2
Четыре звонка были в четвертую комнату по той же левой стороне. В ней проживала Елена Павловна. Тоже актриса, но в отличие от Люськи аккуратная и положительная. И в комнате ее было всегда светло и чисто. В общеквартирных делах она участия почти не принимала. А после войны тоже вышла замуж. За человека положительного и, вы себе не можете представить, за актера МХАТа. МХАТ среди камерников, пушкинцов и остальных был маркой и несбыточной мечтой. Говорили, что там зарплаты чуть ли не полтора раза больше, чем у простых актеров.
Ее Коля, кажется, играл только «кушать подано», но тем не менее стал заслуженным деятелем искусств и даже преподавал в театральном училище.
Пять звонков было в пятую комнату, но не долго. Вскоре там появился отдельный, собственный звонок. Потому что в этой комнате жил Владимир Львович - зав. парикмахерским цехом или гримерным в Камерном театре. А потом и в театре им. Пушкина. И он мог себе позволить отдельный звонок, потому что был самым богатым из наших соседей. У него в комнате был ковер, который висел на стене и одновременно покрывал широкую оттоманку. Но настоящий уровень его богатства я и все соседи полностью осознали после его женитьбы.
Будучи на гастролях где-то на Украине, по-моему еще с Камерным театром он нашел и привез с собой молодую хохлушку - Анечку. Она была исключительно пухленькая и внизу и наверху. И личико у нее тоже было кругленькое и всегда улыбающееся. Она должна была нравиться Владимиру Львовичу, потому что он тоже был пухловат.
Так вот, когда Анечка окончательно поселилась в его комнате и начала готовить для него обеды и ужины, вся квартира узнала, и я в том числе, что на обед он ест супы. Нет, конечно, все ели супы, но не такие же. Борщ! Уха! Щи! Кислые щи! И все это с большим куском мяса, который еле умещался в кастрюле. А на второе, или на ужин Владимир Львович получал жаркое. Настоящее жаркое, с жареной картошечкой. Из мяса, купленного, между прочим, на рынке. Анечка ходила туда каждый день -- Владимиру Львовичу полагалось свежее мясо.
Получше я их узнал, когда в нашей квартире началось повальное увлечение картами. Оно налетело вдруг и надолго. Играли в «Вверх и вниз», в «Кинга», в «Кункен» и еще в какую-то игру, про которую я помню только знаменитую фразу Владимира Львовича:
-- Омаю комбинацию.
Он не произносил букву «л».
Играли «по маленькой», но на живые деньги. В каждой семье они (деньги) хранились в отдельной коробочке, как правило из под папирос, или, даже, в двух коробочках, если игроков было двое. Тратить их на хозяйство запрещалось, считалось, что они предназначаются только для личных шалостей. Впрочем, это правило не всегда выполнялось, особенно в нашей семье.
Собственно говоря, играла вовсе не вся квартира, а только три комнаты: Анечка и Владимир Львович, мои родители и, если разрешали и допускали, я, и Верочка с Макой (о них потом). Играли, естественно, по вечерам, когда все возвращались с работы из театра. После ужина. Во всяком случае, Владимир Львович без ужина за карты не садился. И уж играли сколько хватало сил. Заканчивали не раньше двух и, как правило, не позже пяти. И все без исключения были фантастически азартны.
Кстати, выяснилось, что Анечка не просто так хохлушка, а дочь местной знахарки. И мама ее кое-чему выучила. И пару раз она меня выручала.
Сначала я подхватил «сучье вымя». В переводе на современный медицинский язык это означает фурункулез подмышками. Болезнь гнусная, противная и очень плохо излечимая. Вообще-то лечить ее надо было хорошим питанием, овощами и фруктами. А где же их возьмешь?
Мама рассказала об этом на кухне. После этого Анечка, высказав свое отрицательное мнение о моих родителях и о Советской медицине, ушла на рынок. Вернувшись, она поколдовала в своей комнате и пришла ко мне с баночкой какой-то мази.
-- Мажь, -- распорядилась она. -- Утром, вечером, а если удастся, то и днем разочек не помешает.
Я мазал. И на четвертые сутки «сучье вымя» полностью ликвидировалось. Не знаю как по нынешним временам, но тогда результат был не рекордный, а просто фантастический. И, обратите внимание, без всяких фруктов!
Второй случай был не менее впечатляющим.
Я должен был идти в гости. На день рождения. К девочке из сотой школы. Да что там говорить - я должен был идти к Нелли! И у меня были большие планы на этот день рождения. Но утром я проснулся вдрызг больным и с высоченной температурой. И об этом мама, естественно, рассказала на кухне и пожалела «бедного мальчика».
Через полчаса ко мне пришла Анечка. Она держала в руках тонкий, двухсотпятидесятиграммовый стакан с несимпатичного цвета пойлом.
