- Мне больно, - говорит он, поднимая голову.
Он смотрит в лицо, и я удивляюсь, как он может смотреть в лицо сейчас, в таком состоянии. Эластичные бинты крепко фиксируют его руки на покрытых клеенкой подлокотниках. Ноги скованы специальными зажимами. Широкие ремни перехватывают грудь крест-накрест и закрепляются на спинке кресла. К выбритым вискам подсоединены клеммы электрошока. Сила подаваемого разряда такова, что вполне может сделать человека неизлечимо больным. Только сидящий в моем кресле уже болен настолько, что ухудшить это состояние может разве что смерть. Но он не хочет умирать. Это главная причина, по которой он пришел ко мне.
- Мне больно, - говорит он спокойно, и ему не изменяет не только голос.
Он не бьется в ремнях, хотя за всю мою практику эти ремни рвали и при более низком токе.
- Без боли не получится, – пожимаю плечами.
Я не имею обыкновения говорить с подопытными. Даже освободившимися. Я не верю в свободу таких, как парень, сидящий в моем кресле.
Он скалит зубы. На белой эмали – кровь от прокушенных изнутри губ.
- Говорят, мне выжгли болевые центры.
- Говорят, они восстанавливаются, - я снова пожимаю плечами.
Так правда бывает, особенно если подопытный несколько лет живет на свободе. Особенно если подопытному не бреют виски каждые три дня.
- Меня тошнит, - говорит он, передергивая плечами под эластиком ремней.
- Ты хочешь, чтобы я тебя ломал, или нет? – сухо спрашиваю я.
Именно за этим он и пришел – чтобы из его головы вытащили то, что когда-то там спрятали.
«Если ты передашь это им, то они от меня все-таки отвяжутся».
Они – это группа ученых, которые сделали его паранормом. Они – это те люди, на которых я работаю.
Я не знаю, что за информацию они втолкнули в его голову так глубоко, что сам он не в состоянии это вытащить. Мне, по большому счету, все равно. Мне вообще мало дело до подопытных.
- Продолжать?
Он отвечает медленным опусканием век.
Я врубаю ток на полную мощность и смотрю, как он повисает в ремнях. Его длинные блеклые волосы паутиной оседают на проводах электрошока.
Я думаю о том, что он – стратег, манипулятор. «Кукольник» - как называют таких, как он, они. «Стравливатель» - как такие, как он, называют себя сами. Они из тех, кто дергает невидимые нитки в тугой сети человеческого общества. Они не раскладывает человека по полочкам, но видит связи – цветные линии и узлы. Они виртуозно играет на струнных инструментах.
Он – сильнейший эмпат. Но я не люблю неудачные эксперименты. Эмпатия – как духи с ферромонами – на того, на кого нужно, они обычно не действуют.
Я разбираю его как сложную мозаику – по кусочкам, стараясь не сломать в одночасье целостность рисунка. Он очень хороший подопытный, жаль было бы разрушить столь ценный экземпляр.
В его голове – как на послевоенном складе – множество тайных комнат, закрытых ящиков, маленьких коробочек. Никогда не знаешь, где рванет и что именно. Старое воспоминание, неоконченный роман, пожелтевшие обои на неровных стенах… У него удивительно яркая зрительная память и очень плохая – моторная. Он так и не научился водить машину.
Удар электрошоком – как маленький взрыв в черепной коробке. Множество сломанных замков и раскрытых комнат. Слишком просто. Они хорошо прячут то, что не должно быть найдено. Он выстроил совершенные катакомбы. Нагромождение комплексов, страхов, темных углов и скрипучих половиц.
Я сильнейший телепат из тех, что работает на них.
Я зверски устал.
Я смотрю на розовую слюну, капающую на бежевую ткань его брюк.
Я вспоминаю подопытного, над которым проводил последние опыты перед его выходом на свободу. Мальчишка был электрокинетиком, «электротехником», «электриком», элекинетиком. Мальчишка управлял силой тока внутри проводов. И вне их. Мальчишка мог создавать поле силой мысли. Им хотелось узнать, сможет ли подопытный противостоять электрошоку. После этого опыта мне пришлось менять оборудование и неделю носить белые перчатки, чтобы скрыть следы ожогов на ладонях. Свою свободу мальчишка обрел на кладбище за оградой их лаборатории. Впрочем, мне никогда не было жаль подопытных.
