1
Форпосты сдавались повстанцам без боя. В Рубежном, Генварцовском, Кирсановском и Иртекском Пугачёв взял ещё три чугунных пушки и порох с зарядами. Казачьи малочисленные гарнизоны с радостью перешли на его сторону, пополнив ряды войска. Теперь у Емельяна Ивановича наконец-то появилась своя артиллерия, и он решил испробовать её в деле. Под вечер 19 сентября, верстах в пятидесяти от хутора бывшего войскового атамана Бородина, Пугачёв велел остановиться на отдых. Пока гвардейцы под руководством адъютанта Давилина ставили царскую палатку, Емельян Иванович выехал с приближёнными в степь. Сюда же доставили четыре пушки с зарядами. Пугачёв обратился к атаманам:
– Нет ли у кого в полку умелых канониров?
– У меня есть пушкарь, Федька Чумаков, – отозвался вновь избранный войсковой полковник Лысов. По такому случаю он уже несколько дней ходил трезв, как стёклышко, важен и деловит. Подействовала видно высокая честь, оказанная казаками.
Привели Фёдора Чумакова, черноволосого, с густой бородой, детину – косая сажень в плечах, поручили изготовить мишени.
– Это я мигом, царь-батюшка! – скороговоркой частил Чумаков, принимаясь с группой артиллеристов за дело.
Фёдор отмерил большими шагами расстояние от пушек до ближайшей цели, которой служил раскидистый колючий куст степного татарника, вбил рядом с ним деревянный кол со щитом. На щите углем изобразил неровный круг. В двух саженях от первой мишени воткнул вторую, дальше – третью и четвёртую. Вновь отсчитал тяжёлыми, разлапистыми шажищами обратное расстояние до пушек. Нагнувшись перед одной, стал нацеливать её на мишень, совмещая мушку на конце ствола с неглубокой прорезью у казённой части. Несколько казаков-артиллеристов быстро зарядили пушку, туго прибив смертоносный заряд длинным шестом-прибойником.
– Готово, государь! – крикнул Чумаков, оглядываясь на Пугачёва. – Прикажи палить?
– А ну, дай-ка я сам, – выехал вперёд надёжа. Быстро спрыгнул с коня, подбежал к пушке.
Казак поджёг фитиль и подал его государю, тот умело ткнул им в запальную трубку. Грохнул выстрел, обдав канониров едким облаком сизого порохового дыма, ядро с пронзительным воем унеслось в поле.
– Промах, батюшка! – восторженно прискакал от мишеней горнист Назарка Сыртов. Атаманы с негодованием на него зашумели.
– Как-так промах? – опешил Пугачёв, проверяя прицел пушки.
Чумаков подобострастно склонился по другую сторону орудия, недоумённо пожал плечами.
– А ну-ка, ребята, сдвиньте её чуть-чуть левее, – приказал Пугачёв канонирам. Казаки, дружно навалившись на колесо, подвинули пушку куда надо.
– Хорош! – резко скомандовал Емельян Иванович. Немного ослабил деревянный клин между стволом и лафетом, отчего ствол малость опустился. – Всё. Заряжай!
Казаки быстро прочистили ствол мокрой щёткой-банником, вновь забили в пушку заряд. Пугачёв выстрелил. Калёное ядро с тем же противным жужжанием понеслось в степь и в щепки разнесло крайнюю мишень, зарывшись глубоко в землю. Атаманы и артиллеристы дружно прокричали «ара!», восторженно приветствуя удачное попадание. Довольный Емельян Иванович передал длинный пальник Чумакову, не преминул подковырнуть:
– Вот как нужно наводить, дядя! Учись…
Фёдор сконфузился.
– Виноват, батюшка… Буду стараться!
Вызвались стрелять и засидевшиеся в сёдлах атаманы, поперёд всех – нахальный Зарубин-Чика.
– Дай, батька, и мне из пушки пальнуть! Экая забава, право…
– Неча порох понапрасну жечь, – решительно воспротивился Пугачёв. – Тебе, Чика, забава, а у меня канониры останутся необучены. Как воевать будут?
Иван Зарубин с досады сплюнул и, бранясь, отошёл к казакам. Федор Чумаков с артиллеристами продолжали возиться у пушек. Атаманы с полковниками приблизились к своему предводителю.
– Какие будут приказания, государь? – спросил за всех войсковой атаман Андрей Овчинников. – Готовиться к походу?
– Нет, Андрей Афанасьевич, – отрицательно качнул головой Пугачёв. – Располагай армию на ночлег, да не позабудь выслать в степь надёжные караулы. Как бы Симонов, собака, нам ночью в спину не вдарил! Старшина вновь прибывших башкирцев сказывал, что шныряют по нашим тылам конные команды из Яицкого городка, моих людишек задерживают, побивают… Так что – глядеть в оба. А завтра с утра – на Рубежный форпост!
Атаман Овчинников не отъезжал, мялся в нерешительности, силясь ещё что-то сказать.
– Что у тебя ещё? – нетерпеливо спросил Пугачёв.