-- Выпей, -- сказала она. – Маленькими глотками. Это невкусно, но вечером сможешь пойти.
Я выпил. Маленькими глотками. Заснул. А через четыре часа проснулся совершенно здоровым. Настолько, что даже мама не смогла меня не отпустить на вожделенный день рождения. Правда, планам моим не суждено было осуществиться, но дело ведь не в этом. А в Анечкином мастерстве
Много времени спустя, когда я практически уже не жил на Тверском бульваре наша квартира начала подвергаться эрозии. В ней стали появляться посторонние жильцы. Среди них -- товарищ Платонов, с семейством.
Появившись, товарищ Платонов начал немедленно заниматься своим любимым и основным делом -- писать доносы. В том числе и на Владимира Львовича. Он написал, что тот хранит на работе то ли валюту, то ли казенные деньги. А время было антисемитское, а Владимир Львович - еврей. И к нему пришли. И нашли.
Не валюту, конечно, а неучтенные волосы. Будучи высококвалифицированным парикмахером, он помимо париков для спектаклей изготавливал, в порядке частной инициативы, накладки, шиньоны и фальшивые косы для лысеющих деятелей советского театра и кино. А для этого ему нужны были волосы, которые он активно скупал. И не все из них приходовал, как полагается. Именно эта деятельность и обеспечивала ему материальное благосостояние. Состоялись обыски, изъятия и суд. Осудили его, кажется условно, но он не выдержал всех этих передряг и умер.
И Анечка озверела.
У нее, как у человека из народа были свои правила обращения с подонками. Стоило товарищу Платонову появиться на кухне, как Анечка, уперев руки в бока, высказывала ему все, что она о нем думает и чего она ему желает и что его, несомненно, ожидает в ближайшем будущем. И все это на хорошем, вполне понятным ему, русском языке.
Но это еще было полбеды. В конце концов, на кухню можно было и не ходить. А что было делать с сортиром. Когда он на цыпочках направлялся туда и оказывался в нашем аппендиксе, как из-под земли возникала Анечка. Она сладострастно хватала плюгавенького товарища Платонова за грудки и начинала мордовать. И, не «фигурально выражаясь», а самым буквальным и тщательным образом. Справа - налево, справа - налево, справа - налево. И при этом приговаривала:
-- А ты в суд подай, сука, в суд подай! А свидетелей-то нет! А свидетелей-то нет!
И она указывала на лица счастливых соседей, которые, по своему интеллигентскому статусу, не могли позволить себе рукоприкладства, но и не могли, в то же время, отказать себе в удовольствии полюбоваться приятным зрелищем. И они радостно подтверждали, что ничегошеньки не видели. Словом, в сортир она его так и не пускала, и ему приходилось удаляться обратно в свою комнату. Кажется, потом он был вынужден съехать.
Дверь следующей комнаты принадлежала Сергею Дмитриевичу. Актеру. Его звонок никогда не переставлялся, потому что его это не беспокоило. Помимо театра, его интересовали две вещи: антиквариат с восточным уклоном и физкультура, точнее говоря, гимнастика.
На какие деньги он ухитрялся приобретать антиквариат, я не знаю. Думаю, что он просто не ел - худ он был до чрезвычайности. Но, тем не менее, приобретал. Когда он покупал какой-нибудь новый столик, то дверь его комнаты двое суток была распахнута настежь и всякий, кто проходил мимо него на кухню, обязан был еще раз зайти в его комнату. Чтобы он смог продемонстрировать какие-либо новые открытия сделанные им в его драгоценном приобретении
.
Даже я был им схвачен и подведен к столику. В течение битых сорока минут он показывал мне все ящички и все дверцы, и все выдвигающиеся полочки.
В один прекрасный день он пришел сияющий с новой драгоценной покупкой. Обошел все комнаты и сообщил, что вечером, когда стемнеет, он будет ждать всех нас у себя. После этого дверь была наглухо закрыта. Он готовился. Естественно, вечером вся квартира сразу придти не могла - у людей были свои дела. Но он был этим только доволен: он мог повторять свою демонстрацию снова и снова.
Итак, мы с родителями вошли в темную комнату, дверь в коридор была плотно закрыта, чтобы свет от сорокасвечевой лампочки не портил впечатления. В торжественной тишине и темноте Сергей Дмитриевич включил свет. Он приобрел люстру. Наверное, китайскую. Он вся была из маленьких, разноцветных кусочков стекла. В комнате почти ничего не было видно, но сама люстра была очень хороша.
-- Подождите! - сказал он, предостерегающе подняв вверх палец.
Мы подождали. И вот нагревшаяся люстра начала медленно вращаться. И темно-красные, темно-синие, темно-зеленые и желтые пятна поплыли по стенам, мебели и полу. Демонстрация длилась долго. Мама потом утверждала, что у нее закружилась голова, и ей стало худо. Тем не менее, Сергей Дмитриевич всю оставшуюся жизнь пользовался только этой люстрой. Для того, чтобы в комнате было хоть что-нибудь видно, он все-таки открывал дверь в коридор. А может быть, не хотел лишать соседей этой красоты.
