1
Камера была битком набита колодниками, как говорится, – яблоку негде упасть. Люди вповалку лежали и сидели на нарах, расположенных вдоль стен, в проходах, под длинным деревянным столом в середине помещения, возле, так называемой «параши», которую с ночи ещё не опорожняли. Здесь, а ещё – под нарами нашли себе место самые отверженные и беззащитные, над которыми в остроге издевался каждый, кому не лень. Стоял смрадный удушливый запах, густо насыщенный ядовитыми миазмами человеческих фекалий, пота, немытых ног, грязных онучей и обуви. Утробный нездоровый храп, позёвывание, дребезжащий чахоточный кашель, сморкание, тихие разговоры, громкие сердитые возгласы, звон кандалов и скрип досок на нарах наполняли комнату невообразимым смешением звуков. Из единственного зарешёченного окна с улицы проникал слабый солнечный свет. Камера просыпалась.
У окна на нарах было посвободнее. Здесь располагались самые знатные арестанты: разбойники и тати с большой дороги, душегубы, атаманы мелких шаек, фальшивомонетчики. Это была местная острожная элита – крепко спаянная разбойной круговой порукой, жестокая и мстительная. Не признающая иных законов, кроме – кулака, ножа или кистеня. Среди них выделялся громадным ростом, медвежьим телосложением и страховидным, изуродованным под пыткой палача лицом бородатый пожилой детина в отрепьях, – в ручных и ножных кандалах, гремящих при каждом движении. Это был знаменитый в Оренбургских краях разбойничий атаман Хлопуша, шайка которого, своими жестокостями, наводила ужас на всю губернию. Хлопуша был неоднократно бит кнутом, ссылаем на каторгу и – пожизненно – на уральские железоплавильные заводы. Постоянно умудрялся бежать и вновь объявлялся с шайкой таких же головорезов в родных местах, где у него оставалась семья. Под конец ему вырвали ноздри почти до самых хрящей, клеймили лоб и отправили в далёкий, гиблый Нерчинск, на рудники, откуда он тоже через полгода сбежал, и вот теперь дожидался решения своей участи в Оренбургском остроге.
Помимо разбойников и татей, в камере бессчётно сидел беглый крестьянский люд; несколько яицких казаков, осуждённых за разные провинности, но в основном – по делу об убийстве в прошлом году на Яике царского генерала Траубенберга и атамана Тамбовцева со старшиною; малость инородцев; дезертиры из крепостей и дальних степных гарнизонов; старообрядцы, страдающие за крест и бороду. Отдельной стайкой притулились в углу польские конфедераты, брезгливо и с ненавистью смотревшие на всех окружающих. Впрочем, колодники, не любившие спесивых шляхтичей, отвечали им той же монетой.
Вскоре после пробуждения, в коридоре загремели шаги, кормушка в двери камеры отворилась и раздатчик баланды зычно, командирским голосом, прокричал:
– Подходь по одному, подавай миски!.. Да не скопом, мать вашу за ногу, – по одному, сказано!
Арестанты огромным, беспорядочным стадом толкались у двери, просовывая в окошко глубокие железные миски. Всяк норовил опередить другого, боясь, что ему не достанется. В толпу у кормушки клином врезалась группа лихих, чубатых молодцов разбойного вида – шестёрки атаманов. Грубо растолкав колодников, они освободили проход, выстроились цепочкой и стали быстро передавать порции с баландой своим патронам. При этом они покрикивали на раздатчиков:
– Гущу забирай, дядя… Поглыбже давай, лей – самому Хлопуше черпаешь!
Другую миску тоже сопровождали комментарием:
– А энто – атаману Ваньке Резвому, чуешь?.. Мосёл вон тот поклади, – они наваристое уважают…
Третья порция предназначалась батьке Коляде – одноглазому разбойнику из черкасс, загубившему немало православных душ на большой Сызранской дороге.
Атаманы, получив свою баланду и хлеб, лениво похлебали невкусную тюремную пищу, а кое-кто и вообще не стал. Отдали остатки своим подручным, – стали дожидаться вывода на работы, в город, чтобы купить через кого-нибудь съестного на базаре. Хлопуша облизал ложку, засунул её за пояс, как кинжал. Подозвал камерного шныря.
– Васька, острожная почта что говорит? Какие новостя в городе?
Тот на полусогнутых подбежал к грозному каторжанину, подобострастно зачастил:
– Люди сказывают с утра, – у губернатора бал в честь коронации императрицы… А на Яике – мятеж! Какой-то новый царь объявился: крепости берёт, офицеров с казачьими старшинами вешает. Всем волю обещает… и землю.
– Здорово! – прогудел восторженно главарь. – Братва, слыхали, что Васька бает? – обратился он к атаманам.
