогда не открывающимися ставнями, с ввалившейся внутрь крышей и с постоянно закрытой дверью, напоминал какое-то давно вымершее чудовище.

Забор вокруг дома то ли сгнил, то ли был растаскан на дрова. Его роль исполнял высокий, в рост человека, бурьян, росший почему-то именно до границ небольшого, примыкающего к дому двора. Удивительно - дорожка к дому не была протоптана... Дверь дома украшала фанерная табличка, на которой едва можно было прочитать выцветшую надпись: «Дед Трофим. Стучать три раза», а чуть ниже, более свежей краской домазано: «Ждать». Гаврилов недоумённо осмотрелся вокруг: семь пар любопытных глаз наблюдали за ним, предвкушая дальнейшие события.

- Стучите! Надо стучать и ждать, - подсказал кто-то из провожатых. Для Гаврилова ничего нового в этой информации не было. Он исполнил несколько серий по три удара и взглянул на толпу любопытных:
- Он что, глухой, дед Трофим, что ли?
- Ничего он не глухой, в подвале живёт, пока выберется оттуда...

Гаврилов поднял руку, чтобы постучать ещё раз, но за дверью послышались шаркающие шаги, глухой кашель, какое-то бурчание и через некоторое время она открылась со страшным скрипом.

То, что увидел перед собой Гаврилов, человеком можно было назвать лишь с большой натяжкой. Столько лет, сколько можно было дать деду Трофиму по внешнему виду - люди не живут.  На двух тонких, упрятанных в тряпьё жёрдочках, размещался небольшой тремпель, на котором висел старый, изодранный в лохмотья, пиджак. И, как бы в насмешку над природой, тремпель был увенчан маленькой, как дынька, блестящей головкой, без единого волоска.

Ни на лице, ни над верхней губой никакой растительности не было, тем отчётливее просматривалась плешь на покрытой редкими белыми волосиками бороде, и если бы не озорно глядящие из-под натянутых сухих безволосых бровей живые, блестящие глаза, в нём невозможно было признать человека...  Ну, разве только какое-нибудь неземное живое существо. Но голос, несмотря на полное отсутствие во рту зубов и происходящую от этого шепелявость, прозвучал достаточно внятно:
- Что, славы захотел? Ну, заходи.
Даже не удостоив взглядом толпу зевак, дед Трофим прижался спиной к стене. Гаврилов, сильно пригнувшись, шагнул мимо него в широкий проём двери.

Дед Трофим закрыл дверь на защёлку.  В прихожей стало темно. В комнату, куда они проследовали, через щели в повреждённой крыше проникал слабый свет. Гаврилов отметил, что она пуста.

Дед Трофим увлёк его в следующую просторную, тоже пустую, но тёмную комнату, и бросив короткое: «Сходни», - повёл в подземелье.  Ступени были вырублены в скале, проступи широкие, а подступенки низкие, сантиметров по десять, но насчитал их Гаврилов больше полусотни и определил, что спустились они на глубину примерно шесть метров.

Удивительно, что с каждым шагом в подземелье становилось всё светлее и светлее. Когда закончили спуск, оказались то ли в комнате, то ли в подвале, а, скорее всего, в склепе, залитом слабым, равномерным голубым светом.

Поражённый этим чудом, Гаврилов остановился. Казалось, свет излучают белоснежные меловые стены, потому что никаких светильников в склепе не видно. Оглянувшись, Гаврилов увидел чёрный проём сходней, по которым они только что сошли. Всё убранство склепа, как мысленно окрестил Гаврилов это подземное помещение, состояло из огромного, на пол помещения, сундука, по возрасту и виду походившего на деда Трофима...

Гаврилов растерянно стоял посреди склепа, а дед Трофим бойко вскочил на сундук. Разместившись там полусидя, полулёжа, пронзил озорными глазами Гаврилова. У того отлегло на душе: глаза были живые, глядя в них, Гаврилов не чувствовал запаха смерти...

- Ну, давай, проси! - сказал дед Трофим.
Смутившись, Гаврилов забыл, зачем пришёл, стоял с нелепым видом и дорожной сумкой в руках. Она  его  выручила. Вспомнив, наконец, - нет, не то, зачем он сюда пришёл, а - что в сумке имеется две бутылки коньяку - он поставил сумку на сундук, извлёк из неё бутылку, рюмки  закуску.

