Баба Ольга повела Наталью на свой покос.
Сразу за зимовьем через огородчик велась тропка, она вывела их в мелкий подлесок. Через рощицу молоденьких осинок, чуть трепетавших круглыми листьями, маленькая согбенная старушка и высокая Наталья вышли на широкий скошенный луг. Туман, вечером поднявшийся от речки, к середине ночи осел на стерню, они мягко ступали по мокрой и колкой стерне, шли напрямки мимо копешек к реке. Широкая – без моста не перебредешь -- таежная река здесь текла ровно и свободно. Светила полная луна. Река в этом свете была похожа на живую, распластанную змеиную кожу-выползину, каждая чешуйка отблескивала мельхиором, когда река делала не видимое глазу движение над затонувшей корягой ли, над глубоким ли местом. Наталья сбоку посмотрела на бабушку – уж не задумала ли она чего худого? Старушка, будто услышав сердечный вопрос, откликнулась:
-- Ты, девонька, меня не бойся. Я добра тебе хочу, не худа.
Теплой сухой ладошкой она взяла холодную и мягкую ладонь Натальи. Подвела ее к самому обрыву, под которым слышно было сонное бормотание речки.
-- Как звать-то тебе, я запамятовала? – спросила старушка.
-- Натальей кличут, -- тихо отозвалась женщина.
-- А я вот тебе совет хочу дать какой, Наташенька, -- ласковым голосом увещевала бабушка. – Не ездий ты с имя, не ездий никуда.
-- Да как же я не поеду с им, муж ведь он мне, ребеночка жду! -- вскинулась Наталья и убрала свою руку из старушечьей ладони.
Старушка не спеша вытерла концом платка рот и сказала:
-- А ты не перечь старшим-то, дева. Я ведь поболе твоего на земле-то живу. Знаю, как оно в жизни поворачиватся, как быват. От ты ехала и не учуяла, как они твой узел с постелью и с мамиными образами на землю скинули. Как, когда – никто не видал, никто не знат.
А вот теперь и подумай-ка: захотят оне от тебя избавиться, как от тряпок-от твоих. Мужика твово куда отвлекут, либо веревками стянут, а тебя порешат. А ему скажут – твой грех, на тебя покажем, что ты ее зарезал, ежли молчеть не будешь. И чо ж он? Не согласный с имя будеть? А тебя зароют в тайге. И потом ищи-свищи тебя, хоть всю землю кругом обойди, не сыщешь. Здесь на сто верст кругом тайга и тайга – ни жилья человечьего, ни села, ни деревни. Одне мы тут век доживам. Нас спросют – не видали девки? А мы скажем – видали, уехала она. Родители будут беспокоиться – пошто дочка писем не шлет, поплачут-поплачут, да и не поедут никуды. Куды поедешь-то, где ково искать?
Наталья молча заплакала, подвернула под себя кацавейку и села на край обрыва. Старушка примостилась рядом. Долго молчали, глядя на воду. Старушка, поглаживая Наталью по спине, заговорила:
-- Теперя тебе не об себе думать надо, об дите. Ты молодая, красивая, взамуж ишо выйдешь, не таких берут, и дитю ишо отец найдется.
-- Не нужен мне никто, окромя мово Ивана, -- вытирая слезы, всхлипнула Наталья.
-- Ну, ну, не нужен так не нужен. А вот коли ты ему нужна – он с пачпортом приедеть и распишется в сельсовете с тобой, -- примирительно сказала бабушка. – А ежли не приедеть, себя не хорони, на твой век таких иванов с лихвой хватит. Ты не сирота, родители помогут тебе родить, робенчишка твово доглянут, а ты в колхозе будешь робить, и жизнь твоя помаленьку наладится.
Наталья вдруг заревела в голос, уткнувшись лицом в бабушкину душегрейку. Обхватив Наталью руками, старуха чуть раскачивалась из стороны в сторону, убаюкивая ее, как ребенка. Наталья плакала долго, сморкаясь в снятый с головы платок, потом успокоилась, и зареванными глазами заглянула в лицо старухе:
-- Как же я без него проживу? Я ведь жить без него не могу, лучше смерть в тайге принять.