– Тут, не дюже чтоб далеко, – хутор бывшего яицкого атамана Андрея Бородина, родного дядьки злодея Мартемьяна, – сообщил Овчинников. – Их сородич, Гришка Бородин, сказывает, что хозяин со своими людьми – на хуторе. Из Яицкого городка приехал, а с какой целью – не ведомо. Думается мне, тебя, ваше величество, ловить… Что прикажешь делать?
– Пошли к Андрею Бородину казака с приказом, чтоб встречал меня как государя, тогда прощу! – важно произнёс Емельян Иванович. – Завтра с утреца пущай и ожидает.
– Будет исполнено, государь! – лихо, по строевому, козырнул атаман Овчинников и направился к своему отряду. На глаза ему первым попался Митька Дубов, молодой расторопный казачок из Гниловского форпоста, – друг Гришки Бородина. Андрей Овчинников поманил казака к себе.
– Митька, дорогу на Бородинский хутор знашь?
– А то нет, – расплылся в дурашливой улыбочке Митька. – Сколь раз ездили туда с друзьями-односумами из форпоста. До девок…
– Поезжай сейчас же туда, Дубов, и передай бывшему атаману, чтоб спешно готовил встречу, – приказал Овчинников. – Завтра по утру сам батюшка к нему на хутор со всем своим войском пожалует, – так чтобы встречал с почётом, с хлебом-солью, да с иконами, как подобает императорскую особу чествовать. А ежели супротивничать станет – смерть! Так и передай.
Митька Дубов, вскочив на коня, умчался. Атаман Овчинников поехал в свою палатку. Казаки в лагере разводили костры, вешали над огнём закопченные походные котлы на треноге, готовились к ужину. Кузьма Фофанов, Стёпка Атаров и ещё три молодых казака расположились неподалёку от атаманской палатки. В котле на треноге аппетитно булькала закипающая баранья похлёбка, распространяя вокруг соблазнительный аромат варёного мяса. Светил турецким кривым ятаганом старый месяц, россыпью искрящегося жемчуга, на небо высыпал Бог звёзды. Ржали в степи стреноженные казачьи кони, брехали сторожившие их собаки, гудел сотнями голосов, готовящийся ко сну лагерь. У костров тут и там служивые затягивали по своему обыкновению старинные казачьи песни.
– Хорошо! – в избытке молодых, переполнявших сердце, чувств, вскрикнул Степан Атаров. – Хорошо жить, казаки, – царю-батюшке служить, за правое дело биться.
– Бери ложку, вояка, – охладил его пыл житейской прозой Кузьма Фофанов. – Знай, хлебай – не зевай, не то хлёбова не достанется.
Казаки, окружавшие котёл, весело рассмеялись. Им особого приглашения не требовалось. Выудив из-за голенищ сапог расписные деревянные ложки, они перекрестили лбы скупым раскольничьим двуперстием, отломили по куску свежего ржаного хлебца и дружно принялись за еду – только ложки мелькали, поминутно ныряя в огненно-горячее варево, как казачьи челноки во время паводка на Яике. Атаров, глядя на них, – облизнулся, враз почувствовал звериный голод и тоже подсел к котлу. Через каких-нибудь десять минут тот опустел, и ложки стали выскребать со дна гущу.
– Хорошо, да мало! – подытожил, облизывая свой деревянный обеденный прибор, Кузьма Фофанов. – Теперь бы – девку товаристую под бок и – до утренней зари к генералу Храповецкому…
– Это что ж за енерал такой? – полюбопытствовал один из казаков у костра. Красивый голубоглазый парень в синем, форменном чекмене.
Фофанов лукаво засмеялся.
– А это, Денис, генерал дюже важнецкий. С лентой голубою через плечо, как у царицы Екатерины Подстилкиной, со звездою золотой на груди, как у её полюбовника, жеребца застоялого Гришки Орлова. А звезда дадена генералу за то, что он в Питере всех переспал… Он там был вроде сенатора заглавного, а всякие князья и графы Воронцовы, Панины, Голицыны, Чернышёвы и прочие кобели у него в Сенате заседали, портки казённые днями просиживали. А на заседании другого дела не было, как кто из графов кого переспит. Токмо соберутся, значит, дармоеды толстобрюхие с бабьми косичками на голове – энто, чтобы показать, что не мужики они, а вроде баб, значит, – и ну храпака выдавать, аж стёкла во дворце дребезжат. А громче всех храпит, присвистывает даже, – генерал Храповецкий. За то ему и звезда от Катьки Подстилкиной.
– Ну, завернул Кузя… Комедь целую! – схватились за животы казаки и ржали так, что аж разбудили задремавшего было в палатке атамана Овчинникова.
– Откуда знашь про Катьку, земляк? – похабно скалился молодой казачок Дениска, ероша на голове русые, прямые, как солома, волосы. – Чай в спальне ей свечку не держал, когда она с Гришкой Орловым кувыркалася.
– Тю, а то не знаю, – удивлённо протянул Фофанов. – Да про то вся Расея брешет… Шило-то в мешке не утаишь. Знающие люди сказывают, что у матушки нашей, у царицы, – бешенство в переднем месте!..
– Как-так? – засмеялись казаки, подзадоривая весёлого краснобая.