У него появилась острая потребность выпить, причём, пока он открывал шпроты и разливал коньяк, потребность эта разрослась до невероятных размеров. Он даже почувствовал, как жидкость обжигает рот, проходит через горло и, растекаясь по телу, наполняет его приятной истомой.  «Да что это со мной? - испугался  Гаврилов - не становлюсь ли я алкоголиком?»

- Вот так и писатель «Р», - вывел его из задумчивости дед Трофим, назвав фамилию знаменитого писателя. - Тоже принёс две бутылки армянского Ани (дед Трофим каким-то образом, не заглядывая в сумку, определил, что бутылки две, и коньяк армянский).  Мы с ним хорошо посидели,  теперь его знает весь мир!

«Да ведь он же год назад умер!» - обожгла неприятная мысль, и Гаврилов залпом, как воду, выпил рюмку коньяку. Ожидаемого эффекта не ощутил: ни  жжения во рту, ни приятной истомы,  и успокоился.

 А дед Трофим, не спеша, взял рюмку, смакуя, со знанием, дегустировал коньяк. Сначала понюхал издалека, потом медленно помахал над ним сухой ладошкой, подгоняя к маленькому птичьему носику спиртные пары. Поднёс рюмку ближе, несколько раз осторожно вдохнул, сделал маленький глоток, согрел рюмку в руках, ещё раз понюхал, только после этого, с удовольствием выпил.

Наблюдая за ним, Гаврилов приготовился услышать комплимент в адрес армянского коньячного завода, - пили они «Арарат» - расслабился, но дед Трофим неожиданно сказал:
- Да, год назад помер! Но сейчас он в литературных кругах знаменитость номер один!

 Гаврилов лишился дара речи. Он выпил всего одну рюмку и был не настолько пьян, чтобы не понять, что дед Трофим услышал его мысли... «Может, я произнёс те слова вслух? Да нет же.  Чертовщина какая-то! Этот подвал... Неизвестно откуда льющийся свет... И сырости не ощущается, сухо, тепло».

Отвечая на мысли Гаврилова, дед Трофим заговорил:
- Никакой чертовщины тут нет... Обитель эту я построил двести лет назад, когда понял, что начал стареть... Из самой Вологды батюшка приезжал освящать! А свет этот - Божий, он не из чего берётся, когда я сюда опускаюсь, а как выйду, сам пропадает. И сухо здесь, тепло - по Божьей милости, топить не надо!

Да, дед Трофим явно слышал мысли Гаврилова. Смущённый этим обстоятельством, Гаврилов едва улавливал смысл  слов:
- Вот, ты думаешь - дед Трофим слышит твои мысли... Я и слова-то плохо слышу, а уж мысли... вовсе нет. Просто, я знаю, что ты хочешь сказать, что ты хочешь спросить, что хочешь услышать в ответ... Доживёшь до моих лет, и ты будешь знать, - лукаво улыбнулся дед.

Но Гаврилова сейчас занимало другое. Дед Трофим явно нажимал на «о», но удивляло не это. При разговоре его высохшие губы - два тоненьких лоскута кожи - почти не двигались, но, всё же, внимательно присмотревшись к ним, Гаврилов уловил явное несоответствие между их движениями и производимыми звуками. 

Так, выговаривая своё имя - Трофим - звук «т» он произносил не кончиком языка, а серединой, звук «р» рождался где-то в глубинах горла, при звуке «и» рот был вообще закрыт, звук шёл как бы из носа, а что касается звука «ф», то он произносился не губами, а, казалось, рождался там, где должен звучать звук «х», но какие-то внутренние силы преобразовывали это «х» в «ф». И при выходе звука «о» губы его не сворачивались, как обычно, в колечко и челюсти не раздвигались, а напротив, губы вытягивались в трубочку, зубы сжимались и Гаврилов, ожидавший услышать звук «у», к своему удивлению слышал чёткое «о». И всё своё имя дед произносил по артикуляции как «Крахи», но слышалось это, как «Трофим», с явным вологодским «о» и с чётким «м» на конце, хотя губы его при этом не смыкались. Это одновременно и удивляло Гаврилова, закончившего филологический факультет, и отвлекало, не позволяло сосредоточить внимание на смысле слов.

