Дорогие читатели! Вы, вероятно, не раз бывали в Вырице: православные петербуржцы любят бывать в этом светлом сосновом посёлке, согретом молитвою одного из величайших русских подвижников ХХ века — преподобного старца Серафима. Мы приезжаем в Вырицу, чтобы дать отдых сердцу, — приезжаем, как в преддверие рая. Но я прошу вас: в следующий раз, когда вы пойдёте от железнодорожной станции к часовне-усыпальнице св.Серафима, вспомните о тех, для кого Вырица стала адом…
Дело в том, что во время войны, в 1942 году, немцы устроили в Вырице концентрационный лагерь для детей.
— Те, кто выжил, вспоминали о вырицком концлагере так: «День начинался с криков, с того, что по палатам бежит надзиратель Вера в чёрной форме с широким ремнём, осматривая постель, и кто провинился, того нещадно бьёт плёткой…»; «Мы работали в лесу и на полях с надзирателем, немцем Бруно, он ходил с плёткой и наказывал…»; «Три раза в день нам выдавали турнепсовую похлёбку, заболтанную мукой, иногда с кусочком протухшей конины. У нас, детей, было принято сначала съедать жидкость — это было первое, потом густоту — это было второе, а на третье мы сосали маленький кусочек хлебца, как конфету…»
Так рассказывает мне Серафима Ивановна Дмитриева, журналистка, писательница, в детстве сполна хлебнувшая оккупационной горечи… Она не была узницей вырицкого концлагеря, но именно Серафиме Ивановне удалось донести до людей правду об этом преступлении немецких захватчиков: она встречалась с бывшими узниками, она собирала документы, она выпустила несколько книг о судьбах детей, искалеченных оккупационным режимом.
— Я не совсем понимаю, зачем немцам нужно было сгонять детей в концлагерь? Разве они представляли какую-то опасность для новой власти?
— А зачем этой власти были нужны толпы безпризорников? Под Ленинградом идут бои, взрослые, в том числе и мирное население, гибнут тысячами — сирот становится всё больше и больше… Куда-то надо их определить: во-первых, подальше от глаз людских, а во-вторых, чтобы приносили пользу рейху… У немцев ничего не должно было пропадать даром! Вот, к примеру, воспоминания Елены Семёновны Петровой — её в детский концлагерь не отправили, а сразу вместе с матерью и пятью маленькими братьями повезли в Германию, но перед тем «немецкие солдаты собирали нас и заставляли сидеть вдоль железной дороги, чтобы наши самолёты не бомбили, а партизаны не взрывали железнодорожные составы, в которых немцы подвозили горючее для аэродромов… Бывало, пройдёт один состав — нас запирают в сарае до следующего…». То есть, понимаете: всё идёт в дело! Какая польза от русских многодетных семей? А пусть своими телами прикрывают захватчиков! Какая польза от малолетних сирот? Пусть работают в поле, пусть сдают свою кровь для раненых немцев!..
— Значит, детский концлагерь был своего рода банком донорской крови для вермахта?
— Причём немцы сами понимали всю чудовищность такого положения и лагерь не афишировали. Говорили о «детском доме» — так он проходил по документам, так приказано было называть лагерь и самим малолетним узникам. А о сдаче крови документов старались не оставлять. Но у меня есть свидетельства, что это всё-таки происходило. Вспоминает Александр Рослов: «У меня кровь не брали, но моя сестра Лена Рослова умерла там, в лазарете. Говорила: «Саша, возьми меня отсюда. У меня уже и крови нет, а они всё берут». На следующий день её не стало…» Смертность в лагере была огромной — это видно и по меняющемуся ежедневно числу детей: в отчётах их значится то 50, то 42… Вспоминает Е.Н.Родионова: «Нас привезли в Вырицу, отобрали от мамы и пускали её только для того, чтобы покормить грудью младшую сестру. Молока не хватало, и сестра вскоре умерла. Её похоронили за оградой лагеря, где к тому времени было уже около 60 детских могилок…»
— Простите, было сказано: «нас отобрали от мамы»? Так, значит, в лагере содержались не только сироты?
— Нет, у многих действительно были матери, но это не помогало детям избегнуть лагеря. А свиданий не полагалось. Порою измученные дети пытались убежать к матери: из лагеря можно было уйти через Оредеж, тогда неглубокую, узкую речку; дети перепрыгивали с камня на камень, иногда падали, тонули. А если и спасались, то потом их всё равно настигала облава: детей плётками гнали обратно и сажали на ночь в карцер-подвал, где было темно, сыро, где бегали крысы. Так поступили, например, с шестилетним братишкой Михаила Кузнецова: «Его бьют плёткой, а он ухватился за маму, орёт, плачет…» Мне рассказывали про одну мать, которая выкрала сына, приготовленного для отправки в Вырицу, спрятала его в бочке из-под подсолнечного масла и так спасла.
— Кто руководил лагерем?