Именно он продемонстрировал мне еще одно из его приобретений - китайскую палочку с пальчиками на конце, чтобы можно было чесать спину. Меня она привела в бешеный восторг и своей красотой и своей практической пользой. Я никогда не мог почесать себе спину везде, где она чесалась.
Вторым его хобби, как сказали бы сегодня, была гимнастика. Каждое утро он выходил из своей комнаты, естественно, в трусах и долго ходил по коридору размахивая руками и делая угрожающие махи ногами. После этого начинался период массажа. Он продолжал свое расхаживание по коридору, но при этом со всей силы шлепал себя руками по всем доступным частям тела. Звуки были оглушительные.
А в какой-то период в гимнастику входил бег на четвереньках. Бегал он очень быстро. И мне не возбранялось побежать рядом с ним и исхитриться вскочить ему на спину. Это даже приветствовалось, потому что давало телу дополнительную нагрузку.
После коридорной зарядки наступал апофеоз - Сергей Дмитриевич вылезал на крышу соседнего дома. Я думаю, он очень сильно интриговал, чтобы получить себе комнату именно на пятом этаже. Именно для того, чтобы иметь возможность вылезать на крышу. Окно в конце нашего аппендикса распахивалось настежь, он туда вылезал, делал несколько упражнений и обливался холодной водой или обтирался снегом в зависимости от времени года. Правда, вскоре остальные, теплолюбивые жильцы нашей квартиры запретили ему открывать окно аппендикса из-за сквозняков. И ему пришлось вылезать на крышу через окно крайнего сортира, предварительно плотно закрыв в него дверь. После этой процедуры он мчался в свою комнату, оглушительно шлепая себя по мокрому телу и оставляя на полу следы босых ног.
Как-то вскоре после нашего вселения в надстройку, когда обычаи ее обитателей не были широко известны, по двору проходил дворник. И почему-то поднял глаза наверх. И, о ужас!, он увидел голого человека стоявшего на краю крыши, поднявшего руки вверх и явно собирающегося прыгнуть. Покончить жизнь самоубийством. Этого допустить в стране практически победившего социализма было нельзя. И дворник, прихватив по дороге домоуправа, кинулся на шестой этаж. На шестой, потому что он обсчитался. Там они дозвонились в аналогичную коммунальную квартиру, пронеслись по аналогичному аппендиксу, распахнули окно и увидели под собой все того же голого человека, все так же размахивающего руками.
Они вступили с ним в переговоры, призывая его одуматься. Но когда все разъяснилось, они очень обиделись и вознамерились наказать Сергея Дмитриевича. Но так и не придумали за что. В сущности, он просто выполнял указание любимого вождя и «готовился к труду и обороне». Постепенно все к этому привыкли и, я думаю, наш дворник, наверное, приглашал к себе своих коллег полюбоваться редким зрелищем.
Я тоже пытался ходить по этому пути. По-моему, классе в седьмом я решил, что было бы очень неплохо серьезно заболеть. Например, воспалением легких. Болезнь долгая, в школу не ходить, а у меня набралось много дел дома. С этой целью по вечерам, перед сном, я шел сначала в ванную комнату, обтирался там водичкой, а потом в мокром виде вылезал на крышу из сортира и стоял на снегу, пока не замерзал окончательно. Эту операцию я повторял несколько вечеров. Но так и не получил воспаления легких.
Мало того, в эту зиму я даже насморком не болел!
Еще одним интересным свойством Сергея Дмитриевича было обязательное завершение раз начатого разговора. Происходило это примерно так: Мы сидим, ужинаем. Без стука открывается наша дверь, в нее заглядывает Сергей Дмитриевич в пальто и говорит:
-- Это не сплетни. Он живет у нее.
После этого загадочного заявления он исчезает. Спрашивать его, что он имеет ввиду - нельзя. Он возмущается, начинает кричать и обижаться. Приходиться напрягаться и вспоминать.
-- Сплетни... сплетни... -- мучительно повторяет мама.
-- Может быть, Рындин… -- предлагает отец.
-- Конечно, - радуется мама, -- помнишь в прошлую субботу он сказал, когда заговорили о Рындине и Улановой, что это сплетни. А теперь, наверное, узнал...
Но это был, конечно, легкий вариант.
Где-то после войны, но не сразу, он пустил к себе жилицу, Евгению Ивановну, учительницу музыки. Я всегда был уверен, что она и была жилицей, что он ее приютил по доброте душевной, потому что они уж очень были стары. Но сейчас, поднабравшись с годами опыта и мудрости, я думаю, а не была ли она все-таки его женой?