За окном быстро темнело.
Семья Васильевых приехала проведать дачный домик. Впереди были долгожданные выходные, и ничего, что праздник седьмого ноября уже подходил к концу. Можно было отдыхать еще целых два дня: и в субботу, и в воскресенье. Васильевы очень любили ездить на дачу. Здесь все было другое, даже воздух был напоен древними таежными сказками. Маленькая двухлетняя дочка Васильевых, Аленка, через двадцать дней после рождения оказалась на этой даче. По каменистой дорожке она сделала свои первые шаги, здесь стала бойко лопотать на своем наречии. Папа Васильевых, русоволосый здоровяк Дмитрий, решил расчистить дорожку, ведущую к дому, от снега. Стоя по колено в сугробе, он откидывал снег на то место, где летом росли кусты малины. Две женщины – мама Дмитрия, бабушка Таня, и его жена Ольга – были в доме. Бабушка собирала на улицу маленькую Аленку, а Ольга убирала со стола и мыла посуду.
Дача Васильевых стояла в широком распадке. Когда-то давным-давно, может сотни тысяч, а может, и миллион лет назад, по этой пади бежала река. Дно ее было ровным и гладким, как столешница. С обеих сторон пади высились сопки. Они были разные, каждая на особицу. Справа рос только сосняк. Лес этот был удивительно веселым: сквозь тонкие иглы свет рассеивался и мягкими волнами шел к земле. А сосны, стройные и ровные, тянулись к небесам своими ветвями. И казалось, что солнце и ветер играют на струнах сосен какую-то свою мелодию.
В сосняке летом было полно зеленого папоротника. Его разлапистые листья скрывали целые семьи маслят, груздей и рыжиков. А еще в августе поспевала алая ягода костяника. Интересная ягода: ягоды маленькие, собранные в кружочек или в горсточку на крепком зеленом, чуть мохнатом, стебле. Костяника в каждой своей алой ягодке, как в кулачке, скрывала косточку. В июле маслята, как орава ребятишек, взявшись за руки, разбегалась вокруг сосен, словно хороводы водили. Найдешь один, не успокаивайся, гляди где-то рядом другой, а за ним третий, четвертый, пятый. И все на крепеньких желтоватых ножках и в скользких коричневых шапочках. Сразу видно – из одной семьи малыши. Грузди -- посерьезней опят, важнее, тяжелее. Груздь самый грузный из грибов в этом сосняке. Он сидит в земле глубоко, по самую шляпку спрятавшись в черной земле. Его непросто отыскать, а еще сложнее от земли почистить, весь он, словно шахтер, в черной крошке.
Слева шли сопки, поросшие березами и осинами. В этих лесах было и весело, и страшно. Особенно красивы были эти сопки в самом начале лета, когда куковала кукушка. Весь подол сопок просто усыпан был яркими жарками. За ними робко тянулись к небу синие колокольчики – водосборы. Они росли только в тени густых трав, где влаги было довольно, чтобы лепестки напитались густо-синей краской. А рядом с жарками и колокольчиками, как будто лесной художник решил добавить красок, в траве прятались фиолетовые ирисы и белые зонтики. Такой яркости цветов больше не было ни в одном месте. В березовом лесу да в осиннике влаги было столько, что даже пеньки были украшены серо-сизым оленьим мохом и в августе у каждого пенька по моху были рассыпаны, как капли крови, ягоды брусники...
Летом Ольга любила гулять в лесу с маленькой дочкой. Далеко они не ходили, но на гору один раз забрались. И то медведь спугнул... В прошлом году лето выдалось ягодным. И на вершине горы было море колючего шиповника. Заросли красного кустарника укрывали почти все поляны на вершине соснового бора. Медведю было лень собирать по ягодке, обходя каждый куст. Он просто залегал между кустами и целыми горстями обрывал шиповник, отправляя его в рот с глухим урчанием. После таких пиршеств оставались широкие и глубокие ямы, устланные травой, да голые ветки обглоданных кустов. Медведь, видимо, съел все ягоды на дальних окраинах и вплотную подобрался к человеческому жилью. Когда Ольга с дочкой потихоньку шла на верх сопки, медведь на самой верхушке горы, развалившись среди кустов шиповника, обгладывал спелую ягоду. Аленка капризничала, плакала, просилась домой. Но Ольге хотелось, чтобы она подольше побыла в лесу: после таких прогулок она быстрее засыпала... Медведь услышал их и протяжно, глухо зарычал. От медвежьего рыка все замерло в сосняке. Затихли птицы, и даже суматошные муравьи, казалось, остановились на секунду. Ольга подхватила Аленку на руки, девочка примолкла, но тут рык повторился – долгий, раскатистый. Мишка пугал людей, предупреждал: не ходите, тут моя земля, моя ягода. И, хотя его не было видно в зарослях папоротника, было такое чувство, что сам хозяин тайги выразил им свое недовольство. Ольга бросилась вниз, держа на руках несмышленую Аленку. Рык прекратился. Медведю бежать вслед за людьми не хотелось: сыт был, да и ягоды на кустах оставалось еще довольно...