- Я смотрю, ты мне не веришь... Не волнуйся, от тебя веры  не требуется. Вы, молодые, ни во что не верите.
 «Да, молодые», - подумал пятидесятилетний Гаврилов.
- Я прожил пять твоих жизней, - между тем продолжал дед Трофим. - Но знаю больше тебя не потому, что много видел, - что уж тут увидишь в этой скромной обители, - а потому, что много думал. О Боге, о жизни, о космосе. Отсюда все знания.
 - Сколько же вам лет? - поинтересовался Гаврилов, в очередной раз наполняя рюмки. 
- Я тебе уже говорил, но ты ни слушать, ни думать не умеешь!
 
Гаврилов выпил, пошевелил извилинами, извлёк из памяти последние слова деда Трофима - о возрасте: ничего, кроме того, что он прожил пять жизней Гаврилова, тот не говорил... И возраста у Гаврилова не спрашивал.
- О возрасте у нас разговора не было, - запротестовал Гаврилов.
- Был. Я прожил пять твоих жизней.  Говорил я такое, или нет?
- Ну, говорил...
- А тебе - пятьдесят.
- Только я-то такого не говорил!
- А тебе говорить не надо. Это  на лице написано. Надо только внимательно посмотреть и, опять же, подумать... Если ты детей никогда не растил,  тебе всё одно, год ребёнку, два или три. А воспитательница в детском садике, если и ошибётся, то на один-два месяца. Так же и агроном. Он тебе возраст любого дерева определит с точностью до года. В этой науке никакой сложности.  Только надо наблюдать, запоминать и думать.

- Вы хотите сказать, что вам двести пятьдесят лет?
- Да, что-то около этого.
- Да ведь столько не живут!
- Живут!  Если жизнь бездумно не сжигают. А я её экономлю. Вот, в склепе живу...  Сухо, не жарко, воздух свежий, свет не яркий.  Сквозняков нет, солнечной радиации. Электричества нет, радио не слушаю, телевизор не смотрю. Всё это отрицательные факторы. Ещё не пью, не ем, на улицу не выхожу, на солнце не загораю, всё лежу на сундуке и думаю... Обитель эта для долгой жизни предназначена и к мысли располагает.

- Но ведь это не жизнь!  Какой интерес так жить? Для чего такая жизнь?
- Интересно жить так, как кто привык. У тебя к жизни большой интерес? И потом, я не для себя живу... Для вас... Сегодня, вот - для тебя. Своё я уже отжил. Теперь, людям помогаю, славу раздаю всем желающим. Вот, ты приехал...

- Вы же сами понимаете, что всё это ерунда.
- Как сказать... Ты всё-таки приехал! У меня не только писатель «Р», были у меня и «А», и «Б», и «В».

Дед Трофим перечислил фамилии почти на все буквы алфавита, назвав более двух десятков знаменитостей.

- Учёный «С» приезжал ко мне уже в семидесятилетнем возрасте... Без каких-либо надежд. А вот, поди  ты, Государственную премию и Золотую Звезду Героя успел получить за своё открытие... Правда, посмертно.

- Да на кой же чёрт - посмертно! - воскликнул Гаврилов, открывая вторую бутылку коньяку.
- А это тебе решать! Не хочешь - вон сходни, можешь уйти.
- Хотеть-то я хочу, да умирать раньше времени не хочется!
- Раньше времени никто не умирает. Каждый умирает в своё время в своём месте. И ты умрёшь в своё время. Только слава к тебе потом придёт, после смерти!

Захмелевший Гаврилов начал понимать нелепость сложившейся ситуации: дед Трофим, абы кому славу не обещает... Только талантливым людям... А они и так после смерти будут прославлены. Ну, хитёр дед!
- Ты, я вижу, правильно мыслишь, - опять удивил его дед Трофим, и залпом осушил рюмку. Чем больше он хмелел, тем храбрее становился, и тем охотнее пил. Уже, не смаковал и не дегустировал, а сразу выпивал содержимое рюмки, будто боялся, что её отберут.