-- А как все, дева, живут, так и ты проживешь. И не ты первая, и не тебе последней одной ребенка ростить, -- старушка погладила Наталью по животу. – Через два месяцы уже рожать тебе, а к кому на чужбине кинесся? Дома-то и стены помогают. А вот от лихих-то людей, какие у мужа твоего друзья-товарищи, держаться подальше тебе надо. Слабая ты сейчас, себе не хозяйка. Вот он теперь, хозяин-то твой, -- сказала ласково старушка и показала на ребеночка, затаившегося в натальином животе.
Наталья обхватив живот руками, покачивалась – думала. Старушка смотрела на реку, вертя в маленьких ловких пальцах соломинку. Молчали долго, потом старушка тихим голосом завела: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, Аминь.
Крест на мне,
Передо мной андел мой,
Не дейся надо мной ни черт, ни дьявол,
Ни лютай зверь, ни злой человек.
Я господскою рукой,
Богородицей печатью ключом замкну,
Ключ в море спушшу под сер-горюч камень.
Аминь.
Ето молитовка такая от злого, от худого человека и от всех козней бесовских. Я спишу тебе на бумажку, а ты кажин день ее читай, к тебе злые люди прилипать не будут. Чистая ты душой, чистая лицом – а нечистый только и следит, как бы что доброе изгадить. Тебе защиту надо иметь – Господа призывать, а пуще того – Мать Пресвятую Богородицу, нашу святую заступницу и в бедах скорую помощницу.
Старушка долго еще говорила, утешая-заговаривая Наталью от неверной дороги, от горьких слез, от резких поступков. Наталья принималась плакать, сморкалась и всхлипывала, но постепенно успокоилась, лицо ее вытянулась – она что-то решила про себя. Когда над кромкой леса на том берегу реки показался дрожащий, играющий в небе солнечный блин, старушка, тяжело оперевшись на землю и распрямляя больные колени, поднялась. Встала и Наталья.
-- Иттить надо, девонька! Заря взошла, проводим твоих проезжих, а ты у нас оставайся. Ночь поночуешь, а завтре на заре также вот из заречного колхоза в ваши места дедко будет ехать за запчастями, с ним и поедешь домой.
В избе еще спали, когда Наталья и старушка вошли, притворив за собой обитую войлоком для тепла тяжелую дверь. Поставили чай, бабушка нажарила яиц. Иван проснулся, посмотрел виновато на Наталью – ведь из-за него ей пришлось столько пережить в эти дни. Она подошла к нему, погладила его, как маленького, по голове:
-- Иди умойся и садись к столу, тебе еще ехать надоть.
-- А тебе «не надоть»? – передразнил Иван Натальин горок, притянул ее к себе, пока старушка копошилась у печки.
-- А я здесь остаюся, -- твердо сказала Наталья, освободившись от рук мужа. – Ты как соскучишься по мне, вернешься из Украины своей. А нет, дак я и одна проживу. Но только дома. В чужие края с тобой я не поеду.
-- Как так не поедешь? – поднялся Иван и в упор уставился на Наталью. – Мы же все решили с тобой. Приедем – распишемся, жить будем с моими родителями пока, потом я хату построю для нас.
Иван говорил и чувствовал, что Наталья его не слушает. Он понял, что пока он спал, кто-то помог ей принять другое решение. Он посмотрел на бабку, подметавшую у печки, прислушивающуюся к их разговору.
-- А, я знаю, кто тебе в уши напел, старушка эта, лесная ведьма, -- завелся Иван, -- Ты больше слушай старух всяких, так одна и будешь всю жизнь маяться. У нас ведь ребенок будет, как же я тебя могу тут оставить? Я без тебя не поеду.
Наталья пристально посмотрела на него:
-- Поедешь, Иван, еще как поедешь! Командировка твоя кончилась, а дома сынок ждет папку, все глаза проглядел. И никакая тебе другая семья не нужна, свихнешься там с ума, ежли она не даст тебе с сыном видеться. Что, не правду я говорю?
Иван вышел во двор, хлопнув дверью. Наталья села на лавку под окном и молча заплакала… Рассвет заглядывал в комнату из-за спины Натальи и окрашивал все предметы в цвет топленого молока. Никто не садился завтракать. Дед молча слез с полатей, оделся и выскользнул в дверь: -- Я, баушка, дров наколю пойду, -- только и сказал.