– А так… Увидит Катька штаны на ком, и враз покою лишается; всё думает: а что в них, в штанах?
– В карманах, что ли? – переспросили казаки, впрочем, догадываясь, что ответ будет другой…
– Не, не в карманах, – глыбже! – многозначительно зубоскалил Кузьма.
Казаки вновь грохнули смехом, хватаясь за трясущиеся животы.
– Однажды издала Екатерина средь гвардии указ, – продолжал Фофанов: – Так, мол, и так, моя верная гвардия: что на престол незаконно меня возвела – спасибо! Ан будет вам последнее испытание в верности: у кого хер не встанет, когда я на плац перед вами выйду, – тому полцарства отвалю в награду и мешок золота. А встанет, тут уж не обессудьте – голова с плеч!.. Построили генералы солдат в каре, вышла к ним Екатерина и ну титьки показывать, да трясти ими перед гвардией, как в кабаке последняя потаскуха. У солдатушек, бравых ребятушек, как и положено – в штанах будто кол осиновый встал, аж по швам трещат. Только у Ивана-солдата в штанах гладко. Порубили солдатушкам тут же буйные головушки с плеч, как и обещано было, – приступила царица к Ивану. Большими белыми титьками перед его носом трясёт, подол выше головы задирает, жопу свою царскую, что добрая сапетка, показывает, – ан всё в пустую. Не встаёт… у Ивана, хоть ты тресни. Посвистывает солдат, равнодушно на Катькины соблазны гладкие поглядывает. Дескать: видали на деревне и не такое!.. «Что за чёрт? – думает Катька. – Может, у Ивана и нету ничего в штанах, – скопец, дескать?..» Подбегает к солдату и ручкой своей беленькой Ивана промежду ног – хвать! Иван вздрогнул, напрягся весь, – стоит ни жив, ни мёртв, а царица за хрен его, при всём честном народе, мацает. А тот всё одно – не встаёт! Тут вдруг слышут: громкий треск по Петербургу пошёл, как будто неприятель из пушек вдарил. Что за оказия?.. Смотрят: бежит по площади испуганный поп и руками, как ветряная мельница, машет. Кричит: «Ванька, руби канат, – колокольня рушится!»
Тут слушатели так сильно рявкнули в несколько лужёных молодых глоток, заржав застоявшимися в стойлах жеребцами, что не выдержал уж и атаман Овчинников. Проворно выскочил в одном исподнем из палатки, потрясая плёткой, заорал яростно на подчинённых:
– Да уймётесь вы наконец, бесовы внуки, или нет!? Чи смешинка вам в рот попала?.. Добрым людям спать не даёте, гомоните под ухом всю ночь, а завтра с утра, – в поход!
– И то верно, – виновато согласились казаки. Всё ещё посмеиваясь над байкой Кузьмы Фофанова, принялись укладываться на боковую.
Глубокой ночью в темноте в засыпающий лагерь из степи прискакал всадник. Дозорные у костров грозно окликнули его.
– Да свой я, казаки, свой… Дмитрий Дубов. С поручением от государя ездил на ближние хутора, – ответил тот. Подскакав к палатке государя, спрыгнул с коня, привязал его к коновязи.
Навстречу ему из палатки вышел дежурный Еким Давилин.
– Тебе что, казак?
– С поручением от государя ездил, – попугаем ответил Дубов.
– Ну?
– Чё ну?.. Не нукай, брат, не запряг ещё, – грубо оборвал его посланец. – Сказано, пропущай до государя!
– Ага, так я тебя и впустил, тревожить батюшку по пустякам, – отгавкивался верным сторожевым псом Давилин. – Сказывай мне, я передам.
– Андрей Бородин согласен принять завтра на своём хуторе Петра Фёдоровича и преклониться под его знамёна, – доложил по форме казак. – При нём людей, яицких казаков из городка, человек десять… Больше я не видал. Может, ещё по хатам где… Почитай все – старшинской руки казаки, послушные… Меня встретили не плохо, поснедать дали, чарку добрую первача поднесли…
– Ладно, об этом оставь, – нетерпеливо отмахнулся Давилин. – Я всё уразумел, завтра батюшке так и доложу, а сегодня он уже спать лечь изволил…
2
На утро разведка, посланная на хутор Андрея Бородина, никого там не застала. Бывший атаман ночью ушёл со своими людьми вверх по яицкой линии, предупредив атамана Илецкого городка Лазаря Портнова о приближении самозванца. Бородин оставил в городской канцелярии приказ Симонова об отражении злодейских толп и поимке их главаря Пугачёва. Портнов сейчас же послал команду казаков разобрать настил с моста через Яик, чтобы помешать мятежникам переправиться на левый берег, где стоял Илецкий городок. Вооружённые ломами и топорами плотники работали, не покладая рук, отдирая доски от опорных балок и выковыривая из гнёзд брёвна. Лесоматериалы тут же грузили на телеги и отвозили в город, в пустующий амбар на площади, рядом с атаманской канцелярией. Работами на мосту руководил помощник Портнова, войсковой есаул. Когда весь настил был разобран, есаул велел казакам вырубить два центральных звена, чтобы мост было трудно восстановить. Сам Портнов спешно объезжал с инспекторской проверкой крепостные стены, – проверял пушки, готовил городок к обороне. В его распоряжении имелось двенадцать пушек и триста человек служилых казаков, составлявших гарнизон крепости. Не полагаясь на их благонадёжность, атаман собрал войсковой круг, зачитал предписание коменданта Симонова – своего непосредственного начальника – и приказал всему илецкому войску вновь присягнуть на верность Екатерине. Казаки на площади зашумели:
– Где это видано, чтоб повторно присягать государыне? Не хотим! Прежняя присяга силу имеет!