Ольга мыла посуду и вспоминала их летнее приключение. Теперь оно казалось таким далеким-далеким. И смешным: удирали от сытого медведя, который нарочно напугал их зверским рыком. Как мальчишка. Спит сейчас где-нибудь под вывороченной елью... Прошло всего три месяца с того памятного дня, а дочка уже заметно подросла. Говорит так чисто... Ольга с любовью посмотрела на белоголовую малышку, которая что-то там разбирала на другом столе, у противоположного окна. Возле нее лежал пустой стакан и несколько цветных карандашей.
Вдруг дочка повернулась к матери и, сморщившись, сказала: "Мама, я таблетку съела... Она го-орькая!" Ольга похолодела...
-- Ну-ка иди сюда ко мне, -- сказала она. – Покажи-ка язык.
Девочка послушно высунула язык – он был весь в мелкой меловой крошке. Ольга сдернула с плеча посудное полотенце и чистым краем собрала с языка остатки таблетки. Присев на корточки, чтобы лучше было видно горлышко ребенка, она постаралась надавить на корень языка. "Потерпи-ка, Аленушка, мы сейчас эту таблетку обратно заберем", -- уговаривала она испуганную Аленку. Дочка расплакалась. Из глаз покатились большие слезы.
-- Мама, зачем ты меня мучаешь? Ты меня не любишь? – спрашивала сквозь слезы дочка.
Это было выше сил, и Ольга оставила свои попытки. "Ну что это может быть за таблетка? – утешала она саму себя. -- Что-нибудь от головной боли или от поноса?" "У нас ведь кроме аспирина таблеток нет, наверное?" – спросила она свекровь. Только сейчас Ольга заметила, как та побледнела. Бабушка Таня стояла спиной к русской печке, и лицо ее было белее известки. Но баба Таня пожала плечами: "Не знаю"... Ольга почувствовала сразу, что здесь что-то не так. Она налила стакан воды и попросила дочку выпить. Но девочка, глотнув разок-другой, замотала головой: "Нет, я не хочу пить. Я уже пила!" Васильевы, и правда, только что поужинали. Заставить ребенка съесть или выпить что-то против ее воли было невозможно. Что дальше делать, как ей поступить, Ольга не знала. "Даже, если это лекарство вредное, от одной таблетки ничего серьезного быть не может. Да и примерно одну четвертую я все-таки собрала с языка", -- размышляла она про себя, но на душе скребли кошки. Свекровь стала надевать на малышку пальто, шапочку, и вскоре бабушка с внучкой вышли на улицу.
Но не успела Ольга убрать посуду в шкафчик, как в дом вернулась перепуганная свекровь.
-- Собирайся, надо скорее ехать в больницу! – едва переводя дух, сказала баба Таня.
-- Зачем? Почему такая спешка? – удивилась Ольга.
-- Аленка съела аминазин, -- держась за дверной косяк, призналась свекровь. -- Это сильное снотворное. Я у соседки попросила от бессонницы, у нее сын наркоман, в психбольнице лежит, ему эти таблетки дают, а так их не достанешь, только по рецепту... Я выпила одну таблетку и проспала восемнадцать часов подряд, не просыпаясь. И на следующий день никак не могла прийти в себя. Я тогда очень испугалась и решила, что больше пить их не буду. И насыпала в стакан эти таблетки, а Аленка нашла...
Дрожащими руками Ольга стала натягивать на себя куртку. Так, в чем была на даче, в том Ольга и выбежала на улицу. Она не стала переодевать старые шерстяные трико и растянутый свитер, даже шапку забыла в доме. Ольга вылетела во двор и ринулась к дочке: на санках, мирно привалившись к спинке, спала Аленка. Узнав в чем дело, Дмитрий подхватил дочку на руки и все вчетвером они отправились на дорогу. На станцию идти было бесполезно: следующая электричка будет только через три часа.
Почти сорок минут Васильевы голосовали на трассе, ни одна машина не остановилась. Притормозил, наконец, только автобус, который последним рейсом шел в Шелехов, город, расположенный недалеко от Иркутска. Выхода не было: пришлось ехать в город металлургов. Справа от трассы при въезде в город была городская больница алюминиевого завода. Туда и отправились Васильевы с сонным ребенком на руках.
В больнице их встретила Мария Ильинична, опытный врач. По ее приказу медсестра тут же принесла желтый эмалированный таз.
-- Давай, наклоним головку вот сюда и попробуем выплюнуть таблеточку, -- елейным голосом пропела она. И уже другим тоном к матери: -- А вы что есть силы надавите ей на корень языка...
Но уже через несколько минут стало ясно, что избавиться от съеденного лекарства не получится. Ребенок почти спал, а сейчас расплакался, и заставить его пить воду не представлялось возможным. Слишком маленькой оказалась девочка для таких испытаний.
