ГЛАВА ПЕРВАЯ
Многие, вероятно, еще помнят страшную хватку чумы, едва не задушившую Город в 1754 году.
Из полумиллионного населения зиму пережила лишь половина, а когда постучал в крепостные ворота апрель, горожан ожидала новая и не менее грозная напасть: начался голод.
Меж тем, ни покинуть город, ни попасть в него извне было нельзя. Снаружи, у девяти крепостных ворот дежурили королевские войска с пушками и приказом кровожадного Альфонсо Лохматого: любого из горожан, попавшего в поле видимости, расстреливать без предупреждения и прочих китайских церемоний. Мотивы педераста-короля были, впрочем, понятны: в противном случае последствия могли быть неизмеримо хуже.
Людоедство внутри крепостных стен воспрещалось под страхом все той же смертной казни: гарнизон, обреченный вместе с жителями на голодную смерть, продолжал, тем не менее, блюсти законы - блюсти непонятно, неуклонно и свято.
Одним словом, радоваться не приходилось.
К первому дню мая подмели всех собак, кошек и соловьев, и редкой крысе удавалось дожить до половозрелого возраста и не быть при этом съеденной заживо: мясо в умирающем Городе ценилось неизмеримо выше золота.
Растерзанные дамы из знати, сверкая сумасшедшими белками, расхаживали по мостовым с протянутой рукой - но ни шелк, ни парча, ни голубая кровь не способны были что-либо изменить в их судьбе. Голод правил людьми и стирал все различия между графом и нищим, купцом и ремесленником, шлюхой и монахиней, праведником и подлецом: перед смертью равны все.
Город голодал. Роскошные куртизанки предлагали все свои прелести в обмен на мешок проса - но лишь сумасшедший решился бы на эту сделку. И скорбные гетеры, растратив остаток сил на молитвы вперемешку с проклятиями - ложились на холодный камень и умирали.
Город голодал. Давно уж не стало слыхать лошадиного ржания, воркованья голубей или базарной переклички попугаев. Ни один вол не подавал голос из хлева, и даже черви ушли глубже в землю, подальше от людских страждущих ртов.
Ослик настоятеля бенедектинского монастыря, на каком тот необдуманно показался за стенами обители, был разорван на мясные порции в полминуты, и владельцу только и оставалось, что смотреть на кровавый дележ и сожалеть, что он не прикончил ослика сам: тогда удалось сохранить хотя бы мясо.
Город голодал.
В эти смутные дни я обитал в угловой мансарде неподалеку от Соборной площади. Мука в мешке с каждым днем убывала. Вяленой козлятины тоже не делалось больше. По самым оптимистическим подсчетам, провизии у меня оставалось дней на пять. С утра до вечера я сидел у окна, курил трубку и думал о вечном. Выхода из сложившейся ситуации я не видел.
И пришел, наконец, день, когда я лег спать без трапезы. После еще и еще один. Наутро, останавливаясь то и дело передохнуть (я сильно ослаб) - я сколотил из хозяйской кровати гроб и продолжал, на всякий случай, спать в нем.
Так минуло еще три дня. Я почти не покидал гроб, опасаясь, что вернуться к нему сил уже не достанет. Стоило закрыть глаза, по фиолетовому небу неслись багровые птицы и бормотали неразборчиво и грозно на сатанинском языке. Я знал, что умру, и пытался примирить с собой эту мысль. Мне почти удалось это сделать.
А на четвертый день произошло ЧУДО. И сотворил его - кто бы вы думали? - сапожник Бибакис из дома напротив, маленький горбатый грек с женскими ляжками и глазами совы.
Я жил там. Я видел и потому в полный голос свидетельствую: маленький многодетный сапожник Бибакис явил Городу ЧУДО!
конец самой первой главы.