- Ага, значит, всё-таки, обманываете людей, - сказал Гаврилов.
- Никого я не обманываю... Они сами себя обманывают! А я говорю всего лишь то, что с ними будет. Бездарям я славы не обещаю! - Он назвал три фамилии ныне здравствующих писателей. - Были у меня, все трое! Читали свои опусы...  Печки-свечки, кровь-любовь, тополь-Севастополь...  Выгнал, ничего не пообещав... А ведь согласны были умереть ради славы!  Не то, что ты, - и дед, чтобы не отстать от Гаврилова, выпил  рюмку коньяку.

- Ну, ладно, я открою тебе секрет... Да, это и не секрет вовсе. Помнишь, как в песне поётся: готовься к великой цели, а слава тебя найдёт? Так вот, все думают - главное в том, что слава тебя найдет, и забывают о первой, главной части: готовься к великой цели! Правда, беда в том, что даже для тех, кто это понимает, слава приходит посмертно. Но тут уж ничего не поделаешь. В своём отечестве пророка нет. Он должен откуда-то прийти. Так испокон веков повелось... Чтобы прославиться, надо умереть! У живого человека всегда есть недостатки, которые используют завистники, чтобы втоптать его в грязь. А когда человек умрёт, он уже никому навредить не может. Постепенно завистники забывают о его недостатках, а доброжелатели всё громче говорят о достоинствах. Тогда и приходит слава!

Примеров тому - миллион! Самая крупная рыба та, что сорвалась с крючка... Самая лучшая вещь та, что потеряна... Вот, возьми, хотя бы, храм Артемиды в Эфесе... Его кто-нибудь видел? Им кто-нибудь восхищался? Если бы Герострат его не сжёг, стал бы он седьмым чудом света?  Дудки! А он стал, и стал потому, что его в глаза никто не видел, недостатков его не знают... Достоинств, правда, тоже никто не знают... но это не помешало превратить его в чудо света. Ну, о Иисусе Христе все и без меня знают…

Гаврилов едва успевал переваривать получаемую информацию и давно уже не пил и не ел, даже деда Трофима не угощал. А тот налил себе рюмку, выпил и продолжал:
- Вот ты - писатель. Умный человек. А удивляешься, что при жизни не прославишься, мне не веришь. А я тебе сейчас убедительные аргументы приведу. В пользу своей теории. Угадай, о ком говорили критики вот эти слова, - и дед Трофим быстрым речитативом, не давая Гаврилову опомниться, произнёс несколько цитат:
- Позвольте мне сказать публике, посредством вашего журнала, чтобы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей.
Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами!
Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещённым, отвратительна, а нимало не смешна и не забавна.
Поэтические красоты... перемешаны с низкими сравнениями, безобразным волшебством, сладострастными картинами и такими выражениями, которые оскорбляют хороший вкус.
Это не поведёт к образованию и облагородствованию вкуса, может нравиться более грубому, необразованному народу.
Стихов прозаических и непонятно-модных бездна, и все описания состоят только из наименования вещей, из которых состоит предмет, без всякого распорядка слов.
Был он любимым временщиком.
Его произведения являются и проходят почти неприметно.
В последних произведениях своих он отжил.
Смело можно угадывать, что при первой главе... он и не думал, как роман кончится.
В мыльных пузырьках, пускаемых его затейливым воображением... и т.д. и т.п.

А теперь, поверишь ли ты, что так современники критиковали... Пушкина, его гениальные произведения «Евгений Онегин», «Руслан и Людмила», «Полтава»?

 А это: «Многочисленные повести и рассказы его страдают отсутствием настоящего художественного творчества, глубокого чувства и широкого взгляда на народ и жизнь. Дальше бытовых картинок, схваченных на лету анекдотов, рассказанных своеобразным языком, бойко, живо, с известным юмором, иногда впадающим в манерность и прибауточность».

 Не угадал?  Если скажу – о Дале, Владимире Ивановиче, поверишь?

И ещё одна задачка: «Ни у кого из больших поэтов наших нет такого количества прямо плохих со всех точек зрения стихов; многие стихотворения он сам завещал не включать в собрание его сочинений. Некрасов не выдержан даже в своих шедеврах: и в них вдруг резнет ухо прозаический, вялый стих».
Каково?