Врач Мария Ильинична призадумалась. Ей было ясно, что отпускать их одних в таком состоянии добираться до Иркутска опасно, неизвестно, какую дозу отравляющего вещества принял ребенок. Да, и потом, отправлять в Иркутск нужно на своей скорой, а машины свободной не было. Принимать же ребенка во взрослую больницу она не имела права, хотя такие случаи экстренной помощи детям ей помнились. Что делать? Она позвонила по внутреннему телефону в реанимацию: "Сергей Петрович, будьте добры, спуститесь в приемный покой. У нас тут сложный случай".
На ходу поправляя очки и застегивая нижние пуговицы на халате (от его широкого шага они все время расстегивались), молодой врач Сергей Петрович спускался по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Он совсем недавно закончил аспирантуру мединститута, а его уже, как очень перспективного и одаренного врача, поставили руководить реанимацией. Это было самое сложное отделение во всей больнице. Выходить больного после многочасовой операции, не испортить труд целой бригады хирургов, анестезиологов и медсестер, -- для этого требовалось не только врачебное искусство, но и наблюдательность, и упорство, и новые знания. Только молодой, знающий и упрямый человек мог справиться с такой недюжинной нагрузкой. Если в других отделениях бывали минуты передышки, когда можно было расслабиться, то реанимация заставляла быть всегда в форме, быть начеку.
Сергей Петрович почти вбежал в приемник (так в больнице называли приемное отделение). И вдруг почти споткнулся, замедлил шаг. На него широко распахнутыми глазами смотрела девочка. "Ей не больше двух лет, такая же, как моя Дарья", -- подумал он про себя. Только у Дашеньки глаза голубые, а у этой – карие. Но такие же любопытные и внимательные. Сергей Петрович очень любил свою дочку. Она была у него пока одна и он, сам не отдавая себе в этом отчета, бежал домой после работы, нигде не задерживаясь, потому что хотел поскорее увидеть свою Даренку. Она же, увидев папу на пороге, бросалась ему на шею: "Папа! Мой папа плисол!" И начинала рассказывать ему свои последние новости: что кот Васька не слушался, и она его "абила", что куклы все читают книжки, а она им рассказывает сказки... И без всякой передышки начинала шептать ему на ухо стишок, который недавно выучила:
Мысы водят калавод, на лезанке дремлет кот.
Тисе, мысы! Не сумите! Кота Ваську не будите!
вот плоснется кота Васька кот, лазобьет весь калавод!
И Сергей Петрович впервые за целый день смеялся весело и совсем по-детски. "Ну, и почему же "кота Васька кот"? Надо просто -- Васька кот!" – "Не-ет, папа, ты не знаешь! Я-то знаю. Там написано Катаваська кот", -- убеждала дочка отца, и все сильнее прижималась к нему теплой щечкой: "Папочка мой, я тебя так ждала, так ждала!"...
Глаза Сергея Петровича сразу улыбнулись маленькой пациентке, и он уже совсем другим, мягким голосом задал свой обычный вопрос:
-- Ну, и что же у нас случилось?
И пока родители девочки, добавляя друг друга, рассказывали нехитрую свою историю, врач снова становился серьезным.
-- Аминазин, говорите? Это очень серьезно, -- наконец, подытожил он. – Давайте раздевайтесь и пойдемте со мной на второй этаж. Я положу вашу девочку в реанимацию, сделаем промывание и выведем эту злосчастную таблетку.
Дежурный врач посмотрела на него вопросительно: он берет ребенка во взрослую реанимацию? Ну что ж, раз человек взял на себя такую ответственность, значит, он знает, что делает. "Я сейчас принесу вам историю болезни, только заполюю первую страницу", -- вместо вопроса сказала она Сергею Петровичу.
Васильевы последовали на второй этаж вслед за доктором. Ольга сразу решила, что доктор – добрый и как-то доверилась ему. Через минуту глаза девочки закрылись и она, положив голову на отцовское плечо, тихо уснула...
Девочку положили на высокую кровать, ножки которой стояли на белых колесах. Рядом с постелью был монитор компьютера, на котором сразу появились какие-то диаграммы и цифры, как только Аленке на указательный пальчик надели черный резиновый колпачок, связанный проводами с компьютером. Васильевы по очереди заглядывали в дверь реанимации, и пытались разгадать эти цифры и графики. Понять это было трудно, но росла и крепла уверенность, что в такой прекрасно оснащенной клинике ребенку обязательно помогут.