Старушка подсела к Наталье и тихонько гладила ее по голове, по спине, утешая и подбадривая. «Не слушай его, дева, не слушай. Помни, о чем мы с тобой говорели, -- шептала бабушка, -- Завтре уедешь в родное село, к родителям. А помереть ишо успеешь, время твое не пришло. Поедешь с ими – как раз зарежут где-нибудь. У етой хохлуши глаза недобрые, злые. Я таких змеевок на дух не переношу»…
Вернулся в избу Иван. Прошелся по чистым половицам, засунув руки в карманы.
-- Дак ты не едешь со мной? А как же домой попадать будешь отсюда? – спросил, зная, что нет ответа у Натальи. Пешком триста верст она побоится идти. А у деда с бабкой коня он вроде не приметил. Коровка есть, это видно, а коня своего нет. Иван надеялся, что это непреодолимое препятствие заставить Наталью отложить свое упрямое решение.
-- А завтре через заимку в ейный колхоз мужик поедеть, с им и отправится Наталья, -- победоносно сказала бабка, расставляя на столе посуду.
-- А-а-а, сговорились, я так и думал, сговорились, -- закивал головой Иван, с ненавистью глядя на старуху. – А ты слушай старух-то всяких больше, они тебя научат, как одной быть!
Наталья молчала, глядя в окошко, из которого лился свет раннего утра. Ее лицо после бессонной ночи выглядело усталым и бледным, под глазами пролегли круги. С улицы раздался гудок машины. Хохлушка и друг Ивана уже сидели в машине. Надо было выезжать со двора, потому что до следующей заимки было по карте триста верст.
-- Ну, однако, хватит кобениться, поехали, -- взявшись за кепку, обернулся Иван к Наталье. – Поехали, я тебе говорю, нечего здесь рассиживаться в чужом доме!
Наталья твердо взглянула на Ивана и отчетливо сказала: -- Я никуда с тобой не поеду. Сам приедешь, коли нужна тебе буду.
Иван хлопнул кепкой по колену и сел на лавку рядом с Натальей. Оба были не в себе от случившегося. Такого поворота событий никто из них не ожидал, но все, казалось, уже знали, что назад, в доброе прошлое, возврата нет. Обман, в котором был замешан Иван, ставил нерушимые запоры на всей будущей жизни.
-- Я не поеду, -- твердила свое Наталья.
-- Ну, проводить выйди хотя бы, -- попросил Иван, надеясь, что там, за порогом этой враждебной ему избушки, он сможет силой посадить Наталью в кабину грузовика. Но она не согласилась выйти.
Иван поцеловал ее в голову, прижал к себе, стараясь запомнить, вобрать в себя запах ее волос, ее дыхания, и вышел, резко хлопнув дверью. На дворе он оглянулся --- из маленького окошка лесной сторожки смотрела на него широко распахнутыми глазами Наталья. Он сел в машину и подождал. Но из дома никто не вышел. Иван надавил на газ, и заляпанный грязью грузовик тронулся с места. Довольно поджав губы, жена Ивана смотрела в стекло машины на Наталью, оставшуюся в избе. Зацепив ветви столетних елей, второй грузовик заревел и тронулся в путь вслед за вперед смотрящим.
Прошло два года, как Наталья вернулась домой с позором – без мужа и без вещей. Отрыдав по нему, как по покойнику, Наталья стала потихоньку забывать своего Ивана. Бабушка на заимке той лунной ночью наказала ей от печали переходить вброд речку. «Только, дева, переходить надо ранним утром, чтобы ничья нога в ней не бывала ишо, не мылся -- не стиралси никто, да и ничей недобрый взгляд, ничья дума тяжелая в воду не упала бы»… Старушка научила молодицу немудреным словам, которые надо проговорить, когда речку вброд переходишь: «Река моя, речушка, унеси мои печали с твоей чистой водицей». Трижды надо было перейти реку – и все печали унесет студеная вода.
Наталья нашла такую речку на дальних покосах. В ложбинке между гор в зарослях ивняка и черемухи бежала-несла свои прозрачные и стремительные воды в речку Куйтунку безымянная лесная речка. Почему-то вода ее была чуть-чуть коричневой – от цвета камней и трав на дне – темных, печальных, -- но такой вкусной и прозрачной, такой студеной, что сомнений не было – вода проточная, чистая, целебная.