Дед Трофим победоносно посмотрел на Гаврилова.  Но тот не видел его взгляда, усиленно обрабатывал полученную информацию. Конечно же, в МГУ ничего такого о Пушкине не говорили, но нечто подобное он читал в запрещённой литературе и, разумеется, не верил, чтобы так - про Александра Сергеевича.  Ну, там, такие заблудшие души, как Блок, Есенин, Маяковский, или вообще падшие: Гумилёв, Пастернак, Платонов, Ахматова - это еще, куда ни шло. Но Пушкин... Даль... Некрасов... И вот на тебе, внимай, что выдаёт дед Трофим... Впору задуматься...

- Выходит, я зря сюда пришёл? - вышел из раздумья Гаврилов. 
- Почему - зря? Ты надеялся прославиться, а теперь понял, что при жизни тебе слава не светит... Это - не зря!

Гаврилов оставил недопитую бутылку коньяку, рюмки, недоеденную закуску, вышел из подземного обиталища деда Трофима на волю и быстро зашагал в райцентр. На воле тепло, ярко светит солнце, но на душе  тоскливо. С одной стороны,  убедился, что славы не миновать.  С другой - слава придёт, но  после смерти...

В глубине возбуждённых алкоголем, дедом Трофимом и его склепом мозгов Гаврилова, зародилась коварная, ещё до конца не сформировавшаяся мысль о возможности обмануть судьбу...

Бог ли помог Гаврилову, или случай представился сам по себе, а может, это действительно была его судьба, но случай  всё-таки представился.

Дорога в райцентр проходила мимо небольшой речушки. Хотя, берега её были болотистыми, изнывающий от жажды, жары, речей деда Трофима и алкоголя Гаврилов решил искупаться. Но вероятнее всего, он хотел поскорее смыть с себя  бред, наваждение, эту навеянную дедом Трофимом мистику.

Гаврилов выбрал сухое место, разделся, осторожно вошёл в воду. Проплыв несколько метров, повернул к берегу. По привычке нырнул. То, что он увидел, повергло  в ужас: на дне, под ветками упавшего в воду дерева, лежал облепленный раками труп человека. Гаврилова стошнило в воде, он с трудом вынырнул, готовый бежать от этого страшного места. Но какой-то червячок, сверливший мозг, явно человеческим голосом внушал ему иную мысль...

Гаврилов, вынырнув, отдышался, пришёл в себя. Затем обыскал окрестности. В ста метрах, выше по течению, нашёл одежду утопленника. Осмотрев её,  не обнаружил никаких документов.  Недолго думая, вложил в карман пиджака свой паспорт, удостоверение члена Союза писателей, купленное двадцать лет назад у секретаря литобъединения за 50 рублей, командировочное удостоверение и билет на московский поезд... Немного подумав, вложил в паспорт последнюю, оставленную на дорогу, десятку и зашагал прочь.

Определённого плана на будущее у него пока не было.  Сейчас главное - убраться подальше от трупа, от этого города. Остальное он потом додумает. Лишь бы не обнаружилась подмена...

Гаврилов остановился, как вкопанный: мертвец, наверное, местный, его  опознают по одежде...

Вернулся. Подавляя чувство отвращения и брезгливости, переоделся в одежду утопленника. Сложил аккуратно свою одежду в пакет.  Отошёл, посмотрел, подумал, вернулся и, подцепив ногой пакет,  разбросал  одежду по траве...

В райцентре Гаврилов, за полцены, продал часы и фотоаппарат, купил билет на московский поезд.
Позвонил в милицию, сообщил координаты утопленника.
Затем  сел в поезд и навсегда покинул  город.

Ни на работу, ни домой, Гаврилов не вернулся. Поселившись инкогнито у давнишнего приятеля  в отдалённой деревне, стал терпеливо ждать. Работал в поле, заготавливал дрова, удил рыбу, косил сено и писал, писал, писал. На него прямо-таки снизошло вдохновение.