Через пять часов после того, как все лечебные процедуры были уже перепробованы, врач быстрыми шагами мерил узкий кабинет. Он видел показания компьютера: диаграммы почек и печени практически выпрямились, и только сердце наряду с легкими еще давали извилистые линии. Пульс уже угасал. Что его ждало дальше? Упреки родственников, проклятие матери, слезы, истерики. А самое страшное все-таки не это. Если главный врач узнает, что он, такой самонадеянный, принял двухлетнего ребенка в реанимацию, предназначенную для взрослых, он его уволит. Уволит завтра же по статье. Он нарушил все должностные инструкции, потому что был уверен в своих силах. По интоксикации и борьбе с ней у него была отличная оценка в институте. Он знал, что стоит только хорошенько промыть желудок и вывести отравляющее вещество из организма, как ребенок тут же почувствует облегчение. Как врач, он все делал правильно: ввел через вену несколько литров промывающих растворов. Но мозг не давал команды почкам и печени, и они буквально напитались жидкостью, как губки, а движения не было никакого. Что можно было еще сделать?
...Врач подошел к окну и невидящими глазами посмотрел в больничный двор, освещенный желтым светом окон. "Если бы у меня были детские катетеры, я хотя бы механически мог вывести жидкость из организма. Но у меня нет катетеров", -- подумал он и внезапно решился на последний шаг. Он набирал номер главврача.
-- Ало? – раздался сонный голос в трубке. – Это ты, Сережа? Что у тебя стряслось?
-- Я, Николай Михалыч, принял в реанимацию двухлетнего ребенка. Диагноз – отравление аминазином...
-- Ты что, очумел? – загромыхал голос в трубке. – Какое отравление? Какая у ребенка прописка?
-- Иркутская, -- сказал врач.
-- Ну, так вот, давай им скорую, и чтобы через пятнадцать минут духу их не было в нашей больнице! Ты понял меня? – кричал главный врач... – Ты вообще понимаешь, во что ты вляпался или нет? Ребенок в коме?... Я так и думал. Через пару минут он умрет, а ты будешь отвечать. По судам тебя затаскают. А в суде ты что скажешь: хотел как лучше, а получилось, как всегда? Так? Считай, карьера твоя, как врача, закончилась. Уволю тебя по решению суда по статье, тебя никуда даже санитаром не возьмут. Ты слышишь меня? Даже санитаром никуда не устроишься!
-- Я все понял, Николай Михайлович, сейчас пошлю их в Иркутск на нашей скорой.
-- И быстрее давай! Времени у тебя больше нет! – последний раз прокричал в трубку заведующий больницей. Раздались гудки...
Потрясенный этим приказом главврача, Сергей никак не мог решиться выполнить распоряжение. В каком-то оцепенении он все еще смотрел на смолкнувший телефон, а стекла очков отражали блики больничных окон... За какую-то минуту перед его глазами пробежали все события этого трагичного вечера. Почему он принял девочку в свою больницу, предназначенную только для взрослых? Потому что дома у него спала в своей кроватке такая же девочка, его дочь Даша. Он поставил себя на место родителей этой незнакомой девочки, отравившейся аминазином, и понял, что он обязан оказать помощь ребенку. Тем более, что реанимация оснащена современнейшей японской техникой. Он делал все, что мог. Он ходил за чужим ребенком, как за своим собственным. И он не мог ни в чем упрекнуть себя. Просто судьба была против него. С самого начала он видел, что состояние девочки сначала не улучшалось, а потом стало стремительно ухудшаться. Но выгнать родителей с ребенком на руках он не мог. И вот теперь, в двенадцать часов ночи он оказался перед выбором: сказать родителям, что их ребенок умирает, или промолчать и дождаться факта смерти. Нет, надо действовать, пока остается хотя бы один шанс на спасение девочки. Сергей решительным шагом отправился в коридор. И мама, и отец, и бабушка стояли у дверей реанимации. Они враз обернулись к нему и его поразило одинаковое выражение лиц – как будто Бог вышел из пределов рая, чтобы сообщить им судьбу их ребенка.
-- Кто мать? – обратился он к молодой женщине в темном свитере, боясь что-то перепутать.
-- Я, -- негромко ответила она.
-- Пройдите ко мне в ординаторскую.
-- А я? Можно я тоже пройду? – взмолилась старушка.
-- Нет, вам нельзя. Мне нужно поговорить с матерью ребенка, -- ответил Сергей.
-- Но ведь я тоже близкий человек, я бабушка, я тоже хочу знать, -- быстро и громко заговорила немолодая женщина, готовая расплакаться, и врач махнул рукой: "Заходите".
Врачебный кабинет показался Ольге тесным и неуютным. По стенам узкого, как пенал, кабинета до потолка тянулись полки с книгами и какими-то картонными папками. На столе, стоявшем у единственного окна, лежали какие-то бумаги, врачебные папки с историями болезней, светила холодным неярким светом зеленая настольная лампа.
-- Я вот о чем хотел с вами поговорить, -- сказал врач, быстро взглянув в глаза матери и тотчас же опустив взгляд, словно ожегся. – Вот у меня есть такой справочник отравляющих веществ.
Словно обрадовавшись тому, что можно заняться хоть каким-то делом и не смотреть в глаза матери, врач отвернулся и взял с полки за его спиной толстую книгу в глянцевой мягкой обложке. По-прежнему не поднимая глаз на вошедших, врач отыскивал в фолианте нужную страницу.