Те неопределённо пожали плечами. Батька Коляда сказал, поправляя чёрную повязку на выбитом глазе:
– Самозванец, небось… Их дюже богато нонче развелось… Зимлю пахать ленятся, разбойничать боятся, – маракують: царская харя поможёт из грязи, да в князи выпрыгнуть.
– Во-во, – подал голос атаман Ванька Резвый, – на моей памяти это уже никак пятый али шестой Пётр Фёдорович… Всем головы порубили!
– И энтому срубят, – подытожил Коляда. – С москалями не такие рыцари за волю бились, – все головы положили! Один покойный гетман Мазепа чего стоит, ан и тот ничего поделать не смог против безбожного антихриста, царя Петра – цибуля ему в печёнку!
Хлопуша с наслаждением вытянулся на нарах во весь свой немалый рост, раскинул в стороны, натёртые кандалами, огромные руки и ноги. Подумал, что неплохо было бы снова сбежать из острога: повидать жену с детишками, которые жили неподалёку, в татарской слободе Каргалы, погулять с приятелями в кабаке, пошалить с ватагой в ночном лесу, «пошарпать» проезжих купчишек. Размышления его прервал вдруг яростный шум перебранки, вспыхнувшей в дальнем конце камеры между поляками и русскими арестантами. Оказывается, пришёл унтер-офицер с двумя солдатами, чтобы конвоировать колодников, выносящих тяжёлую бадью с нечистотами. Жребий пал на конфедератов, но те, будучи из мелкопоместных панов, наотрез отказались. Русские мужики взбеленились: как так? Мало того, что на воле паны над простым народом измывались, кровушку пили, так ещё и в остроге гонор показывать вздумали? Не выйдет! Расхристанный злой малый в стоптанных лаптях и серой войлочной шляпе на голове схватил громче всех оравшего поляка за грудки.
– Так не будешь выносить «парашу», пан хороший?
– Не буду, пся крев, – возмущался поляк, пытаясь освободиться от его мёртвой хватки. – Я тебе не холоп, а пан Калиновский!.. Панове, что же вы смотрите, – звал он на помощь других конфедератов, – уберите от меня эту грязную сволочь!
– Что? Это мы-то сволочь? – возмутились ближайшие мужики и полезли с кулаками на Калиновского.
С полдюжины конфедератов, ругаясь по-своему, бросилось на мужиков. Яростно заработали с той и другой стороны кулаки, вмиг физиономии залились кровавой юшкой.
– Православные, не выдавай! Ляхи наших бьют, – разнеслись по камере крики дерущихся. На помощь тем и другим бежали со всех сторон люди. За конфедератов почему-то вступились мусульмане: татары с башкирами, томившиеся в остроге за мятежи. Калмыки, как более послушные и благонадёжные, приняли сторону русских. Жестокая драка закипела с новой силой. В ход пошли железные миски, которыми можно было хорошо покалечить врага, если умело ударить в голову, спрятанные в щелях деревянных нар, – самодельные заточки, ну и конечно – ручные кандалы. Цепями лупили врагов по спинам, как плетьми, сзади захлёстывали смертельной удавкой горло. Самими кандалами били в лицо, или в пах. Воздух сотрясался от мата и бешеных криков, кровь из разбитых носов и ртов брызгала во все стороны, валились на пол обессилившие или сбитые с ног ловкими ударами. Несколько человек хрипело в лужах крови с резаными ранами от заточек, а кое-кто уже и не шевелился, отдав Богу душу. Не утерпев, полезли в драку и атаманы.
Хлопуша, сильными ударами своих пудовых кулаков, отшвыривал в разные стороны худосочных конфедератов, подбирался к главарю – зачинщику потасовки пану Калиновскому. От него не отставали, поражая полячишек и инородцев с боков Ванька Резвый и батька Коляда. Конфедераты не сдавались, галдящей дружной сворой накидывались на русских, ударами крепких кулаков опрокидывали то одного, то другого навзничь. Русские мужики взъярились, в руках у атаманов засверкали ножи.
– Бей панив, спасай батьковщину! – неистово орал батько Коляда, припомнив ненавистным ляхам свой глаз, потерянный в одном из набегов запорожцев на Краков. Ножом он орудовал наиболее усердно, так что уже не один конфедерат валялся с распоротым брюхом на скользком от крови полу. Поляки и инородцы в свою очередь резали русских колодников самодельными заточками, которые, от нечего делать, месяцами терпеливо и усердно изготавливают тюремные умельцы.
Шум беспощадной резни наконец-то услышали и надзиратели. Железная дверь камеры с треском распахнулась и в помещение бегом ворвалась группа солдат с ружьями наперевес. Бравый сержант громко подал команду: солдаты остановились у входа, быстро вытянулись в цепочку, вскинули ружья.