Наталья вставала до свету, когда пели первые кочеты, и бегом, чтобы не намочить подол в росе, подвернув юбку, бежала по тропинке в лес, на покосы. Отыскав заветное место брода, переходила речку, скованная холодом и боязнью перед неизвестностью, когда по-над лесом занималась заря:
-- Река-моя речушка, унеси мои печали за синие моря, за высокие горы, за дальние дали, помоги забыть мне, рабей божией Наталье, моего Ивана, -- говорила вслух, не боясь, что кто-то в ранний час услышит ее в глухом лесу. От горячего тела поднимался едва видимый пар – сильно студеной была горная речка, бегущая с верховьев снежных Саян. Но или вода была не та, либо зверь какой нечистый с нераздвоенным копытом, на беса похожий, успевал перебрести вброд речку до Натальи, а только мало помогала лесная речка от печали. Тогда Наталья придумала себе еще одно «верное средство» от тяжкого уныния. Она стала молиться за Ивана и за его жену и за ребенка, «дай ты им, Осподи, добра-щастья всякого, здоровья и блага великого». И стала замечать Наталья, что помогает молитва-то, хоть и говорила ее Наталья, крепко сжимая сердце, чтобы не дать волю ненависти и обиде. Стала примечать, что уж не маячит перед ней лицо Ивана – просящее, виноватое. Не является он ей ни в чистой воде колодца, ни в листве берез на покосе, ни дома в тишине вечера. Сосущая печаль-тоска отпала от Натальи, как засохшая грязь. И полегчало ведь – распрямились плечи, стала прежней, не задавленной, не сбитой, ее походка и просветлел взгляд. Перемену в матери первым заметил маленький Андрейка: бывало, кричит, кричит ей что-то свое, а она уставится в одну точку и не слышит. Будто с кем разговаривает. Андрейка от обиды заревет, уткнется в колени, а мать, не глядя на него, погладит по головке теплой ладонью, а сама будто с кем невидимым молча разговаривает. Теперь – не то. Мама увидела Андрейку одного, без того, далекого и неведомого чудища, которое маячило всегда за спиной:
-- Мама, мама, я из-под курочки два яйца взял, они тепленькие, можно я выпью? – протянул в маленьких ручонках два яйца, коричневых, как сама курочка-несушка.
-- Ах ты умница моя, моя разумница, радость ненаглядная, -- поцеловала сына, посадила на колени. – А яйца я тебе сама разобью в чашечку, ты не сумеешь, мал еще. Смотри-ка, молодец-то какой ты у меня, не разбил, принес яйца-то. Хозяином будешь.
И мать заметила, что Наталья отошла будто, оттаяло сердце. «Видать, помогла баушка-то, залом сняла, -- подумала про себя. – Слова заветного и бесы боятся». И стала лишь горячее молиться вечерами за Наталью и Андрейку, истово веря в то, что жизнь у дочери образуется, не такие уж они великие грешники, чтобы дети у них бедовали. «Век у трудах, у молитве, Осподи, -- стоя перед образами на коленях, разговаривала с Богом мать, -- Неуж не взглянешь на деток моих, не призришь их, не дашь доли-щастья, поди не чужие оне тебе, ведь не собаки, не ироды, не язычники?» И била поклоны, и свечи жгла, и ожидала доли лучшей не для себя – для Натальи и мальца.
Осень эта выдалась затяжная, необычайно теплая. В прошлом-то годы об эту пору вся дорога была в пожухлых листьях, а нынче вон лопух раскидал свои листья под заборами, зеленеет подорожник, только горец птичий, весь обглоданный воробьями-жидиками, топорщится рыжей проволокой под ногами да напоминает о том, что лето-то уже и кончилось – тепла ждать не приходится. В соседнем с Куйтуном Десятникове у младшей дочки- Ненилы родился младенчик, Самойлой нарекли, мать с отцом и решили переехать на первые полгода в Десятниково, оставив Наталью с мальцом.