Атаман Портнов, перекрикивая казачью бестолковую многоголосицу, пояснил:
– Присягайте, что будете стойко сражаться против самозванца Емельки Пугачёва, и не преступите закон.
– Для кого самозванец, а для кого – истинный государь Пётр Фёдорович Третий! – крикнул какой-то смелый казак из толпы.
Городские стражники, размахивая над головами витыми ременными плётками, проворно ринулись ловить смутьяна; но тот, ужом юркнув в самую гущу крикливого собрания, как в воду канул. Местные, городские казаки, братья Твороговы многозначительно переглянулись. Были они из зажиточных, имели немало припасенного добра и потому рисковать нажитым не хотели. Старший из братьев, Иван, почувствовал – куда ветер дует, а дул он отнюдь не в сторону атамана Портнова, а, скорее, – в противоположную. Голытьба в городке набирала силу и Иван Творогов стал к ним прислушиваться. Ну а младший, Леонтий, естественно – во всём копировал старшего брата. Иван хорошо знал скрывшегося в толпе крикуна, – это был местный казак Афанасий Новиковский, побывавший уже в лагере Петра Фёдоровича. В городок он привёл оттуда коня, якобы подаренного ему самим государем. Рассказывал, что надёжа уже перещёлкал, как орехи, все ближайшие пикеты и форпосты, гарнизоны покорились ему беспрекословно, и есть даже один генерал, или полковник из бывших господ, перешедший на сторону государя.
Не принимая новой присяги, братья Твороговы по-тихому смотались с городского плаца. Близ кабака встретили ещё одного известного смутьяна и подстрекателя – Потапа Дмитриева, закадычного друга Афони Новиковского. Тот был уже в доску пьян и буровил что-то нечленораздельное. Братьям и самим захотелось выпить.
– Что, казаки, завьём горе верёвочкой, – зайдём в царицын кабак? – предложил Иван Творогов. – Так и быть, я по такому случаю угощаю.
Потап Дмитриев обрадовался неожиданной дурнице и полез к Творогову целоваться.
– Иван Александрович, душа ты наш!.. Уважаю.
Иван Творогов брезгливо отстранил от себя пьяного.
– Ну будя, будя, Потап… Перепил небось с утра… Убери руки!
– Я не пьян… По случаю воцарения Петра Фёдоровича выпил, – горячо оправдывался Дмитриев.
В кабаке народу почти не было, – весь городок потревоженным ульем гудел на кругу. За столиками кисли над косушками не казачьего звания городские обыватели из поповичей и бывших солдат. Хозяин заведения, – толстый, гладковыбритый, лоснящийся от пота каргалинский татарин, – протирал полотенцем, перекинутым через плечо, чисто вымытые стаканы.
Казаки сели за самый дальний, угловой стол. Иван Творогов потребовал водки, а на закуску – жаренной рыбы, свежей икры, селёдочки с луком и пирогов с мясом и грибами. Когда всё было принесено хозяйским работником и расставлено на столе, старший из Твороговых, Иван, подал знак Леонтию и тот наполнил водкой стаканы – по первой. Иван взял свою чарку и вполголоса произнёс:
– Пьём, казаки, за здоровье вновь объявившегося императора Петра Фёдоровича Третьего! Я верю, что к нам пожаловал настоящий царь, а не самозванец Пугачёв Емелька.
Все трое резко взмахнули стаканами, опрокидывая их содержимое в себя, разом крякнули ль удовольствия, утёрлись рукавами кафтанов и жадно накинулись на еду.
– Он истинный государь, казаки, – с набитым ртом доказывал хмельной уже Потап Дмитриев. – Если б это было не так, – Яицкое войско его бы не приняло.
– А не знаешь, велика ли армия у государя? – поинтересовался у него Иван Творогов. – Твой дружок, Афоня Новиковский, ничего про это не сказывал?
– У батюшки три тысячи казаков и пятнадцать пушек, – не сморгнув глазом, соврал Дмитриев. – Афанасий самолично всю войску царскую видел, и при мне крест целовал, что правда истинная…
Иван с Леонтием вновь загадочно переглянулись и понимающе покачали головами. Иван Творогов сказал:
– Много, ежели не сбрехал твой Афоня… С таким войском не то что на наш городок, – на Москву идти можно.
Потап торопливо, ни у кого не спрашивая и никому не предлагая, налил сам себе ещё водки, залпом выпил, откусил большой кусок пирога.