Если раньше писал без всякой надежды напечататься, то теперь точно знал: все его произведения будут опубликованы, пусть даже посмертно!  Была лишь одна небольшая проблема: как их всучить в литобъединение! А пока он писал в неделю по три-четыре рассказа, одновременно работая над романом «Слава» и пьесой из жизни писателей. За многие годы общения с ними - и знаменитыми, и начинающими - он накопил огромный материал. При жизни нечего было думать, не только опубликовать его, но даже написать. Гаврилов знал: напиши он такое ночью под одеялом, утром его вызовут в КГБ.

За остатки осени и долгие зимние вечера, из-под его пера вышли, помимо сотни рассказов, два романа, три пьесы и одна пространная мистическая поэма о таинственном деде Трофиме.

Между тем, утопленника нашли, идентифицировали, как писателя Гаврилова. На его родине завертелось колесо фортуны. Квартиру Гаврилова вскрыли - он жил один - обнаружили рукописи. Создали комиссию по изучению литературного наследия.  Комиссия определила произведения Гаврилова как выдающиеся, особо ценные, не уступающие по мастерству изложения материала и раскрытию образов таким знаменитым писателям, как «Р», «С», «К» и прочим. 

Объявили Всесоюзную кампанию по сбору литературного наследия писателя Гаврилова. За бесценок комиссия скупала его автографы, письма, статьи... По совету Гаврилова, его приятель, также за бесценок (у Гаврилова были далеко идущие планы), сдал в литобъединение последние произведения Гаврилова, «случайно» у него оказавшиеся.

Комиссия поработала добросовестно.  Меньше, чем через год в том самом издательстве, в котором Гаврилов с трудом пристраивал в год по два-три рассказа, вышло полное собрание его сочинений в шести томах, с замечаниями и комментариями.

Если бы члены комиссии были более добросовестны, внимательно прочитали произведения Гаврилова, то в одном из его рассказов они обнаружили бы изложенные здесь факты. Но комиссию интересовали всего два момента. Первый: Гаврилов мёртв, наследников у него нет. Второй: гонорар, и не маленький, можно поделить между собой!

Приятель привёз Гаврилову два экземпляра его шеститомника.  Во вступительной статье секретаря Союза писателей, Гаврилов был наделён такими эпитетами, как «гениальный», «талантливый», «популярный» (?), «украсивший нашу литературу», «обогативший литературу новыми блестящими произведениями», «безвременно ушедший», «заставивший всех нас скорбеть о великой потере».
Рядом с ним упоминались такие гиганты от литературы, как «Р», «С», «К»...  Поэты, писатели, члены литобъединения скорбели вместе со всей страной...

Прочитав эти дифирамбы, Гаврилов решил, что - пора! Приятель резонно отговаривал, говорил, что им овладело гадкое чувство - славолюбие, что живут они  хорошо, на жизнь хватает, условия для литературной работы отличные, но Гаврилов был неумолим. Он решил обмануть судьбу и остановиться уже не мог.

Видимо, приятель слишком долго уговаривал Гаврилова от поездки, потому что, когда тот появился в литобъединении, гонорар уже был поделен. Причём, предусмотрительные соратники сами даже не догадывались, какие они мудрые: двадцать пять процентов гонорара за книги Гаврилова перечислили в фонд Мира.

Но гонорар был не только поделен, но и потрачен. Один купил автомашину, другой - дачу, третий с женой отправился в круиз по Европе, - да мало ли на что можно расходовать шальные деньги!

Когда в кабинете Секретаря появился Гаврилов, целый и невредимый, а главное - живой, никто в это верить не хотел.  Но Секретарь был дока, он занимал это место не один десяток лет, и уже одно то, что его все эти годы переизбирали на «второй срок», подтверждало это.

Он несказанно обрадовался появлению Гаврилова, более того, терпеливо, в течение трёх часов, выслушивая его,  так расположил к себе, что тот, забыв прошлые обиды,  высказал ему всё начистоту.

Усыпив бдительность вошедшего в раж Гаврилова, Секретарь вышел «заказать обед», заказал, но одновременно позвонил, куда следует. Гаврилов, не успев дожевать принесенный бутерброд, оказался в смирительной рубашке!