– Прекратить бунтовать! Разойтись по местам, – зычно приказал сержант и выхватил из ножен тесак. – Считаю до трёх, ежели не послухаетесь, – стреляю! Раз…
Дерущиеся насторожились.
– Два!.. – продолжал угрожающе солдатский начальник.
Арестанты поняли, что унтер-офицер не шутит и, попрятав в складках одежды ножи и заточки, веером сыпанули в разные стороны. Хлопуша с сожалением глянул на ненавистного пана Калиновского, которого так и не успел достать острым ножом. Сплюнув с досады, потащился к своим нарам. Через миг только тела убитых и раненых в драке арестантов остались лежать на полу. Сержант приказал солдатам оцепить место недавнего кровавого побоища и никого к нему не подпускать. Отправил одного мушкетёра за комендантом острога.
2
О чрезвычайном происшествии в остроге в тот же день стало известно губернатору Рейнсдорпу. Он готовился к вечернему балу у себя во дворце в честь одиннадцатилетнего юбилея со дня коронации императрицы Екатерины, когда прибыл гонец с сообщением.
– Кто зачинщики беспорядков? – с гневом спросил Рейнсдорп.
– Не могут знать, ваше превосходительство… Идёт следствие, – вытянулся в струнку прибывший подпоручик. – Дежурный унтер-офицер докладывал, что резались поляки, сторону коих приняли башкирцы и прочие мерзавцы-бутовщики из магометан, с отменными злодеями из наших субчиков, главнейших ватажных главарей со товарищи. Среди оных особым дерзновением отличается некий Хлопуша, битый кнутом на каторгах и калёным железом пытан неоднократно. Со знаками «ВОР» на лбу и щеках, и ноздри у того вора – рваные.
– Ну так повесьте этого Клопуш на виселица, чтоб другим не повадно был, – вынес строгий и легкомысленный приговор губернатор Рейнсдорп. Был он, к слову сказать, из датчан, лютеранского вероисповедания. И в детстве родители плохо выучили его говорить по-русски, предпочитая нанимать гувернёров из далёкой, легкомысленной Франции.
– То есть, как повесить, ваше превосходительство? – растерялся офицер. – Без суда и дознания истинных причин?
– Хорошо, разбирайтесь, подпоручик, а мне недосуг, – отмахнулся от этой мало значащей для него проблемы губернатор. – Как закончите, представите в губернскую канцелярию подробную сентенцию обо всём в письменном виде. Всё. Ступайте, гер офицер.
И губернатор продолжил хлопоты по подготовке к предстоящему балу. Едва ли не больше мужа суетилась дородная – в летах, – но всё ещё пытавшаяся молодиться губернаторша. Ей помогали личные адъютанты его превосходительства. На городской рынок и в шумный, восточный Караван-Сарай были посланы десятки людей, включая главного повара, дворецкого, кладовщика в сопровождении многочисленной прислуги и нестроевых солдат-носильщиков для закупки продуктов и всего необходимого для вечернего торжества. Солдаты и слуги нагружали покупками целые возы и препровождали их потихоньку к губернаторской резиденции. На повозках испуганно кудахтали куры, крякали утки, визжали, как резаные, молочные поросята. Блеяли, бежавшие за телегами овцы, жалобно мычал привязанный к задку телок. В плетёных из лозняка корзинах билась ещё живая рыба, кровянели свежими срезами мясистые говяжьи окорока. На других возах горами возвышались крупные зелёные ядра арбузов и продолговатые, медовые узбекские дыни. Восхитительный натюрморт дополняли россыпи крутобоких розовых яблок в ивовых плетёных кузовах, разнообразные огородные овощи, целые стога зелени, длинные прямые стебли лука и чеснока.
За телегами, улюлюкая, бежали толпы городских мальчишек, выпрашивая у возчиков и солдат яблочко или грушу. Раскосые, чёрные, как земля, нахальные татарчата норовили стащить что-нибудь под шумок. Ревели встречные верблюды, на спинах которых, между горбами, важно восседали бухарские и хивинские купцы. Ржали кони, которых степные киргиз-кайсаки из Малого жуза Нурали-хана огромными табунами пригоняли к городу, в Меновый двор. Жизнь в Оренбурге текла своим чередом, и ничто не предвещало близкий опасности.
В городских богатых домах крупных губернских чиновников, состоятельных купцов, штаб-офицеров местного гарнизона, живших в Оренбурге помещиков женщины ещё загодя, с рассвета, а кое-кто и со вчерашнего вечера, готовились к блистательному балу. Подгоняли с портнихами вечерние платья, месяцами пылившиеся без всякого применения в гардеробе, примеряли в спальне перед амурными зеркалами кружевное шёлковое нижнее бельё, выписанное по случаю из Парижа, украшали себя драгоценностями и всякими блестящими, затейливыми побрякушками, опрыскивали замысловатые причёски восточными благовониями и духами из лучших торговых домов Европы.