– Правильно, Иван Александрович, рассуждаешь… Москву проклятую нужно брать, – оттуда, из этого змеиного гнезда, – казачеству все беды! Как говорит Афоня Новиковский: «Гэть, проклятые москали!» Мы, казаки и без Москвы у себя на Илеке проживём. Нам чужого не надо, но и нашего – не трожь! Долой сиволапых! Долой кацапов! Да здравствует вольный Илек! Гарно я говорю, казаки?
Братья Твороговы согласно закивали головами, тоже выпили водки. Иван осторожно поинтересовался у Дмитриева:
– А что, Потап, Новиковский про цесаревича, Павла Петровича, ничего не слыхал?.. Что в толпе у батюшки казаки говорят: поможет наследник престола родному папаше?
– А ты бы, Иван, не помог? – укоризненно взглянул на него Дмитриев и вновь налил себе до краёв водки. – Батюшка, царь-государь сказывает, что сын его кровный, Павел Петрович, ведёт ему на помощь из Петербурга десять гвардейских полков с артиллерией. К малому багренью как раз на Яике будут! Держись тогда комендант Симонов, атаман Портнов и губернатор Оренбурга, немчура Рейнсдорп,– все на перекладине закачаются за измену.
– И что, Афоня Новиковский сам это от государя слышал? – раскрыл рот от изумления Иван Творогов.
– Вот те крест святой – слышал! – побожился Потап Дмитриев.
К их разговору прислушивались выпивохи из-за соседних столов, и даже хозяин кабака, толстый татарин, отложил своё занятие, навострив ухо. Ивану не понравилось их любопытство; он сейчас же расплатился за выпивку и закуску, и потянул казаков на улицу.
– Уйдём, братцы, от греха… Не то будет нам тут – «слово и дело»!
3
Пока происходили все эти события, Пугачёв без всякого сопротивления занял Кондуровский, Студеный и Мухранов форпосты и к вечеру 20 сентября приблизился к Илецкому городку. Перед ним была не шуточная твердыня, вроде Яицкой крепости, к тому же расположенная на противоположном, левом берегу Яика, который в этом месте был крутым и неприступным. Мост в городок был разобран, из крепостных бойниц на пугачёвцев зорко глядели жерла многочисленных пушек. Городок сдаваться не собирался.
– Батюшка, вели написать манифест жителям, я его сам в городок доставлю, – вызвался уроженец этих мест Максим Горшков.
Остальные приближённые тоже советовали попытаться решить дело миром, как до этого в форпостах, которых щёлкали, как орехи. Пугачёв согласился, вызвал Ивана Почиталина и велел ему с бывшим сержантом Кальминским сочинить именной императорский указ Илецкому войску. Те уединились в своей канцелярской палатке и тотчас принялись за работу. Пока суть да дело, Емельян Иванович распорядился выслать вперёд по дороге, в сторону Рассыпной крепости, казачий дозор, чтобы обезопасить себя с этой стороны. Жребий на сторожевую службу выпал отряду Митьки Лысова. Он хоть и был избран на кругу войсковым полковником, – своих людей не бросил. Пугачёв, за недостатком опытных, боевых командиров, оставил за Лысовым его полк.
Митька отрядил в дозор несколько молодых казаков во главе с урядником Василием Плотниковым. Лениво напутствовал его перед выступлением:
– Обследуй, Васька, пойму – не прячутся ли в лесу солдаты? А буде, встретишь местных, – водки у них достань. Душа горит – выпивки просит!
Урядник Плотников недоуменно пожал плечами.
– Да где ж её в лесу достанешь, водку-то? У медведей?.. А местные жители все куркули – из хохлов черкасских. У них зимой снега со двора не выпросишь. За грош в церкви пёрнут!
– Ладно, езжай, казуня, – пренебрежительно отмахнулся Лысов.
Плотников лихо вскочил в седло, подал знак своим к выступлению. Поехали Борис Атаров, Харька, местный уроженец Илюха Карташов, Ванька Заикин, ещё полдюжины яицких… Дорога сразу же нырнула в смешанный прибрежный лес: заросли молодого дуба перемежались с тополями, орешником, кустами черёмухи. Понизу всё было так густо переплетено зелёным молодняком, что без топора невозможно продраться. Вверху густые кроны соткали причудливый природный шатёр, нависающий над дорогой. Он давал тень и прохладу всему живому, обитавшему в чаще. Всадников сопровождало многоголосое ликование птиц, другие лесные звуки, к которым казаки, как опытные следопыты, поминутно прислушивались. В лесу легко можно было напороться на вражескую засаду.
Василий Плотников негромко шепнул что-то Атарову и Карташову. Те послушно спрыгнули с коней, отдав поводки товарищам, взяли наизготовку ружья и углубились в заросли по левую сторону от просёлка. Направо тоже ушли два казака.
– У вас тут кабаны водятся? – спрашивал у Карташова Борис Атаров, с трудом продираясь сквозь густую чащу. Ветви кустарников и молодых побегов орешника, тополя и других лесных пород переплелись столь плотно, что порой приходилось пускать в ход кинжал, а то и шашку, чтоб прорубить дорогу.