В одно время у Секретаря проснулась совесть,  он подумал, не поместить ли Гаврилова  в лучшую больницу, предоставить ему номер «люкс», но, здраво размыслив,  отказался от этой идеи.  Поступи так, и уже не отмажешься, будешь иметь на себя компромат, сработанный своими руками. А так - не признал, и всё тут!  Мало ли, сколько, ещё со времён детей лейтенанта Шмидта, ходит «знаменитостей» в поисках свободного квадратика в газете, а то и просто червонца  «до получения гонорара»! Он даже не стал никому в объединении говорить о появлении Гаврилова, поместил его в самую захудалую клинику закрытого типа для особо тяжёлых душевнобольных.

Приятель Гаврилова, добросовестно прождав полгода, приехал в литобъединение искать правду, но Гаврилова здесь никто не видел уже года три, с той самой командировки. Ему показали копию свидетельства о смерти, подарили шеститомник полного собрания сочинений... Он, было, заикнулся об эксгумации тела утопленника, но ему вежливо намекнули, что  если  окажется, что Гаврилов жив, а похоронен по его вине кто-то другой, быть может, даже им убитый... а если и нет, то фальсификация... В общем, пусть Гаврилов сам приходит и во всём разбирается, доказывает свою невиновность и алиби...

Приятель удалился, а Гаврилов спокойно доживал  дни в столичной психушке. В палате с ним были «Наполеон», «Гитлер» и «Достоевский». «Наполеон» и «Гитлер» были мужики, так себе, а вот с «Достоевским» ему повезло! Гаврилов днями и ночами обсуждал с ним достоинства и недостатки  литературы от античного периода до современности. Оба в совершенстве владели вопросом и даже «Гитлер» с «Наполеоном» переставали ссориться, когда разгорался спор о литературе. 

«Достоевский» в разговоре щеголял цитатами из своих произведений, которые почти все  знал наизусть, а Гаврилов - из своих, также цитируя десятки страниц. Но, всё-таки, у Гаврилова было некоторое преимущество: «Достоевскому» никто не верил, все знали, что настоящий писатель давно умер, перед ними обыкновенный чокнутый, хотя и неглупый мужик. Гаврилова  никто не знал, произведений его не читал, поэтому ему верили. Тем более что от его рассказов веяло такой свежестью, такой современностью, что казалось, они написаны вчера!

Когда через пару лет Гаврилов окончательно успокоился и перестал добиваться свидания с членами Политбюро, врачи сочли его выздоравливающим, разрешили по воскресеньям устраивать на втором этаже больницы, в холле, где размещалась столовая, литературные вечера для всего персонала.

Вот когда талант Гаврилова проявился во всю мощь!  «Достоевский» из воскресенья в воскресенье читал одни и те же занудные опусы, то про идиота, то про преступление и наказание.

 Гаврилов мог экспромтом выдать рассказ на любую заданную тему! Бумагу  не давали, писать не разрешали, но ему это и не нужно.  Он знал наизусть все  произведения, каждый новый рассказ, выдуманный экспромтом и сразу рассказанный благодарным слушателям, запоминал навсегда. Его любили. Им восхищались. Ему завидовали. Здесь он чувствовал себя превосходно, как никогда.

  Наконец к нему пришла слава! В отличие от остальных пациентов больницы, он не был сумасшедшим, отлично видел, что окружающие его люди, намного порядочнее,  душевно богаче, искреннее тех, которые его окружали раньше.

Когда перестройка на своих волнах вынесла правозащитные проблемы на поверхность, ему предложили выйти на волю, признав вменяемым. Он отказался. Но государственная машина продолжала вращаться с прежней скоростью, размалывая в своих шестерёнках судьбы людей, и если раньше для «пользы» Гаврилова ему нужно было находиться в психбольнице, то теперь, для его «пользы», ему надо было из этой больницы уйти!

Гаврилов нашёл компромиссное решение. Чтобы бороться, у него не осталось ни сил, ни желания. Он устроился работать в ту самую больницу, санитаром, ухаживать за «Достоевским», «Гитлером» и «Наполеоном». 

По сей день, каждое воскресенье, в холле второго этажа, где размещается столовая, на литературном вечере, вы можете бесплатно послушать в авторском исполнении новые произведения прославленного писателя Гаврилова.
Эстетка            http://www.proza.ru/2010/07/05/283