Раболепное преклонение перед всем иностранным считалось в высшем оренбургском обществе знаком высокого тона и веянием нового времени. Чтение новомодных французских любовных романов вскружило неразумные головы местным ветреным красавицам, а прогрессивные и революционные идеи философов-просветителей Вольтера, Дидро, Монтескье и Руссо заразили дворянскую «золотую» молодёжь духом неприятия всей этой отжившей отечественной консервативной азиатчины. Молодые помещичьи недоросли были настроены демократически, рвались в учение за границу, а над всем русским, особенно, что касательно допетровской эпохи, – откровенно потешались, а седых старичков в вылинявших, обсыпанных перхотью елизаветинских мундирах брезгливо сторонились.
Местные гарнизонные щёголи-офицеры считали Оренбург невообразимой дырой, тяготились службою, с тоски пили горькую, жестоко мордовали подчинённых солдат и вовсю волочились за каждой юбкой, не разбираясь где барышня, а где замужняя дама. Предстоящий губернаторский бал для оных, был, естественно, – небесной манной, и они страстно ждали его, убивая время в биллиардной или в офицерском собрании. Обыватели нимало дивились на все эти грандиозные хозяйственные приготовления, и шутили промежду собой, что не иначе, как господин губернатор решили вдругорядь жениться.
Бал грянул в строго означенное время, к которому во дворец стеклись многочисленные гости: и приглашённые, и сами себя пригласившие. У входа строгого отбора не было: достаточно только назваться дворецкому, присовокупив к визитке должность и чин, – и он тотчас пропускал пару в гостиную, где уже играла музыка и носились по паркету блистательные кавалеры со своими дамами. Здесь был весь цвет служилого и поместного дворянства: правая рука Рейнсдорпа вице-губернатор Старово-Милюков, обер-комендант Оренбурга генерал-майор Валленштерн, атаман Оренбургского казачьего войска Василий Могутов, член-корреспондент Санкт-Петербургской Академии наук Рычков, директор пограничной таможни Обухов, губернский прокурор Ушаков, полицеймейстер, командиры расквартированных в городе пехотных батальонов, почтмейстер и другие высокие лица. Почти все были с дамами, кучковавшимися отдельным обществом, у противоположной стены. Возле них, ближе к музыкантам, жались многочисленные барышни – дочери видных городских чиновников, которых заботливые мамаши, точно на аукционе невест, старались пораньше вывести в свет и поскорее сбыть с рук, окрутив за какого-нибудь гарнизонного хлыща-прапорщика или молодого партикулярного служителя, – чтобы не засиделись в девках.
Средь женщин по праву главенствовала губернаторша – хозяйка и королева бала. Губернатор полновластным хозяином распоряжался на мужской половине. Уже были провозглашены первые тосты в честь юбилея коронации всемилостивой матушки-императрицы, и выпиты первые бокалы шампанского, которое на позолоченных подносах разносили по залу предупредительные лакеи в ослепительно белых париках и голубых ливреях. В соседней большой комнате, служившей губернатору столовой, спешно сервировался прислугой длинный белый стол для ужина. Оркестр продолжал виртуозно исполнять танцевальные мелодии известных композиторов, которых, впрочем, здесь почти никто не знал. Молодёжь без устали танцевала, смеялась и всячески развлекалась, старички с бокалами в руках беседовали, неслышно переходя по залу. Дамы постарше, сидя в креслах, томно обмахивались веерами. На дам помоложе хищно поглядывали из-за колонн нарядные кавалерийские офицеры, особенно усердствовали в этом занятии гусары, коим по должности надлежало быть испытанными ловеласами. Одним словом, веселье было в полном разгаре, когда в зале неожиданно появился запылённый с дороги нарочный. Он бесцеремонно протопал по блестящему, как зеркало, натёртому заграничной мастикой паркету, вытащил из-за обшлага мундира мятый пакет с сургучной печатью и вручил Рейнсдорпу.
Губернатор принял бумагу, недоумённо, как бы извиняясь, оглядел присутствующих, остановился взглядом на Валленштерне. Тот, поняв всё без слов, торопливо последовал за ним в соседнюю комнату. Туда же вскоре с тревогой заглянул и Старово-Милюков.
– Важная депеша, Иван Андреевич?
– Заходи, заходи, любезный Василий Яковлевич, – по свойски пригласил своего первого помощника Рейнсдорп. – Донесение из Яицкого городка от коменданта Симонова.