«За юбку он не держится теперь, мама – говорила Наталья, -- пока я на ферме, он с соседскими ребятишками поиграеть, а утром я сбегаю на дойку – он ишо спать будеть. Езжайте-ка вы, помогите Нилке, там у ей акромя мужика никто не поможет. А он как в кузню уйдет в шесть утра, так в полночь домой заявится. А ей отпуск-то декретный всего тридцать дней дали». Родители понимали, что Наталье хочется одной побыть, порешили да и снялись – поехали. В последний вечер перед отъездом отец наказал Нататлье: -- Ты, доча, корову, Марту-то продавай. На трудодни ничо не дают, а ты у меня совсем в отрепьях ходишь. Купи себе лопотиночку новую, Андрейке сапожки-валенки на зиму нужны. А телочка с нового года отелится – снова с молочком будем». Так и порешили корову – продать. Как ни тяжело было, как ни горько, а «по селу не пройдешь в драной одеже, перед людями стыдно» -- вторила мать.
Наталья расклеила объявления, старательно ею написанные на тетрадных листочках. Мол, продается корова, стельна, молока три ведра за сутки дает. Объявления про корову висели на железнодорожной станции Шалуты, на колхозном дворе да на рынке в районе, куда по выходным собирались деревенские. На них была вся надежа – добрую корову крестьянин завсегда возьмет, не зря говорят, что корова семью кормит. К примеру, если и мяса или хлеба в доме нет, так картошка да молоко – уже еда.
Со дня на день ожидала покупателей, и они явились. Приехали два мужика – молодой, лет двадцати семи, да старый, годами за шестой десяток перемахнул, из соседнего колхоза, из дальнего села Шарбутай. По слухам, жили там люди зажиточно, потому места были для пашен угодные. Не то, что у них тут – промеж гор да на горах крестьяне себе пашенку добывали.
-- Здорово хозяйка! – крикнул весело старший, приземистый и почти без шеи. Но глаза его светились таким задором, что и Наталья повеселела, отозвалась в тон ему, весело и нараспев:
-- А здоровате, гости дорогие! Каким ветром занесло?
-- А мы ето, по торговым делам, -- снова задорно заговорил старший. – У вас, как грится, товар, у нас, как грится, купец!
-- А сторгуемся! – уж совсем возрадовалась хозяйка, -- Пожалуйте в хлев, я вам товар покажу!
«Не в уме, видать, женка-то», -- нагнувшись, чтобы переступить порог хлева, шепнул на ходу старый молодому. Наталья не слышала, оба мужика несмело остановились перед хозяйкой. В хлеву стояли корова рябой, радостной для глаза окраски да телка – палевая, с длинными белыми ресницами.
-- А вот, гляньте, кака корова у меня! – зачастила Наталья, оглаживая корову. Та, чувствуя, что речь о ней, чуть переступила ногами и завернула голову, лиловым зрачком кося на непрошенных гостей. – Стой, Марта! Молока по три ведра даеть, я увесилась вся ведра-ти таскать. Не нужда бы, ни за что не продала кормилицу.
Наталья вдруг зашмыгала носом, заморгала и отвернулась к корове. Тут уж и мужики, почуяв неловкость, стали переминаться с ноги на ногу.
-- Дык мы ето, хозяйка, -- впервые заговорил молодой глубоким басом, -- Мы тебя покупать-то пришли, а не корову. На что нам корова-то? У нас своя есть…
Наталья медленно обернулась и села, как подкошенная на толстую жердину, потемневшую от засохшего на ней навоза, разделяющую в стойле корову и телку.
-- Как ето? А я ж думала, вы за коровой моей пришли, я и объявления клеила на базаре. Думаю, откуда ко мне гости-те?..
Пока говорила Наталья, все больше понимала, в какой просак попала на виду у чужих мужиков-сватов. На ней была толстая дедова телогрейка, подвязанная кругом пеньковой веревкой, да растоптанные мамины ичиги, в которых она отгребала назьмо от коровы. Голову покрывал шерстяной теплый платок, с выбившимися прядями темно-русых волос.
-- Охти, мнеченьки! – всплеснула руками Наталья, и залилась смехом, -- да какая ж я невеста? В телогрейке да в ичигах? Хороша поди, глаз не отвесть!