-- Вот, на "А" – аминазин, -- строго, как школьный учитель, стал объяснять он. – Читаем: возраст – два года, вес от 11 до 16 килограммов, во-от... Смотрим, доза, приводящая к летальному исходу – ноль целых, двадцать пять сотых грамма.
Ольга смотрела на него и совсем ничего не понимала. Ее как будто кто-то запрограммировал на абсолютное доверие этому человеку, и она не понимала смысла слов. Она вслушивалась в интонацию, и тон голоса казался ей успокаивающим, а это для нее означало, что с ее девочкой все будет хорошо. Это там, в толстой книге, с кем-то было плохо, потому что и возраст и вес таблетки привели к летальному исходу. А с ее девочкой все будет хорошо, потому что врач – молодой, серьезный, в очках и в чистом халате – видно, из лучших студентов, другого бы не поставили в таком молодом возрасте руководить реанимационным отделением... Врач прервал ее мысли:
-- Вы понимаете меня?
Ольга молча смотрела на него.
-- Я позвонил главному врачу нашей больницы, чтобы посоветоваться, -- ровным спокойным голосом продолжал Сергей, -- И он сказал мне, что у нас и без того очень плохая статистика по смертности. Высокая смертность в нашей больнице. А вы все-таки не наши пациенты. Ваш ребенок впал в кому. Я бы даже сказал в глубокую кому. Видите ли, аминазин – это сильное снотворное. Вы принимали его когда-нибудь?
-- Да, я принимала, у меня бессонница была и соседка по даче мне дала это лекарство. У нее сын наркоман, и ему в психиатрической больнице аминазин выписали по рецепту. И она мне дала несколько таблеток. Я одну выпила и проспала кряду восемнадцать часов, и решила больше его не принимать, -- торопливо рассказывала бабушка.
-- Ну вот, видите, вы – взрослый человек, и то не сразу пришли в себя, вам потребовалось восемнадцать часов. А тут – двухлетний ребенок, ему много не надо. Достаточно одной таблетки, чтобы исход был смертельным, -- сказал врач и, сняв очки, стал их быстро протирать мятым носовым платком. – Мозг ребенка находится в глубочайшем сне. Мы вводили промывающие растворы, чтобы вывести этот препарат из организма, но мозг спит и не дает команду другим органам. И почки, и печень не работают. И ничего сделать мы не можем. Были бы еще катетеры для детей, можно было бы механически вывести жидкость, но у нас – взрослая больница.
... Ольга смотрела на врача, не отрывая взгляда. Она чувствовала, что почва уходит у нее из-под ног.
-- В общем, главный врач приказал мне, чтобы я оправил вас в Иркутск. Там у вас есть детская больница со специальным отделением, где принимают таких больных. Я не знаю, сколько осталось жить вашему ребенку – может быть, пять минут, может тридцать... Я не могу ручаться, что она долго проживет. Я даю вам скорую, машина ждет вас у подъезда. Берите ребенка и езжайте в Ивано-Матренинскую детскую больницу. Может быть, ребенка еще удастся спасти.
Ольга почувствовала, что ее раздавила бетонная плита. Нет, она все еще могла двигаться, но что-то случилось с глазами: все поплыло куда-то, стало размытым и нерезким. Звуки ушли, и она слышала свои шаги по паркету, как сквозь толщу воды. Ноги стали ватными. А самое главное, что-то случилось с ее рассудком. Если бы кто-то сейчас вдруг спросил ее, как ее зовут, где она живет и сколько ей лет, она бы не ответила. Было такое чувство, что жизнь ее внезапно кончилась, но тело по инерции продолжает совершать какие-то механические движения.
Она не заметила, как оказалась возле кровати своей девочки. Она лежала на огромной кровати, маленькая, почти невидимая под большим одеялом и такая же бледная, как белые простыни на ее постели. Светлые волосы разметались по подушке, и лишь они теперь напоминали о том, какой живой была ее девочка несколько часов назад. Врач встал в изголовье и, посветив фонариком в глаза ребенку, пальцами приподнял ее веки:
-- Вот, смотрите, видите – зрачки на свет не реагируют. Они как были расширенные, такими и остаются. Это состояние глубокой комы. Я вам советую, не теряя ни минуты, спуститься в скорую...
Взяв на руки девочку, впереди шел Дмитрий, отец девочки. Следом, семенили женщины. Спустившись на первый этаж, они вышли на улицу. Прямо возле крыльца стояла скорая. В кабине уже сидела медсестра с бумагами и водитель. Как только Васильевы сели, взревел мотор, и на полной скорости машина рванула на трассу.
Выжимая последние силы из служебной машины, шофер стремился быстрее попасть в Иркутск. "Сергей сказал, чтобы мы успели довезти ребенка живым, -- сказала медсестра. – Если привезем труп, надо будет еще в морг устраивать, а нам это совсем ни к чему."