Губернатор торопливо сломал сургуч, вскрыл пакет и быстро забегал глазами по строчкам.
– О, мой Бог, что он такое пишет!? – в растерянности вскрикнул Рейнсдорп и жалобно взглянул на своих подчинённых.
– Что?.. Что случилось, господин генерал? – в один голос в тревоге воскликнули Старово-Милюков и Валленштерн.
Губернатор начал ругаться, путая русские и иностранные слова; в неразборчивой речи появился сильный акцент:
– Шьёрт знай, что такое… Господин генерал-майор, господин действительный статский советник, – я ровным счётом ничего не понимай. Яволь?.. Комендант Симоноф пишет о какой-то каналья Пугачёв, похитивший имя покойный кайзер Пётр Фёдорович Третий… Экая русиш швайн! Но я, господа, нисколечко не понимай, как можно украсть имя покойного императора? Допустим, труп можно выкопать из земля, но имя?.. Я, господа, только теперь немножечко понимай, что этот Емельян Пугачёв – сумасшедший! Похитил имя покойного Петра Третьего и забирает крепости один за другой.
– Один? – счёл нужным уточнить действительный статский советник Старово-Милюков.
– О, нет, Василий Яковлевич, – качнул головой губернатор, – злодей набрал по казачьим селениям шайку таких же как сам карбонариев и, представьте себе, – вчера захватил Илецкую крепость и поимел наглость повесить местного атаман Портнова!
– Илецкая крепость пала? – удивлённо вскрикнул генерал-майор Валленштейн. – Но там ведь было двенадцать пушек, если мне не изменяет память, и около трёхсот человек служилых казаков!
– Все они изменили присяге и прилепились к самозванцу, – с горечью констатировал Рейнсдорп. – А городские пушки достались Пугачёву, что весьма усилило мощь его злодейской толпы. Сейчас он идёт вверх по Яицкой линии и может угрожать Оренбургу.
– Не может быть, Иван Андреевич, – в растерянности вскричал Старово-Милюков. – Это немыслимо, чтобы какой-то бродяга брал крепости, вешал подданных её величества и угрожал столице губернии!.. Это недопустимо… Что может подумать о нас императрица?.. И куда смотрел комендант Симонов? Почему не раздавил бунт в зародыше, как в прошлом году – генерал Фрейман? Дал мятежным толпам усилиться! Проворонил, вовремя не арестовал Пугачёва!
Губернатор Рейнсдорп строго на него взглянул, нетерпеливо прервал его разглагольствования:
– Это ты, дорогой Василий Яковлевич, у самого Симонова при встрече спроси! Что толку попусту суесловить? Время не ждёт, и нам, вместо никчёмных словес, кои ничего уже изменить не могут, за конкретные дела не медля приниматься надо. Ибо, промедление суть, в нашем положении действительно смерти подобно.
– Бал отменяется? – попытался угадать его мысли решительный и исполнительный Валленштерн.
– Что вы, господин генерал, – укоризненно взглянул на него губернатор и, расстегнув две средние пуговицы на зелёном форменном сюртуке, небрежно засунул за пазуху послание коменданта Симонова. – Бал ни в коем случае отменить не можно. Пускай молодёжь поразвлекается. Может статься, что – в последний раз! – многозначительно подчеркнул он. – Да и мы, старики, – с ними за компанию… Курьеру налить водки и отправить назад с устным приказом коменданту Симонову спешно ловить самозванца… Ну, а обо всём остальном, мы, господа, подробнейшим образом поговорим завтра. А теперь – бал! Бал! Бал!
3
Армия Пугачёва простояла в Илецком городке, сдавшемся повстанцам без боя, два дня. Сам батюшка квартировал в обширном, богато обставленном доме Ивана Александровича Творогова. За это время был повешен неугодный казакам атаман Лазарь Портнов, чинивший им обиды великие и разорения, проведён второй казачий круг. На кругу – таком же шумном, пьяном и бестолковом, как и первый – избрали новых должностных лиц: Ивана Творогова – командиром полка илецких казаков, Фёдора Чумакова – начальником артиллерии, Максима Горшкова – войсковым секретарём.
Пугачёв взял в Илецком городке четыре исправные пушки, порох с зарядами, в городской канцелярии – казну, оставил атаманом младшего брата Ивана Творогова, Леонтия, и двинулся к крепости Рассыпной. Вместе с батюшкой ушли в поход триста илецких молодцов. У Емельяна Ивановича было уже восемь чугунных пушек и около девятисот человек войска.