– Кабаны водятся, но не здесь. Ближе к берегу, в камышах, – пыхтя и отдуваясь, ответил Илюха. Он прокладывал себе дорогу руками, наклоняя высокие стебли побегов вниз, наступал затем сапогом и с силой ломал у самого основания. В лесу стоял громкий треск ломаемых веток и крик потревоженных птиц.
– Сюда хряки жёлуди жрать прибегают, да корни под деревьями рыть, – продолжил Карташов.
Атаров удовлетворённо крякнул.
– Шуму мы наделали с тобой – за версту должно слыхать… Пущай думают, что кабаны.
Они прошли молча ещё несколько саженей. Лес заметно поредел, казаки, остановившись, чутко прислушались.
– От своих не оторвёмся? – тревожно спросил Борис.
– Не-е, с дороги шумнут, ежели что, – успокоил Илюха.
Борис на всякий случай сыпанул на полку ружья свежего пороха. Побрели дальше, зорко оглядываясь по сторонам. Не прошли и десятка саженей, как вдруг слева в зарослях раздался какой-то шум, треск ломаемого валежника под чьими-то ногами и прямо на казаков из кустов выскочил средних размеров медведь. Разведчики оторопели от неожиданности, застыв как вкопанные, и в первую минуту не сообразили, что делать. Лесной хищник увидел людей (почувствовал он их, верно, ещё раньше и шёл на запах), злобно оскалил страшную пасть, зарычал и бросился на переднего – Илью. Карташов торопливо выстрелил, но ружьё дало осечку. Медведь легко подмял под себя казака, впился острыми клыками в горло. Илья страшно закричал, от чего Борис Атаров пришёл в ужас. Не целясь, он навскидку выстрелил медведю в ухо, отшвырнул в кусты ружьё и выхватил шашку. Крик несчастного перешёл в душераздирающий вой, – раненый медведь, раздирал ему грудь острыми как бритва когтями. Борис с силой рубанул зверя шашкой по лохматой короткой шее, но только порезал шкуру. Из раны ручьём хлынула алая кровь, заливая лицо подмятого Карташова – и без того окровавленное. Медведь зарычал от острой боли, но жертвы из лап не выпустил. Илья уже не кричал, а только судорожно бился под навалившейся сверху многопудовой тушей. Борис, видя, что ничего не помогает, вложил шашку в ножны и выхватил кривой татарский кинжал. Подскочив сзади к страшному зверю, он ударил его под левую лопатку, силясь достать до сердца. Затем – ещё раз и ещё… Медведь рыкнул особенно сильно, как бы жалуясь на острую боль, молнией пронзившую всё его могучее тело, повернулся в сторону Атарова, хотел вскочить на задние лапы, и – упал, как подкошенный. Из многочисленных ран продолжала хлестать кровь, окрашивая в красное траву, изо рта у лесного бродяги пошла пена. Он ещё немного погрёб лапами и вскоре затих, испустив дух. Илья Карташов тоже лежал без движения, – на лицо его, изуродованное когтями, страшно было смотреть. Грудь и шея казака были разворочены и представляли из себя какое-то невообразимое кровавое месиво. Борис взял его ружьё, патронницу и шашку, – пошёл через кушери обратно к дороге. Казаки из дозора уже скакали ему навстречу.
– Что стряслось, Атаров? Кто стрелял? – тревожно крикнул с коня урядник Василий Плотников.
– Я стрелял, по медведю, – откликнулся Борис.
Казаки окружили его, сдерживая разгорячённых бегом коней. Ломая ветки, засновали туда-сюда. Харька подал Атарову повод его жеребца. Молодой казак привычно вскочил в седло.
– А Карташов где? – спросил урядник.
– Медведь задрал. Вот его ружьё и шашка, – показал Атаров.
– Угораздило ж вас, – посетовал Плотников, гарцуя на своём коне близ казака. – Поехали, покажешь, место где он лежит. С собой заберём Илью… Да и медвежьего мяса прихватим, – казакам на обед.
4
Сержант Дмитрий Кальминский с бумагой, скрученной в трубку, робко приблизился к палатке Петра Фёдоровича. У входа зорко несли службу два здоровенных батюшкиных «гвардейца» в ярко красных бешметах, в высоких бараньих шапках на головах, с кривыми татарскими саблями на боку. В руках – длинные казачьи пики с голубыми флажками у наконечников. Ещё несколько человек охранников, среди которых был и их начальник Тимофей Мясников, азартно играли в стороне в кости. Тут же главный войсковой трубач Назарка Сыртов, сидя на бочке, поставленной на попа, наигрывал на балалайке какую-то весёлую мелодию. К Кальминскому подошёл дежурный Еким Давилин:
– По какой нужде к государю, сержант?
– Указ принёс показать… К атаману Илецкого городка, – по уставу щёлкнув каблуками стоптанных башмаков, чётко доложил Кальминский.
– Ну иди, показывай, – посторонился, пропуская его в палатку, Давилин.