Был первый час ночи, и на трассе почти не было машин. Не опасаясь гаишников, которые никогда не дежурили в такой час на дороге, можно было гнать на самой большой скорости, что и делала старый водитель. Старую машину подбрасывало на рытвинах, она дрожала каждой своей гаечкой, каждым болтом, но на удивление, не разлеталась на запчасти, а на огромной скорости неслась сквозь ледяную ночь. Пассажиры молчали, не глядя друг на друга.
... Когда машина скорой помощи покинула пределы больницы, Сергей вернулся в ординаторскую и запер дверь изнутри. Он посмотрел на свой стол глазами постороннего человека. Завтра его снимут с этой должности, будут разбирать его поступок на утренней планерке. Да, он подвел больницу, подставил своего непосредственного начальника. За это его не простят. В том, что девочка умрет по дороге в Иркутск, он нисколько не сомневался. Чудес не бывает.
Он подошел к столу, взял справочник отравляющих веществ, аккуратно поставил его на вторую полку. "Пригодится еще тому, кто будет здесь работать после меня", -- подумал он спокойно, как о решенном деле. Сергей подошел к окну, открыл одну его половину – в комнату ворвался стылый воздух морозной ночи. Да, думал ли он, что его ждет такое роковое дежурство? Он ждал, конечно, что будут ножевые ранения, переломы черепа и разные другие последствия пьяных застолий, седьмое ноября все-таки... Но что ему привезут двухлетнего ребенка, и он примет его, протянет время до коматозного состояния и отпустит его умирать на улице... Бред! Такого ему и в страшном сне не могло привидеться.
Врач тяжело опустился на стул, и уронил голову на руки. Не верилось, что за этой ночью наступит новый светлый день. Казалось, что этот мрак будет длиться и длиться. Сергей решил (если не вызовут к больному, конечно) не выходить из кабинета до тех пор, пока медсестра не вернется из Иркутска. Видеть ему никого не хотелось.
Машина скорой помощи неслась на предельной скорости по загородному шоссе. Шофер знал эту трассу как свои пять пальцев. Вот сейчас слева появятся огни автозаправки. Он всегда здесь заправлялся, потому что в городе бензин на рубль дороже. И всегда покупал здесь воду без газа, а сынишке -- чупа-чупс или шоколадный батончик. Все работники заправки привыкли к его частым посещениям и всегда с ним здоровались. Летом справа от заправки на трассе всегда стоит желтая бочка с квасом и он частенько тормозит возле нее, чтобы взять литр холодного кваса... По обеим сторонам летят навстречу рекламные щиты. На одном из них надпись "Шелехов – город металлургов" и фотография работяги с Ирказа. Потом мост через горную речку Олху и автобусная остановка. Все это было сейчас скрыто покровом темноты, но шофер все равно видел это, ощущал дорогу каким-то шестым чувством, ловко ориентируясь по знакомым вешкам. Скорая неслась быстро, да и встречных не было. В такой час люди спят, и движение на трассе замирает.
Ольга, не отрываясь, смотрела на дочку. Руки и ноги Аленки безвольно повисли, как будто были сделаны из тряпок и ватина и неловко пришиты к телу. Так же страшно для постороннего взгляда болталась и голова на тоненькой шее. Ольга собрала ноги девочки, придерживала их одной рукой, другой сложила руки и прижала их к своему телу. Чтобы голова девочки не болталась от толчков машины, она немного сдвинула тельце ребенка, и головка покорно легла на сгибе материнского локтя. Кое-как Ольга подобрала такое положение своего тела, чтобы ребенку было удобнее лежать. Она с тревогой вглядывалась в лицо дочери. Не появятся ли хоть какие-нибудь признаки жизни? Нет, глаза девочки были полуоткрыты, и хорошо были видны остановившиеся зрачки. Лицо было до того бледным, что голубые венки на висках и на веках ребенка почти не выделялись. На всем была печать глубокого сна, ухода от жизни временной в жизнь вечную. Ольге стало жутко. Она никак не могла понять и поверить в это превращение. Как это может ребенок, несколько часов назад бывший в полном здравии, в веселом настроении вдруг превратиться в обездвиженную мертвую куклу? Как это может быть? И почему это произошло именно с ней, с ее ребенком? Почему они были отмечены таким горем? "Если я заслужила это наказание, Господи, я не отказываюсь. Да, я грешница, ну накажи меня. Это так просто. Возьми мою жизнь, я не пожалею ни о чем. Но если ты хочешь наказать меня, отняв у меня ребенка, то и я не буду жить. Зачем мне жизнь? Ты хочешь сказать мне, что у меня еще будут дети? Но я уже никогда и никого не полюблю. Я буду бояться, что и второй ребенок будет у меня внезапно отнят так же, как и первый. И поэтому я заранее благодарю Тебя, но отказываюсь от этого счастья. Мне не по силам, Господи, поверить во второй раз в любовь, в жизнь, в справедливость. Сколько на земле людей, которым не нужны дети, -- родителей пьяных, больных, преступников, которым не дороги их трое, четверо, пятеро детей. У меня же была всего одна дочка, и ту судьба отняла у меня. Как у того крестьянина, у которого была одна овца, и ту забрали. Ты знаешь, что я ничем не дорожу. Мне не нужна карьера, не нужен свой дом, машина, деньги и все блага мира. Мне нужна только вот эта девочка, которая умирает на моих руках. И если Ты отнимаешь ее у меня, значит, мне больше ничего не нужно. И сама жизнь не нужна. Если ты решил забрать у меня ребенка, я не хочу и не буду жить. Умрет она, и следом за ней уйду я. В тот же час, в тот же день. Если ты хочешь смерти, ты получишь сразу две..." "Господи, прости, я не ведаю, что творю! Я не знаю, что говорю! Но ты сам этого хотел. Можно ведь было как-то по-другому наказать меня. Ну, возьми всю мою жизнь, которая мне осталась, и отдай моему ребенку. От этой минуты, от этой секунды возьми всю мою оставшуюся жизнь и отдай ребенку. Прошу тебя, Господи!"