Казаки хорошо отдохнули в городке, отоспались в избах, на пуховых перинах, отъелись сытными домашними харчами. А кое-кто нашёл себе и зазнобу на ночь, – куда же лихому казаку без этого?.. Теперь можно было и повоевать. Войско шло по дороге на Рассыпную организованно, – сохраняя прежний порядок построения и традиционный состав отрядов. Полки и сотни сложились стихийно: каждая группа воинов, переходившая к государю, составляла отдельную боевую единицу со своим прежним, или вновь избранным командиром, и держалась особняком.
Борис Атаров втянулся в походную жизнь и всё реже вспоминал об оставшихся в Яицком городке родителях, сестре Любаве, невесте Устинье. За полевой казачьей службой было не до того: то ночные дозоры, то глубокие степные рейды, то стычки с противником, – стрельба из ружей, бешеная конная джигитовка. И хотя серьёзных жарких боёв с верными правительству войсками ещё не было, сотня ежедневно теряла то одного, то другого казака. Некоторые, повернув коней, уходили по хуторам самовольно, – помочь оставшимся без кормильцев семьям управиться по хозяйству. Другие, наоборот, выныривали из ночной степи, как призраки, присоединяясь к войску. И никто не спрашивал: кто они и откуда. Это было не принято среди казаков. Здесь, в степи каждый был волен поступать, как ему вздумается, и командиры подразделений не могли ничего поделать с этой прирождённой природной анархией яицких свободных рыцарей.
Отягощённое длиннющим, неповоротливым обозом, пугачёвское войско целый день медленно змеилось по пыльной дороге, хотя от Илецкого городка до крепости Рассыпной было каких-нибудь тридцать вёрст. Только к вечеру наконец-то достигли крепости, и заночевали у речки Заживной. Оренбуржец Ванька Заикин сказал товарищам, что с этого места начинается территория Оренбургского казачьего войска.
– Вот ты, значит, и дома! – пошутил Борис Атаров. – А мы от своего – всё дальше и дальше… Так ведь, Харька? – обратился Борис к земляку, Харитону Бекренёву.
– Вестимо дело, так, – охотно согласился Харька. – Заедем к чёрту на куличики, а дома – родня, мамка с тятькой… Как-то без нас на рыбном промысле управятся?
– Чудные вы, право слово – яицкие, – ухмыльнулся в усы стройный молодой оренбуржец Заикин. – Только и думаете, что о своей рыбе – пропади она пропадом… Всю жизнь из воды не вылазите, провонялись болотом да тухлятиной, как лешаки.
Борис с Харькой взъерепенились:
– Э-э, казуня, тебе этого не понять… Сидите в своём Оренбурге по хатам, как у Христа за пазухой, жалованью лопатой огребаете… А мы всё – собственными руками!
– Да где уж нам… – крутнул головой Иван. Пошёл рассёдлывать лошадь.
Казаки принялись разводить костёр, как и многие повстанцы вокруг. Палаток почти не ставили – погода ещё позволяла спать под открытым небом. Вверху над головой заискрились первые звёзды, в степи слышнее стал гомон птиц и лошадиное ржание. На лагерь медленно наползали сумерки.
На следующий день Пугачёв приступил к штурму крепости Рассыпной. Она была небольшая – всего каких-нибудь семьдесят дворов. Имела четырёхугольную форму, обнесена глубоким рвом и высоким валом, по верху которого шёл деревянный частокол. В Рассыпной было двое ворот: западные – со стороны Илецкого городка и восточные – Оренбургские. Через вал напротив ворот перекинуты два деревянных моста. Внутри крепости располагался дом коменданта, военная кладовая, небольшая деревянная церквушка и дома местных жителей – казаков. Комендантом крепости был секунд-майор Веловский. В его подчинении имелись три старинных чугунных пушки, рота престарелых гарнизонных солдат и пять сотен оренбургских казаков во главе со своим атаманом.
Как и везде, Емельян Иванович вначале послал в крепость парламентёра с белым флагом и манифестом к гарнизону. Парламентёром поехал оренбуржец Иван Заикин в сопровождении двух яицких казаков. Они приблизились на ружейный выстрел к воротам, стали размахивать белым флагом, кричать, чтобы их пропустили к коменданту. Секунд-майор Веловский появился на валу, нехотя послушал казаков и приказал солдатам стрелять. Из крепости грянул дружный ружейный залп, – двое парламентёров, в том числе Заикин, свалились с коней. Третий, торопливо настёгивая плетью коня, ускакал.
Пугачёв, видя такое вероломство гарнизона, разозлился. Выехал поперёд своего войска, поднял руку с зажатой в ней перчаткой.
– Детушки, на штурм, на слом! Гайда, верные мои казаки!