— Известна фамилия коменданта — Дель Фаббро (он, видимо, был итальянцем). Этот человек показывался в лагере не часто, но если уж приезжал, то «по-русски, по-купечески» — на тройке с колокольчиками. Когда дети слышали приближающийся звон колокольчиков, они прятались, кто куда мог… Я уже говорила о надзирателе Бруно, которого дети называли Адольфом: видимо, он для них был вторым Гитлером, олицетворением всей вражеской злобы. Бруно-Адольф, холёный, упитанный, всегда ходил в пенсне, с плёткой в руке, и применял эту плётку при каждой удобной возможности… Как это ни страшно, были в Вырице и русские надзиратели… Например, Вера, славившаяся своей жестокостью… Дети в своё время сочинили такой стишок:
У нас была Тамара, что раздавала хлеб,
И маленький кусочек давала на обед,
Но это было мало для нас, больших ребят,
И мы решили хлебца с корзиночки украсть.
Но Вера увидала, и сразу вмиг она
Нас в карцер посадила — на 23 часа…
Была помощница коменданта, некая Маруся. Ей удалось было избегнуть кары, но после войны её случайно встретил в поезде бывший узник по прозвищу Лёша-Партизан — один из старших детей. В лагере на старших ребятах лежала негласная обязанность: приворовывать хлеб или картошку для себя и для младших. Лёша-Партизан тоже занимался этим, и порой попадался — за что Маруся всякий раз назначала ему по 25 розог… Увидев своего палача, спокойно расположившегося в поезде, Лёша немедленно вы-звал милицию. Как нам известно, Маруся получила 25 лет.
— Кому-нибудь из детей удавалось совсем убежать из лагеря?
— Ничего про это не знаю. Побеги случались, но они, как я уже говорила, заканчивались печально. Один из узников — Виктор Смирнов — рассказывал мне, как он однажды зимой пытался убежать из лагеря по замёрзшему Оредежу, — но обуви у него не было, и бежать пришлось босиком по льду и снегу. Убежать не удалось, а ноги у него до сих пор болят. Часто ребята бежали из карцера. Вот рассказ Нины Кайгородовой: «Я была столь тощей, что легко пролезала в форточку. Из-за этого меня использовали ребята постарше, чтобы открыть карцер, пока надзиратели не смотрят. Со второго этажа меня спускали вниз, через форточку, в карцер. Это было опасно. От такого подтягивания у меня до сих пор болят руки. Потом меня с мамой отправили в Германию. В дороге я потеряла туфлю. Мама нашла какую-то маленькую туфельку, на три размера меньше, втиснула в неё мою ногу, и так я и ходила несколько месяцев, — даже на ночь не снимала обувь, словно срослась с ней. Только когда вернулись домой, бабушка сказала: «Нинушка, разуйся, ведь война кончилась». Ноги у меня так и остались детские, 32-го размера. Но мне ещё повезло: ведь сколько детей в лагере погибло… Знаю, что по ночам многих увозили куда-то, и они пропадали безследно, — что с ними было, не знаю…» Что тут добавить? Детям говорили, что за побег из лагеря полагается расстрел, но до этого, кажется, не доходило, однако смерть всегда витала над вырицкими узниками. Однажды в лагере несколько человек заболели тифом. Детям немедленно объявили, что лагерь сожгут. Что это значит, они уже понимали: незадолго до того вспыхнула эпидемия тифа в бараке для советских военнопленных — немцы сожгли барак вместе со всеми его обитателями на глазах у жителей посёлка. К счастью, с детским лагерем такого не случилось: эпидемия не разрослась, и немцы решили, что угрозы для них нет… Впрочем, в тот раз умерли не менее 50 детей. Так и жили дети: работа в поле по 12 часов, надзирательская плётка, карцер, еда, которая приносила скорее болезнь, чем сытость… И при всём при том немцы ещё хотели, чтобы дети пели для них: под Рождество все разучивали праздничную песенку на немецком языке «О, Танненбаум!..», а за работой нужно было петь «Катюшу». И дети пели её, но переиначивали слова: «Это наша русская Катюша немчуре поёт за упокой!..» Очень опасно было такое петь: как бы не услышал кто из русских надзирателей. Один раз ребят чуть было не расстреляли за это. У детей было принято шептать немцам в спину: «Ничего, у меня брат (или отец) на фронте, он за меня отомстит!»
— Скажите, Серафима Ивановна, неужели все русские, работавшие в лагере, были предателями, людьми без жалости, без совести?.. Неужели никого не трогали страдания детей?