Я касаюсь рычажка, увеличивая силу тока на доли десятых Ома. Человек дергается в ремнях. Я наблюдаю, как на обратной стороне его ладоней набухают вены, пальцы вцепляются в подлокотники кресла. Я был уверен, что он в сознании. Я ломаю остатки карточного домика в его голове. Не буду лгать, что это доставляет мне удовольствие.
Черные коридоры, вокзальные скамейки, рельсы цвета наручников, растворимый кофе, высыпающий из одноразового пакетика. Как песок в часах. Ему всегда хотелось попробовать на зуб серебро. Не железо. Железом ему ломали зубы.
Я почти дошел до конца. С десяток нераскрытых коробочек. Хватит и одного удара.
Я убавляю ток до нуля. Я боюсь убить его. Я не знаю, что делать с трупом.
Он приподнимает голову. Он поразительно владеет собой – даже умудряется кривить уголки сухих искусанных губ.
Он не замечает, что по его щекам тянутся влажные полоски.
Электрошок – самый эффективный метод добывания информации. Человек полностью переключается на боль. На то, чтобы стерпеть. На то, чтобы не отрубиться. Этого обычно хватает телепату, чтобы взломать все коды.
Я не хочу доводить его до обморока. Некоторые обморочные закрываются. Мне не хочется проверять. Мне не хватит сил начать все сначала.
Он недоуменно смотрит в лицо. Не в глаза. Этому учат подопытных еще в первые недели – не смотреть в глаза. Это они помнят, даже оказавшись на свободе. Это они не забудут никогда. Не. Смотреть. В. Глаза.
Я снимаю электроды с его висков. Я даю ему расслабиться. Я жду, когда он начнет собирать изуродованные стены. Эти моменты я угадываю безошибочно. Я все еще держу его на крючке.
Он сглатывает. Я смотрю, как дергается его кадык и кладу пальцы ему на затылок.
Я элекинетик. Неудачный экземпляр. Способности к электрокинетике проявляются у меня лишь при соприкосновении с носителями электричества. Я так и не выпустил электроды из руки.
Он выгибается всем телом и, впервые, вскрикивает. Он дергается несколько секунд, за эти секунды я успеваю взломать и считать его до конца. До самых глубоко запрятанных эмоций.
Кровавая пена у рта, гипс на руках, переломанных от плеча до запястья, белый свет, обжигающий роговицу.
Когда он обмякает в кресле, я убираю руку.
Складываю электроды, выключаю элекрошокер. Расстегиваю зажимы на его запястьях и лодыжках.
Информация, найденная в самой глубоко спрятанной коробочке в его голове – плацебо, пустышка. Перечень никому не нужных данных пятнадцатилетней давности. Ни одной фамилии, ни одного названия. Сухие формулировки, общие слова.
Я расстегиваю эластичные ремни, придерживаю его за плечо. Я не люблю возиться с бесчувственными телами.
Он хрипло втягивает воздух и пытается сесть ровнее. Я жду.
- Мне нечем платить, - он щурится, вытирая ладонью скопившуюся в углах рта слюну. – Могу предложить себя.
Он эмпат. Его хотят все, и это его главное преимущество. Ему всегда есть, чем заплатить.
- Нет.
Это можно назвать брезгливостью. Я называю это «избирательностью». Я не сплю с подопытными.
Он уходит, не говоря ни «спасибо», ни «до свидания». Ему не за что благодарить меня. Ему незачем прощаться, потому что мы не здоровались.
Он не спросил, что именно было спрятано у него в голове. А я не сказал.
Я знаю, что если они решили найти его, то вовсе не из-за коробочки-пустышки. Если они решили найти его, значит, им нужен он сам. И если уж они решили найти его, то рано или поздно все равно найдут.
Но этого я не сказал ему тоже.
14.05.2008