-- Настоящу красоту и в рогожке видать, -- подмаслил дед, чуть наклонив набок голову и мигом заулыбавшись. Смущенно заулыбался и молодой, покрываясь густым румянцем. Только сейчас Наталья внимательно посмотрела на него, на молодого, – женским чутьем поняла, что он-то и есть жених. Кудрявый, плотный, широкоплечий, Степан показался ей намного моложе и красивее, чем она сама. И это еще больше смутило ее.
-- Что ж, однако, я сватов в коровнике стренула? – спохватилась Наталья, -- Раз такой сурьезный разговор, пожалуйте в избу.
…В избу входили все тем же порядком – впереди хозяйка, потом – старик и Степан, мягко, чуть не на цыпочках, поднимались мужики по широким чисто выметенным ступенькам крыльца. Навстречу входящим в избу выбежал трехгодовалый малыш, схвативший кошку поперек живота: «Мама! А Муська не слухается мене, я ее хотел было спать положить на полати в теплое место, а она царапается»! Мальчик, увидев за матерью чужих, бросил кошку и зарылся в материнские колени, закрывшись от гостей юбкой на всякий случай.
-- А вот и приданое мое, -- ласково сказала Наталья, поднимая сына на руки. – А вы проходите-проходите, сваты, неча в дверях-то стоять. Сейчас чай пить будем.
В доме было чисто, это сразу отметил про себя старик, и многозначительно поглядел на сына: «Вишь, баба-то одна, да в доме порядок и в хозяйстве тож»… Андрейка, засучив ногами, сорвался с рук и затопотал босыми ногами к жарко натопленной печи. Степан смотрел за Натальей, не отрываясь, снял сапоги и, развернув портянки, босой прошелся по домотканой дорожке в красный угол. Дед, кряхтя и наливаясь пунцовым румянцем, тоже стянул кое-как с распухших ног ичиги и заковылял к столу. Стол, увенчанный ведерным самоваром, на толстых витых ножках крепко стоял под образами. Мужики медленно и расторопно с чувством перекрестились и поклонились иконам. Это понравилось Наталье, копошившейся у загнетки, и краем глаза следившей за гостями.
-- Мама моя образа не дала стянуть, -- как бы объясняясь, затараторила Наталья. – Пришли с правлення, дескать, ты чо же, бабка, за старую жись доржишься? А она говорить им – не вы ставили, не я, а мои отцы- праотцы. Не вам и сымать. Пущай стоять там, куда их поставили. Дак потом же и разрешили, когды Ленина-то увидали.
Рядом с образами в простенке меж окон висел бумажный портрет Ильича в белой рубашке и в черном пиджаке. С ласковым прищуром вождь пролетариата глядел на вошедших. ------- Мама-то моя пошто-то и дедушку Ленина почитаеть за святого, -- улыбнулась Наталья, разливая чай. – Батя с мамкой и с сястрой младшей в другое сяло поехали, у сястры маленькой только родился – надо помогать, сястра в колхозе дояркой работаеть.
Гости сели на лавку как раз под Лениным. Довольные завязавшимся разговором, мужики ожидали чая. В установившейся тишине мужики молча наблюдали за Андрейкой: малыш полез, засопев, на полати, чтобы из-под синей шторки в мелких белых цветочках, внимательно разглядеть гостей.
Когда на столе появилась немудреная снедь, принесенная из загнетки хозякой, – только-только сгоношенная яишница, полковриги домашнего хлеба, солонка, несколько круглых луковиц и вареные яйца, гости поднялись. Старший, не торопясь и не оглядываясь на других, прочел «Отче наш», все перекрестились и чином уселись за стол.
Первые минуты ели молча и степенно, прихлебывая чай из граненых стаканов, расставленных хозяйкой. Каждый думал свое.