— Конечно, это не так. Многие жители Вырицы старались помочь малолетним узникам, да и в самом лагере были люди, о которых бывшие узники вспоминают с благодарностью. Помнят о некой бабушке, учительнице-пенсионерке, которая тайком собирала детей и старалась их обучить хоть писать и читать… Помнят о помощнице лагерного врача Прасковье Фёдоровне, которая умела ловко лечить фурункулы (а детские тела от болезней, от недоедания, от непосильной работы были постоянно покрыты гнойными нарывами). Эта Прасковья Фёдоровна читала детям Библию, рассказывала о Боге… В Вырице жила сорокалетняя женщина Евдокия Ивановна Устинова; как-то раз по совету местного батюшки она принесла в лагерь кое-какие вещи. Едва вошла в помещение лагеря, как с порога к ней кинулась крошечная, едва умеющая говорить девочка, — бежит и кричит: «Мама!..» Евдокия Ивановна в слезах ушла домой, а там посоветовалась с домашними и забрала эту девочку к себе, хотя и у самой-то семья питалась одним опилочным хлебом… Девочка выросла, даже не зная, что она — приёмыш и мать у неё — не родная…
— И такой вопрос — он с самого начала вертится у меня на языке… Мы-то знаем, что в это самое время в Вырице жил преподобный Серафим… Неужели он ничего не слышал про детский концлагерь?
— Конечно, слышал. Неужели вы думаете, что он мог этого не знать или, зная, оставаться равнодушным? Отец Серафим и сам, и через приходского батюшку постоянно призывал жителей Вырицы помогать детям, чем только возможно. Он благословлял женщин на переговоры с лагерным начальством о том, чтобы немцы не препятствовали такой помощи. А под конец оккупации ему даже удалось получить разрешение, чтобы детей по воскресеньям небольшими группками отпускали в церковь. После церкви дети заходили домой к старцу, и батюшка угощал голодных, чем мог, беседовал с ними… Он не заводил с измученными детьми серьёзных разговоров, просто рассказывал им интересные истории из своей жизни — где он побывал, что видел, что слышал… И всякий раз говорил: «Победа будет за нами, — ждите!» Сохранилась такая лагерная квитанция: «Принято от о.Серафима: девичьих нижних рубашек — 24 шт.; штанишек — 4; маек — 1; одеяло ватное — 1, матрац детский — 1, платье – 1, нижних рубах для мальчиков — 1… Всего 43 вещи…» Квитанция сохранилась только одна, но известно, что батюшка передавал вещи в лагерь далеко не единожды…
— Чем же закончилась история вырицкого детского концлагеря?
— В конце 1943 года немцы заспешили: нужно было убираться из Вырицы, чтобы не очутиться в «котле». С собой забирали всё ценное, всё ненужное бросали. В лагере ценными посчитали тех детей, что постарше и поздоровей: их вместе с матерями (у кого они были) погнали в Германию; остальных — тех, что помладше и послабей, перевели в новое здание — «детский дом» на углу Коммунальной и Кирова… Зимой Вырицу освободили; первой в посёлок вошла группа разведчиков. Разведчики и обнаружили этот новый «детдом», где в подвале прятались человек тридцать детей — совсем маленьких, едва живых от голода, от болезней, от страха. Их вымыли, накормили — и отправили в настоящий детдом, Шлиссельбургский. Многие дети были родом из Шлиссельбурга… Кто-то вспоминал: «Родного города было не узнать, всё разбомблено, на месте нашего дома — воронка, и в ней мы нашли обломки наших любимых ёлочных игрушек…» Постепенно вернулись угнанные в Германию. Рассказывали, как двое братьев пришли в родную Лугу: где их дом — не помнят, родителей в лицо не помнят… Помнят только, что отец работал машинистом паровоза. Пошли на станцию, спросили у первого попавшегося машиниста: «Как найти такого-то?» — «А он вам зачем?» — «А это наш отец!» И машинист едва сознание не потерял: он и был отцом этих ребят…
Сейчас на месте вырицкого лагеря стоит небольшая стела с надписью: «Детям Ленинградской земли, погибшим от рук немецко-фашистских захватчиков в Великую Отечественную войну». Мне сейчас удалось разыскать почти сотню оставшихся в живых узников этого лагеря. Они говорят о себе: «Мы родом не из детства, — мы из войны!» — и считают себя избранными, ибо им удалось выжить, пройдя через этот ад. Они не приравнены к ветеранам войны: ведь у них нет справки от немцев о том, что их действительно держали за колючей проволокой; к тому же вырицкий концлагерь почему-то не вошёл в список лагерей, составленный в 1945—1946 гг., — наверное, потому, что по документам он числился «детским домом» и «приютом». Сейчас раз в год, в день общего сбора узников лагеря, у памятника погибшим детям служится заупокойная лития. Но я обращаюсь ко всем паломникам, приезжающим в Вырицу: не забудьте у могилы старца помолиться о упокоении душ всех невинных детей-страдальцев, лежащих в вырицкой земле. Сейчас эти дети вместе со старцем — они слушают ваши молитвы, они сделают их доходчивыми, они донесут ваши слова к Престолу Божию. Они хранят Вырицу и всех, кто приезжает сюда с чистым сердцем; они льют свет туда, где при жизни не видели ничего, кроме тьмы…
Вопросы задавал Алексей БАКУЛИН