Ольга долго просила, как заведенная, о смерти для себя. Устав просить, она вновь обращалась к прожитой жизни и видела, что все, бывшее с нею, было глупым фарсом. Разве может иметь какое-то значение первая любовь, дружба, какие-то встречи, какие-то знания, города, люди, книги, слова, утро и вечер каждого дня, весны и осени, если все заканчивается смертью двухлетней девочки? Ее девочки? Нет, все это было не нужно, глупо, пошло. Глупый и пошлый фарс, чья-то злая шутка – вся ее жизнь. "Господи, возьми мою жизнь и отдай ребенку! Верни мне ее, пожалуйста, я очень прошу Тебя. Господи, если Ты есть, верни мне ее!"... Ольга заплакала и вдруг похолодела: что я делаю, у кого прошу? А, может, Бога-то и нет? Может, все эти церкви, службы, молитвы, -- все это выдумка человеческая? А Евангелие – чье-то удачное сочинение? Нужно было человечеству, страдающему от бед и болезней, выдумать красивую сказку, вот и сочинили и сами же в нее поверили! Тогда все, надеяться больше не на кого в этой морозной и равнодушной ночи. Ребенок умер, и она, Ольга, вскоре умрет. Ничего тогда не нужно. Миллионы людей каждый день уходят в холодную землю, и они уйдут. Какая теперь разница, есть Бог или нет? После смерти вопросов не будет. Скорее бы уж конец!
... Вдруг светлое пространство машины, в которой ехала Ольга, стало глубоким и темным, оно расширилось до необъяснимых границ, и скорая исчезла. Ольга ясно увидела заснеженное поле под покровом ночи. Вдали мерцали робкие огни большого города. И скорее почувствовала, чем увидела Ольга: к ней кто-то идет. Но кто, отсюда разглядеть было сложно. Маленькая фигурка приближалась стремительно. Она росла прямо на глазах и вдруг подошла так близко, что Ольга, наконец-то, смогла разглядеть ее. Едва касаясь земли, по снежному полю шла нищая. Израненные ноги ее были босы. Седые волосы, выбивавшиеся из-под платка, рвал ветер. Одежда напоминала рубище. Незнакомая нищая шла именно к ней, к Ольге, в этом не оставалось сомнений. Вот она приблизилась совсем близко и наклонилась к ее лицу. Ольга, как зачарованная, посмотрела в ее глаза: широкие зрачки незнакомки были темнее ночи, но из них шел такой ласковый и сильный свет, что Ольга поддалась их власти… И тут она вздрогнула, потому что узнала, кто эта женщина! Это была Святая Ксения. Глаза святой смотрели строго и серьезно, брови сурово сдвинуты, а зрачки – черные, как уголь, сильно расширенные. Святая продолжала пристально смотреть в глаза Ольге. И вдруг ясные, четкие слова полились через этот свет очей: «Ты должна раздеть ребенка и положить его в снег!" Сердце Ольги сжалось от жалости к ребенку: "Она ведь простудится и умрет!" И святая нищая ответила на этот материнский вздох, не разжимая губ, глядя глаза в глаза: "Она и так уже почти умерла!" С этими словами видение исчезло. Не было больше поля за Петербургом, не было и святой...
Но что это? Ольга вдруг почувствовала уверенность в своих силах. Той слабой, раздавленной обстоятельствами, готовой покончить с собой при первой возможности, Ольги уже не было... Она решила, что сделает так, как сказала Святая Ксения: когда они достигнут больничного двора, она разденет дочку и положит ее в снег. Если уж холод не поможет, тогда ничто не спасет. Надеяться больше не на кого. "Только бы никто не помешал мне, не схватил за руки, не начал отбирать ребенка, -- думала Ольга, безучастно глядя перед собой. – Со стороны это будет страшно выглядеть: безумная мать раздевает на снегу маленького ребенка. Но если я этого не сделаю, она погибнет... Господи, помоги мне выполнить то, что ты мне сказал!".