Сержант, мысленно перекрестясь, шагнул внутрь, застыл, как вкопанный у входа. В палатке, за небольшим круглым столом, уставленном тарелками со снедью, всякими блюдами и плоскими посудинами с водкой, восседали царские приближённые, из которых Кальминский хорошо знал только своего непосредственного начальника, Максима Горшкова, почтенного старшину Андрея Витошнова – известного и уважаемого в Яицком городке казака, и Ивана Зарубина – не менее прославленного забулдыгу, не единожды битого плетьми всенародно на городской площади. Сам государь, с пенной чаркой в руке, расхаживал вкруг стола и что-то со смешинкой в лукавых глазах говорил.
– Значит, не дождался меня атаман Бородин, сам в Оренбург укатил, на блины к немчуре Рейнсдорпишку... Обманул, ракалья его мать! А я ли его не привечал, ещё в бытность мою в Петербурге, я ли не холил и не пестовал?.. Он ведь хорошо меня знает, Андрей Бородин. Помню, как-то приехали они ко мне во дворец по войсковым делам со старшиной вашим, Ванькой Акутиным… Знаете его! Так я их в та поры щедро, по царски, наградил: каждому по ковшу дал серебряному, именному, и по сабле.
Заметив стоявшего у входа столбом сержанта Кальминского, Емельян Иванович, прервав рассказ, спросил:
– Докладуй, мой верный писарь Кальминский, по какой нужде к государю?
Пугачёв поставил на стол не выпитую чарку водки и выжидательно воззрился в лицо подчинённого. Митька Лысов, перед носом которого оказалась царская водка, хитро ухмыльнулся, опасливо зыркнул по сторонам, и под шумок опрокинул чарку в себя.
Сержант с поклоном протянул царю свёрнутую в рулон бумагу.
– Ваше императорское величество, указ Илецкому атаману Портнову готов.
Пугачёв – довольный и доброжелательный, – вытер руки о полу атласной ярко-зелёной рубахи, принял указ. Развернув, быстро забегал по строчкам глазами, углубился в чтение. Атаманы за столом притихли, чтобы не мешать надёже сосредоточиться. Только Митька Лысов, еле сдерживая смех, зажимал себе рот грязной лапищей. Зная точно, что Емельян – не грамотный, не мог спокойно смотреть, как батька ломает комедию.
– Мудрёно ты тут завернул, Кальминский, – Емельян Иванович наугад ткнул пальцем в бумагу. – Доходчиво ли будет понять Портнову с казаками?
– Это где, ваше величество? В каком месте? – побледнев, испугался сержант.
– Да эвот, здеся-ка, – указывал Пугачёв, передавая указ. – Хотя, ладно, читай всё подряд, секретарь, – пущай атаманы послухают.
Дмитрий Кальминский враз приосанился, откашлялся и с выражением – начал:
«Именной указ атаману Илецкого городка Л. Портнову, старшинам и казакам городка от великаго государя, императора Петра Фёдоровича Всероссийскаго и протчая, и протчая, и протчая.
Сим моим имянным указом Илецкой станицы атаману Лазарю Портнову, старшинам и казакам повелеваю:
Как вы служили мне и предкам моим до сего времени, так и ныне, верныя мои рабы, мне послужите верно и неизменно и докажите мне свою верноподданническою ревность тем, что, во-первых, ожидайте меня великаго государя к себе, с истенною верноподданническою радостию и из городка на встречу мне со оружием своим вытте и, в доказательство своей мне верноподданнической верности, положите оружие своё пред знаменами моими. Почему и прииму я вас с великою честию и удостою службу мне, которую ежели так будете продолжать, как присяжной долг требует, и так, как мне приятно может быть, то столько награждены будете, сколько заслуги ваши достойны. И чего вы не пожелаете, во всех выгодах и жалованьях отказано вам не будет, и слава ваша не истечёт до веку. И как вы, так и потомки ваши, первыми при мне, великом государе, учинитись. А жалованья, провианта, пороху и свинцу всегда достаточно от меня давано будет.
Кто же, сверх чаяния моего, преслушает и не исполнит сего моего великаго повеления, тот вскоре почувствует, сколько жестоки приготовлены муки изменникам моим. А когда атаман или старшины вам, редовым казакам, попредпяствуют, то и самих их неволею пред меня привести, за что награждён тот, кто приведёт их, будет.
На подлинном подписано по сему:
Я великий государь Пётр Третий, император Всероссийский».
Кальминский закончил читать, вернул лист государю. Тот обвёл вопросительным взглядом приближённых.
– Что скажете, господа атаманы? Гарно ли написал мой секретарь?
– В самую точку, ваше величество! – одобрительно зашумели атаманы. – Пускай теперь каналья Портнов посмеет тебе не покориться, – весь город по брёвнышку разнесём, живого места не оставим, а самого – собаку – изрубим!
Пугачёв выслушал одобрительные возгласы сподвижников, поднял вверх руку, требуя тишины.
– Теперь остаётся сыскать человека, который бы отвёз в городок бумагу. А сделать это непросто: мост через Яик разобран, все лодки отогнаны на левый берег. Значит, переправиться треба вплавь, либо на плоту… Но плот сооружать долго и – не из чего: брёвен и досок нет, до ближайшего жилья далеко.
– У меня есть знакомый сотник, земляк, – уроженец здешний, – подал голос Максим Горшков. – Дозволь, надёжа, – мы вдвоём с ним управимся!