Он с силой рубанул воздух рукой, – царский главный трубач Назарка Сыртов, а с ним и все войсковые горнисты и барабанщики просигналили атаку, – многочисленные конные отряды повстанцев во главе с командирами стремительно рванули к крепости. Пехота Михаила Шванвича устремилась следом. Степь огласилась громкими криками наступающих, конским ржанием. С крепостного вала ударили три пушки и по рядам повстанцев засвистели калёные ядра, сбивая казаков с коней: убивая и калеча. Борис Атаров видел как ядром оторвало голову скакавшему рядом молодому татарину. Кровь брызнула во все стороны, заляпав лицо Бориса. Это же ядро повалило на землю ещё двух человек.
Пугачёв, наблюдавший с небольшой возвышенности за ходом боя, подозвал к себе вновь избранного начальника артиллерии Фёдора Чумакова.
– Фёдор Федотович, а ну-ка вдарь по крепости навесными! Что-то толпа моя оробела…
Чумаков со всех ног бросился исполнять приказание батюшки. Атакующие крепость толпы конников и правда – смешались. Под убийственным градом ядер и ружейных пуль стали поворачивать коней. Напрасно командиры и атаманы, рвя голосовые связки, призывали идти на приступ. Толпа отхлынула в степь, оставив на поле боя убитых и раненых.
Борис Атаров с Харькой не отставали от своих, улепётывая что есть мочи. Урядник Василий Плотников грубо матерился, но ничего против крепостных пушек поделать не мог. Его сотня с позором бежала за бугор и только там, вне досягаемости артиллерии, перевела дух. Через их головы в крепость полетели ядра – это заработала казачья батарея Чумакова. Повстанцы приободрились. Подъехавший к своему отряду полковник Дмитрий Лысов зычно скомандовал казакам спешиться, спрыгнул с коня сам и стал ждать сигнала к новой атаке. К ним подошла группа мужиков-плотников с заткнутыми за пояс на спине топорами, с вилами и насаженными на палки косами в руках. Только у некоторых были старые охотничьи ружья.
– Во, это ещё что за лапотная команда? – удивлённо присвистнул урядник Василий Плотников. – Откель путь держите, сиволапые?
Мужики обиделись, вразнобой загалдели, перекрикивая друг друга:
– Чё мелешь, служивай? Мы теперя тожеть, как и ты, государевы казаки! Так батюшка нас поверстал вот… А велено нам, как добегим по мосточку до крепости, – ломать напрочь ворота, вам, служивым, путь расчищать. Чтоб, значит, заняли крепостицу и всех ослушников царских – к ногтю!
– А-а, ну коли так, – добре, казаки, – улыбнулся в усы урядник Плотников. – Вместях значит на приступ пойдём… Вы ж глядите, не подкачайте.
– Будем стараться, дядька, – затрясли бородищами мужики.
Артиллерия повстанцев вскоре замолчала. Фёдор Чумаков берёг заряды и по долгу не стрелял. Пугачёв снова приказал литаврщикам бить в барабаны, а полковым трубачам сигналить атаку. По всему фронту зычно прозвучала команда спешиться, и вся конница тут же её исполнила. Предстояло идти на приступ в пешем строю. Это посоветовал Пугачёву бывший прапорщик, а ныне полковник Михаил Шванвич. Сам он вывел свою роту в первую линию, выхватил офицерскую шпагу и повёл на штурм. Следом необъятным бушующим морем хлынули казаки, татары с калмыками и другими инородцами, мужики и всяческого звания люди. Не отставал от остальных и Борис Атаров, – бежал столь шибко, что вскоре оказался в первых рядах.
Все смешались в невообразимую людскую толпу. Уже нельзя было разобрать, где какое подразделение – атаманы растеряли своих людей и бежали в общей массе как простые рядовые. Атаров увидел Михаила Шванвича, окружённого небольшой горсткой бывших гарнизонных солдат, одетых кто во что горазд и вооружённых по-разному, пристроился к этой группе. Все страшно кричали, выкатив от возбуждения и страха глаза и потрясая оружием. Кое-кто палил из ружей в воздух, кто бежал так, сжимая холодное оружие. Когда до крепости оставалось недалеко, вновь заработали вражеские пушки, выкашивая ряды атакующих. От врезающихся в толпу ядер, люди ложились на землю, как трава. Поднялся невообразимый грохот, вой ужаса, стоны и крики раненых и умирающих. Передние, преодолев шаткий, гнилой мосток через ров, уже подбегали к воротам. Среди них была и давешняя артель мужиков-плотников, которая, не взирая на яростный ружейный огонь из крепости, принялась крушить топорами ворота. Остальные мятежники, в меру возможностей, помогали им. Другие стреляли из ружей и пистолетов в солдат, выглядывавших из-за частокола. Татары с калмыками осыпали частокол стрелами, кое-кто из азиатов, на свой страх и риск, карабкался на вал. Крепостные солдаты осыпали смельчаков градом пуль из-за забора и те, поражённые, кубарем скатывались в ров, на дне которого густо росла крапива и другой бурьян.