Машина скорой помощи мягко затормозила во дворе детской больницы. Медсестра первой открыла дверцу машины и спрыгнула на землю. Она ждала, когда выйдут родители с девочкой. Ольга выходила последней. Уже в дверях она сказала Дмитрию: «Ты помоги мне раздеть Аленку. Подержи ее вещи. Я ее раздену догола и разотру снегом». Ольга пристально посмотрела в глаза мужу. Она не могла ничего объяснять – слишком дорога была каждая секунда. И случилось чудо: муж, не задав ни единого вопроса, сразу согласился помочь. Ольга стала снимать с ребенка колготки. «Господи, что она делает? – спросила с величайшим удивлением свекровь, когда увидела голые ноги ребенка. На дворе стояла глубокая ночь, мороз набирал силу, кругом лежали белые сугробы.
-- Она хочет раздеть Аленку и растереть ее снегом, -- вполголоса сказал Дмитрий, загораживая Ольгу спиной. Ольга уже сняла курточку и теплую кофту. Осталось нижнее белье, которое странно белело в сумраке ночи. Когда и белье было снято, Ольга присела на корточки и положила ребенка в снег.
-- Что она делает?! Вы только посмотрите, что она делает! – закричала медсестра не своим голосом. – Да она же фашистка! Садистка! Таких матерей убивать надо!
Она бросилась к Ольге с кулаками, но широкая спина Дмитрия преградила ей дорогу. Ольга, втянув голову в плечи и ожидая ударов, быстро и с силой растирала Аленку снегом. Безжизненное тело девочки бесчувственно ходило под руками матери. Глаза малышки были плотно закрыты, волосы разметались по снегу. Прошло несколько тягостных минут, и если бы не крики медсестры, можно было бы сказать, в полном молчании. Наконец, девочка вся раскраснелась, потом у нее открылись глаза, и Ольга замерла в ожидании. Аленка смотрела на мать и не узнавала ее. Прошло еще несколько томительных секунд.
-- Мама! – вдруг вскрикнула девочка и, поднятая сильными руками, крепко обхватила мать за шею.
Медсестра замолчала, не понимая, что произошло. Взрослые разулыбались, на глазах заблестели слезы. «Аленушка ты моя милая, девочка моя! – приговаривала бабушка, набрасывая сзади на голую спинку девочки маленькое одеяльце. Укутав ребенка, Ольга поспешила к крыльцу больницы. Вскоре они поднялись на второй этаж.
-- Ну вот, видишь, Аленушка, а ты боялась. Тебе уже не холодно, нет? – спрашивала мать, глядя безумными от счастья глазами на ребенка.
-- Мама, я писать хочу, -- только успела сказать Аленка, и вдруг на полу стала разливаться большая лужа. Ольга смотрела под ноги и улыбка на ее лице стала еще счастливее. Как будто ничего прекраснее, чем эта лужа на бетонном полу детской больницы, Ольге в жизни не приходилось видеть. «Вот и аминазин. Был да весь вышел», -- сияя счастьем, сказала она мужу…
В это время открылась дверь и вышел заведующий отделением интоксикации. Пожилой врач взял поданные медсестрой бумаги, долго вчитывался, взглядывая время от времени на толпу вошедших и гримаса удивления и исказила его уставшее от бессонной ночи лицо.
-- Нет, я не понимаю ничего! Где ребенок в коме? – спросил он всех.
-- Вот ребенок, -- сказала Ольга, показывая на дочь, раскрасневшуюся и веселую.
-- Нет, вы мне покажите ребенка в коме! Что вы из меня дурака-то делаете? Здесь ясно написано: «диагноз – отравление аминазином. Состояние – глубокая кома». Я что, детей в коме не видел что ли? Или они там в Шелехове перепились все на седьмое ноября? – негодовал врач.
Ольга стала рассказывать, что кома была, что врачи трезвые в Шелехове, просто она снегом растерла дочку и она пришла в себя. Веря и не веря, врач сказал: «Ладно, давайте ребенка, сами идите домой. Завтра утром в восемь придете»…
-- Нет-нет, я не отдам вам ребенка! – прижала к груди дочку Ольга, боясь с ней расстаться хотя бы на минуту.
-- Тогда все уходите отсюда! – закричал врач и, хлопнув дверью, ушел. Он не мог перенести всех несуразностей, которые на него свалились.
Через несколько минут он вернулся. «Ну ладно, можете остаться, -- сказал он, глядя на Ольгу. – Но только чтоб я вас не видел и не слышал!»
…Оставшуюся часть ночи Ольга сидела на кушетке, которую подтащила к дверям реанимации. Аленку положили в детскую кроватку с железными прутьями по бокам вместо стенок. Узкий луч света падал на страницы маленького карманного Евангелия. Ольга, поглядывая на спящую Аленку, видела, что девочка спит нормальным, живым, а не мертвым сном. Она читала Святую книгу, и каждое слово казалось ей откровением.