Емельян Иванович решительно воспротивился:
– Нет, Горшков, тебя не пошлю, не проси. Ты мне в канцелярии нужен… А сотника давай! Как его фамилия?
– Овчинников, государь, – враз поменявшись в лице, недовольно буркнул Максим Данилович.
– Ты смотри, – как и нашего войскового атамана, – удивлённо присвистнул Емельян Иванович. – Не родственник он ему, случаем?.. Андрей Афанасьевич, – обратился Пугачёв к Овчинникову, – ты с этим илецким сотником не знаком?
Тот отрицательно мотнул пышной, курчавой бородою.
– Что ж, батюшка, рази одни мы на свете Овчинниковы? Есть, думаю, и другие… Однофамильцами прозываются.
– Правда твоя, Андрей Афанасьевич, – согласился с ним Пугачёв, вновь ударился в воспоминания: – Вот я, когда двенадцать годков по миру как неприкаянный скитался, всего повидал. Забрёл как-то в одно село у хохлов: село большое, справное. Хаты не камышом, а черепицей крытые. А жители все, кого не спроси – под одной фамилией! Так барин решил, чтоб, значит, долго не мараковать. И фамилия какая-то чудная: то ли «Не убий батько», то ли «Бис тоби в глотку», во как!
Казаки в палатке дружно рассмеялись, качая головами и на все лады склоняя не обычные украинские фамилии. Пугачёв махнул рукой сержанту Кальминскому и тот поспешно вышел вон. В лагере повстанцев было ничуть не тише, чем в палатке государя. Он гудел, как потревоженный пасечником улей. Люди бесцельно слонялись между палаток, татарских юрт и калмыцких кибиток, заводили мимолётные знакомства, перекидывались шуточками, выменивали друг у друга оружие, либо покупали съестное и корм лошадям. Лагерь напоминал шумный цыганский табор, либо кочевую орду, готовую к жестокому приступу соседей, – мирных охотников и земледельцев.
Степан Атаров, Кузьма Фофанов и казаки их сотни затеяли жаркий спор с калмыками из-за участка заливного луга, выделенного им под пастбище. Им показалось, что трава на их делянке менее густа и сочна, к тому же, – участок примыкает к старице (старому руслу Яика), густо поросшему камышом, ядовито-зелёной осокой и сильно заболоченному.
– Не дело это, казаки, чтоб на нашей яицкой земле косоглазые бусурмены распоряжались, – горячился коновод недовольных, Кузьма Фофанов. – А ну-ка, Денис, – обратился он к своему товарищу Шелехову, – живо перегоняйте лошадей на соседнюю делянку.
Там уже паслись низкорослые, но выносливые, как черти калмыцкие кони. Несколько злых, вооружённых копьями и луками, степняков-табунщиков зорко вглядывались в вечернюю степь. Заметив недружелюбный манёвр казаков, пришпорили коней и быстро бросились им наперерез.
– Эй, куда прёшь, кайсак!? Сапсем совесть кабак пропил… Бачка-осударь всем волю дал, и земля – кто сколько возьмёт… Степь, гляди, – большой какой! Зачем на чужой пастбище лезешь?
– Иди сам – в степь, пугало косоглазое! – отгавкнулся Кузьма Фофанов, сжал угрожающе эфес шашки. – Земля эта наша, казачьей кровью политая, – и катись ты к такой-то матери!
Калмыки, по-волчьи ощеряясь, направили на него копья.
– Не уйдёшь, – памрёшь, как собака, такой-сякой… Эта земля наш! Так бачка-цар решил, а ты уходи, кудой шакал…
– Казаки, не выдавай! – с задором крикнул своим Фофанов, обнажил клинок и смело бросился на калмыков.
Степан Атаров, Денис Шелехов, Яков Почиталин и ещё несколько яицких молодцов, размахивая саблями, храбро устремились в драку. От калмыцкого стана тоже спешили на помощь своим всадники. В степи завязалась не шуточная рубка, и кто его знает, – чем бы кончилась, если бы не примчался их разнимать отряд царских гвардейцев во главе с Идыркеем Баймековым. Мир в войске был быстро водворён. Гвардейцы, не скупясь, перепороли плетьми поровну и казаков, и калмыков, и грубо разогнали их по своим подразделениям.
В это время на левом берегу, у крепостного вала, показался илецкий сотник Овчинников, ездивший в городок с указом Петра Третьего. Он что-то закричал своим, замахал руками и выстрелил из ружья в воздух, видимо, давая этим понять, что миссия его прошла успешно. Сопровождавшие его пугачёвцы тоже дали холостой залп вверх. С крепостного вала в унисон им грянули пушки, салютую государю Петру Фёдоровичу, в церкви празднично залились колокола.
Пугачёв со свитой выехал на пологий в этом месте берег Яика-Горыновича. Набожно перекрестился по старообрядчески при всём честном народе.
– Слава тебе, Господи, Иисус Христос и пресвятая Матушка-Богородица, – Илецкий городок наш!
Через время на левом берегу дружно и весело застучали дятлами топоры, зажужжали свою бесконечную песню стремительные острозубые пилы. Городские казаки ремонтировали разобранный незадолго до этого мост.