Ворота жалобно трещали под ударами топоров. Мало того, казаки приволокли откуда-то взятое бревно и враскачку начали бить им в створки. От сильных ударов те ходили ходуном и готовы были вот-вот распахнуться. Рёв и грохот стояли невообразимые. Инородцы визжали, скаля зубы и размахивая кривыми саблями, казаки, ломая ворота, матерились, – вспоминали и Бога и чёрта и чью-то душу. Борис Атаров вместе со всеми готовился ворваться в крепость, предвкушая кровавую забаву. Как только ворота подались под ударами топоров, а главное, – бревна и обе створки широко распахнулись, огромная, волнующаяся толпа мятежного люда хлынула, как вода прорвавшая запруду, внутрь крепости. Борис Атаров не успел сделать и нескольких шагов, как вдруг что-то горячее, как раскалённый уголь, больно клюнуло его в правую ногу, а затем – в бок. Казак пошатнулся, в глазах у него помутилось, небо и земля вокруг поплыли, меняясь местами, и он упал лицом вниз, под ноги атакующим толпам. Его бы затоптали насмерть, если бы не однополчанин Харька, видевший его падение. Яростно работая локтями, он пробился сквозь плотную толпу к Борису, подхватил бесчувственное тело под мышки, оттащил в сторону, к воротам. Атаров истекал кровью, из ран на ноге и в боку она текла, не переставая. Харька, по молодости лет, растерялся, не зная что делать. Стал зажимать раны ладонями, но это нисколько не помогало. Борис не подавал признаков жизни и Харька решил, что тот, должно быть, отдал Богу душу. Бросил над ним возиться, встал на ноги, набожно перекрестился и побежал внутрь крепости, вслед за остальными.
В крепости всё было кончено: солдаты и артиллерийская прислуга на валу сдались, оренбургские казаки без сопротивления перешли на сторону Пугачёва и только секунд-майор Веловский с несколькими офицерами и небольшой группой оставшихся верными солдат заперлись в комендантском доме и продолжали отстреливаться. На колокольне местный батюшка неистово звонил в колокола, призывая подмогу. Несколько некрещёных калмыков грубо вломились в церковь, поднялись по ступенькам на самый верх, к звонившему безумцу и сбросили его вниз. Звон прекратился. Пьяные от сознания победы и собственной безнаказанности мятежники рассыпались по всей крепости. Начался грабёж и пьянка. Татары, вспомнив времена монголо-татарского нашествия, за косы вытаскивали из домов девок, задирали им сарафаны до головы и тут же дико насиловали. Девки вырывались и громко визжали. Одна, выскользнув из рук насильников, голая и простоволосая, металась по улице, стуча в окна и моля, чтобы впустили. Но в домах будто все оглохли и никак не реагировали. За девкой с хохотом носилось несколько татар и казаков, норовя ухватить за патлы и отволочь на сеновал. Мужики тащили всякую хозяйственную утварь, казаки – вино. Ужас обуял местных жителей. Они забивались в дома, запирали двери, хватали в руки косы и вилы, готовые сопротивляться и дорого отдать свою жизнь. Атаманы мятежников, пытаясь навести хоть какой-то порядок, разгоняли мародёров нагайками, но это почти не помогало. Приходилось вызывать срочно царскую гвардию, которая пускала в ход пики и шашки. Тимоха Мясников, лихой командир гвардейцев, лично срубил непутёвую башку одному отъявленному головорезу из старых каторжан, насиловавшему у крыльца пожилую казачку.
У дома коменданта продолжали греметь выстрелы. Казаки, как свора борзых, неистово метались возле окон, стреляли внутрь из ружей, калмыки с татарами и башкирами пускали стрелы, но Веловский со своими не сдавался. Немногочисленный гарнизон предпочитал смерть в бою унизительному плену. Из окон то и дело гремели меткие выстрелы и казаки перед домом, напоровшись на пулю, валились с коней. Командиры с бранью гнали их на приступ, но те, в ответ злобно матерясь, поворачивали коней в обратную сторону. Уже десятка два мёртвых тел лежало перед комендантским домом. Руководивший боем атаман Андрей Овчинников приказал прикатить пушку. Вскоре начальник артиллерии Фёдор Чумаков доставил небольшую полевую гаубицу. Её поставили на прямую наводку, зарядили чугунным ядром и грохнули в дверь, разнеся её вместе с косяком в щепки. В образовавшийся пролом с визгом устремилась толпа мятежников. Ворвалась в помещение и вмиг изрубила всех защитников, не щадя никого, даже детей, жену и прислугу коменданта. Рассыпная была захвачена.