--- Корову-то я продаю, потому что одной трудно за всем хозяйством ходить, да и деньги шибко нужны, -- смущаясь, нарушила неловкое молчание хозяйка. Неведомо когда она успела вынуть из сундука яркий атласный платок цвета зрелой сливы и с вышитыми черными розами и накинула на плечи. Платок очень шел ей: от волнения она разрумянилась, на длинном, чуть неправильном, удлиненном книзу лице ее ярко очертились дугообразные брови, алый рот, по-новому синели глубокие, как ночь, глаза. – Корова-то, Марта-то, кормилица наша, но на тот-то год и телочка наша будеть молочко давать, а я хотела одежу на зиму купить, мальца одеть, да и сама вся обносилася…
-- Хорошо ведь, что не успела продать корову, молодица, -- раскраснелся от горячего чая дед, -- Корова в хозяйстве нужна. А вот послушай, что я тебе расскажу, да подумай, согласна ли ты со мной али нет…
Дед повел рассказ с того, что назвал себя и сына: – Исидор Никифорович я буду, Петровы наша хвамилия, а сына Степаном звать. А ты, видать, Наталья будешь, нам сельчане ваши сказывали на базаре. В лонишний год оженили мы Степана-то, деушка за него пошла хороша, работяшша. Да при родах че-то там приключилось у ей, она и скончалася. Остался после ее девчоночка трехмесяшная сироткой. Ночами-то дуром ореть – ее кормить, подмывать там как-то надоть, а старуха моя тоже померла уж три года тому, суседка бегаить кормить. Ну че ж, известно дело, -- такому дитю мамка нужна. Сыну – жена бы тоже не лишнее дело было бы. Прознали мы про тебе, что бедуешь ты одна, что хохол обманул тебе, жонатый на тебе ожанилси…
Наталья при этих словах сдвинула брови, опустила глаза. С полатей во все глаза глядел Андрейка. Карие широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели на мать, сидевшую спиной к полатям.
-- Сына твово, Андрейку, я не обижу, как и свово буду ростить, он тоже сирота безвинная -- загудел Степан медовым басом. – Деток люблю, да и он мал, не будет помнить, что я неродной ему. Станет тятей звать. А коли люб я тебе, дак скажи, а нет – мы не в обиде. Значить, так тому и быть.
Наталья помолчала, сминая хлебные крошки в катышек. Потом взглянула в глаза Степану:
-- Как так сказать сразу, люб ты мне, али нет? Я тебе не знаю вовсе. А ты мене и восе не знашь, мало ли че люди брешуть... Поживем – дак и увидим, подходяшши мы друг другу али нет ли…
Дед заерзал на месте – ответ Натальи ему понравился. И он, чтобы не толочь воду в ступе, предложил:
-- Дык ето, у нас там девчоночка голодная ореть, суседке-старуси робить не даеть, -- может, поедем к нам?..
-- Как? Зараз? – спохватившись, покраснела Наталья.
-- Ну, а че даром-то сидеть-то, высиживать. Ничо ведь умнее не высидишь, -- ответил Степан. -- А хошь бы и зараз – беды в том нету. Мы, два мужика здоровых, за час управимся – скарб твой на телегу сгрузим да и по тракту поедем к нам, в Шербатай.
Наталья представила почему-то голодную девчушку-младенчика, завернутую в шубу, с засаленным коровьим рожком вместо мамкиной титьки, и враз решилась:
-- А чо ж, и поедем зараз! Голому собраться – только подпоясаться.
Через два часа от ворот Натальи со скрипом отъехала тяжело груженая домашними вещами телега. Колеса оставляли на пыльной дороге вдавленный, глубокий, чуть синеющий тенью след. Между подушками да потниками – войлочными матрасами, наваленными горой, золотым боком играл на солнце самовар – Натальино приданое. За телегой медленно ступали телочка и корова, привязанные за рога к телеге. Наталья с Андрейкой, обнявшись, сидели сверху. Степан сидел на краю телеги, умело держал вожжи, а дед трусил сзади на пегом конишке, замыкая торжественный обоз.
-- Гли-кось, никак нашу Наталлю куды-то повязли, -- высунулись в улицу две соседки, распахнув в кухне окошко:
-- Наталля! Вой! Ты куды ето собралася со всем своим добром? – окликнула Наталью бабка в темной старушечьей кичке. Андрюшка и мать скоро обернулись на крик.
-- А я, бабка Матрена, в замуж вышла, в Шербатай! – крикнула в ответ Наталья и, смутившись, отвернулась. Бабы, раскрыв рты, глядели во след удалявшейся телеге, рассматривая сзади тех, кто увозил Наталью, чтобы потом было о чем баять по селу.